Бабушка Муза

Андрей Ивановъ
   Немецкая речь, колючая проволока, овчарки, а день такой светлый и чистый, ясный, хотя и холодный, но не промозглый, как в Ленинграде. Я с недоумением оглядываюсь вокруг: неужели я не сплю, и всё это происходит со мной?  Руки и ноги заняты монотонной  работой, я шью рукавицы для фашистов на машинке "Зингер", а мысли уносят меня в прошлое, которое мне кажется не сном, а страницами хорошей доброй книги. Чтобы не отупеть от нудного труда, чтобы не погрузиться в отчаяние, чтобы сохранить в себе веру и надежду, я принимаюсь рассказывать себе, не вслух, а мысленно, свою историю. Получается как в книге, и чтобы стало ещё интереснее, я говорю о себе в третьем лице. Вечером я делюсь этой историей со своими подругами. Они уже привыкли, что я рассказываю по вечерам романы, причем мои товарки произносят слово "романы" с ударением на  "О".

   Жила-была в Ленинграде одна замечательная семья: Аркадий да Татьяна, да дети их: Аполлон,  Афродита и Муза. Аркадий работал ручным фрезеровщиком по дереву, и был он при этом фантазёром. Больше всего он верил в коммунизм. И в то, что дети его обязательно будут жить при коммунизме. А при коммунизме самыми нужными людьми для общества станут художники, поэты, скульпторы, актёры и другие, как говорится, архитекторы людского счастья. И работал он что было сил ради счастья всех людей. Резные двери у него получались необыкновенно красивые. И такие необыкновенные же детям имена придумал Аркадий, хотя Татьяну уговаривал долго.

   Аркадий еще до женитьбы записался в артисты самодеятельного театра при мебельной фабрике, на которой он работал. Довольно быстро обнаружился у него талант. После свадьбы и рождения трёх детей-погодков времени на репетиции и спектакли у Аркадия почти не оставалось, тем не менее театр он не бросал, а когда малые подросли, опять начал пропадать по вечерам на репетициях. Детей приводил на них тоже. И не зря! Аполлон пошел в отца по актерской линии. Вернувшись с театра, он уже в три года повторял спектакль в лицах, имитировал интонацию героев, их походку и жесты. А когда пошел в школу, сразу стал незаменимым участником самодеятельности, выступал на всех юбилеях и чествованиях. Довольный Аркадий говорил, что скоро, как знать, на большом экране сына увидят. Татьяне с трудом верилось, что сын может стать знаменитым артистом, но когда Аполлона пригласили на кинопробы в "Ленфильм", сомнения начали стремительно таять, как лёд на Неве. Правда, Аполлона на роль не утвердили, что-то не сложилось, но никто в семье не воспринял этот казус как удар судьбы, в другой раз непременно возьмут, все были в этом уверены. Не сейчас, так после армии. К военной службе в семье относились с уважением, Аполлона зачислили в конницу, и его фотокарточку, присланную из части, поставили на комод. На вороном красавце Аполлон смотрелся как бог войны, а гости, к радости семейства, усматривали в нём сходство со знаменитым артистом Николаем Черкасовым.
   Афродита тоже играла в школьном театре, но актрисой она оказалась слабенькой, давали ей только эпизодические роли, ну, не получалось у Афродиты притворяться другим человеком. Но это было неважно, на неё и так засматривались, и насмотреться не могли, потому что была она красавица, да еще душевно пела популярные песни: "Утомленное солнце", "Катюша", "Три танкиста". Ну, вот и допелась, вышла замуж за лётчика, уехала за ним в маленький город, обозначенный лишь на секретных картах. Все, конечно, плакали, провожая её, и сама Афродита рыдала, разлучаясь с семьей, а молодой комбриг с голубыми петличками утешал: "Лида, всё хорошо будет". Не принял лётчик Иван Родионов имени Афродита, называл Лидой. И мы все тоже стали так её называть.
    Младшая дочь, Муза, не унаследовала ни артистизма Аркадия, ни красоты Татьяны, но зато передался ей отцовский талант к тонкой ручной работе. Любила Муза рукодельничать, особенно вышивать: и крестом, и гладью, и спицами, и крючком, и простой иглой, и по войлоку, и по коже, и шелковыми, и металлическими нитями, и бисером, и даже монетками. Сначала её просили одноклассницы сделать подарок для учительницы, потом стали обращаться мамы одноклассниц, соседки, а там уже слава началась. Денег за рукоделье Муза не брала, но когда ей предлагали гостинцы, не отказывалась, так как чувствовала, что обидит отказом.
После окончания школы Муза поступила в библиотечный техникум. Очень она любила книжки читать...

– Вот откуда, значит, у тебя голова такая начитанная!  – донесся голос Жени с верхнего яруса нар около задней стены барака. – Так ты, значит, про свою семью рассказываешь, Муза? Все уж давно догадались!
– Не мешай ей сочинять, – досадливо сказала Маша.
– Муза, а ты говоришь так складно, прямо как книгу читаешь, – проговорила Светлана. – Только зря сказала, что красота тебе не передалась, очень даже передалась!
– Вы сестру Афродиту, Лиду, то есть, не видели! - с досадой ответила я и продолжила.

   Вокруг Музы крутились студенты, посвящавшие ей стихи: "Не отличник я из ВТУЗА, не Энрико я Карузо, я не тягость, не обуза, твой простой поклонник, Муза!" Клялись ей в вечной любви школьники, военные, разведённые, женатые... Даже учитель музыки пришел к ней однажды в гости дать бесплатный урок игры на аккордеоне. Пожилой он уже был, а трогал Музу. На второй урок она не согласилась.

– Вот же козёл какой! – сказала Женя.
– Да все они одним миром мазаны, – возразила Анфиса.
– Да ты про всех не говори!

   Тут начался галдёж, но вошла надзирательница: "Ruhig! Maul halten!",  и все замолчали. Через пять минут тишины Женя попросила меня продолжить. И я опять принялась рассказывать, только почему-то уже от себя, сама не знаю, как так вышло.

   Однажды я  пошла на репетицию к отцу. "Горе от ума" ставили, папа играл Чацкого. Вот он произносит свой монолог:

"В той комнате незначущая встреча:
Французик из Бордо, надсаживая грудь,
Собрал вокруг себя род веча,
И сказывал, как снаряжался в путь
В Россию, к варварам, со страхом и слезами..."

   И на этих словах входят в зал несколько человек в кожаных куртках. Главный приказывает: "Отставить репетицию! Климов Аркадий Петрович! Это кто?"
– Это я, – говорит отец.
– Пройдёмте с нами.

   Так вот прямо с репетиции его и увели. Я справку получила, что арестован он за антисоветскую агитацию, и что приговорили его к десяти годам без права переписки. А потом и маму забрали. И то же самое. Я не видела с тех пор родителей. Надеюсь, что живы они. Из комсомола меня исключили, из техникума выгнали, а потом выслали из Ленинграда. Хорошо, хоть недалеко: в Гатчину. Там я нашла работу в библиотеке. Взяли меня, хоть и не закончила я учебу, но, видно, больше некого было брать. В библиотеке я с мужем познакомилась.

   Все сразу оживились и наперебой стали уговаривать меня рассказать подробнее, как это всё случилось, красивый ли был парень, да как успели, да почему его не призвали.
 – Ему было только семнадцать, как и мне. Потому и не призвали до поры. Алексей Серебров его звали.
– Какое красивое имя!
– Муза, а ведь ты, наверно, сочиняешь! Не может такого имени быть! Скажи ещё, что был красивый как принц.
– Внешне он был, наверно, обычный парень, но для меня он был и правда как принц, самый красивый, самый лучший.  Влюбилась я в него быстро. И он в меня. А восемнадцать ему исполнилось за день до войны, двадцатого июня. Через месяц его призвали, еще через месяц я на него похоронку получила. А у меня уже ребёнок был, я его чувствовала. А потом в Гатчину пришли немцы.
   Наступила зима, и я решила к своим перебраться. Я, коренная ленинградка, патриотка родного города, хоть и несправедливо с нами поступили, оставалась советской девушкой: "Лучше смерть, чем жизнь под немцами!"  Сшила из простынь маскхалат и поползла ночью через Ладогу. Ползу я, ползу, а меня холодом аж до самого нутра пробирает. Я своему ребёночку говорю: "Ты потерпи, маленький". Но тут как раз осветительная ракета взлетела. Я прижалась ко льду, думаю, не найдут меня, не может быть, чтобы нашли. Но слышу лай собак, прямо как здесь, в лагере. Я думаю, по запаху меня овчарки отыскали - и давай рвать меня. Хорошо, быстро немцы подоспели. Ну, к себе повели, там стали спрашивать, что да как. Я говорю: мол, близкие люди у меня там, в Ленинграде, хотела к ним перебраться. Немцы благодушные мне попались, почти и не били меня, так, пару раз приложился один, но это еще когда меня патруль доставлял в комендатуру. Только вот ребёночка я потеряла. А потом вот сюда в поезде привезли...

   Больше мне нечего рассказывать, все мои соратницы по несчастью и так знают, что было дальше. По приезде в лагерь нам объявили, что мы теперь будем работать на Великую Германию, и если будем трудиться хорошо, нас отпустят и разрешат жить свободно и работать по найму.
   И ещё долго-долго, когда весь барак спал, я беззвучно плакала. Может быть и мне суждено умереть, как мой ребенок, и я никогда не узнаю, живы ли мои родители, моя сестра, мой брат, никогда не узнаю даже, что со мной будет дальше, то есть, было бы дальше, если бы я осталась жива.

– Но ты выжила, бабушка! Как хорошо, что ты выжила! Ведь если бы ты в войну погибла, не было бы ни меня, ни мамы, – говорит моя внучка, а потом просит:
– А что было дальше, бабушка?

   Теперь меня зовут бабушкой Музой. Прошло тридцать пять лет с той бессонной ночи в бараке, и я знаю, что со мной было дальше.

– А дальше, – я продолжаю рассказ, – меня взяли к себе фермеры в прислугу. Мне повезло, Фрау Дитрих ко мне хорошо относилась, почти как к родственнице. И Герр Дитрих тоже неплохо, хотя старался не показывать этого, а то бы Фрау Дитрих заревновала. Я у них в доме жила, а не во флигеле, как остальная прислуга. Кормили хорошо, а работа была лёгкой: готовить, мыть, убирать, стирать, гладить, шить, работать в саду.
– Когда наши пришли, ты сильно обрадовалась, ведь правда, бабушка?
– Когда наши войска приближались, пушки так сильно стреляли, что я боялась, как бы наш дом не разбомбили. Больше боялась, чем радовалась. А потом они пришли... Деревья фруктовые порубили. Злились очень. Ну вот. А я поехала домой, значит, в Гатчину. Там меня Лида уже ждала, она одна осталась из всей нашей семьи. Отца расстреляли, а мама в лагере умерла.  Лидин муж, лётчик, погиб, и она уже жила с другим мужем. С моим первым. Алексеем Серебровым.
– Так ведь он же погиб, бабушка!
– Не погиб, ошибка случилась. Ранило его сильно, он чуть не умер в госпитале. Ногу ему ампутировали, без сознания долго был. Но вернулся после освобождения в Гатчину-то. А туда как раз Лида приехала, меня хотела найти. А нашла его, всё жалела его, безногого, а он по мне убивался, ведь я тоже числилась как без вести пропавшая. Ждали они меня вместе всю войну, ждали, да так как-то вышло у них, что полюбили друг друга. Он меня увидел, Алексей-то, задрожал весь и прижался ко мне. Сказал: "Ну, мы, Муза, теперь заживём!" А ведь мы как были муж и жена по документам, так и остались. Но я уж сказала: "Нет".
– А тебе легко сказать было это "Нет"?
– Трудновато. И Лиду мне было жаль, и Алёшу, а больше всех Мишу их маленького, мальчика то есть их. Годик ему тогда был.
– Это, значит, Дядя Миша? А я и не знала. И про Дедушку Алёшу не знала. Почему ты мне ничего раньше не рассказывала?
– Потому что ты маленькая была раньше. А теперь тебе уже десять лет.
– Значит, я уже почти взрослая, бабушка, да?
– Значит, взрослая. Почти. А "почти" – это значит, ещё не совсем взрослая. Поэтому тебе спать пора. Иди ложись.

   Я знаю, внучка моя долго не уснёт, будет полночи думать, как это у взрослых всё так бывает запутанно. Думать и взрослеть.