Повесть
Вместо предисловия:
Что такое счастье, и какой длиной оно измеряется? У молодого агронома Романа и колхозницы Ганки счастье было коротким. Война не прошено ворвалась в их семейную идиллию, нарушив равномерное течение жизни, разметав устоявшийся уклад, выставив свои страшные законы. Как-то быстро и незаметно обезлюдела, вымерла их родная деревня. Мужики ушли на фронт, а в хатах «под немецким сапогом» остались жить только женщины с малыми детьми, да немощные старики. Как можно было противостоять злу и насилию молодой женщине, если помощи ждать было неоткуда, а на руках малолетний ребенок? О судьбе молодой матери и ее односельчанах, разделивших страшную военную трагедию, и рассказывается в этом повествовании.
1.
Ганке не спалось. Она лежала на широкой скрипучей кровати, раскидав по подушке свои русые, уже тронутые кое-где сединой волосы, и напряженно думала. На дворе стоял апрель сорок четвертого года. К войне Ганка так и не привыкла. Да и как можно было привыкнуть к ней? Подумать только – тысячу тревожных дней и ночей пережила она с сыном Ильюшкой в немецкой оккупации. В феврале молодой женщине исполнилось двадцать пять лет, однако к зеркалу она старалась подходить все реже и реже. И так знала, что морщинки сплошь избороздили ее когда-то гладкое и пышущее здоровьем лицо. Чтобы не привлекать к себе взглядов оккупантов, Ганка почти не снимала с головы темный платок, стараясь избегать внимания немецких солдат. Сколько молодых девок за годы оккупации поплатилось из-за своей красоты, сколько девичьих слез было выплакано в подушки. Фашисты зверствовали.
Ганкин муж Роман, до войны колхозный агроном, имевший освобождение от службы в действующей армии по белому билету, не смог сидеть на лавке и ждать милости Божией, ушел в лес и примкнул к партизанам. Как ушел он почти три года назад, так в деревню больше и не вертался, а накануне весны получила жена партизана страшное известие: каратели вычислили местоположение партизанского лагеря. Роман тогда стоял на боевом посту. Отряду с небольшими потерями удалось оторваться и скрыться в непроходимой глуши белорусских лесов, а вот боец Шварц, прикрывая отход колонны, погиб в неравном бою.
Кто сказал, что с приходом любви в доме поселяется счастье? Ганкино счастье было совсем недолгим. Роман Шварц приехал в деревню за год до начала войны после окончания сельскохозяйственного техникума. Хозяйство ему выделили большое: бескрайние поля: от горизонта до горизонта. Хорошо, что сердобольный председатель для своего первого помощника выбил в районе мотоцикл. Иначе, как поспеть! Ведь полеводческие бригады разбросаны друг от друга на многие километры. С приездом энергичного специалиста и начались душевные страдания Ганки.
Молодые люди понравились друг другу с первого взгляда. Всем был хорош и ладен Роман. И ростом высок, и строен, как молодой дубок, и лицо доброе. А глаза, ах, какие глаза... В этих голубых очах-озерах можно было утонуть. Ганка и утонула. Одно мешало их счастью: Роман Шварц был еврейских кровей. Ганке-то что?! Ей, что еврей, что татарин. Украдкой бегала она к парню на встречи, до утра просиживала с ним в лесной сторожке. Целовалась. А как же? Дело молодое. Полюбила девка Романа, полюбила до беспамятства. Но вот мать...
Ганка, сколько себя помнила, жила в атмосфере черствости и страха. Родила ее мать от проезжего лихого красноармейца в далеком девятнадцатом году. Жили они бедно. Скудная еда: вареная в мундире картошка с солью, да масло подсолнечное по праздникам. Чувство голода постоянно преследовало девочку. Мать, в поисках пропитания, ходила по людям: мыла полы, стирала белье, детей чужих нянчила. А вот для собственной дочери тепла и любви у нее не оставалось. Невеселым оказалось Ганкино детство. В школу она проходила только четыре зимы. А потом началось...
Богомольная мать оторвала дитя от занятий в школе.
— Нечему там учиться! Буквы знаешь и ладно. Читай лучше Библию, да проси Господа Бога, чтоб дал уму-разуму. Эка невидаль – школа!
Мать в то время приобрела козочку, и с этой поры стала Ганка допоздна работать в поле, а по ночам при свечах класть поклоны перед иконами в темном углу комнаты. А дальше началась коллективизация. Ганкину мать, в числе других хозяев-единоличников, загнали в колхоз.
Известие о том, что молодые собрались пожениться, Пелагея Афанасьевна Белых приняла в штыки:
— Не пущу жида в дом, и точка! Не хватало мне еще иудейского выводка.
— Но, мама… — Ганка пыталась разжалобить мать своими слезами.
— Уйдешь из дома — прокляну навеки. Такой он – мой материнский сказ!
Что оставалось бедной Ганке? Бросила она на подводу свой жалкий узелок с тряпками, старенькую швейную машинку и откатила в соседнюю деревушку Обручи, где колхоз выделил молодому специалисту Шварцу небольшую хатенку с приусадебным участком. Свадьбу справили всей деревней. Ганкина мать на свадьбе не присутствовала, хотя соседние ребятишки и гутарили, что недалеко от дома Романа видели какую-то женщину, одетую в черную одежду. Из двора молодых раздавалась веселая патефонная музыка, а горделивая Пелагея (да, это была именно она), прячась у калитки, украдкой наблюдала за торжеством.
Мир, если его можно назвать миром, вернулся в дом молодоженов Романа и Ганки с рождением их первенца. Случилось это перед самой войной, в мае сорок первого года. Пришла все-таки в дом Романа Ганкина мать, повинилась перед зятем и дочерью. Пришла она не с пустыми руками, принесла для ребенка, своего внучка, детское приданое: пеленки, распашонки, да слюнявчики. Посидела для порядка парочку часов и убралась обратно к себе в соседнюю деревушку. Ушла тайком, не попрощавшись.
А потом завертелась карусель. 22 июня 1941 года по репродуктору объявили о вероломном нападении фашистской Германии, начался переполох. Мужики, кто успел надеть военную форму, ушли на фронт, другие подались в леса – в партизаны. Деревня обезлюдела, а через несколько дней сюда пришли фашисты. В июле ушел в лес и бывший колхозный агроном. Осталась Ганка в деревушке на двести дворов со своим двухмесячным сынишкой. И все же прозорливым мужиком оказался Роман. Когда еще при записи молодоженов в сельском совете решали, какую фамилию брать будущей молодой жене, он посоветовал Ганке оставить свою – девичью.
— Ребенок если родится, — шептал на ухо невесте еще не состоявшийся муж, — то будет у него свой выбор.
— Кстати, — заметил он тогда Ганке, — Белых совсем неплохая фамилия и с именем сочетается очень даже неплохо…
Беда, как известно, не приходит одна. Не успели немцы занять деревню, как из села Мыскина, где одинокой волчицей жила Ганкина мать – Пелагея, пришла скорбная весть: на сорок пятом году затворнической жизни разбил богомольную староверку инсульт. На второй день она и померла. Пришлось Ганке еще раз умыться слезами: какая никакая, а все же мать. Собрала молодая женщина кое-что из харчей, выпросила у старухи Макарихи, что жила напротив ее дома, трехлитровую четверть мутного самогона и отправилась пешком за пятнадцать километров проводить в последний путь умершую родительницу. Сельсоветы немцами были уже разогнаны, и деревенский староста из местных старожилов выдал Ганке бумажку с немецкой печатью, нечто подобное свидетельству о смерти.
Вначале Ганку не трогали. Ее сын Ильюшка рос болезненным ребенком. Грудного, материнского молока не хватало, поэтому приходилось прикармливать сынишку молоком козьим. Хозяйство у Ганки после похорон матери прибавилось доставшейся ей по наследству козочкой. Только это и спасло мальчишку от голодной смерти. Молодых курочек, что Ганка прикупила перед началом войны, выловили немцы, по-хозяйски захаживающие в деревенские дворы.
— Матка! Давай курка, яйки! — на ломаном русском языке горланили они.
Визг, писк, куриное кудахтанье, собачий лай слышались с каждого двора.
— Русиш швайне, — орали фашисты. — Давай млеко! Шнеле, шнеле….
Единственную козочку-кормилицу Ганка берегла как зеницу своего ока. Вот только зерна у нее в хозяйстве оставалось, как говорится, кот наплакал. Как только в район вошли немцы, было объявлено, что колхозы будут продолжать свою прежнюю работу и выполнять план хлебозаготовок. Только теперь надзор будут осуществлять не местный сельсовет, а районный бургомистрат. Все зерно нового урожая было отправлено на местный элеватор, откуда смолотая мука развозилась немцами по своим пекарням. Хорошо, Ганка успела спрятать в погреб полтора мешка зерна прошлогоднего урожая. И с немецкими постояльцами ей опять же повезло. Хатенка, выделенная Роману, была таких малых размеров, что никому из офицеров и в голову не приходила мысль о постое. Попробуй, развернись здесь на шестнадцати квадратных метрах: и сени, и кухонный закуток с маленькой печуркой, и семиметровая комнатка, называй ее хоть гостиной, или еще как, все равно больше размером она не станет.
Весной сорок второго года Ганкина привилегия закончилась. Сельский староста с сизым носом и постоянно осоловевшими глазами, дядька Гаврила, послал молодуху работать на маслозавод. Вначале неопытная работница хлопотала у сепаратора, а потом по представлению начальства была приставлена к материальному складу. Ранним утром уходила она на маслобойку, а когда к ночи, валясь с ног, переступала порог своей хаты, ее сын Ильюшка уже мирно сопел в сбитой из досок колыбельке. Спасибо бабке Макарихе... Двое ее сынов воевали на фронте, и она, старуха, чтобы отвлечься от тяжких дум, от неизвестности за их судьбу, сама напросилась Ганке в помощницы. Ни в поле, ни на ферме Макариха уже не годилась, ей шел восьмой десяток, а вот понянчиться с маленьким пацаненком, да еще таким миленьким, как Ильюшка, для нее было сущим удовольствием.
И все бы ничего, пусть фашисты и отравляли жизнь Ганке, но тревога и мысли о сыне не давали ей расслабляться. Оставалось только надеяться на чудо и ждать возвращения Романа. Вся сжавшаяся, как пружинка, Ганка терпеливо несла свой крест: ходила на тяжелую работу, прятала от немцев лицо и украдкой ловила весточки с фронта. Муж не давал о себе знать, конца войне тоже не было видно. А тут еще одна напасть...
По ночам к Ганке стал стучаться ушедший в партизаны бывший клубный баянист Серега. Слыл до войны баянист на селе гулёной да похабником, непутевым он был мужиком. Да кто теперь это вспомнит, война у многих грехи списывала. Ганка торопливо кормила партизана остывшим ужином, собирала с собой нехитрый узелок с едой. Судя по тому, что Серега наведывался к ней раз в неделю, можно было предположить, что их партизанский отряд находился где-то неподалеку. С каждым визитом этого не прошеного гостя хозяйка вспоминала свою половинку – родного Романа. Где он, что с ним? Сыт ли, здоров ли? Был бы муж недалеко, обязательно залетел бы в родное гнездо.
Чем он разбередил тогда ее девичью душу? Роман был очень внимателен и предупредителен к молодой жене. Ганка очень хорошо помнила, как Роман стал за ней ухаживать, только еще появившись в деревне. Запомнился Ганке довоенный июльский лес, поход за черникой и змея-гадюка под кочкой. Нет, она не была большой, но укус гадюки, известно, – ядовитый. В тот день шли они с Романом по болотистой чаще, перепрыгивая с кочки на кочку, размахивая эмалированными ведрами, в которых лоснились и отливали темно-синим цветом крупные ягоды. Неожиданно Ганка вскрикнула от боли, правый ее ботик застрял под кочкой. Укус гадюки пришелся в левую ногу поверх лодыжки. Напуганный случившимся, Роман поднял Ганку на руки и, не замечая опрокинувшихся ведер с рассыпавшейся по траве черникой, вынес девушку на сухое место. Ранка оказалась неглубокой. Хорошо, что у парня был с собой карманный перочинный ножик с несколькими лезвиями. Роман тогда бережно уложил Ганку на траву и, осторожно надрезав острым кончиком лезвия ранку, припал губами к месту укуса, медленно отсасывая кровь и сплевывая ее сгустки в траву. А потом, разорвав полы своей рубахи на две полоски, приложил к ране лист подорожника, лоскутами забинтовав ногу девушки. На руках отнес он Ганку в деревню, а это худо-бедно - более двух километров, и передал девушку матери. Потом в течение недели бегал к ней тайком, огородами, справлялся о здоровье, любовно клал на подоконник букетик полевых цветов.
…На душе у Ганки потеплело от воспоминаний о муже. На лбу выступили бисеринки пота. Женщина уткнулась в подушку лицом, промокая влагу, и улыбнулась. Рядом в кроватке посапывал ее сладкий карапуз Ильюшка. Растет парнишка. Копия отца... Только волосики светленькие, и на еврея он совсем не похож. Ганка поправила на ребенке сбившееся одеяльце и продолжила перелистывать в памяти недавние страницы своей довоенной жизни.
...В любви Роман оказался таким же неумелым, как и она. Оба – девственники, где же им было любовной практики набраться. Да и сколько времени прожили молодые вместе: ни дать, ни взять, на круг меньше года. Утром, после свадебной ночи, муж исцеловывал Ганкины груди, как бы прося прощения за принесенные ей страдания. Жалел он свою любимую, берег. К тому же Роман все время стеснялся света, и Ганка, как ни старалась, так и не вспомнила случая, когда муж желал бы ее тела в дневное время. Стеснительный, Роман наверстывал общение в быту. Хозяйственным был мужиком. На работе с подчиненными всегда был деликатен и предупредителен, взыскания накладывал только тогда, когда сильно доставали. А уж если доставали, как говорится, до самих печенок, отводил провинившегося в сторону и воспитывал его уже кулаком. На Ганкиной памяти было два таких случая.
Один раз Роман проучил тракториста Витюху за небрежную весеннюю пахоту: пришлось несколько гектаров земли перепахивать заново, но время было потеряно. Председателю агроном тогда ничего не сказал, а незадачливого механизатора завел на лесную поляну и навесил ему под глаз большой "фонарь". Второй же случай выглядел еще «оригинальней». Водовозом в деревне трудился тогда один малохольный мальчишка. Обеспечивал полеводческие бригады питьевой водой. Однажды, заполнив бочки, работник погнал телегу в поле, но застрял у озера и уснул, пригревшись на солнышке, а когда очнулся, было уже далеко за полдень. Когда повозка появилась на полевом стане, колхозники, косившие рожь, изнывая от жары, уже падали с ног. Роман в то время случайно оказался в этой бригаде. Он кивком подозвал к себе парнишку.
— Жарко, небось? — спросил, как бы, между прочим.
— Жарко — согласился парень.
— И пить хочется?
— Ага, — мальчишка покосился в сторону своей повозки.
— Так пей! — Роман поставил перед пацаненком ведро с водой.
Тот выпил кружку.
— Пей еще! — Роман наполнил вторую.
Парнишка уже нехотя выпил вторую, третью… Но Роман не отставал, наливал следующую и следующую. Закончилось все тем, что мальчишка запросил пощады. Роман сжалился. Он был уверен, что на будущее этот случай будет пареньку очень хорошим уроком. Удивительно, но наказанные таким образом односельчане не держали зла на агронома и, вскоре, все эти неприятные истории забылись.
Ночные визиты Сереги поначалу у Ганки никаких опасений не вызывали. Прекрасно понимая, что днем такие вылазки не возможны, так как партизана обязательно поймают немцы, женщина предварительно собирала голодному мужику несколько сэкономленных после ужина вареных картофелин, да прикладывала к ним брусочек застарелого желтого сала, отрезанного от хранившихся в подвале остатков солонины. Того, что осталось от их прежней, сытой жизни. Теперь в Ганкином доме разжиться было нечем, если только стаканом козьего молока, однако и оно не было в излишке. Молодая женщина, поднимая сынишку, не давала умереть с голоду и соседке Макарихе. Старушка живность никакую не держала, а кормилась, в основном, картошкой да дарами леса: грибами да ягодами.
В последнее время набеги Сереги стали носить назойливый характер. Он знал, что Ганкин муж Роман тоже партизанит где-то, может быть в более отдаленных лесах. И мало того, что аппетит мужика стал с каждым разом непомерно расти, баянист и того хуже, положил глаз на Ганку. Все чаще и чаще ловила она на себе тяжелый, похотливый взгляд Сереги. Краснела, отдергивала руку, если парень пытался накрыть ее своей. Вначале отшучивалась, как могла. Но после того, как однажды Серега нахально попытался зажать ее в углу и дал волю рукам, женщина не выдержала:
— Изыди, сатана! Ты что, парень? Бога не боишься? Замужняя я, разве не знаешь? Пожалуюсь Роману, будет тебе!
— Да где твой Роман, Ганка? Очнись. Война на дворе! — ухмыльнулся баянист.
Выгнала в ту ночь Ганка Серегу. И правда, шел третий год войны, а вестей от Романа так и не было. Молодая женщина на ночь стала плотно закрывать ставни на окнах, прятаться от настырного мужика. Последний раз Серега проторчал под её окнами часов до четырех утра, вначале шепотом уговаривал открыть, а потом уже и ругался матом. Потом на несколько дней, слава Богу, исчез, а вчера объявился снова. Стучал громко в окна, потом переметнулся к двери. Голос мужика был нервным и возбужденным. Ганке даже показалось, что язык у Сереги заплетался, может самогону наглотался, залетный. Так, перепуганная, и просидела Ганка до первых петухов. Ночному гостю, видимо, надоело торчать под окнами, или же испугался лая собак. В общем, отвалил он во тьму.
…Загорланили петухи. Ганка взглянула на ходики, была половина шестого утра.
Ей уже не спалось. Женщина подтянулась на кровати и сорвала еще один листочек, висевшего над изголовьем, настенного отрывного календаря. Над деревней поднималась заря нового утра.
«Слава Богу, что сегодня выходной и не нужно идти на работу», — подумала Ганка и повернулась на другой бок. Попыталась уснуть, но глаза не смыкались. Нашарив босыми ногами тапочки под кроватью, хозяйка, стараясь не нарушить сон сынишки, вышла в сени и зачерпнула ковшик воды. Ледяная прохлада свела зубы. Ганка подставила ладони под рукомойник, умылась, и холодная вода вскоре вывела ее из полусонного состояния.
Отыскав в погребе на дне ведра несколько штук проросших картофелин, хозяйка решила приготовить сынишке драники. Дитя войны, что он видел в этой жизни? Даже игрушки путевой в руках никогда не держал. Разве можно считать таковыми пару погремушек да уже безносого пупса? Эти пластмассовые игрушки были куплены Романом еще перед самой войной. Только, что от них сейчас толку? Ильюшке уже почти три года, растет мальчуган смышленым и любопытным, с каждым днем у него новые и новые вопросы: «Почему да почему?». Но что все эти вопросы по сравнению с главным! Роман, как ушел на войну, так и не давал о себе больше знать, только одну коротенькую весточку и прислал за все эти годы: «Жив и здоров. Держитесь. Как разобьем фашистскую гадину, вернусь домой. Ваш Роман».
Обещал вернуться живым, а слова своего не сдержал. Ильюшка подрос, все время спрашивает, где его папа? Что Ганка может ему ответить? И правду говорить страшно, и врать нельзя. Как не нарушить детскую психику, не нанести ей вред? Несколько дней подряд, после получения весточки о гибели Романа, молодая женщина обливалась слезами. В один из мартовских вечеров сынишка залез к ней на колени и, прижавшись к груди, жалостливо спросил:
— Мамочка, почему ты плачешь? Папу убили?
— Что ты, милый, что ты! Бог с тобой! — Ганка взъерошила мягкие волосы сына. Прижалась к ним губами. — Жив, наш папка. Жив! Вот закончится война, вернется он домой, непременно вернется! Накупит он тебе игрушек, ружьишко деревянное смастерит. И будем мы жить втроем, как раньше.
— И платье тебе новое купит?
— Конечно же, купит, сынок. Купит! — Ганка прижала сына к себе, покачала его, как бы убаюкивая. — Дождемся мы с тобой папку, дождемся. Ты у меня вон, уже, какой большой вырос – защитник... Не дашь мамку в обиду!
А защитник Ильюшка слез с колен матери и встал перед ней: бледненький, худенький, длинноногий. Что поделать – дитя войны. Но столько огня было в его недетских глазах, что Ганка зажмурилась…
— Когда я вырасту, я буду сильным-пресильным! Вот таким! — Ильюшка поднял кверху свои тоненькие руки, и крепко-крепко сжал в кулачки ладони.
Ганка успела прибрать в комнате. Из кухни доносился аппетитный запах подсолнечного масла. Пол-литровую бутылку этого, по военным временам деликатесного продукта, хозяйке удалось еще зимой обменять в соседней деревне на ситцевый отрез – последний подарок Романа. В бутылке масла было еще на одну жарку, и Ганка ловко успевала переворачивать похожие на котлетки картофельные оладушки. В печке уже догорали березовые угли, хозяйка собралась выйти во двор, чтобы вынуть из тощего штабеля несколько поленьев. Вышла... и застыла на месте. Из соседнего дома полицаи тащили по улице растрепанную и обезумевшую бабку Макариху. Ганка вгляделась в улицу, и сердце-вещун тревожно забилось. Она бросила поленья в сени и устремилась в комнату. Схватив сонного сынишку, быстренько натянула на него что-то из одежды, схватила ватное одеяло и спустилась с ребенком в подпол.
— Тссс, — сказала она, показывая пальцем наверх. — Сиди тихо, сынушка, я сейчас…
Усадив Ильюшку на колченогую табуретку, накрыв его с головой ватным одеялом, обняв и поцеловав напоследок, мать строго-настрого наказала ему сидеть тихо, пока она не вернется. Затем Ганка выбралась из погреба, прикрыла за собой крышку погреба и застелила ее пестрым половиком. Женщина сняла с плиты сковороду с драниками, переложила их в стоявшую рядом кастрюльку и накрыла ее крышкой. Через раздвинутые занавески Ганка увидела, как в калитку ее двора неторопливо входят два полицая с белыми повязками на рукавах. Шествие замыкал немецкий солдат с овчаркой на поводке. Чуя недоброе, Ганка скинула с себя фартук и, набросив на плечи телогрейку, вышла во двор навстречу непрошенным гостям. Молодой парень, в котором женщина узнала сына сельского старосты Гавриила Щуки, что-то нашептывал на ухо незнакомому полицаю, мужику лет пятидесяти, видимо, из пришлых. Тот согласно кивал головой и чесал свою бороду. Ганка еще не успела застегнуть пуговицы на телогрейке, как услышала злой голос старшего полицая:
— Собирайся, сучка. Пришел и твой час ответить за партизанские козни.
— Что случилось? — Ганка замерла как вкопанная.
— Там узнаешь, — хохотнул полицай, — шевелись, давай!
Хозяйка дома хотела уже подчиниться приказу, как услышала визгливый голос молодого Щуки:
— А где твой жидовский вы****ок? Говори, тварь, куда ты его заховала?
Ни один мускул не дрогнул на Ганкином лице. Она смотрела на своих врагов и, стараясь не выдать душевного волнения, спокойно выдохнула:
— Так…, я это… своего мальчонку… еще в среду отвезла на побывку к крестной в деревню Густилицы. За зиму уж больно он осунулся. Вот и отправила малого к родственникам. Там и свои детишки имеются. Здесь он был, как перст, один, а там всё веселее, пусть играются вместе.
Выдержав сверлящий взгляд полицая, женщина опустила глаза и стала рассматривать свои ботики.
— А уж мы это, ведьма партизанская, проверим. И смотри у меня, сука, если хоть на каплю соврала.
— Старший полицай сплюнул на молодую травку, пробившуюся сквозь землю, и прокуренным голосом приказал:
— Ведите ее в колхозный амбар. Покажем этой большевистской голытьбе, как учинять самосуд над германскими чинами.
Пинками Ганку вывели на дорогу и втолкнули в толпу односельчан. Здесь она увидела почти всех своих соседей. Многие из них были со своими малолетними детьми и немощными стариками. Кто-то успел одеться, кто-то был в одном исподнем. Толпу людей немцы погнали к старому овину. Старуха Макариха шла молча, угрюмо посматривая на висевшую на ее шее иконку пресвятой девы Марии. Около сарая, который служил раньше колхозным зернохранилищем, уже собралось несколько немецких офицеров. Солдаты прикладами винтовок бесцеремонно стали заталкивать перепуганных женщин, детей и стариков внутрь сарая. Уже к полудню в овине стало тесно. Измученная Ганка, стоя в отдаленном углу сарая среди таких же измученных односельчан, в душе благодарила Господа за то, что «иуды» в белых повязках не учинили обыск в ее хатенке. Душа матери рвалась и летела назад, к дому….
— Как там мой маленький? Сможет ли он своими слабыми ручками приоткрыть крышку подпола?
Перед тем как закрыть подпола, предусмотрительная мать не до конца захлопнула притвор, положив в паз маленький камешек. Под половицей все равно не видно, а снизу какой-никакой, а все же ориентир. Только бы Ильюшка догадался подняться по лесенке.
Женщина поправила под телогрейкой шейный платочек и перекрестилась три раза. Она сама удивилась столь разящим в душе переменам. Всю жизнь, наперекор богомольной матери, она была стойкой атеистской и вот на тебе, в минуты смертельной опасности вспомнила о Боге. Наверное, так оно и бывает.
— Ничего, мир не без добрых людей. Найдется хороший человек и согреет Ильюшку. теплом и заботой.
Из дальнего угла сарая Ганка услышала, как немецкие солдаты, горланя что-то на своем языке, гвоздями стали забивать входные ворота сарая. Среди людей поднялся ропот. Молодая женщина низко опустила голову и тихо заплакала. От горечи. От досады. От тревоги, от беспомощности. От душевной боли... Одного она просила у Всевышнего: послать в дом, где томится ее дитя, ангела-хранителя, чтобы тот, взмахнув крылами, прикрыл ее чадо от страшной действительности, спас от неминуемой смерти.
Ганка еще раз вспомнила вчерашние события, партизана Серегу, отметила, что утром при аресте не было сельского старосты Гавриила Щуки, и ее охватил ужас: сейчас она, как никогда, приблизилась к разгадке тайны этой последней ночи.
Продолжение следует.