Исторические рассказы писать непросто. Слишком зыбкая почва. Трудно соблюдать объективность. Когда со дня какого-то события прошло много лет, детали успели стереться. Соблюдать беспристрастность чаще всего не удаётся. Когда ставишь себя на место героев, невольно поддаёшься эмоциям. Либо получается весьма унылое повествование. Особенно много подводных камней в русской истории. Летописцы сплошь и рядом грешили против истины. Многие цари, придя к власти, хотели переписать прошлое. Поэтому наши признанные историки – это великие труженики и… фантазёры. Что ни имя – то легенда.
Пушкин написал «Капитанскую дочку» под влиянием эмоций. В результате получился образ Пугачёва, имеющий мало общего с действительностью.
– Александр Сергеевич, я к тебе.
– Ты кто такой?
– Пугачёв Емельян.
– Зачем пожаловал?
– Да вот прочитали мне грамотные черти твою «Капитанскую дочку». Хорошо пишешь, но… не про меня.
– И что ж ты хочешь?
– Переписать бы.
– Ещё чего! Может, тебе, Емельян, в аду делать нечего, а у меня и других замыслов полно.
– Хоть про Татьяну правду напиши. Меня за неё пуще всего демоны терзают.
– Какая ещё Татьяна? Баба, что ли, твоя?
– Наложницей моей была, а потом отдал её моим душегубам на расправу. Столько крови я в жизни пролил, а как Татьяну мучили, до сих пор забыть не могу. Напиши про неё правду, будь добр. Облегчи душу.
– Ладно, так и быть. Напишу-ка я «Историю Пугачёвского бунта».
Молодой монах обмакнул гусиное перо в чернильницу и вывел на пергаменте название очередной главы. Веки слипались, от свечи остался крошечный огарок. Во что бы то ни стало нужно переписать свиток до конца. А там видно будет.
Скрипнула дверь, и вошёл инок средних лет. Потянув носом воздух, брезгливо поморщился и спросил:
– Почему тебя не было на вечерней молитве, брат Авель? Отец настоятель спрашивал о тебе.
– Ты же знаешь моё послушание. Нужно было переписать очередную главу.
– Это не повод пропускать общую молитву.
– Устал я очень. Постоянное напряжение – как бы не ошибиться.
– Это от маловерия. Вижу, ты сильно устал. Если хочешь, могу тебя подменить. Ступай в келью.
– Извини, брат Фотий. Но в прошлый раз я заметил в твоей рукописи несовпадения с оригиналом.
– И как ты думаешь поступить?
– Вот не знаю, говорить ли отцу настоятелю…
– Только посмей, брат Авель, – и тебе не жить.
– Не бойся, я тебя не выдам. Но зачем ты это сделал?
– То, о чём говорится в первой части летописи, страшное кощунство. Я не мог так написать. Ведь это напутствие потомкам.
– Истина важнее.
– Ошибаешься. Правду никто не оценит. Нужна красивая легенда.
– По-моему, брат Фотий, такой обман – ещё большее кощунство, чем то, что тебя потрясло.
– Ты догадался, о чём я, верно? Переписывай и помалкивай. Это будет ложь во спасение. Потомки нам с тобой спасибо скажут.
Царь Николай I был взбешён. Что себе позволяет этот Пушкин? Пусть даже он – первый поэт России, но идти против воли императора – неслыханная дерзость.
Военный министр Александр Чернышёв пытался оправдаться:
– Пушкин обратился ко мне с просьбой разрешить ему работать в архиве, чтобы написать биографию великого полководца Суворова. Вспомните, ведь вы сами, Государь Император, дали добро. Я не предполагал, что у Пушкина были другие намерения. А именно – писать историю Пугачёвского бунта.
– В этом он преуспел, – заметил Николай I, – а вы, господин Чернышёв, ему содействовали.
– Если бы я знал…
– Не расстраивайтесь, генерал. Вы этого не хотели. Просто Пушкин обвёл вас вокруг пальца. Я бы уже давно запретил печатать этого вольнодумца, если бы не его красавица-жена. Молодой семье надо на что-то жить.
В последнее время Пушкин чувствовал себя паршиво. Так было, когда он писал «Бориса Годунова». Смутные времена, но его герои в глазах поэта казались яркими и живыми.
Вот дерзкий Гришка Отрепьев – подмигивает, соображая, какую бы ещё интригу закрутить. Вот гордая Марина Мнишек – польская ведьма. Вот князь Василий Шуйский. А чуть поодаль – царь Борис и его дети: Ксения и Фёдор.
Александр Сергеевич вздрогнул и обернулся. На него смотрел мальчик лет восьми. Убиенный царевич Димитрий в кровавом венце.
– Чего ты хочешь, малыш?
– Дяденька, напиши обо мне.
– Я уже написал: «И мальчики кровавые в глазах… и рад бежать, да некуда… ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста».
– Этого мало.
– Отстань! У меня работы тьма.
– Нет. Мы с Ваней так просто не сдадимся.
– С каким ещё Ваней?
– Ворёнком. Его ведь тоже убили.
– Ты говоришь о сыне Марины Мнишек, да?
Призрачный мальчик кивнул.
– Но почему ты пришёл именно сейчас, когда я пишу «Историю Пугачёвского бунта»?
– Мы с Ваней вернулись и уйдём не скоро. Напиши про Стеньку и Емелю – они пришли, чтобы пролить кровь за кровь.
– Ты хочешь сказать, Митя, что восстания Разина и Пугачёва произошли потому, что тебя и Ваню убили в интересах династии?
– Да, дядя, ты всё понимаешь верно.
– Но я не могу написать такое! Даже в архивах этого нет.
– Раньше было. А потом это убрали.
– Кто?!
– Монах Фотий, летописец. Ты его не знаешь. Он умер до твоего рождения. На последней исповеди признался, что знаменитый свиток – тот, который ты держишь в руках, – ложь во спасение.