Больше всего их семья боялась ветра. Назойливого урагана, продолжительного смерча, нежданных порывов и даже морского бриза. Дуновение его, шуршание листьями, игра одеждой... Всё это выводило их из себя, обескураживало, доводило, напрягало. Куда более нравилось им само небо – белое, синее, розовое, сиреневое; напичканное воздушными шариками, угнетающими и воодушевляющими закатами, выхлопами газов, глупыми светилами и пугающими громкими салютами. Они были бумажными самолётиками.
Они могли грезить о низких облаках, летать над игрушками, описывать круги вдоль клубничных грядок. Самолётики двигались строго по описанным в их "мыслях" траекториях. Ветер же считался препятствием.
В определённые дни негодяй подгонял тучи, рвался в окна, решительно трепал солому. Если же на его пути оказывались самолётики, ветер начинал беситься, резвиться, смеяться, прилипать к белым бумажным телам, играть ими, как шахматами, звереть, раздражать, наглеть... Бумага искрилась на солнце, сверкая голубыми аккуратными клетками, шелестела, сотрясалась, летела, повиновалась мерзавцу, сносящему её в другие стороны. В прошлый раз ветер проводил их до баскетбольной корзины, покрутил, заставить опуститься в кольцо, распрямил тонкие светлые крылья, но затем утяжелил их, прогнул.
Их хозяевами были дети – люди, управляющие бумажными судьбами. Девочка, мальчик, мальчик. Красный сарафан, подвёрнутые брюки, забавная стрижка. Прикосновения их наивных, влюблённых в жизнь, любопытных рук нельзя было спутать с другими. Братья и сестра управляли их сознанием, решали, когда самолётики отправятся в путь, выбирали места для новых путешествий. Не так давно им пришлось спрыгнуть с высокой крыши, покружиться вблизи окон и даже чуть не раствориться в луже из бензина.
Сегодня они ещё не кувыркались в полёте. Семья лежала внутри старинной деревянной тумбочки. Скрывалась в засушенных крылатках, выцветших лепестках, порезанных бусах, использованных стаканах, карандашах, наконец, других бумажных листках. Они чувствовали, когда за окном гуляет ветер и, содрогаясь от невидимого озноба, советовали друг другу не подчиняться страху, шевелили линиями и – некоторые из них – бордовыми полями. Новый день начинался так же однообразно, как и все предыдущие, тянущиеся с того момента, когда Саша, Саша и Ваня растормошили общую тетрадь.
Дети находились в школе; небось, неуверенно вспоминали формулы у доски. Пили йогурты. Получали двойки. Записывали задания. Там, в разлитом над лицеем небесном своде, танцевали вихри десятки ворон. Но бумажные самолётики знали: скоро прозвенит звонок, их хозяева побредут к дому по тенистой аллее, пообедают, отдохнут, может быть, сделают уроки... И их выведут на ленивую вечернюю прогулку! Отпустят нежиться на качелях, забудут на лавке (впрочем, за ними непременно вернутся!), выпустят полетать вдоль клумбы... Нет, нет ничего прекраснее, чем лететь с огромной, неподвластной разуму, изумительной высоты – верхнего этажа, но не там ли на каждом сантиметре поджидает опасность?..
Часы на комоде пробили “шестнадцать”, размытые тени древесных крон искривляли тротуары. “Мама” самолётиков, как называли её остальные, окуналась в ароматы смешанного с вареньем белого хлеба, детской туалетной воды, расшитых пластиком ранцев, но... В комнате присутствовал и запах, который никогда не врывался к ним ранее, веющий недоверием, страхом, агрессией.
...Так, чем пахнет злость? Резкими нотами негодования и жасмина, непринятыми извинениями и, кажется, мятой, обманутыми надеждами и невымытыми руками. Самолётики по-прежнему валялись в ящике, бесшумно обмениваясь глупостями.
“Что случилось?” – дёрнулись клеточки.
“Т...т...Тревога”, – ответила иная мысль другой мысли.
– Я так не могу! – раздался капризный крик Саши. Её братья также продолжали говорить на повышенных тонах, так неприятно и недовольно, как кричащие в зоопарке львы; лица же близнецов – Саши и Саши – потеряли все свои различия. Дети орали, обвиняя друг друга в странностях.
“Ле...тать”, – еле внятно мелькнуло в сознании других сообщение от мамы самолётиков.
“Н..не сегодня”, – мгновенно раздалось в ответ.
– Я говорю, это были мои прыгалки!..
– А я говорю, мой мяч пропал из-за тебя!!!
Цепляясь к словам, рассуждениям, проделкам, тому, что может испортить настроение, близнецы всё глубже прятались от мира в глупой ссоре.
– Успокойтесь! – попросил Ваня, невольно погрузившись в крик. Он был старше и сдержанней.
– ...А я – гулять!
Саша, перекрутившись на лакированных туфельках, неожиданно приоткрыла ящик. Она переложила самолётики в полиэтилен и, унеся в пакете девять “думающих” бумажек, хлопнула дверью.
– Самолётики! – вздохнул Саша. – У неё наши самолётики!
...Они пылились в душном вакууме, складывали крылья, тряслись в дороге, предвкушая долгожданный глоток весеннего воздуха. Часть из них, самолётиков, ощущала прогуливающийся непоседливый ветер, сжималась при ещё незнакомом звучании сварки, будто предчувствуя наступление беды.
Саша и Ваня бежали за Сашей, скрывающейся на соседней улице в их любимом дворе. Да, они отвоюют своё количество самолётиков, сделают это во что бы то ни стало! Какая жалость, что бумажки не содержат пометок-инициалов, прочерков, зарисовок... Братья не променяли бы их ни на одни другие, даже созданные из гофрированного картона, блестящих фантиков, разноцветной фольги!.. Они вымучили, вырастили, выгуляли эту бумажную семью, и, сделав хоть сотню аналогичных, больше не смогут испытать такого воодушевления и удовлетворения. Это – их первые самолётики!
Саша вспоминал, как один из крылатых друзей опустился на парту самой милой девочки класса. Он не хотел, чтобы самолётик попал туда, но тот приземлился рядом с её пеналом. Мучаясь от робости и смущения, он “подобрал” путешественника под хохот приятелей... Саша посмотрел на старшего брата. Ваня шёл, точно так же нанизывая воспоминания на настроение, зная, что по двору гордой походкой шагает расстроенная и разъярённая сестра.
– Отдай!
– Ещё чего!
Самолётики поняли – им не почудились объятия рук. Обгрызанные ногти мальчиков, розовый лак, грубоватая и мягкая кожа... Но где вся эта нежность? И удивительная любовь?
Пальцы безжалостно мяли бумажные тела, голоса соревновались в децибелах. Дети ругались, сверкая озлобленными, но ясными глазами; были готовы порвать или сжечь крылатую семью; вздыхали, оглушали, вспыхивали, как свечи в рождественской ночи... Самолётики задыхались в полиэтилене.
– Получай! Возьми! – Саша высыпала в ладони Ване три самолётика. – И ты забери!
Самолётики, рассыпавшись по ароматным ладошкам, испытали чувство настоящего счастья. Ещё немного, и они смогут взлететь, блеснуть на громаде неба, и, может статься, обуздать еле ощутимый ветер. Поваляться среди зелёных холмов. Пристроиться вдоль крашеных подъездов. Пошалить, прячась в мохнатых ёлках. Совсем чуточку.
Саша схватил руку Саши; жадно сверля её взглядом, он захотел получить и её долю. Один из самолётиков выпал вниз. Глубокая грязная лужа, отражения, размякшие плюшки полей... Нет, младший самолётик не чувствовал боли – раньше ему даже нравилось касаться воды, резвиться, пролетать над ней, теряясь в тени воздушного змея. Теперь же, страдая от беспомощности, он с грустью предвкушал надвигающуюся гибель. Где-то торжествовали раскаты грома, где-то смеялись модели, где-то отправлялись в плавание грузовые лайнеры... А он валялся, размякал, страдал, прощаясь с воспоминаниями, страхами и разгулявшимся ветром.
Саша схватила руку Саши и, смотря в свои же – его – нахальные глаза, выхватила его самолётик, бездушно бросила на асфальт. Не справляясь с агрессией, девочка наступила на кусок бумаги. Прыжки оставляли меж линеек след коричневого протектора... Самолётик героически терпел топот грязных ног.
– При чём тут вообще самолётики? – воскликнул Ваня. Подойдя к мусорному баку, он небрежно опустил в мусорный ящик три скрученные бумажки. – Видите, это... Это ничего не меняет!
Самолётики учуяли запахи отбросов, тухлых апельсинов, испорченных тапочек. Теперь они отправляли другим шокированные звонки паники.
“Здесь неприятно”.
“Ле...та...ть”. Мысли ловились, как рыбки в невод, и оставшиеся у ребят четыре самолётика теперь знали их, сочувствовали, будто переживая за распад большой семьи. Часть которой уже поглотили несчастные случаи!
– Ах так? – Саша отнял самолётик у сестры. Аккуратно сложенный, снежно-белый, словно новогодний! Клочья плотной бумаги, разорванные зигзаги, изуродованное, раскрошенное тело, невероятные неприязнь и досада...
Мысли перестали приходить. “Я у...м...ер”.
– Пожалуйста, давайте перестанем! – взмолился Ваня. – Нам пора домой!
Другие два самолётика были скомканы. Поднимался ветер.
– Ууф... Надвигается смерч!
Однако Cаша и Саша до сих пор не могли поделить между собой самый красивый, приятный, старший бумажный самолётик. Маму самолётиков. Она была склеена самой первой, и потому содержала наибольший привкус энтузиазма. Плавнее всех передвигалась по воздуху. Она чувствовала – мысли больше не доходят до её собратьев, останавливаясь, застревая, закупориваясь, исчезая, словно кто-то теперь вечно нажимал на сбой во время отправки важного сообщения...
Волосы Саш трепыхались, пыль застревала в них; прогибались, как поясница, худенькие деревья. Те, кто гулял во дворах, детских площадках, тротуарах, сейчас прятались в подъездах. Колоритные шторы в окнах замирали в вальсе, жалюзи дрожали, как гладиолусы в вазах... Саша и Саша боролись за последний оставшийся самолётик, перетягивая несчастное бумажное тело то в одну, то в другую сторону, издеваясь над мамой самолётиков, как над призрачной белой простынёй, будто пытаясь проделать в ней тысячи дырок...
Самолётик перехватил ветер. Он вырвал сложенную бумагу у брата с сестрой и поволок, состязаясь с агрессией наступающего вечера. Мама самолётиков слышала пение набухших почек, летела мимо верхних этажей, ощущала зловещую тревогу в воздухе. Ветер не отпускал её, а безжалостно раздирал, сминал, управлял ей, как марионеткой. Она же признавала поражение, точнее, ей приходилось его признавать. Казалось, ветер заговаривал с нею, насильно умолял о чём-то, озлобленно мстил...
Последняя её переданная в никуда мысль обрывалась на последнем слоге. Ответам уже было некуда отправляться. В одну секунду отключилось сознание других {восьми} самолётиков, остальных членов семьи.
Время замерло.
Она думала о ветре, ведь теперь она начала считать его главным.
“Хо...зя...” – мама самолётиков, разорванная и обессилевшая, упала в тот же мусорный бак. Не в силах добавить слог “Ин”, она в последний раз вспомнила Сашу, Сашу и Ваню.
Те шли, задыхаясь от слёз, и смотрели в спокойное, чистое, смеркающееся небо. Коренастые дома вдалеке. Ни парашютов, ни взрывчаток, ни гранат...
Только странные, быстро рассеивающиеся белые полосы.
И серебристый самолёт, исчезнувший в лесном тумане.