Борис Матвеевич Морчков, кузнец небольшой деревушки Сжевалово, что утло прилепилась на южной околице областного центра, приспособив к верхней губе цигарку, работал. Заказ теперешний не требовал отлагательства, потому по вечерней смеркающейся жаре он ковал крест. Самый, что не на есть простой, обыкновенный христианский крест на скорбную человеческую могилу. Работал не один, а с помощником, единственным зятем соседей сзади. Дома их стояли смирно, прислоняясь задками друг о дружку и никогда не посмотревшие в глаза оппоненту.
- Вот тут постучи – примерялся молоточком Морчков и пристукнул по лепестку завитушки, вспотевшим от усердия инструментом. – Не ленись, Витюша.
- Прибери лапу, палец отшибу! – ахнул кувалдой молотобоец, зря, что ли кузнец платил ему тридцать целковых в месяц, новыми.
Ах, как же так красиво плывёт звон от наковальни по самой глади достопочтимой речушки, падает с шипением в воду, прямо в пасть затрапезным налимам. Рыбины те звон не любят, от него живот пучит и желудок плохо перерабатывает. Вот стрекозу, вынырнув из воды по пояс, как ватерполисты, шикарно за хвост схватить и прокусить с наскока налимьим зубом прямо по середине. А тут ещё коровы бредущие с дальнего выпаса друг другу на ухо тайно гупошлёпят: -Му! Товарка похлопав ресницами подхватывает: - Мууу! И тогда на всё на это смотрит лучезарно третейский бык, по кличке Мурмур. Когда-то его обнаружили родившегося под животом матери, а рядом практически спал престарелый хозяйский котяра Рыбачёк, собственной персоной.
- Перекур – неожиданно распорядился кузнец. – Давай ка на закат полюбуемся, вон каково нынче солнце играет, залюбуешься. Ато когда по мне крест ковать будешь, я уж не увижу тогда красоты.
- Баловство. Не успеем.
- Все дела ныне переделаем, завтра неча делать будет, ходи круг около горна, табаку не хватит цельного кисета – по старшинству насел кузнец. – Докуём, ты крест то вынеси и назад в кузню не заноси, наружи оставь. Не положено во внутри помещения находиться ему, супротивнику железному.
- Свет тогда включу, темнеет – буркнул как кувалдой помощник.
- Включай – легко разрешил Борис Матвеевич. – Комаров только наберём цельный кулёк. Потом берегись – закусают. Сладкая у них жизнь идёт, пролетишь мим человека, садись на шею, пей кровь. Пока тебя не ахнут
в прихлоп. Тогда уж всё, почёсывайся, – изобразил он процесс – волдырь надуется тока.
Солнце садилось за горизонт. Исчезало за сосновыми верхушками и его последние, не жаркие уже лучи воровали со сковороды жареные семечки. А на завалинке располагались профессиональные грызуны славного поселения Сжевалово. Четверо соседок, общим возрастом двести сорок четыре года, в повязанных под подбородками цветастых полушалках. Крутившийся здесь же дед Никита, тоже погрыз бы семечек, да зубов совсем нет. Эти четверо в полушалках его, однако, любят и даже иногда лелеют. За это он им зимой валенки подшивает. Толстый низ кладёт, нитки гудронит честно и те скрипят нежным скрипом, самоотверженно следуя за шилом, внутрь валенка.
Из пыльного пригорода, всё больше нахмуриваясь, направилась прямо в их сторону, полнотелая туча. Там, откуда она шла, спотыкаясь и падая вниз, на кусты, на траву, на мураву, становилось оттого сыро и лужно, на листьях деревьев повисали капли-клипсы. Дождь мутузил телеграфные столбы, залезал внутрь изоляторов, но ничего там не найдя, завивался в вихрь, не остановишь.
Старушки мигом растопырили над полушалковыми головами, четыре одинаковых ромашковых зонта. Пятый, чёрный сморщенный и кособокий, попытался прильнуть к ним, да его незаметно отгоняли, подталкивая. А потом сразу и прекратился бедлам, струи дождевые стали тонкие-тонкие, как капроновая паутинка, как деревенская сплетня. Минута всего.
Четыре руки хапнули по пригоршне семечек, и по одной в рот, уже там происходит щёлк, и первая шелуха выплюнутая прочь, плывёт по тёплой луже. Дальше больше, дальше начинается самое интересное.
- Сёдни, говорят, Кузькина коза в огород к Лазаревым забрела – хитро глянув сквозь очки, начала новости бабка Лукерья, первый номер среди грызунов. – Пять кочанов капусты съела, шестой с собой унесла.
- А я смотрю, коза странная идёт с жёлтым пакетом – не растерялась бабка Анисья.
- Хи – хи – хи! – беззубо сказал дед. – Ишшо чего?
- Кто жа ей то калитку настежь открыл – почесалась в закромах платья третья – Александра. – Ветром поди, вертушку не закрыли.
- Ветром не откроет – вечно сомневалась крайняя, Нюрка. – Помогли.
За околицей по самому оврагу, захрустел валежником зверь, а может и не зверь совсем, а кузнецы усталые идут мимо. Борис цигарку курит, дым за ним сродни паровозного, молотобоец сплёвывает сквозь губу. Целый день около горна, к вечеру внутри углём пахнет, не шоколадными конфетками.
- Доковали крест ли? – на правах мужика поинтересовался дед.
- Получился – оправдался Борис Матвеевич. – В рань утра помучились. Верховой завиток всё никак не приковывался, и так, и эндок, а он по шву трешшину пускает, как живой. Маленько вспотели, Витька опосля перчатку брезентовую угольком прожёг, но управились, смогли.
- Погрызите семечек мал - мала – проспонсировал дед. – Энта четвёрка, ежели не остановить, за вечер мешок картофельный исшелушит, чемпионки Сжеваловские – и меняя тему разговора, добавил: - Пущай пока снаружи, у кузни постоит, помолчит и остынет. Назавтра Ландыша запряжём в телегу, да отправим прямиком на погост, Николай Иванов поди поджидает, деревянный то совсем сгнил, упал на оградку.
- В зиму вон оно как вьюжило, на пруду дубок поломало – изгрызла штуку и плюнула напрочь шелуху Нюрка. – Но это, например, а из ничего, ничего и не бывает. Без музыки и танцев шиш, шерочки с машерочками.
- Но ты, Борька, поправь щаколду то на околице, волки ходят как у себя дома, надысь за Кузькиной матерью весь вечер след в след шли – озабоченно встряла Александра и не прицеливаясь кинула сразу штук пять.
-Пока она им не показала – прикрыла губы с прилепившейся лузгой, трясущейся ладошкой Анисья. – Тогда только отстали, бандиты.
- Чяво бояться? – поскрёб затылок дед. – Не страшная. Плавали.
Кузнецы, довольно посмеиваясь, дружно двинулись дальше, в самый запах надвигающейся темноты. Заветрило вечерним туманом, направившим свои босые стопы в скошенное поле, да там и заблудившимся меж стогами. Вышли друг против друга ночь и день в шеломах глубоких, грудь в грудь. Луна смотрит, не вмешивается, себе дороже, каждые сутки так, воюют. И вот пришла великан – ночь через час и в широкое поле, и самый глубокий овраг, и в синий бор.
Тишина, только филин ухнул, да гриб пророс сквозь листву белый. Час, другой, третий так. Потом полоска по горизонту начинает матово светлеть, словно кто поднимает занавес. И наступает тишина предутренняя, когда сон господин, руки с хрустом выкручивает, заговаривает. Спят все: коровы с вывалившейся изо рта жвачкой, сторожа с беззвучной колотушкой, спит луна вопреки обратной стороне и молодожёны крепко спят в брачную ночь.
Один человек не спит, подрагивая, крадётся вдоль кузницы, будто тать, оглядываясь по сторонам, боится. Пошевелился под землёй крот, разбудил светлячка, и тот посвечивая себе под ноги сходил за кустик по нужде. А человек накинул на крест, через голову брезентовую накидку. Словно модель накинула на себя красное платье. За угол и вот уже нет свежескованой ажуры
христианского символа, только трава чуть примята сбоку. Расстрига ёж покатился спиной по сухим листьям, лапками вверх. Оно того стоит, весь – весь залепился павшими кленовыми красавцами, получи хозяйка тёплую подстилку в ежовую светёлку. Чуть не сказал рукавицу.
Поутру Ландыш долго и с достоинством пил из брезентового ведёрка. Колодезная вода приятно холодила старинные зубы, средь которых даже один молочный сохранился. Не спешил конь. Кому охота спозаранку в телегу запрягаться, овса не нахрустевшись. Нормальное желание. Всю жизнь это дело таскал за собой, по гимну вставал, теребил ушами, света белого не ивзвидел. Теперь и сердце подташнивало и стул жидкий.
- Ну–ну – отплёвывался от комаров дед, застилая свежеотстиранной попоной трухлявое сено в телеге. – Крест на кладбище свезём, и отпущу в поле, клевер прособирать – растопырено улыбнулся на солнце и добавил с любопытством: - Любишь, собака, клевер то?
- Да – хотелось ответить лошади, но крепко обиженная на старика за плохо надетый хомут, промолчала. Но задачи у них разные – ему везти, тому кататься.
Очень сегодня заносило аритмией, добрейшее сердце у Никиты деда. Атмосферное давление может, может микро инсульт, может макро давление. Покряхтывая подвязал супонь, отвернул в сторону шоры и, прислушиваясь к внутреннему беспорядку, достал из под сена невзрачный кнут. Конь всё понял, и громко вздохнув из-под остатка некогда шикарного хвоста, шибко тронул испугавшуюся телегу в сторону сельской кузни. Старик, подёргивая за вожжи, двинулся пообок.
Телега, словоохотливо подпрыгивая на естественных и приобретённых выбоинах, чуть забирая влево, покатила, расплачиваясь скрипом за долгое бездействие. Немного не выспавшаяся ночью дорожная пыль поднималась не высоко, обозначая для себя предельную черту, дальше которой не прыгнешь. Но уже навстречу колесили босоногие пацаны, числом два или три, со слепа и не различишь, гремели в литавры велосипеды.
- Андрюха! – вскипел дед, тормозя соседнего дошколёнка. – Там Борис Матвев кузню открыл? Нас к нему вызвали.
- Ты что ли не знаешь? – правдоподобно остолбенел тот. – У него ночью кованый крест залётные бандиты умыкнули, который у стены стоял прислонённый. Там теперь участковый наш и ваш, Чуйский, протокол пишет. Перегаром от него до самой школы! Бабка Нюра прямо сомневается что отыщет, если б первач, то всяко может быть, а так пустая трата времени.
- Следов никаких, даже косвенных – выговорил напарник. – Пёс с дальней улицы землю нюхал, но никакого резону, насморк у него. Я таблетку
жёлтую прямо в пасть совал - совал, выплёвывает гад! Далеко! Новый крест придётся выводить.
От неожиданности даже Ландыш зачарованно остановился посередине невзрачной лужи. Мокрая лягушка, покрутив лапкой у виска, массированным прыжком подалась восвояси, искать себе новый дом. По всему выходило, что в кузницу сегодня ехать не надо, в виду криминально пропавшего предмета для перемещения на транспортном средстве. Дед споро и срочно почесал заблестевший затылок кнутом, приподняв для этого за козырёк пропотевшую ярко-серую кепку. Из-за колеса выглянул забулдыга клещ, нагнувшись попил водички из лужи и не отважившись снова прилёг в тенёчке.
- Врёте, поди, анчихристы – втайне ещё надеялся дед Никита, и сам себя опровергая добавил, - хотя всё может быть.
- Чего нам врать то, дед? Вчерась крест точняк был, сегодня нету, хоть развались весь, кузнец даже почернел по пояс. Говорит, что найдёт и на кол посадит, задом-передом.
А у кузницы меж тем страсти разгорались. И прибывшая за продукцией телега с впряжённой в неё Ласточкой добавила огня. Кричали все; Борис Матвеевич, усталый молотобоец Виктор, участковый уполномоченный, капитан полиции Чуйский! Кричала неизвестно зачем присутствующая здесь Кузькина мать на бабку Александру! Кричал вновь прибывший дед Никита! Глядя на это, заржал конь:
- Ииии…го-го!
- Новый крест сделаем! – разнял спорящих Морчков. – Сверхурочно, а там посмотрим. Можа кто вернёт не солоно хлебавши, тогда два будет, уж не один. Все хорошие вещи, говорю тебе, парные. Хошь сапоги, хошь рукавицы.
- Энта грузины, которые металлический лом собирают – подвела итог Кузькина мать. – Вчера - позавчера куролесили колёсами по облучку, всё переглядывались с девками нашими.
- Перечисляй тех, в протокол занесу по – порядку – испугал Чуйский. - Под номером первым, пойдёт в распыл бабка Александра, – и, обернувшись на Ландыша, похмельно добавил: - Ты то, зубастый, что улыбаешься?
На лоб холодной наковальни присел, не глуша моторы, доморощенный комар. Благопристойно походил по самому краю и не заметил как Виктор, без особого замаху, опустил зазвеневший молот на его подогнувшиеся ноги. Весь народ мигом вздрогнул, опомнился, внутренне подобрался и начал расходиться кто куда, молча. Вечером, тогда в овраг набьётся туман под саму
завязку, будто этого самого оврага и нет совсем, а есть планета Солярис и океан, расплавившийся под нею. Опавшее солнце покатится по тёплому, сиреневому мареву горизонта, вот когда опять запахнет семечками. Под присмотром доброго деда, грызть – не перегрызть этого добра. Настанет милое твоему сердцу время вечернее. Встанут посередине переката бредущие с выгона пёстрые коровы и хлебнув из стремнины речной водички, смочат пересохшее горло.
Пока же время и до обеда не докатилось…
- Поджигай, Витя, огонь пожарчее. Богу помолимся, да помалу начнём благословясь новый крест, получше ворованного старого – хрипло вздохнул кузнец. – Силы бы не закончились.
- Сил достаточно – буркнул Витька.
- Ну, стучи тода, мозолей не наработай.
Через полчаса поди, шомором выскочил в трубу первый, пробный звон. Заспешил в соседнюю пещеру, что бы разбудить прикорнувшее там эхо. То сразу и не поняло с спросонок чего эхать, засуетилось из угла в угол, но взяло себя в руки, поднатужилось.
Часа два смаковало эхо всякие исходящие от горна звуки, пока не дотянулась тень от белоствольной берёзы, до распахнутой двери кузни. Тогда только пришёл на скорый распыл сутулый обеденный перерыв. Весь из себя пахнущий ржаным хлебом, кислым молоком и нате, красной, хрустящей с одного бока редиской. Была и квашеная капуста в дубовой бочке, но вчерась произошло событие – закончилась. В погребе Бориса Матвева, на отшибе, стояла. Ложкой всё дно выскребли, веригой протерли. Только после, помыли колодезной водицей, с опилками, пусть теперь просыхает.
- Пол дела сделали – вышел на волю прогорклый кузнец. – Завитушки ещё на перекладины, да напильничком пройтися. Цапфу на завершение не забыть ба, что без неё? Дёрнул созорничав, он и выскочит, крест наш, как морковка.
- Наш крест несём, что вязанку, не сымая нигде по дороге – нахмурился молотобоец. – Без него непотребно поди, чую, легко очень, да комфортно. Щи хлебай, через раз солнцедаром запивай. На большаке в пыли не валяйся.
- Гляди, твоя наяву чешет! – узрел боковым зрением Борис Матвеевич.
И точно случилось, в праздничной опояске, под шёлковой косынкой, Настасья, собственной персоной. В холщёвой сумке чугунок каши, да горшок молока, каравай хлеба и соль. Идёт себе улыбается в губах травинка, носочки
о дёрн позеленила. Не страшно поди, постирается хозяйственным мылом.
Вы чего ж тут такие деловые мастерите? – вместо, что бы весело поздоровываться. – Обед дома позабыли. Но война войной…
- У нас маленько чего, а найдётся, попробуй с нами хлебца кузнецкого, с окалинкой, не хочешь, а похрустывает. Зубья чистить не надо – лукаво прищурился кузнец. – Вона молотобоец поди рассказывает в постельке.
- Да он и дома не расцветает, думу думает о своей наковальне, слова не стукнет – отмахнулась та.
- Раз пришла, угомонись! – рюхнулся Виктор, покряхтывая потянулся за кашей. И добравшись до чугунка, быстро-быстро заскрёб алюминиевой ложкой по эмалированным стенкам. Видно было, что понравилась недавно вареная, с пылу-с жару. Но оставил ровно половину и по-братски двинул посуду к Борису Матвеевичу.
- Пшённая, вразварку.
- Чуток можно – согласился тот, искоса поглядывая на сизую тучку, что игралась в покосившемся небе с заходившим на посадку солнцем. Тени на глазах подрастали, набухали, неумолимо господствовали поодаль. – Успеть бы до темноты.
- Не сомневайся.
- Говорят у вас продукцию ночью спёрли? – спросила Настя.
- Знаешь кто? – пошевелился кузнец. – Рассказывай. Одна вот так же таилась про бюджетные калоши, что со склада на станции умыкнули, вот её так в оборот взяли, пытали даже. Говорят до крови. Или это она мозоли натёрла кровяные, когда убегала, задрав подол, я ж не помню досконально за давностью времён.
Гостье стало как то не по себе и она пряча засуетившиеся руки за спину поковыряла ногой, вывалившиеся из земли, набухшие мускулы корня старого дуба, вскормленного возле кузницы со стародавних времён. А лукавый кузнец, одним глазом фыркал на неё, другим на пыль с просёлка, взлетевшую из-под колёс фургончика выпроставшегося из лесопосадки. Заржал с выгона Ландыш, словно поддакивал так. Спасла идущая сегодня первым номером бабка Нюра, как всегда сомневающаяся:
- Энта ты, Анастасия, мужикам долбоё..ить мешаешь, маршируй при мне, семечки грызть, я нынче тыквенных нажарила. На масле…Посолила и поперчила. Шурка квасу обещала испечь, на хмелю и процеженный. Жалко Кузькина мать с козой к ветеленару ушли, клизму заделать. На крайнем рейсе
обещали вернуться, к шапочному разбору.
- А идём! – празднично спохватилась Настя. – Чё ж мешаться?
Многозарядная туча сверкнула тут по округе начальным залпом молнии. Ветхозаветные клёны зашумели разом огромными полотнищами листьев и стряхивая с себя прилипчивых дятлов, приготовились переносить непогоду. Летом ливень скор на руку, обезобразит землю лужами, уткам и гусям на радость и вот уже на складе молний, заправляется боекомплектом. Воздух внутренне похолодел остужаясь. Благодать.
- Сягодня Мурмур, наглядевшись полнолуния, всех коров перемешал в кучу – благословясь зачала вечерний разговор бабка Лукерья, примериваясь застонавшим зубом к тыквенному семени. – Глаза налил!
- Вован то пастух наш, как умалишённый за ним стелился, сапог один потерял в клевере. И что вы, бабы, думаете? Не нашёл – подобрала с губы шелуху бабка Александра. – И второй выбросил, пришёл в портянках.
- Ой, иди отсюда! – возмутился дед Никита. – Врёшь через слово.
- Через два! – не глянула в его сторону та, чего с мужиков возьмёшь.
- А вот я сёдни прочитала в журнале, коварные мириканцы подковы коровам придумали. Теперь те зимой на водопой в родник ходят. Под гору. Напьются и назад, вода в брюхе плещется – вступила бабка Нюра. – Слип-система. Японцы уже купили пять тыщ.
- У кого? – пришла с крайнего рейса Кузькина мать.
- У китайцев.
- На тех островах коров нет – противоречил ей Никита. – Там сакура и Токио. Япона-мать! Надо Борису Матвеевичу подсказать, он накуёт поди из нержавейки. Мурмуру первому и засадить. Четыре штучки. Только бы не слиплось.
- Хахаха-хаха!!! – затряслись разом бабки, да так, что рассыпали куль с семенами и вынули из карманов платочки, и промокнули уголки глаз.
По самой ближней кромке околицы, словно незваный гость, который хуже татарина приходила на ночёвку огромная стынь щербатой Луны. Благообразная стать круглого анфаса улыбалась впадиной моря дождей. Самая длинная оглобля корабельной сосны чиркнула по ней краешком иголок и та оскорбилась немного, захотела повернуться невидимой стороной,
заскрипела снастями. Как дутые фонари над пыльной кольцевой автодорогой разгорались бесконечные звёзды.
- Стой, кто идёт!? – зашумел дед.
А это кузнецы идут, покашливают. Тяжело ставят сапоги с устатку. Самое интересное: довольные. Получилось лучше первого, хоть на выставку. Хочется похвалиться. И завитки ровные, симметричные, и перекладины точно в размер, штучные. Знамо дело расстарались. Опять у закрытой двери оставили под присмотром ветхой совы, ниспадавшей иногда от старости в густой папоротник под страдавшие плоскостопием сосны и ореховатые дубы. Кузнецы завсегда хвальбуны:
- Швы зачистили и грунтовкой загрунтовали. Пятку на низ шарокую пригвоздили, глиной схватится, трактором не выдернешь. Чяво ж ещё надо? Транспорт тока.
- Всё бабы! Пошёл – побрёл я спатеньки – расхрабрился дед. – Это вам спи – не хочу, а мне поутру Ландыша запрягать, ащщо репьи из гривы продрать, где только собирает?
- Я видела, я видела – заторопилась бабка Александра. – Пацаны наши деревенские заплетали. И хвост! Прям как в парикмахерской.
- Хвост то им зачем? – засомневалась бабка Нюра. – Хвост не при чём. Ахинею несёшь, яво тогда комары сожрут, без отмашки.
- Сожруууут! – передразнил дед. – Да им миллион лет, до нашей эры надо. Такую громадину пережевать? Одних мелких косточков сколь много обглодать, ито, если тебе кушать охота.
- Моя коза может! – вздохнула Кузькина мать.
Темнота пришла из-за околицы. Бабки, покряхтывая всем телом встали, отряхивая с себя оземь прилипчивую кожуру семечек. Переговаривались в хворостиновых гнёздах угольные грачи. За тридевять земель яро завопил клаксоном нетерпеливый автомобиль. Видно малые утята дорогу переходят, а взъерошенная утка боязливо крякает им в след.
Тишина придёт чуть позже, набьёт в уши ватных тампонов и даже трепет осиновых листочков станет слышен. Потом упадёт холодная роса, намочит всего до мокроты, как старого налима, и беззубый, старый волк, грустно завоет на лунную дорожку.
- Ну, до завтра! – не хотелось расставаться старушкам. – Дожжа бы не случилось! Сапоги тогда надо, а не охота. Эээ-х!
Виктор сегодня спал отвратительно плохо. И вот через приоткрытую форточку сна он услышал вполуха, как жена Анастасия, покинув нагретое место у стенки, перебралась через него. Чуть-чуть задев по лицу длинными локонами, опустила на пол босые ноги. Было тихо, и только чуткие мыши за перерубами попискнули тревожно и добрейший домовой звякнул спросонок разводягой. Перебирали струны безвозвратного времени старые часы, ещё помнившие ушедшее поколение. Был тот час, когда всё живое мимолётно там, за обрезом действительности, бродит без устали. И сны пощипывают коленки мокрыми от росы пальцами, и забираются по стрехе, и чудеса тут во главе.
Полусонно, с явью пропусков покуривал на собственном скрипучем крылечке, провонявшую самосадом цигарку, Борис Матвеевич Морчков. Ему тоже сегодня не спалось. Там, в самой груди, по левой стороне, кто-то сердобольный, капризно – шепелявый, мягко поддавливал под сердце. И этот кровяной насос работал небрежно, то, схватив полную пригоршню, то чавкая подбирал с донышка.
Метнувшаяся за соседским забором тень ему сразу не понравилась. А уж когда вторая через полторы минуты шмыгнула в калитку следом, он весь внутренне напрягся. И вот уже три тени пошли след в след, как горевшие глазами волки. Первая шла легко и мелко, вторая ставила кирзовые сапоги грубо, профессионально, так что лягушки еле уносили ноги, третья пахла табаком.
Тени, торопясь, обошли висевший на столбе пыльный фонарь, забирая по тропинке в сторону. На другом конце деревни хрипло закричал дежурный сегодня петух. Разом в хлевах завздыхали дружные коровы, и прекратила шабаш ночная нечисть, которую наугад опрыскивали летом с самолётов, отчего она неумолимо мельчала и изводилась от болезней.
Через некоторое время заглавная тень, нешумно оглядываясь, подошла к кузнице. Грустный могильный крест, словно позабытый всеми, мирно стоял прислоненный к стене. Незнакомый паук уже успел сплести ажурную сеть паутины, словно стараясь упаковать его и придать изделию товарный вид. По самому верху бродила похожая на мухомор божья коровка. Это если на гриб посмотреть в обратную сторону морского бинокля.
Над головой шуршали моторами потерявшиеся космические спутники.
Тень остановилась, остановились и две другие. Потом, словно вдруг опомнившись, быстро – быстро накинула на крест картофельный мешок, до первой перекладины. Притаилась. Тяжело подняла и, оступаясь робко пошла назад. И тут петух закричал снова, да так громко и кажется рядом, что все разом вскрикнули и испугались.
- Ну что попалась? – сдавленно спросил Виктор. – Сейчас спичкой подсветим, узнавать будем. А как узнаю, лечиться зуботычиной!
- И я тут – явился кузнец. – Таблетки – аспирин прописывать буду. Ато мы работаем, а этот крендель, чуть не заругался, обогащается за наш счёт.
- Ой! – пискнул женский голос.
- Что так? – взбаламутился Морчков. – Невидаль, а ведь баба никак! Ей и пинка то безобразно дать. А ну развороши одёжу! Деревенская ли?
- Ворюга! – слово не воробей, а вылетело у молотобойца.
Поднявшийся рассветный ветерок, всё нахально и самозабвенно тушил, в нечеловеческих условиях фабрики изготовленные сучковатые спички. Наконец прихватив три чиркнул серой о серу, и огонь, полоснув красной мордой пламени, учтиво осветил ближнее пространство.
- Настя! – разом поставили печать два изумлённых голоса. – Чудеса что ль?! От дома следим, а не верится. Зачем тебе такой товар?
Но она мигом, хлёстко совершив отвлекающий манёвр, выразившийся в прыжке в сторону из светлого пятна, исчезла в зарослях одуванчиков. Ведь всю весну, справа и слева, шли тёплые обложные дожди. Одуванчики росли мгновенно, не по дням, не по часам, а вот так разом. И теперь озадаченно стояли, покачиваясь с пятки на каблук, мельтеша своими седыми головами, вровень с годовалыми детёнышами яблонь.
Вечерами ветерок надувал щёки и сотни парашютиков взмывали над кустами. Сказать так эмигрировали на соседний пустырь, за кособоким овражком. Следующим годом и там ведь вырастут, нестерпимо красивые. Но спрятаться тут трудно, тем более честолюбивый рассвет уже глянул из – за горизонта сонными глазами. Засветлело.
- А ну не бегать! – посоветовал Виктор. – Счас бельевой верёвкой ноги стреножу. Ты ж меня знаешь.
- Знаю! – заплакала навзрыд та, подтирая рукавом взмокший нос. – А шуууубу охота! Ты только обещал по - праздникам, а я верила. Дура дурой. Эти прохиндеи мне за каждый крест по семь тысяч обещали.
- Они то кто!?
- Мастера из гранитной мастерской в городе. Там этого добра сколько хочешь. И памятники из камня, и кресты, и цветники. Иноземные такие мастера, не наши. По русски плохо говорят – торопилась, начиная икать от испуга, Анастасия. – Все бабы уже в шубах, одна я в пальто по зиме. Муж то при хорошей работе, наковальне лоб кувалдой причёсывает. Шуууубу хочу!!!
- Ладно, уж! – сдался неизменный Сжеваловский кузнец, сам Борис Матвеевич Морчков. – Чего ни будь придумаем. Осенью вечер длинный, можно долго ковать. Скуём тебе счастье. Вылезь из одуванчиков, говорят! У
нас с Витькой зла на тебя нет. Правду говорю?
- Правду – буркнул обескураженный молотобоец.
Дальше крест несли мужики, а она певуче всхлипывая, плелась сзади, прогоняя бадиком рыжих комаров, злых от недосыпа. Опрометчивая луна, полная до целюлита, исчезала за горизонтом, и не горячее по утру солнце заступало на обжитой пост на небосклоне. Вздыхали в хлевах теплоносые коровы, спали жуликоватые собаки…
Зима в этом году приступила к исполнению рано, в октябре шумела, как пьяный мужик колючая метель, подмораживало. Смотрел телевизор дед Никита, надел серую шинель Чуйский. Всё допытывался и разнюхивал, но в Сжевалово всякая преступность жизнеутверждающе стремилась вниз, и он тосковал тёплый с одного края, потягивая чай из гранёного стакана. Семечек теперь по вечерам не изгрызали по причине холода, на что сказала тогда в грубой форме Кузькина мать:
- Уходим в состояние грогги.
- Весна зимы мудренее! – добавила бабушка Шура.
Остальные покивали мудрыми головами, исподлобья поглядывая на кота бабки Лукерьи, умывавшего лапой свою хитрую морду. Зима началась, март ближе…
Вечером, по верхней улице деревни твёрдо шла в кино молодая баба. Встречавший её редкий встречный не узнавал от неожиданности и только приглядевшись, охал. Красивый огненный полушалок игриво лежал, чуть прихваченный инеем, на плечах той. Но главным достоянием фигуры была норковая шуба, длиною чуть не до снега, даже на взгляд тёплая, что паровое отопление.
В проулке, у шалёванного дома Лазаревых остановилась. Поправила шерстяной варежкой невидимую складку на ворсе, сказочно улыбнулась. Глядя на всё это, у бредшего из чахлого магазинчика безбородого мужика поскрипывая начала отваливаться челюсть. И когда та прошла мимо, так и остался, недоумевая с открытым щербатым ртом, будто подтаявший с боку снеговик.
Эх и шла сегодня в кино Анастасия!!! В новой то шубе!!!
Любо – дорого посмотреть…
Москва. 2016г.