Опубликовано: журнал "Бийский вестник", №3-2016
Париж провожал нас без особых церемоний. Можно даже сказать, выпихивал – в лице наряда французской полиции, загородившего подъездные пути к аэропорту, и таксиста, который высадил своих пассажиров за два километра до оного, испугавшись полиции. А когда мы, наконец, добрели своим ходом до эстакады, ведущей к терминалам на взлёт, молодой полицейский, высунувшись из машины, руками сделал «ножницы».
Мы отправились вверх по другой дороге – туда, где встречают прибывших, и болтались там зачем-то полночи, толкаясь поочередно в стеклянные двери, на каждой из которых был нарисован «кирпич» в красном кружке: нельзя, наказуемо, не соваться.
Мой чемодан был тяжелее, чем его, поэтому я быстрее выдохлась и заткнулась; а поскольку переругиваться стало не с кем, то подавленно замолчал и мой спутник.
День ещё и не начинался, а мы уже изрядно утомились. Париж – это вам не черногорский курорт, не Питер и даже не Москва. Тем, кто считает матушку Москву городом напряженным, советую провести пару недель в Париже, без соответствующего инструктажа. Европейский транспорт, сфера услуг… комфорт и цивилизация… все эти мифы, внедрённые в головы представителей моего поколения такими киношедеврами, как «Окно в Париж», развеялись, словно эротические фантазии воспитанницы монастыря.
Ты в Париже, детка!
В городе, который, навести я его хоть двадцать раз, в каждую нашу встречу найдет, чем меня удивить.
Когда мы переезжали из захолустного восемнадцатого района с неопрятной свалкой-распродажей и опрятными бомжами, спящими на остановках и в закутках перед витринами – в благоустроенный район шестнадцатый, мне казалось, что мы переезжаем из одного города в другой. Так же, кстати, и он, мой спутник, менялся на глазах – подвижный, как ящерица, и предприимчивый, как создатель первой в мировой истории финансовой пирамиды. И я никогда не знала, какая реакция послужит ответом на очередное моё действие (либо бездействие). Он мог, например, дать мне пощечину, когда мы заблудились в парижском метро, а я показала «пренебрежительную беспечность», сославшись на топографический кретинизм – и проявить сострадательное великодушие, когда я, отравившись в транзитном Мюнхене, валялась в номере стонущей развалиной, отказавшись от прогулки по ночному Парижу, смоделированной им.
Однако может ли быть так, что именно Париж влиял на моего друга, побуждая его меняться в худшую сторону, или попросту дезориентируя? Ведь есть же несовместимые люди и города, а есть – идеально подходящие друг другу, как две детальки из набора «Лего». И он, аутентичный, красивый и счастливый в крошечном городке на морском побережье – в парижской толчее превратился в развесистый дуб, столь же гуманный, сколь и здравомыслящий… Да, возможно, что и так.
Конечно, не стоило сбрасывать со счетов результат поездки – а результат был поистине окрыляющий! Передо мной, благодаря моему спутнику, открылись новые возможности, ради которых можно и помучиться (тем более, в Париже, а не в каком-нибудь Сургуте или Абудже)... Так думала я (впрочем, без энтузиазма), волоча за собой чемодан, недавно купленный, но уже с грязным поддоном и потерянным где-то колёсиком.
Оптимизм таял по мере того, как мы бродили вокруг освещённой и совершенно безлюдной «стекляшки». Её благоустроенное нутро не подавало признаков жизни. Я тащила неподъемный груз, который катился сам, и все равно болезненно оттягивал руку. Хотелось спать и есть.
В голову лезли воспоминания – нет, не об устрицах в ресторане «Прокоп», сверкающих, как елочные игрушки (меня в тот вечер не покидало детское, новогоднее чувство праздника!), не о помпезных Елисейских полях и не об уютном подземном бункере при посольстве, который мы покинули всего пару часов назад. Самым ярким впечатлением, которое всплыло в памяти замерзающего человека, оказалась транзитная ночевка в Мюнхене.
…Как сейчас в аэропорту Парижа, в Мюнхенском аэропорту в ту ночь не было ни души. Мы неудобно пристроились на узких диванчиках в опустевшем кафе и спали урывками; при этом мой друг не пожелал расстаться с ботинками и кепкой. Иногда, просыпаясь, я видела его длинные ноги, торчащие в проходе, а иногда он и сам маячил при тусклом свете, сидя, как индеец: неподвижно и с достоинством... Индеец в кепке... Периодически он хватался за свой блокнот, лежащий тут же на столе, и яростно строчил в нём что-то.
А потом я начала стремительно проваливаться в такие глубокие слои сна, что успела рассмотреть внутренним зрением лишь уносящуюся вдаль крошечную фигурку в ботинках и в кепке, быстро превратившуюся в точку…
Снилась всякая ерунда.
…В нашем офисе отмечается какое-то событие, и в редакцию приходят гости. Каждый приносит блюдо, которое приготовил либо он сам, либо кто-то из его домочадцев: пироги, салаты, запеченную в фольге рыбу, прочие изыски. Один из гостей ставит на стол кастрюлю с прозрачными стенками, с красным, почти бордовым бульоном, в котором плавают крупные… фрикадельки? Это – борщ с раками, объясняет гость. (Не имею понятия, варятся ли, в принципе, раки в борще, или это выверты моего подсознания; впрочем, неважно.)
Вдруг вареные раки выбираются из кастрюли и разбредаются по офису, на глазах у возмущенных пирующих! Они явно хотят удрать: одного, особенно наглого, мой друг Илья отгоняет половником от двери…
Я понимаю, что ужин не состоится. Раки не просто несъедобны – они одеты, как одевались люди веке эдак в девятнадцатом, у них человечьи лица, они гримасничают – и все мне кого-то напоминают! Первый, напыщенный рак в цилиндре, карикатурно похож на прозаика, год за годом приносящего в редакцию свою сочинения. Вторая, молодая особа в блендорановом парике, с плаксивым ротиком – знакомая мне поэтеска; как она борется за свою недоеденную жизнь, как ловко прячется, шмыгнув в щель между стеной и кухонным пеналом! Третья, старушонка-рачиха, смахивает на влиятельную в питерских кругах супругу почившего в бозе Гения; она никого не боится и гневно грозит (почему-то мне!) вываренной в супе клешнёй. Четвертый, багровый, явно переваренный господин, напоминает запойного коллегу, уволенного из редакции. Пятый – пузатый, круглоголовый, с удивленными маленькими глазками и отвисшей губой пожилого брюзги…
Сходство пятого рака с мужчиной, Которого Вспоминать Опасно, столь очевидно, что я, сделав вид, будто увлечена анчоусами, позволяю ему вскарабкаться по занавеске и вылезти в форточку. Напоследок, поборов приступ одышки и оттерев с лица разводы бордовой бурды, он бросает обиженный взгляд в мою сторону: видимо, был уверен, что помогу выбраться (а может, даже отвезу, куда он потребует?)
…Я с силой замотала головой, вслух произнесла: «Я не буду это есть», – и проснулась.
В то же утро я отравилась котлетами, которые пережили суточную доставку из Санкт-Петербурга, прокатились через Финляндию, миновали Франкфурт, и, наконец, прибыли вместе с нами в Мюнхен, чтобы там, не выдержав тягот путешествия (без холодильника!), учинить расправу над своим создателем…
Что, сон «в руку»?
…Между тем аэропорт ожил. Нам что-то кричал издали молодой темнокожий мужчина. Пока мой спутник сомневался в привалившем счастье и уверял, что «они перекрикиваются между собой» (хотя «с самим собой» этому одинокому темнокожему так громко перекрикиваться вряд ли потребовалось бы), я уже почти бегом направлялась к кричащему. Да, он нас звал, чтобы спасти: его рука указывала в направлении одной из стеклянных дверей, за которой маячила еще одна темная фигура!
И мы ринулись туда, где нас ждали добрые люди – уборщики, единственные обитатели аэропорта в этот час, когда не было рейсов. Впустив нас в терминал, они тут же забыли о нашем существовании, продолжая жить своей жизнью: двое зачем-то демонтировали детский городок с горкой, качелями и пластмассовыми столиками, один разъезжал взад-вперёд, натирая пол, а ещё один – явно не в себе – бесцельно катал по залу тележку, груженную чемоданами. Мой спутник предположил, что это пассажир, который опоздал на рейс, потерял связь с домом и свихнулся. И мы немного позлословили на счёт бедняги.
Я удобно расположилась в кресле, достала из чемодана «санкционный» сыр и недопитую бутылку вина; в самолет ее все равно не пронести – придется уничтожить немедленно! Мой друг отказался пить и, умиротворенный, расслабленный, смотрел на меня, видимо, забавляясь.
Потом мы беседовали – конечно, об искусстве. В разгар лекции об импрессионистах (когда я почесала нос, а ему показалось, что я его не слушаю) он вдруг без всякого перехода заметил: как странно находиться в Париже с человеком… нет, не бескультурным – скорее, антикультурным – с человеком, нечувствительным к живописи, архитектуре и прочим атрибутам, на которых держится вся мировая культура и Париж – в частности.
Я слушала, остолбенев. Обвинения сыпались, как выстрелы, причем в меня отскакивали гильзы! Я всегда хотела быть культурной девочкой! Невзирая на то, что не очень любила организованные экскурсии (их не выдерживали мои ослабленные детским рахитом ноги) и театр (к середине второго действия у меня начинала болеть поясница), а когда-то, в начальной школе, на уроках так вертелась, что, по словам учителя, падала в проход! Но я ведь много читала, ни дня не могла прожить без музыки, да и вообще, для меня важно слыть человеком культурным, эстетически развитым…
Однако он продолжал говорить, начальственно и безапелляционно, о том, что уже принял меня такой, какая я есть, что готов и дальше терпеть мои заскоки… Конечно, приходится терпеть, чтобы не сорваться и не дать мне очередную пощёчину, насуплено думала я, поглядывая на профиль раздосадованного римлянина, на аккуратно подстриженную, почти лысую голову правильной формы, с высоким лбом и идеальным волевым подбородком… Мне хотелось отлить эту голову из гипса. Довольно странное желание для человека антикультурного, правда?
Наверное, следовало поспорить, но аргументов не было. Как доказать ему, что я – человек культурный, если я нецензурно бранюсь, за две недели в Париже так и не попала в Лувр, и только что, на его глазах, выпила почти целую бутылку вина? Промямлив «ну, не знаю…», я отвернулась, чтобы не радовать попутчика влажным блеском глаз.
Приближался наш рейс; оставалось не более двух часов. Если учесть, что в аэропорт прибыли за четыре часа до отправки (мой друг перестраховался из боязни опоздать на самолёт), то сейчас мы находились почти на низком старте.
Перейдя в другой зал и отстояв очередь, мы сдали чемоданы и получили посадочные талоны. Потом прошли регистрацию – быстро, легко и грамотно (я, как солдат-новобранец, не дожидаясь команды, сдирала с себя ботинки и ремень, лихо распаковывала ноутбуки – свой и его, бросала вещи в специальные лотки и т.п.), и, заняв удобные места напротив выхода на посадку, настроились немного подремать…
Теперь нас ожидал Франкфурт. Это вам не Мюнхен, куда мы недавно заезжали, чтоб переспать. Во Франкфурте мне приходилось бывать транзитом и раньше, когда я по работе летала в Италию; по пути в Париж мы также совершили там одну из пересадок.
Международный аэропорт Франкфурта – аттракцион из американского триллера; другие сравнения на ум не приходят. Пассажирам отводится ровно столько времени, чтобы добежать до посадки. При этом имеются все шансы безвозвратно заблудиться в дремучих переходах-коридорах, мечась среди лживых указателей-стрелочек и литер A, B, C, D…, слыша, как на левом запястье тикают драгоценные секунды. Начинается посадка... заканчивается посадка… а ты всё кружишься, как Чуко Рамирес по кличке Крыса среди могил, отыскивая самую невзрачную, со спрятанным внутри сокровищем… И бежишь по кругу за своим спутником, с тяжеленной сумкой через плечо… а в сумке – уродливый ноутбук, «моё все»; пара килограммов «санкционного» сыра и прочие радости западной жизни – хрупкие, мнущиеся или попросту не влезшие в чемодан.
Мы дремали, пристроив головы так, чтобы поддерживали одна другую; было тепло и уютно. Вдруг, ещё не проснувшись окончательно, я осознала: мы летим домой, все шероховатости остались в прошлом, и никакое метро, никакие терминалы не напугают нас больше… до следующего приезда в Париж! Сладкое ощущение покоя и безопасности заполнило меня, сделав почти невесомой. Я прикорнула к своему спутнику, который тоже вдруг сделался мягким, вкрадчивым и таким безопасным, каким я его никогда не видела. С интересными людьми всегда так: ходишь-ходишь, словно по минному полю… Он проснулся, обнял меня за плечи, и мы занялись разминированием. Сначала кто-то кого-то поцеловал, потом оба стали беспричинно смеяться, вспоминая дорогу в аэропорт; парижская холодность окончательно выветрилась из нас.
Париж разрушает идиллию; теперь я знаю это наверняка. А наша связь была идиллической – с того вечера, когда мы встретились взглядами на банкете, где толклись исключительно непростые люди. Он оказался рядом случайно, и так же случайно заметил (обращаясь скорее к себе, нежели ко мне), что здесь скучно, и он ищет, с кем сбежать. Действительно, скучно, согласилась я (почти всё уже было выпито и съедено). И добавила: почему бы ему не сбежать со мной, раз у меня нет никаких планов. Он посмотрел и тихо, задумчиво спросил (тоже скорее себя): неужели ему, наконец, повезло?
Потом он поинтересовался, знаю ли я, с чего начинались все великие романы в истории. Я не знала, и он объяснил, в самых доступных выражениях (заставивших похолодеть, поскольку данные инверсии не вязались с обликом человека в высшей степени интеллигентного). Причем незамедлительно, добавил он, а то наш роман так и останется в истории невеликим. Какая интересная концепция, удивилась я. И заметила, что, в таком случае, следует поспешить.
И мы сбежали, будучи знакомы три минуты, и даже успели купить бутылку вина за секунду до «Часа Х», после которого продажа алкоголя становилась преступным деянием. По счастливой случайности, он жил рядом.
А дальше – всё пошло так, как было задано: легко и играючи, с неизменной шуткой, без тягомотины взаимных обвинений и бытовых склок. Мы всегда понимали друг друга с полуслова; почему же здесь, в Париже, даже самый последний француз алжирского происхождения понимал меня лучше, чем он?
Итак, с Парижем было покончено! Мой друг игриво пощипывал меня, вызывая косые взгляды европутешественников. Оглядываясь по сторонам, он заметил, что здесь, в аэропорту, как и во всем Париже, нет ни одной влюбленной пары, кроме нас. Впрочем, эти слова он повторял и в Петербурге, и в Комарово, и на берегу Адриатики, где мы валялись в блаженной полудреме, ощущая изнеженными боками острые камушки. Вероятно, кроме нас, влюбленных попросту не существовало: все спешили куда-то, все были энергичны и напряжены, у каждого в голове выстраивалась четкая схема перемещений и тикали неумолимые часики.
Мы словно выпали из этого цейтнота: обнимались, шептались, дурачились, а потом он зачем-то отправил меня в дьюти-фри. Помню, он сказал (дословно): «купи ребёнку сладостей» (если бы мы смотрели триллер, в котором кому-то было выгодно, чтобы мы опоздали на рейс, то мой друг стал бы первым подозреваемым!)
…К моему возвращению время заметно уплотнилась. Вокруг нас сгущалась недосказанность. От дверного проема медленно отъезжал трап. Когда мы подошли, озираясь с глупым видом, симпатичная парижанка сообщила: «Посадка – финиш», показав крестообразный жест.
Мы переглянулись, еще не совсем осознав происшедшее. В формально оживленном, умело подкрашенном личике парижанки проступило что-то – то ли сострадание к нам, то ли осуждение и недовольство; мужчины в форме, стоящие рядом, со значением переглядывались.
…У меня не было денег, поэтому я отошла в сторонку и сидела там тихонько, как бы и не при делах, пока он пил валерианку, разбирался со служащими Lufthansa, выясняя стоимость наших новых билетов, и, наконец, расставался с довольно крупной суммой денег. Наш перелёт из Парижа в Санкт-Петербург обошелся в четыре раза дороже первоначальной стоимости.
Идиотизм – вообще дорогое удовольствие.
Нужно было забрать чемоданы.
Мы тащились целую вечность, всё вниз и вниз, а на деле – минут пять, прежде чем уткнулись в раздвижные двери, сомкнутые, как створки устрицы. Мой спутник требовательно постучал в эти створки, они медленно разъехались, и перед нами оказались двое суровых молодых мужчин. Услышав мои объяснения (а лепетала я примерно следующее: «извините, мсье, я и мой друг хотим наши чемоданы, чтобы идти на регистрация»), один из парней, посимпатичнее, хмыкнул; второй остался невозмутимым. Этот невозмутимый и объяснил нам, в каком направлении нужно идти. Мы побрели через огромный зал, и шли, пока не наткнулись на молодого араба за стойкой. Он о чем-то беседовал с темнокожей девицей, но когда мы оказались у стойки, сразу повернулся к нам.
Я повторила просьбу и протянула квитанции. Взяв их у меня, мужчина хмуро указал на неподвижную круговую ленту, змеиный хвост которой выныривал из черного провала-рта, и удалился в свою подсобку.
Пока мой спутник сидел на скамейке, примостив усталое лицо в сложенные ковшом ладони, я подавленно стояла у ленты. Казалось, что багажа нам не видать никогда (как, впрочем, и Санкт-Петербурга), и что нас пригнали сюда с целью поиздеваться… Но вот лента, заурчав, медленно поползла из черной пасти и двинулась по кругу, а из черного зева, как два ушлёпка, выпали чемоданы: плюм! блям!
Я подхватила наш багаж и грубо поволокла, потому что два чемодана мне было не поднять, а выпустить один из рук не хотелось: вдруг лента снова сожрёт его, и неизвестно, отдаст ли обратно? Мой друг всё это время сидел в той же позе, в какой я его оставила. Он встрепенулся, только когда я подошла к нему, взял свой чемодан, и мы отправились разыскивать стойку, где нам должны были выдать посадочные талоны.
На это раз регистрация проходила более жёстко. Может быть, нас приняли за террористов, а может, просто сработал неумолимый закон, в соответствии с которым второй шанс, при неиспользовании первого, требует больше усилий – кто знает?
Девушка-регистраторша, к которой мы попали вторично (мой спутник невесело рассмеялся, увидев, что нас гонят к той же ленте, что и в первый раз), узнав меня, вскрикнула и замахала руками. Потом спросила по-английски (видно, памятуя; что по-французски я ни в зуб ногой): «Детка, что же с тобой случилось?» Я объяснила, что опоздала на рейс, и девушка сделала плачущее лицо. Она погладила меня по плечу мягким движением, бормоча, что «всё будет хорошо», при этом бросив на моего друга испепеляющий взгляд.
Но обыскали почему-то не его сумку, а мою! Её отнесли в сторону и принялись всё вытряхивать: ноутбук, сыр, магниты и прочие жалкие сувениры… резервную смену белья… Я состроила оскорблено-смиренную гримасу и отвернулась, не желая в этом участвовать. Пусть, пусть стыдно будет этим французам…
Однако немолодая женщина, выгребавшая мои вещи из сумки, наконец, нашла то, что искала: два сувенирных перочинных ножа, которые не были обнаружены при первом обыске! Поймав на себе недоуменный взгляд таможенницы, которая уже бесповоротно числила меня в идиотках, я лишь развела руками. «Теперь всё хорошо, мадам» – проговорила женщина и, отобрав ножи, бросила их в прозрачный контейнер, вместивший множество подобных находок. Чего там только не было: маникюрные ножницы, дезодоранты, бутылочки с водой… Ножей перочинных ещё не валялось. До нас.
Контркультурная поэтесса Наташа Р., однажды принимая подарки по случаю дня рождения, заметила, что «всё это – для Музея Фигни». И собравшиеся сразу представили себе такой музей (кстати, поэтесса выразилась более резко, практически непечатно): как он выглядит, где приблизительно находится и что за экспонаты хранятся в нём.
И когда я расставалась с перочинными ножами, меня осенило: в каждом аэропорту есть свой собственный музей, но не Фигни (поскольку, в отличие от Музея Фигни, оказываются в нем преимущественно нужные и полезные вещи), а Глупости!
Мне посчастливилось пополнить коллекцию Музея Глупости парижского аэропорта Шарль да Голь.
Наш маршрут опять пролегал через Франкфурт. Нет, никак не получалось отделаться от него! Транзитного времени было мало. Мы бежали по лабиринту, как две обезумевшие мышки, или ползли, если на пути оказывалась движущаяся лента. Один раз на ленте образовалась пробка: двое соотечественников (оба с пивом, один – с малым дитём) затеяли драку, потому что кто-то из них кого-то «подрезал». Обогнув живой клубок, из которого периодически выныривали воздетые руки и доносился сдавленный мат, мы поползли дальше. Бежать не было сил. Когда мы добрались до нужного терминала, посадка на наш рейс почти завершилась…
…Самолет оторвался от взлетно-посадочной полосы, и меня откинуло назад, на спинку кресла. Я уснула почти мгновенно; так разряжается аккумулятор в машине с выключенным двигателем и забытыми фарами…
Когда я была не выездной (из-за особенностей прежней работы), я смотрела на своих путешествующих друзей и думала: вот она, настоящая жизнь! Моя собственная жизнь в ту пору настоящей не казалась – со всеми её мыслями и чувствами, мужчинами и детьми, собачками и кошками, квартиркой в доме-корабле и грудой рукописей, которые никто не читал и, тем более, не печатал. Настоящая жизнь представлялась чередой ночевок в жестких креслах, пробежек по лабиринтам с неподъемными сумками и оторопью временной глухоты, наступающей при снижении самолёта... О, зависть, как причудливы выверты твои.
Кормёжка в самолёте была символической, зато активно разливали вино и другие напитки. После второго бокала, выпитого между Франкфуртом и Петербургом, я подумала: может быть, наша таинственная, непонятно почему возникшая связь – и есть самая большая глупость? Нас обоих следовало поместить в Музей Глупости. Вероятно, он подумал о том же, поскольку потянулся и произнёс, не просыпаясь: мы – единственные пассажиры на свете, приехавшие в аэропорт за четыре часа до вылета и опоздавшие на свой рейс!
И мы расслабленно дремали в объятиях друг друга весь оставшийся перелёт, как люди, которые на протяжении долгого времени интуитивно знали, что с ними обязательно произойдет что-то ужасное, и ждали этого ужасного с минуты на минуту – и вот оно, наконец, случилось, и больше ничего плохого с ними произойти не может.
Париж - Франкфурт - Санкт-Петербург, январь 2016.