«Если не считать мифического греческого певца Орфея, никто не пострадал за свою музыку больше, чем Дмитрий Шостакович. Он был ославлен "антинародным" композитором, a его опера осуждена как "нарочито нестройный, сумбурный поток звуков". Вот характерный уничтожительный отзыв о музыке Шостаковича: "Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге". С. Волков.
В отличие от многих других политических лидеров ХХ века Сталина можно назвать фанатом культуры. По его собственным подсчетам, он проглатывал в среднем по пятьсот страниц в день. Конечно, в основном это были всякого рода деловые бумаги. Но Сталин читал также много и литературных произведений — документальных и художественных: все это внимательно, с карандашом в руке, оставляя заинтересованные пометки и замечания на полях. Как он читал и что он слышал – это другой вопрос.
Интерес Сталина к классической музыке был неподдельным. Он слушал ее часто и с видимым наслаждением. Это были в первую очередь русские оперы и балеты — Чайковский, Глинка, Бородин, Римский-Корсаков, в меньшей степени Мусоргский. Но к числу фаворитов Сталина относились также Бизе, Верди.
Известен случай, когда в программу праздничного концерта, которым должен был завершиться Чрезвычайный VIII Всесоюзный съезд Советов в 1936 году (на нем был одобрен проект новой, "сталинской" Конституции), были поставлены разного рода облегченные номера. Когда эту программу представили на утверждение Сталину, вождь собственноручно вписал туда финал Девятой симфонии Бетховена с ее знаменитым хором "К радости", потеснив развлекательную музыку. Конечно, это был политический жест, но достаточно красноречивый.
Сталину нравились народные песни — грузинские ("Сулико") и русские ("Во поле березонька стояла", "Всю-то я вселенную проехал"), он часто слушал пластинки с записями этих песен (причем прямо на них выставлял им оценки — "отлично", "хорошо" и т.д.), любил и сам попеть в компании — у него был высокий тенор. Такого рода музыка часто звучала по радио, но классике неизменно отводилось заметное место, Сталин об этом специально заботился. Он любил подчеркнуть свою любовь к классической музыке.
Вот характерный эпизод. Когда однажды для членов Политбюро пел знаменитый тенор Иван Козловский, сталинский любимец, то соратники вождя стали требовать от певца исполнения веселой народной песни. Тогда вмешался сам Сталин: "Зачем нажимать на товарища Козловского? Путь он исполнит то, что сам желает. А желает он исполнить арию Ленского из оперы Чайковского "Евгений Онегин". И пришлось членам Политбюро проглотить классическую арию.
Сталин был твердо убежден, что в Советском Союзе следует создавать и пропагандировать "общенародную" культуру, которая будет принята и усвоена широкими массами. Такая всеобщая "культурная грамотность" должна была способствовать превращению страны в передовое государство.
Он великолепно понимал важность культуры как инструмента политического воспитания и контроля.
Необходимо было показать миру «человеческое лицо» социализма и Сталин поощрял музыкантов премиями.
С удовольствием слушал Сталин не только вокалистов, но и музыкантов-инструменталистов: пианистов, скрипачей, виолончелистов. Среди его любимцев были молодые музыканты, ставшие впоследствии мировыми знаменитостями — Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах, позднее — Святослав Рихтер и Мстислав Ростропович. Все они в разное время были награждены Сталинскими премиями.
«С 1933 года под эгидой Сталина учредили Всесоюзные конкурсы музыкантов-исполнителей; многие из победителей по праву заняли ведущие места в советской культуре. Одним из участников первого конкурса был одиннадцатилетний скрипач Борис (Буся) Гольдштейн. Сталин пришел в восторг от его игры и пригласил вундеркинда в Кремль, где ему была вручена большая денежная премия. Сталин при этом пошутил:
— Ну, Буся, теперь ты стал капиталистом и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь меня пригласить в гости.
— Я бы с большой радостью пригласил вас к себе, — ответствовал находчивый вундеркинд, — но мы живем в тесной квартире, и вас негде будет посадить.
На другой же день Бусе и его семье была предоставлена квартира в новом доме в центре Москвы». С.Волков. «Шостакович и Сталин».
К 1936 году Сталину казалось, что он замечательно разбирается в психологии ведущих деятелей искусств. Он считал, что ловко и тонко может поставить их на службу своим интересам. Главной задачей этого времени видел он в искоренении «формализма» - так он называл непонятное массам произведения литературы, музыки, живописи.
И вот тогда произошла эта встреча с оперой Дмитрия Шостаковича.
Одной из удивительных историй в творчестве молодого 27-летнего композитора Дмитрия Шостаковича стал выбор им сюжета для оперы по очерку Николая Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Очерк впервые появился в журнале Достоевского «Эпоха» в 1865 году. Он не был заметным произведением русской классики. 60 лет после появления в печати он даже не обсуждался. В 1930 году в Ленинграде вышло иллюстрированное издание очерка. Рисунки были сделаны знаменитым художником Борисом Кустодиевым (1878-1927). Считается, что именно это издание привлекло внимание 24-летнего Шостаковича.
Знакомство с Кустодиевым произошло давно, когда Дмитрий Шостакович ещё подростком пришёл в дом к художнику. Он стал почти членом семьи. Над произведениями Лескова художник работал с 20-х годов. Помимо иллюстраций, предназначенных для печати, художник рисовал множество эротических вариантов. Из-за страха перед обысками, семья уничтожила их. Но вполне вероятно, что юноша видел рисунки, которые разожгли воображение молодого композитора.
Ведь в самом очерке Лескова эротики нет.
Напомню содержание очерка. В глухой русской провинции, в богатой купеческой семье Измайловых томится и тоскует за нелюбимым мужем Катерина. В отсутствие мужа она увлекается новым работником Сергеем. Их выследил свекр, но Катерина устраняет его, подсыпав крысиного яда в пищу. Когда вернувшийся муж застает Сергея в спальне Катерины, любовники убивают и его, а тело прячут в погреб.
Катерина и Сергей торопятся со свадьбой, но их настигает рок в лице пьяного "задрипанного мужичка", случайно обнаружившего труп в погребе. Полиция хватает молодоженов: теперь им дорога в Сибирь, вместе с партией каторжников. В Сибири, на берегу озера разыгрывается финал этой мелодрамы. Сергей охладел к Катерине и приударяет за разбитной каторжанкой Сонеткой. В отчаянии Катерина бросается в озеро, увлекая за собой Сонетку. А каторжане продолжают свой бесконечный путь:
Эх вы, степи необъятные,
Дни и ночи бесконечные,
Наши думы безотрадные
И жандармы бессердечные.
Как раз в это время, когда Дмитрий Шостакович начал работу над новой оперой, бурно развивались отношения композитора с его будущей женой Ниной Варзар, весьма независимой, гордой и сильной женщиной. Опера "Леди Макбет Мценского уезда", законченная Шостаковичем в конце 1932 года, посвящена именно Нине, их брак был зарегистрирован за семь месяцев до этого.
Галина Серебрякова вспоминала, что в своей опере Шостакович "жаждал по-новому воссоздать тему любви, любви, не признающей преград, идущей на преступление, внушенной, как в гетевском "Фаусте", самим дьяволом”. Серебрякова считала, что героиня Лескова (как и его молодая жена?) поразила композитора неистовством своей страсти.
Без сомнения, Катерина — это во многом портрет жены Шостаковича Нины, какой ее в тот момент видел композитор.
Издавна русской культуре, была присуща сдержанность при отображении сексуальных сторон любовных чувств. Эта сдержанность еще более подкреплялась цензурой.
"Поцелуйный звук для них страшнее разрыва снаряда", - говорили в 1932 году о советской цензуре Ильф и Петров.
А в музыке Шостаковича ведущей темой была эротика. И это резко отличало музыку Шостаковича от прежде созданной музыки.
Опера Шостаковича была встречена восторженно.
Зная отрицательное отношения Сталина к эротике, пресса старательно обходила вопросы эротизма в музыке. Полтора сезона звучала музыка Шостаковича под аплодисменты слушателей. Право первой постановки досталось в Ленинграде Малому оперному театру, где дирижёром был Самуил Самосуд, а в Москве Музыкальному театру под руководством Немировича-Данченко. Приём оперы и в Москве и в Ленинграде был ошеломляющим.
"Публика в прекрасном смятении ринулась к рампе, к оркестру: воздетые кверху руки среди серебряной лепки лож, озаренные восторгом лица, глаза, обращенные к сцене, тысячи ладоней, вознесенных в взволнованном рукоплескании" ( «Красная газета» Ленинград).
Особенно поражала молодость 27-летнего композитора. "Публика ожидала увидеть зрелого мужа, нового Вагнера, властно организовавшего эту бурю звучаний, меж тем глазам зрителя представляется совсем молодой человек, еще более моложавый по виду, почти юноша…"Там же». Слышались слова: «Моцарт», «гений». Но самое странное - советская культурная элита и справа и слева восхваляли музыку – и «реалисты» в лице Немировича-Данченко, Алексея Толстого и «авангардисты» - Мейерхольд и Эйзенштейн.
Однажды оперу слушал Горький, который также положительно отзывался о ней.
Вроде бы близкий и авторитетный друг Сталина. На его поэме «Девушка и смерть» Сталин написал: «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете (любовь побеждает смерть)». Но друг писателя Всеволод Иванов утверждал, что Горький был этой надписью Сталина оскорблен, считая ее издевательской. А сам Сталин? Свидетельством его подлинного отношения к собственному "историческому" высказыванию служит сохранившийся в архиве вождя макет книги Горького издания 1951 года, в котором факсимиле этого высказывания трижды зачеркнуто синим сталинским карандашом.
Заодно Сталин решительно перечеркнул крест-накрест фотографию, на которой он сидит рядом с Горьким. Вот где выплеснулись подлинные чувства вождя по отношению к своему "ближайшему другу"! Как это часто бывает, официальный фасад скрывал весьма сложную реальность.
И вся советская критика поначалу отнеслась к опере благосклонно, обходя вопросы эротизма.
В основном вопросы решались так, как в газете «Известия» в 1933 году: "В сущности, сюжет оперы чрезвычайно стар и прост: любовь, измена, ревность, смерть. Но тема шире и глубже сюжета, она — в неприкрашенном показе звериного лика царской России, в обнажении тупости, скупости, похоти, жестокости дореволюционного общества". Но позже всё меняется.
Сергей Эйзенштейн, разбирая оперу Шостаковича в том же 1933 году на занятиях со своими студентами, мог быть несколько более откровенен: "В музыке "биологическая" любовная линия проведена с предельной яркостью".
Еще более откровенным был Сергей Прокофьев в частных разговорах: "Эта свинская музыка — волны похоти так и ходят, так и ходят!"
В 1936 году, когда Шостакович впал в немилость у властей, Борис Владимирович Асафьев - русский советский композитор, музыковед, академик АН СССР, один из основоположников советского музыковедения развил эту тему до настоящего доноса. «Меня лично всегда поражало в Шостаковиче сочетание моцартовской лёгкости и – в самом лучшем смысле- беспечного легкомыслия и юности с далеко не юным, жестоким и грубым «вкусом» к патологическим состояниям, за счёт раскрытия человечности». Позднее Асафьев написал о «предельно цинично себя обнаружившей чувственности». Композитор никогда не простил Асафьеву этих строк.
А музыка Шостаковича и впрямь поражала воображение. Это грандиозное произведение завладевало слушателями лирической мощью и страстью, яркостью персонажей, их незабываемой окраской, щедростью оркестрового письма. Действие развивалось стремительно, увлекало слушателей, заставляя их плакать и смеяться.
Казалось бы - вот выдающееся произведение молодого советского автора, основанное на русской классике (столь любимый Горьким Лесков), новаторское и эмоционально захватывающее, высоко оцененное элитой, но доступное и более широкой публике, признанное и в Москве и за границей. Это событие служило столь важной тогда для Горького цели объединения советского искусства, в то же время, являясь отличной "визитной карточкой" новой социалистической культуры на Западе.
Сталин должен был бы разделять эти соображения Горького. Но перед Сталиным вставали и другие задачи — экономические, социальные и чисто политические.
26 февраля 1936 года Сталин, в сопровождении своих ближайших соратников — Вячеслава Молотова, Анастаса Микояна и Андрея Жданова, посетил представление "Леди Макбет Мценского уезда" в филиале Большого театра.
В тот февральский вечер 1936 года Сталиным руководили не только личные пристрастия. Хотя явно он ненавидел темпераментное нагромождение секса, и в этом его вкус сходился со многими консерваторами, существующими и ныне. Но он умел подчинять свои эмоции нуждам текущего момента.
Именно в это время правительством планировались вскоре принять законы о запрещении абортов и новый кодекс о семье и браке. Ведь советскую семью, по мнению Сталина, следовало всемерно укреплять. По инициативе вождя развод был значительно затруднен. Фотографии Сталина с детьми на руках стали регулярно появляться в прессе.
А тут вдруг опера, воспевающая "свободную любовь" (или, по словам Сталина в "Сумбуре вместо музыки", — "купеческую похотливость"), в которой проблема развода с ненавистным мужем разрешалась просто и брутально: с помощью убийства.
Итак, опера. Дмитрию Шостаковичу сообщают о присутствии Сталина на представлении. Шостакович едет в оперу. После, в тот же вечер, композитор должен выехать в Архангельск, где его ожидают с концертом.
«В Архангельске, в морозный зимний день, Шостакович встал в очередь в газетный киоск. Очередь двигалась медленно, и Шостакович дрожал от холода. Купив главную газету страны, "Правду" от 28 января 1936 года, Шостакович развернул ее и на третьей полосе увидел редакционную статью (без подписи) под заголовком "Сумбур вместо музыки". В подзаголовке стояло в скобках: "(об опере "Леди Макбет Мценского уезда”)”. Шостакович тут же, не отходя от киоска, начал читать. От неожиданности и ужаса его зашатало. Из очереди закричали: "Что, браток, с утра набрался?" С. Волков. «Шостакович и Сталин».
Даже и теперь, десятилетия спустя, невозможно читать "Сумбур вместо музыки" без содрогания. Нетрудно понять, почему 29-летний композитор почувствовал, что земля под ним разверзлась. Его оперу, любимое его детище, уже завоевавшее признание во всем мире, абсолютно неожиданно подвергли грубому, бесцеремонному, безграмотному разносу.
Статья эта получила с тех пор печальную известность как классический пример авторитарной культурной критики. Как таковая она даже включается в специальные хрестоматии.
Особенно возмутили автора статьи эротические эпизоды оперы: «Музыка крякает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме». И в спектакле филиала Большого театра неприятие в первую очередь вызвали именно эти сцены: «Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней разрешаются все «проблемы». «Сумбур вместо музыки», в которой несколько раз повторяется слова «какофония».
Но особенно важными были теоретический и политический аспекты статьи. Опера Шостаковича обвинялась одновременно в формализме и натурализме. Само по себе использование этих терминов в культурной борьбе того времени не было чем-то новым. Под "натурализмом", как правило, понимались излишне откровенные пассажи, в "формализме" обыкновенно упрекали усложненные, по мнению критикующих чересчур "мудреные" произведения.
Шостаковичу уже и раньше приходилось отбиваться от обвинений в формализме. В 1935 году в бухаринских "Известиях" он упрямо и весьма вызывающе заявил: "Эти упрёки я ни в какой степени не принимал и не принимаю. Формалистом я никогда не был и не буду. Шельмовать же какое бы то ни было произведение как формалистическое на том основании, что язык этого сочинения сложен, иной раз не сразу понятен, является недопустимым легкомыслием…”.
В «Правде» композитор обвинялся в том, что «прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта».
"Конечно, хорошо, если искусство будет занимать большое место в жизни человека, но ведь реально этого нет. Вспомним печальной памяти постановление ЦК о музыке Шостаковича и Прокофьева, в котором говорилось, что люди ее не понимают. И это было действительно так, для народа, воспитанного на мелодике русского романса, она была совершенно непривычной. Вместо того чтобы прививать людям вкус к такой музыке, ее просто у них украли. Конечно, трудно понять Малера человеку, который слушает только гармошку. Так и с поэзией. Для большинства она ограничивается поэтическими текстами, исполняемыми с эстрады. В результате у людей появляется определенное отношение к рифмованному слову". Юрий Ряшенцев.
Сталин любил смотреть кинофильмы по ночам. Это было для него и отдыхом, и, в какой-то степени, продолжением работы. Эти просмотры давали вождю пищу к размышлениям. Одновременно Сталин прикидывал, как с помощью кино можно внедрить в массовое сознание очередную идеологическую установку.
Фильмы для Сталина и его ближайших соратников привозили в специальный небольшой зал в Кремле. На просмотрах обыкновенно присутствовал и руководитель советской кинематографии, в обязанности которого входило, если потребуется, давать необходимые комментарии.
В 1936 году этим начальником был Борис Шумяцкий, опытная партийная лиса. Он отличался изворотливостью, энергией и смекалкой.
Шумяцкий был заклятым врагом Эйзенштейна и покровителем "Ленфильма", а потому всячески продвигал работы ленинградских мастеров. Это в тот момент совпадало с позицией самого Сталина, так что Шумяцкий полагал, что здесь он находится на относительно безопасной территории.
Высказывания Сталина и его спутников о советском кино Шумяцкий записывал — разумеется, не для предания их гласности, а как руководство к действию. Одна из таких записей, сохранилась. Из нее явствует, что разговор зашел о статье "Сумбур вместо музыки", появившейся в "Правде" всего за два дня перед этим.
Военный нарком Климент Ворошилов стал выспрашивать у Шумяцкого, что он думает об этой редакционной статье. И здесь Шумяцкий, если верить его записи, повел себя довольно смело. Согласившись с указаниями "Правды", он в то же время стал защищать Шостаковича. Главное, он напомнил Сталину, что именно Шостакович является автором песни "Нас утро встречает прохладой". А Сталину, как оказалось, эта песня нравилась: он считал ее простой и мелодичной.
Ободренный Шумяцкий осторожно подкинул Сталину соображение о том, что Шостакович "может писать хорошую реалистическую музыку, но при условии, если им руководить".
Это, по всей видимости, отвечало идеям самого вождя, и он отреагировал одобрительно: "В этом-то и гвоздь. А им не руководят". И тут же сел на cвoeгo любимого конька: "Люди поэтому бросаются в дебри всяких выкрутас. Их за это еще хвалят — захваливают. Вот теперь, когда дано разъяснение, все наши композиторы должны начать создавать музыку ясную и понятную, а не ребусы и загадки, в которых гибнет смысл произведения".
Из этих слов Сталина, записанных Шумяцким, еще не вполне ясно, какое решение вождь принял о судьбе Шостаковича. Ведь в глазах Сталина никакая отдельно взятая творческая удача, даже в столь любимой им области кино, не могла являться абсолютной и окончательной индульгенцией.
Тому пример не только трагическая судьба Бориса Корнилова, (Муж Ольги Берггольц, расстрелян. М.У) автора слов песни "Нас утро встречает прохладой" на музыку Шостаковича.
Другой трагедией в кинематографической среде, задевшей Шостаковича лично, стал арест художественного руководителя "Ленфильма" Адриана Пиотровского — фигуры ренессансного типа, ученого-эллиниста, драматурга, переводчика, критика и сценариста.
Еще в 1931 году Шостакович написал музыку к пьесе Пиотровского "Правь, Британия!". Под руководством Пиотровского были выпущены все лучшие кинокартины "Ленфильма" той эпохи, в том числе и "Чапаев", и другие высоко оцененные Сталиным ленты. Внезапное низвержение и гибель Пиотровского в 1938 году повергли кинематографическую общину Ленинграда в смятение. Его судьба служила еще одним грозным предупреждением, что в глазах Сталина буквально ни один подданный его огромной империи, каковы бы ни были его прежние заслуги, не обладал правом на неприкосновенность.
Борьбу за творческое и физическое выживание надо было возобновлять каждый день. Для советской элиты жизнь во второй половине тридцатых годов напоминала качели — вверх, вниз, вверх, вниз. И никто не знал, когда настанет его черед лететь вниз.
Как не знал этого Борис Шумяцкий. В начале 1938 года его сняли с поста руководителя советской кинематографии, а вскоре арестовали и расстреляли.
Как многие профессиональные политики (но не только они), Сталин в первую очередь ценил человека за его "нужность", которую необходимо было доказывать вновь и вновь. При этом критерии этой "нужности" каждый раз определялись самим вождем.
Осознание этих новых правил и было озарением, пришедшим к Шостаковичу в Архангельске в тот роковой день, когда он прочел "Сумбур вместо музыки". Именно поэтому среди первых слов, сказанных Шостаковичем друзьям, встречавшим его по возвращении из Архангельска, были знаменательные: "Не беспокойтесь. Они без меня не обойдутся". Это была трезвая и для такого молодого и ранимого человека как Шостакович — радикально новая оценка ситуации. Ей должна была соответствовать совершенно новая программа жизненного и творческого выживания. Эту программу Шостакович принял на вооружение в 1936 году, а осуществлял потом долго — всю свою жизнь.
Но, что переживал композитор, понимающий новую ситуацию, к которой придется жить и работать, передать трудно. Близкие люди боялись, что он покончит жизнь самоубийством.Он постоянно носил на лице полотенце, он плакал. Да просто мог сойти с ума. Но он работал,пользуясь ему присущим методом.
Вообще, метод шифра в советской культуре той эпохи применялся, по-видимому, гораздо чаще, чем нам это сейчас представляется. Но теперь, через годы и десятилетия, ключ ко многим этим "посланиям в бутылке" утерян, и, быть может, навсегда.
Об одном из таких случаев рассказал сын арестованного в те годы ленинградского поэта Николая Заболоцкого Никита. Однажды, в 1938 году, тот, плотно закрыв дверь, дал прочесть жене свое стихотворение, где говорилось о страшном времени, в котором они живут, и о мрачных застенках, где пытают невинных людей. После этого Заболоцкий прочел жене другое стихотворение, о природе, вполне невинное, в котором и первые слова каждой строчки, и рифмы были те же, что и в антисоветском стихотворении. Затем крамольное произведение было сожжено, а Заболоцкий сказал, что он сумеет его восстановить, когда наступят лучшие времена, по строчкам стихотворения о природе. Увы, подходящее время при жизни Заболоцкого так и не пришло...
Атмосфера 1936 года была чересчур уж угрожающей. В августе газеты объявили о так называемом процессе шестнадцати, на котором Зиновьев, Каменев и другие ведущие деятели партийной оппозиции были обвинены в "подрывной деятельности" и попытке организовать покушение на Сталина. Прессу затопили материалы с призывами к расправе с обвиняемыми, под одним из таких стандартных писем с требованием "во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социалистической защиты", то есть расстрел, стояла подпись Пастернака.
Широко употреблявшийся впоследствии ярлык "враг народа" начал активно внедряться именно в это время. Под аккомпанемент истерических газетных шапок ("Сурово наказать гнусных убийц!", "Раздавить гадину!”, "Врагам народа нет пощады!”) все шестнадцать подсудимых были расстреляны.
В связи с процессом Зиновьева, Каменева и других начался новый виток репрессий против деятелей культуры. В прессе можно было прочесть о том, что "теперь еще более понятна вся острота и важность борьбы с формализмом, которую открыла "Правда”.
Среди арестованных была и писательница Галина Серебрякова, с которой у Шостаковича был роман. Еще раньше в тюрьму по политическому доносу попала Елена Константиновская — молодая переводчица, которой композитор был одно время сильно увлечен.
Сжималось кольцо и вокруг семьи Шостаковича. Весной 1936 года как "член террористической организации" был арестован муж старшей сестры композитора, видный ученый-физик Всеволод Фредерикс. А в конце года взяли тещу Шостаковича, причем хлопоты о ней в самых высших инстанциях оказались бесполезными, ответом было: "НКВД не ошибается”.
Вдобавок Шостакович лишился своего самого могущественного защитника перед лицом сталинского гнева: в июне от загадочной болезни, о которой до сих пор нет полной ясности, умер 68-летний Горький. В Москве сразу же заговорили об отравлении. А в 1938 году на очередном инспирированном Сталиным политическом процессе подсудимым предъявили обвинение в организации убийства Горького, к этому моменту захороненного в специальной нише в Кремлевской стене и провозглашенного "ближайшим, самым верным другом товарища Сталина”. О подлинных обстоятельствах смерти Горького (как и об убийстве Кирова в 1934 году) и сейчас ведется оживленная полемика: не стоял ли за ней сам Сталин?
Внешне неприспособленный к жизни, в своих бытовых реакциях часто казавшийся наивным, Шостакович в решающий момент своей жизни проявил редкое понимание новой ситуации, когда творческая судьба и даже жизнь практически любого видного деятеля культуры стали зависеть от личного отношения к нему или к ней Сталина.
Конкретные идеологические указания менялись с головокружительной быстротой, часто в непредсказуемом или загадочном направлении. Угадать их эволюцию было затруднительно, покорно следовать за ними, не теряя при этом остатков самоуважения и творческой честности, — невозможно. Да это и не ценилось.
Единственный шанс выжить представлялся в принятии неких неписаных параметров культурного дискуса, предлагаемых Сталиным на каждом новом витке советской истории. Эти параметры часто оказывались двусмысленными, что входило в замыслы Сталина.
Намеренная неопределенность условий игры провоцировала работников культуры на все новые "ошибки”, с тем, чтобы вождь мог их "поправить” — сурово, но справедливо, как и подобает настоящему отцу.
И Шостакович не сломался, а продолжал писать музыку, которую мы сегодня относим к высшим художественным достижениям XX века. Этот композитор, один из крупнейших композиторов XX века, является автором 15 симфоний, 6 концертов, 3 опер, 3 балетов, многочисленных произведений камерной музыки, музыки для кинофильмов и театральных постановок.
Давно уже написала я очерк, посвященный 4-х томнику Бенедикта Сарнова «Сталин и писатели».В очерке описываю случай, произошедший на одной из презентации книги. Юлий Ким спросил автора: «Что же всё-таки вытекает из Вашей книги?» Сарнов задумался Один из его приятелей пояснил вопрос Ю.Кима так: Все наши гении, весь цвет нашей литературы Горький, А.Н.Толстой, Е.Замятин, А. Платонов, И. Бабель, Б. Пастернак, А. Ахматова…И всеми ими он, Сталин вертит, как какой-нибудь Карабас Барабас своими куклами…Управляется с ними, как хочет, со своей плёткой трёххвосткой. И все они покорны, послушны его воле. Какая же грандиозная фигура этот Ваш Сталин, если он не только играет «услугами полулюдей», как сказал о нём Мандельштам, но и услугами людей. И каких людей. Лучших из лучших»!
Нет, не получилось у Сталина то, что он задумал. «Сталин это выдающийся Мастер Власти. Я очень хочу, чтоб мои читатели, особенно те, кто не жил в то время- осознали: очень непростой это был человек, и, поняв- не судили, а делали выводы.Сами, своим умом» - ответил Б. Сарнов. «Запуганные, пытающиеся подчинить своё творчество требованию тирана, они были не в силах справиться со своим даром, как бы они не старались».
Используемая литература-
Шостакович и Сталин: художник и царь.
Автор Соломон Волков. 2006 год.
Кино и Сталин - Oldtimer.ru
www.oldtimer.ru/retrospective/20500/
Волкогонов Д. А. Гл. 5 Сталин. Политический портрет. В 2-х книгах. — М.: Новости, 1992.
Бакунин А. В. История советского тоталитаризма. В 2-х кн. Екатеринбург, 1996. Т. 1; 1997. Т. 2.
Хлевнюк О. В. 1937-й. Сталин, НКВД и советское общество. М: Республика, 1992.