ГЛАВА ПЯТАЯ
АННА
I
Был праздник введения во храм Пресвятой Богородицы. Литургию служил архиерей. Аня стояла в церковном хоре. Ее голос вместе с остальными вступал в диалог со словами молитвы так же естественно, как в музыке ноты перекликаются и дополняют друг друга. Она всегда чувствовала этот миг, когда хор подхватывает слова, облекает их в музыку и отпускает ввысь. В эти минуты ей представлялось, что музыка, спрятанная в ее сердце, которую слышала лишь она одна, оживает и вырывается наружу, и превращается в осязаемые звуки, слышимые уже другими людьми. Эта музыка была, как радость, которой хочется поделиться со всеми, знакомыми и незнакомыми. Эта песня была, как птичка, выпущенная на волю из клетки.
Когда она пела в церковном хоре, то с особенной чуткостью прислушивалась к себе. Ане казалось, что именно тогда и в голове ее, и в груди теплело, будто на глазах таял снег под весенними лучами солнца, и слова молитвы, и звуки песнопений, и музыка в душе сливались, как ручьи, и струились радостным потоком.
В глазах Богородицы, взирающей на нее со стены, она видела печаль предвидения и смирения перед неизбежным. В золоченом убранстве храма, в уносящемся в небо куполе, в дрожащих огоньках свечей, в запахе ладана, в самой торжественности службы ей чудилось нечто таинственное.
Она чувствовала себя в церковном хоре частичкой Бога, а свой голос, воспевающий Его, звенящей струной, связующей их. В те мгновения, когда хор, и она вместе с ним, посылал Богу и людям молитвы души, она переставала ощущать свое тело и продолжала жить только одним чувством, заполонившим ее, в котором смешались сладкая боль и слезы, и легкость, и радость, и счастье. В эти мгновения она переставала принадлежать себе, она Ему отдавала и голос, и чувства, и сердце. Она представляла, что Он где-то здесь, в храме, рядом, под сводами, Он видит и слышит ее, Он – единственный, кому не надо ничего говорить и объяснять, кто всё понимает без слов. Она пела для Него и разговаривала с Ним на языке музыки. Ей казалось, что только так и можно говорить с Ним. Сама музыка была для Ани отражением божественного чуда, бестелесной красоты, языком души, понятным тем, кто умел слышать сердцем. Поэтому Бог и музыка были для нее нераздельны, так же как душа и Бог. В душе ее, как родник, музыка не иссякала, она ею жила, музыка была ее душой.
Иногда во время службы Аня будто забывала, где она, и ее сознание бледнело, таяло, отрывалось и улетало куда-то ввысь вместе с голосом.
Сейчас она вдруг скорее ощутила, чем увидела и услышала, что в храме происходит нечто необычное, будто что-то переменилось в самой его атмосфере: в воздухе, в обстановке, в молящихся. В нависшей тишине чувствовалось непонятное движение и шевеление, словно не людей, а теней. Из глубины церкви, оттуда, где у дверей толпился народ, по широкому проходу к алтарю медленно двигалась процессия. Шестеро монахинь, по трое в ряд, держали в одной руке край большого черного покрывала, похожего на саван, в другой горящую свечу и двигались осторожно, будто несли наполненный доверху сосуд и боялись его расплескать. Они были в длинных черных монашеских одеяниях и, казалось, топтались на месте, настолько неслышным и неспешным был их шаг. Лица их были серьезны и напряжены, словно они выполняли какую-то важную, только им понятную работу. Впереди ступала матушка игуменья – настоятельница монастыря. Она была средних лет, полная, лицо ее было круглым и мясистым, глаза маленькими. Остальные были уже в возрасте, но они будто застыли в нем и не менялись. Пламя свечей колебалось при движении и причудливыми, рваными кусками выхватывало из-под надвинутых на лоб черных апостольников сжатые губы и строгие глаза на каменных лицах инокинь.
Голоса оборвались на полуслове, люди замерли, казалось, с каждым маленьким шагом процессии из церкви изгонялись звуки, и напряженная тишина густела и становилась бездонной. В этой процессии было много торжественности, но торжественности траурной и печальной, как на похоронах.
Монахини останавливались, снова продолжали свой путь к алтарю, и создавалось ощущение, что в церкви, кроме них, никого нет, или они не замечали никого вокруг, да, наверное, так и было. Архиерей стоял перед алтарными вратами, молча смотрел на приближающееся к нему шествие и ждал. И всё застыло в ожидании.
Инокини остановились перед архиереем, их руки, держащие материю, разжались, покров спал, и из центра образовавшегося между ними круга вынырнула и встала во весь рост девушка в белой рубашке до пят с длинными распущенными волосами.
И тогда тишину в церкви прорезал голос владыки:
- По своей ли воле приступаешь ты ко Господу?
И в ответ еле слышно:
- Да, честный отче.
- Согласна ли отречься от мира по заповеди Господней?
- Да, честный отче.
- Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего издыхания?
- Да, честный отче.
- Сохранишь ли себя в девстве, целомудрии и благоговении даже до смерти?
- Да, честный отче.
- Сохранишь ли до смерти послушание к настоятельнице и ко всем во Христе сестрам?
- Да, честный отче.
- Пребудешь ли до смерти в нестяжании и вольной Христа ради нищете?
- Да, честный отче.
- Претерпишь ли всякую скорбь и тесноту монашеского жития, Царствия ради Небесного?
- Ей Богу содействующу, честный отче.
Аня взирала на неожиданно развернувшееся перед ней действо с трепетом и непонятным для нее самой смешанным чувством страха и восторга. Будто она наблюдала за происходящим не со стороны, а сама, на месте этой девушки, отвечала на вопросы, и губы ее непроизвольно шептали: «Да, честный отче». Сердце молоточком стучало в груди, капельки пота щипали лоб, колокол звонил в голове и эхом повторялись в ушах слова владыки:
«По своей ли воле приступаешь ты ко Господу?
Согласна ли отречься от мира по заповеди Господней?
Претерпишь ли всякую скорбь и тесноту монашеского жития, Царствия ради Небесного?»
И она, будто бы это ее постригали в монахини, откликалась душой: «Да, да, да».
Девушка в белом стояла к ней спиной, и Аня не видела ее лица. Она смотрела на архиерея и пыталась в отражении его глаз понять, что чувствует послушница, переступающая в эту секунду границу между миром и затворничеством, между суетностью и душевным покоем, между привычной жизнью и вечной молитвой. Наверное, решение ее было выстраданным, наверное, ей было страшно.
Настоятельница монастыря подала архиерею ножницы, показавшиеся Ане огромными, словно это были не ножницы, а топор. Тот взял их и уронил на пол. От звона, как от разбившейся чашки, ёкнуло и подпрыгнуло сердце. Послушница подняла ножницы и подала владыке. И во второй раз они выпали из его рук. Снова девушка подняла их и протянула ему.
Аня подумала, что это последнее испытание, последний молчаливый вопрос: «Ты, действительно, этого хочешь?» И такой же безмолвный ответ: «Возьмите мою душу».
В третий раз уронил ножницы архиерей, и послушница подняла их.
Ане показалось, что этим взмахом рук, как всплеском крыльев, девушка, стоящая в одной рубашке посреди церкви, на глазах у народа, только что стряхнула с себя всё, что было хорошего и плохого, всё, что было дорого, отказалась от людей, от себя и даже от своего имени, безвозвратно отреклась от мира и оборвала последнюю ниточку, связывающую ее с ним, будто перерезала пуповину.
Медленно и торжественно архиерей брал в руку длинные локоны волос, один за одним: на лбу, на затылке, по бокам, крестообразно, отстригал их большими прядями, почти под корень, и они падали на пол, как осенние желтые листья.
Эти белокурые срезанные локоны казались живыми: они извивались на холодном полу, переливались угасающим светом, съеживались, дрожали в предсмертной агонии, блекли и умирали.
«Как жалко эти волосы, так жалко, будто с ними хоронят молодость и красоту. Кому там нужны молодость и красота? Там остается только вера. Там нет мужчин и женщин, нет тела, там, за чертой, есть только душа», - думала Аня. На сердце от этого становилось грустно и тоскливо, как бывает, когда расстаешься с близким человеком и знаешь, что навсегда. Она и представить себе не могла, что выражение «монашеский постриг» следует понимать буквально.
Держа на руках черную одежду, к девушке приблизились монахини, встали с двух сторон от нее и принялись ее одевать. Бывшая послушница стояла недвижно и безвольно, а ее обряжали, как невесту, только не в белое, а в черное. Через голову продели рясу, на голову надели апостольник. Их движения были медленны, печальны, будто вдову одевали в траур.
- Да пребудет монахиня Варвара в монастырском постриге, - провозгласил владыка.
Легкое движение перед алтарем и шуршание длинных одежд прекратилось, и в полной тишине, словно гвозди забивали в распятие, застучали по темечку слова пастыря.
- Сестра Варвара покинула мир людей, но сораспявшись с Господом для жизни мирской и умерев для нее, она воскресла душою в духе. Что оставила она? Мудрования и тщетные прелести мира, в котором душа человеческая блуждает в потемках и ищет свет, но не видит его. Того мира, в котором только вера помогает человеку преодолеть в себе страсти и пристрастия души и узреть свет. Мирская жизнь – лишь временное пристанище души, но на этом маленьком отрезке времени, за которым вечность, человек либо обретает благодать, либо погрязает в суетных мыслях и тщетных деланиях.
Загляните в свою душу. Загляните в себя, будто со стороны, так, будто смотрите на постороннего, чужого вам человека. И вы с омерзением увидите копошащихся гадов, жалящих вас изнутри, змей, коим названия: гордыня, зависть, злословие, осуждение, гнев, уныние. Изгоните их из себя, взрастите в душе своей семена человеколюбия, дарованные вам свыше, но без веры, без Божьей благодати это сделать невозможно.
Суетны и тщетны желания и дела человеческие, если в душе нет Бога. Если нет света, наступает тьма. Если нет внутреннего делания по Богу в человеке, то напрасно он трудится во внешнем. Стремление души к любви, к свету, к Богу и есть это внутреннее делание. Возлюбите ближнего своего, как самого себя. Тогда и мир вашей души, и мир вокруг вас станет добрее и светлее. Возлюбите себя, познайте себя, выверните свою душу и очистите ее верой, сотрите пятна с нее светом Господнем, и вы почувствуете Его благодать. Благодать и человеколюбие.
Радуйся, сестра Варвара. Закончились твои страдания, сомнения и пустые желания. Ты сораспялась с Господом и воскресла душой для Него. Теперь ты с Ним неразрывно и полностью соединена молитвой и покаянием. Да будет так.
Новопостриженная монахиня Варвара отошла от архиерея, трижды облобызалась с игуменьей, с монахинями: «Спасися о Господе», - обернулась, и тогда Анна увидела, наконец, ее лицо.
Лицо оказалось знакомым. Девушка была ненамного старше Ани, и, кажется, ее звали в миру Людмила. Но поражало другое – выражение ее лица. Оно было радостным и вдохновенным. Мечтательная улыбка не сходила с губ.
* * *
Ночью Ане снилось, что ее постригают в монахини. Было страшно, больно и жалко до слез смотреть, как ее волосы кудрями осыпались на пол, извивались, тускнели и словно прощались с ней навсегда. Потом отлегло, и на душе стало легко и безмятежно. Тихо заиграла музыка. Аня спала и улыбалась во сне.
II
Аня Виноградова благоговела перед матерью и ненавидела своего отца. Мать была строга и придирчива, но она всегда была рядом. Отец навещал их, но с ними не жил. В детстве нечастые приезды отца Аня воспринимала, как должное. Потом она стала радоваться им, как нежданному празднику. Отец сажал ее к себе на колени, целовал, обнимал и рассказывал истории. Потом ей стало его не хватать. Она расспрашивала мать, размышляла и делала выводы. К этому времени Аня уже училась в школе. Сверстники – не лучшие советчики, они прямолинейны и жестоки. У них есть папы и мамы, их есть, кому защитить. Аня оказалась беззащитной и стала изгоем в классе. Подруг у нее не было, желания учиться тоже.
Люди всегда ищут виноватого, с детства делят людей на своих и чужих, на наших и врагов. Однажды Аня поняла, что во всех ее несчастьях виноват отец. Хотелось выговориться, выплакаться, с кем? Матери почему-то всегда не хватало времени. Аня привыкла видеть ее озабоченной и усталой. Иногда ей даже казалось, что мама сама себе придумывает какие-то дела, хватается за одно, за другое и ничего не успевает довести до конца. В квартире годами, на полках, на шкафах, в углах и в коридоре, стояли какие-то коробки, и этот беспорядок и теснота почему-то угнетали больше всего. Говорить об отце с матерью не хотелось. Что это было: боязнь, страх непонимания или возможного осуждения, или ранняя замкнутость в Анином характере, неизвестно. Она сама не могла себе объяснить, но думала об этом постоянно и молчала.
Окном в мир, глотком чистого воздуха, игрой, радостью, единственной отдушиной в Анином детстве стала для нее музыка. Она училась в музыкальной школе. Для нее существовало две школы: та, в которую каждое утро она шла, как на исправительные работы, и та, где она чувствовала себя человеком. Каждый день она захлопывала за собой дверь обычной школы, будто отрезала на сегодня кусок дня, в котором оставались злые, насмешливые одноклассники и несправедливые учителя, и бежала в другую школу, туда, где она обретала уверенность в себе. Музыка стала счастливой оборотной стороной ее маленькой жизни. В музыке она тоже была одна, но никогда не ощущала себя одинокой. Она жила музыкой, музыка оставалась с ней даже во сне.
В четырнадцать лет, когда пришло время получать паспорт, Аня решила поменять фамилию отца, которую она носила, на фамилию матери. В тот раз отец не зашел домой, а встретился с ними в учреждении, где равнодушная женщина долго и нудно задавала ей вопросы. Отец подписал необходимые бумаги, попрощался и уехал. Он показался Ане постаревшим и больным. Почему-то впервые за многие годы Аня почувствовала к нему жалость, будто была перед ним виновата в чем-то. Она не могла себе объяснить это состояние, в котором взращенная в сердце нелюбовь отравлялась жалостью и раскаянием. Не хотелось быть рядом с матерью, не хотелось оставаться дома. На душе было тягостно и особенно одиноко. Хотелось уйти, выбежать на улицу, чтобы свежий ветер остудил голову, прополоскал растревоженные, невнятные мысли. Хотелось выплакаться.
В этот вечер Аня долго бродила одна, не разбирая улиц и переулков, по которым вели ее ноги. Непонятная тоска, необъяснимое чувство утраты до слез сдавливали горло. Захотелось умереть, уснуть. Жить, но будто родившись заново, по-новому. Умереть и воскреснуть другой.
Ноги привели ее к раскрытым воротам в длинной каменной стене. За стеной оказался мощеный брусчаткой двор, а посередине двора маленькая старинная церковь. Аня была здесь впервые и плохо представляла, где она находится. Машинально, не понимая зачем, будто кто-то легонько подтолкнул ее в спину, она вошла в церковь и замерла на пороге. Со стороны алтаря, из ниоткуда, лилась дивная музыка. Грустные звуки женских голосов заполняли полутемное пространство с островками зажженных лампад у икон. Пахло ладаном и еще чем-то неповторимым, тревожащим, незнакомым. Священник, стоя к ней спиной, читал молитвы. Больше в церкви не было никого.
Аня не подошла ближе и не ушла, музыка не отпускала ее. Стало легче дышать. Мысли успокоились и растворились.
Ни Аня, ни ее мать не были ни богомольцами, ни атеистами. Раз в год, на Крещение, они ходили в ближайший храм набрать святой воды и смотрели пасхальную службу по телевизору. Аня никогда не задумывалась о Боге. Она знала, что Он есть, но они жили, словно по соседству, не общаясь друг с другом: Он – там, она – здесь.
Сейчас, в этой старой, незнакомой церкви, она тоже не думала о Боге и не молилась. Она просто стояла, слушала, смотрела перед собой и не могла пошевелиться, и не замечала, как слезы ползут из глаз по щекам. Она не знала, сколько прошло времени, сколько она так простояла. Пение стихло, служба закончилась, но музыка продолжала звучать в голове. Очнулась Аня от охватившего ее наваждения, когда почувствовала прикосновение к своей руке и не сразу услышала голос:
- Что с вами?
Перед ней стоял молодой священник.
- Я не знаю, что со мной.
- Я вас раньше не видел. Вы впервые в нашем храме?
- Я здесь случайно. Я сама не знаю, как здесь оказалась. Простите, где находится эта церковь?
Почему-то священник воспринял этот нелепый вопрос серьезно, спокойно и, можно было бы сказать, с пониманием.
- Подождите меня, пожалуйста. Я сейчас переоденусь и провожу вас домой.
Священника звали отец Георгий.
С того времени Аня стала приходить по воскресеньям и праздникам в храм, находившийся за оградой одного из московских женских монастырей, и петь в хоре.
Маме она не рассказывала, боялась, что осудит или засмеет, или запретит. Сказала лишь, что предложили ей петь в свободное время в хоре, а где и с кем, мать не допытывалась, и, слава Богу.
Анино существование с этой поры наполнилось смыслом. Музыкальная школа, затем музыкальное училище и церковная музыка настолько гармонично дополняли друг друга, что большего и не нужно было. Хоть Аня меньше стала бывать с матерью и так и не подружилась ни с кем, она была довольна своей жизнью. Иногда ей даже казалось, что она счастлива.
Ее отношение к Богу также претерпело значительные перемены: от равнодушия к восторженной вере. У себя в комнате она прятала от матери маленькую иконку Спасителя и молилась по ночам. Внешне их жизнь с матерью не изменилась и текла, по-прежнему, неторопливо и размеренно. Внутренне Аня была уже другой. Раньше она мечтала об отце: чтобы он пришел однажды и больше никогда никуда не уходил. Тогда все были бы счастливы. Потом она мечтала о подругах, хотя бы одной, единственной и верной, но почему-то так и не появилось никого рядом. Она мечтала и о любви, но мужественных, честных, добрых мужчин из своих снов так и не встретила на своем пути. Теперь она мечтала о Боге. В мирской жизни её удерживала одна лишь музыка, душой Анна была готова навсегда отдаться Богу.
С того дня, когда она впервые переступила порог храма, прошло три года.
III
Сергея среди прихожан Аня заметила не сразу. Но постепенно, сквозь туман в голове, который всегда во время ее пения в церковном хоре застил ей глаза и отрывал мысли прочь от людской суеты и от человеческих лиц, она стала невольно останавливать взгляд на молодом человеке, столь необычным среди всегдашних старушек из соседних домов. Он стоял на одном и том же месте, ближе к алтарю, откуда хорошо был виден хор. Всегда приходил к началу службы и уходил последним, ставил свечи перед иконами, истово крестился и что-то шептал про себя, но порой Аня чувствовала на себе его пристальный взгляд, и тогда ей делалось жарко, будто обжигало горячим паром щеки и лоб.
Постепенно она привыкла видеть его в храме, но чувство смущения или стыда хоть и не вгоняло уже в краску, но тревожило ее, и иногда она сама бросала робкие взгляды в его сторону. Он к ней ни разу не подошел и не заговорил, и она была почему-то благодарна ему за это.
Замкнутость ли характера или природная стеснительность, а может быть, более глубокие, тайные причины, спрятанные в ее родителях, сказывались на ее отношении к противоположному полу, но в свои семнадцать лет Аня никогда не интересовалась мальчиками.
Незнакомец в церкви был не похож на них. В нем была некая тайна и, как показалось Ане, сила и благородство. Он был, несомненно, набожен и очень красив. Эти суетные мысли сильно отличались от ее обычного состояния отрешенности и внутреннего возвышенного очищения души, в которое она каждый раз погружалась, как в чистую теплую воду, едва переступала порог церкви. Эти мысли волновали сердце, казались ей греховными, но, как она ни старалась изгнать их из головы, возвращались и против воли поворачивали взгляд в сторону незнакомца.
Иногда она встречала его в церковном дворе и проходила мимо, опустив глаза. Сердце в эти нечаянные минуты начинало стучаться в груди, и Аня не могла не признаваться себе самой, что хочет услышать его голос, и думает о нем всё чаще, даже если его нет рядом. Ей представлялось, что и он при этих случайных встречах будто собирается и всё никак не решится сделать шаг ей навстречу.
Отец Георгий, конечно, знал этого человека, но говорить с ним на такие темы было стыдно, непозволительно, просто невозможно.
Однажды после вечерней службы она стояла во дворе монастыря, раздумывая, стоит ли идти домой или, может быть, прогуляться по бульвару, посидеть, помечтать. Мимо, увлеченные разговором, прошли отец Георгий и тот самый молодой человек. Аня услышала обрывок фразы:
- Я очень прошу вас, Сергей, и надеюсь. Будьте бережны с ней.
Они ее не заметили в темноте и пошли дальше.
«Значит, его зовут Сергей», - сказала себе Аня. «Сергей», - повторила она медленно, будто пробуя на вкус это имя.
* * *
Видеть и слышать Анну стало для Сергея мучением и счастьем. Впервые в жизни он не находил слов, чтобы познакомиться с девушкой, все слова казались ему безликими, обыденными и пустыми. Впервые в жизни он сам себе казался неуклюжим, неловким, косноязычным. Оказалось, что проще испросить совета у отца Георгия, чем самому подойти к девушке.
- Только вы можете мне помочь. Я не знаю, я не смею к ней приблизиться. Со мной не было такого. Меня будто лихорадит. Мысли мешаются, ноги ватные. Я болен, и я радуюсь своей болезни. Потому что я люблю. Теперь я окончательно это понял: я люблю ее.
Столь сумбурная речь отнюдь не смутила отца Георгия:
- Кого же? – спросил он, улыбаясь.
- Я разве не сказал? Аню. Да, да, я ее люблю.
Сергей будто обрадовался, что смог, наконец, вслух выговорить то, о чем много раз думал и говорил про себя.
- Да, конечно, Аня. Я не мог не заметить ваших взглядов. По-моему, и вы ей небезразличны.
- Правда, вы так думаете?
- Дело не во мне и даже не в том, что я вижу. Аня еще совсем ребенок, девочка, в том числе, и по своему восприятию мира. Сейчас редко встретишь таких в ее возрасте. У нее чистая, доверчивая, хрупкая и ранимая душа. Она очень одинока, насколько я знаю. Ее легко обидеть, и это так же непозволительно и стыдно, как ударить ребенка.
Она обожает музыку: классическую и церковную в равной мере. Я бы сказал: она живет музыкой, она дышит ею. Учится в музыкальном училище, но даже если бы его не было, музыка все равно оставалась бы с ней – в ее голове.
Я понимаю вас, в такую девушку невозможно не влюбиться. Но я боюсь за нее, боюсь, что кто-то неосторожно сорвет этот цветок или, не дай Бог, раздавит грязным сапожищем.
- Помогите мне, отец Георгий, помогите хотя бы быть ближе к ней.
- Хорошо. Но я очень прошу вас, Сергей, и надеюсь. Будьте бережны с ней.
- Благодарю вас, благодарю. У меня такое чувство, будто я уже во второй раз за последнее время рождаюсь заново. И вы снова мне помогаете.
- Я живу недалеко от храма, я дам вам адрес. Приходите в следующее воскресенье после службы ко мне на обед. Отпробуете кушанья моей матушки Параскевы, и я познакомлю вас со своими детьми.
* * *
Домик, в котором оказался спустя неделю Сергей, входил в монастырское подворье, имел три комнаты, большую кухню, служившую столовой, и выглядел чисто и опрятно.
Уместно будет сказать несколько слов и о хозяине дома – протоирее Георгии.
Судьба была благосклонна к нему. Хотя родители его не принадлежали к священническому сану, но были людьми воцерковленными и состояли в родственных отношениях с известным и уважаемым в священных кругах архимандритом Авелем – бывшим игуменом русского Пантелеймонова монастыря на Афоне.
Георгий с детства мечтал посвятить себя служению Богу. Детские мечты часто наивны и мимолетны. Его мечта оказалась осознанной и сбылась. Юность пришлась на то благоприятное для него время, когда возрождались монастыри и укреплялась церковь. Он окончил семинарию при Троице-Сергиевой Лавре, был замечен патриархом, получил приход в Москве, имел жену, четверых маленьких детей и считал себя счастливейшим человеком на свете.
К этому можно добавить лишь то, что отец Георгий, при всей своей молодости, был умен, искренен, честен, открыт и доброжелателен. Но более всего располагала в нем к себе его улыбка. Она был не приклеенная, не самодовольная, не извиняющаяся, не безразличная, не снисходительная, а настоящая – добрая и светлая.
Его супруга, матушка Параскева, называла его: «Свет ты мой», а прихожане и знакомые с ним люди – «наш отец Георгий».
То, что и в семье отца Георгия царила атмосфера благодушия и какой-то безыскусной радости и приветливости, Сергей понял, едва переступив порог дома. В коридоре, с маленьким дитем на руках, улыбалась гостю матушка, оказавшаяся, на самом деле, молодой женщиной лет двадцати восьми. За ее длинную юбку цеплялась трехлетняя девочка с большими серьезными глазами. Старшие мальчики пяти и шести лет бегали друг за другом по комнатам. При появлении Сергея они, слегка поправив взлохмаченные волосы, вышли поздороваться, а потом снова побежали играть.
Сергея провели в гостиную, а матушка Параскева уложила младенца в кроватку и принялась накрывать на стол.
- Вот такое у нас семейство, - улыбаясь, сказал отец Георгий.
- Я и не думал, что у вас такая большая семья.
- Три сына и дочка. Мы хотим еще одну девочку, чтобы мальчики опекали своих сестер, но не отдавали все внимание лишь одной.
Мы ждем еще одну гостью, и сразу за стол.
У Сергея ёкнуло сердце.
Когда пришла Аня, ему показалось, что зимнее скупое солнце в окошке стало светить ярче.
- Прошу знакомиться, - сказал отец Георгий, - Анна, Сергей.
Аня не ожидала его здесь увидеть. Она вспыхнула, посмотрела немного испуганно на отца Георгия, потом на Сергея. Она не знала, что делать с руками и спрятала их за спину. Встреча с человеком, о котором она думала все последние дни, представилась ей не случайной, а неизбежной и предопределенной, как судьба.
При ее появлении в комнате Сергей вскочил, хотел что-то сказать, проглотил слова и только жадно смотрел ей в глаза.
Неловкое молчание нарушила матушка Параскева.
- Прошу к столу.
Постная, но очень вкусная трапеза прерывалась лишь иногда редкими словами отца Георгия и хлопотливой матушки.
Помолившись и перекрестившись на иконы, все вышли из-за стола и вернулись в гостиную. Там у стола стояло пианино, и когда отец Георгий попросил:
- Аннушка, поиграйте нам, пожалуйста, - Аня уже стояла подле пианино и гладила рукой, как кожу, его блестящую черную поверхность.
Матушка присела рядом с отцом Георгием, и оба улыбались, глядя на Аню. Сергей слушал, закрыв глаза. Музыка обволакивала его разум и становилась продолжением тонких пальцев и белых рук, скользящих по клавишам. Эти пальцы лепили звуки, казавшиеся Сергею божественными, неземными эльфами, танцующими в воздухе. С закрытыми глазами он рисовал в своей голове Анину высокую шею, вздымающуюся под воротом платья маленькую грудь и ножки в аккуратных туфельках, будто пришпоривающие стремительный бег музыки. Он открыл глаза и уже не отрывался взглядом от Аниного лица. Оно стало другим. Сергей вдруг понял, что сейчас она не здесь, не в этой комнате, а в каком-то другом пространстве, в параллельной реальности, в мире звуков, красок, чувств и света. Там нет слов, нет мыслей, нет городского шума и резких запахов, там понимают друг друга на уровне души. Он прочитал это по ее глазам. Неведомые для него самого, неподвластные рассудку, спрятанные глубоко в груди, затрепетали струны, откликаясь на чудесную музыку, и до слез в глазах защемило сердце. Музыка эта была, как море: то разливающееся лазурной гладью до горизонта, то пенящееся набегающими волнами, вдруг вздымающееся яростным штормом, необузданное, неотвратимое, и вновь рассыпающееся серебряными брызгами в недолговечном покое.
Звуки затихли постепенно, как отступающий прибой, умолкли, но музыка будто зацепилась за воздух и продолжала еще звенеть.
Сергей вскочил:
- Я никогда ничего не слышал подобного. Вы – чудо, и музыка эта –чудо.
Аня, будто выходя из гипноза, не сразу поняла его слова, а потом тоже встала, сделала шаг навстречу ему, и в этот миг для нее в комнате не было никого, кроме них:
- Спасибо, спасибо.
Она сама не знала, за что его благодарила в эту минуту: за понимание, за единение, за искренность, за чуткость или за то, что он оказался таким, каким она желала его видеть. Она думала теперь, что это промысел Божий – встретиться с ним здесь, в доме у отца Георгия, что так и должно было случиться, что она всегда ждала только его, и вот он теперь рядом.
Наверное, им надо было побыть одним, и, не сговариваясь, они оба засобирались.
Сергей провожал Аню домой, не спрашивая, где она живет, а просто шел рядом, не видя вокруг ни машин, ни людей. Неожиданно весь мир для него сузился и сконцентрировался в этой хрупкой, изящной, прекрасной девушке. Он мимолетно дотрагивался рукой до ее руки и ощущал, как вздрагивали ее пальцы. Ему хотелось прижать ее к себе и защитить, неважно от кого, но боялся напугать ее. Он шел, словно не видя дороги, прямо, а глядел на нее. Теперь он смог спокойнее, не смущаясь, клеточку за клеточкой, рассмотреть ее лицо. Так близко он ее еще не видел. Глаза оказались синие, глубокие, большие, волосы русые, волнистые, до плеч, нос прямой, но не длинный, губы слегка припухлые, будто на кончике языка прилип леденец, и от того они казались сладкими. Когда она улыбалась, на щеках появлялись маленькие ямочки, и от этого лицо делалось открытым, как окно в комнату, и даже детским, будто она говорила: «Посмотрите на меня, вот она я. Полюбите меня, и я полюблю вас».
В эту ночь Аня не могла уснуть. Она представляла себе Сергея, и ее сердце замирало от предчувствия того нового, красивого и счастливого, что нежданно-негаданно пришло в ее жизнь.
IV
Что это было: зима или любовь? Аня словно вырвалась из душной комнаты на морозный воздух: щеки ее разрумянились, глаза блестели, улыбка чаще освещала ее лицо.
С Сергеем они виделись каждый день. Вечерами он ее встречал у музыкального училища, провожал, и она уже не так торопилась домой, как раньше. Им нравилось пройтись по бульварам, а Ане было лестно и приятно показать ему хоть немного Москву, которую он совсем не знал. Он представлялся ей чужестранцем. Когда она спросила у него, чем он занимается в жизни, он ответил:
- Я только начал узнавать мир, и еще я немного рисую.
Аня поняла, что он художник, но в этих словах скрывалась какая-то тайна. Эта тайна волновала ее воображение, хотя из его рассказов она уже немного знала о нем. Его родители живут в маленьком городе, на Волге. В Москве он недавно и остановился в мастерской приятеля отца, художника.
И все-таки о себе он говорил мало, и в этой недосказанности, как и в его близком знакомстве с отцом Георгием, было что-то загадочное и притягательное. В глубине его глаз, часто снившихся ей по ночам, чудилась скрытая печаль раздумий. Ей хотелось пригласить его к себе, показать, как она живет, но останавливала мысль, что мама ничего не поймет и только всё испортит. Она всю жизнь делала всё так, как ей говорила мать, но не чувствовала себя зависимой от нее. Впервые она отдалилась, когда стала ходить в церковь. И вот во второй раз Ане показалось, что маме лучше ничего не говорить о своем знакомстве с Сергеем. Вдруг промелькнула мысль, что отец, наверное, бы понял и поддержал ее. Но мысль эта была мимолетна и больше не возвращалась. Она и Сергею ничего об отце не рассказывала.
Переменился и Сергей. Любовь, если это настоящая любовь, чудесным образом окрашивает душу в яркие цвета радуги. Дурное смывается желанием дарить, необузданность эмоций превращается в порыв чувств, в котором нет места ни злобе, ни зависти, ни обидам. Стремление завоевать весь мир меняется на спокойное удовлетворение от того, что можешь сделать счастливым другого человека. Крепнет уверенность, что есть в тебе силы и талант стать и оставаться таким, каким ты можешь и должен быть, лучшим, достойным любимого человека. Слепая страсть уступает место нежности и тихой радости быть рядом с любимой. И возникает приятное, приподнятое, радостное ежеминутное состояние души от того, что ты угадываешь мысли и чувства другого, любимой женщины, а она понимает тебя, то редкое парение души, когда мир вокруг тоже окрашивается в цвета радуги, а небо всегда голубое, и ярко светит солнце, и жизнь прекрасна.
Неожиданно для себя, вслед за Аней, Сергей узнал, услышал и полюбил новый мир – пространство звуков, вселенную музыки. Эта вселенная оказалась близкой и понятной его воображению художника. Этот мир был столь же безграничен красками и оттенками, мыслями и чувствами, как и тот мир живописи, которому он отдавался с каждым днем всё осознаннее и безогляднее.
В последнее время он много работал: зарабатывал деньги копиями картин известных мастеров и писал для себя, теперь и для Ани. Он мечтал однажды привести ее в мастерскую, показать ей свои работы и увидеть тогда в ее глазах подтверждение тому, что всё, чем он теперь живет и что делает, и что пишет, не зря, не впустую. Он мечтал об этом дне и всё не решался.
Изредка он звонил матери, но о своей любви не рассказывал никому.
Об Анне он думал непрестанно. В мастерской он видел ее на пустом холсте, на улице ее лицо мелькало вдруг в толпе прохожих.
Однажды приснился Сергею чуднОй сон, яркий, цветной, как кино, из тех, что не забываются.
Они идут с Аней через поле по проселочной дороге, а вокруг ни души. Лето, жарко, ни ветерка, солнце припекает. Он обнимает ее за талию и сквозь легкое платье чувствует горячее тело. В лицо бьет жаркая волна, так что кружится голова, но не от солнца, а от нестерпимого желания. И хотя Аня прижимается к нему сильнее, и охвативший его жар выступает капельками пота на лбу и сжигает тело огненной лавой, он знает, что нельзя, надо подождать. Он уговаривает себя, что так будет нехорошо, не здесь, не сейчас, по-другому. Чтобы отвлечься, он осматривается вокруг и пытается определить, где они, что это за место. И тотчас понимает, что местность ему знакома. Так же, как в прошлый раз, вьется через поле и стелется пылью дорога. Пахнет медом, колдуют над полевыми цветами шмели, далеко, до горизонта тянется поле, отороченное темным мехом леса. Вдалеке виднеется холм, а на нем церковь с колокольней. Купола блистают золотом на солнце и манят к себе. Вот-вот за поворотом дороги появится путник, странный, необыкновенный человек в белом хитоне, медленно бредущий по земле. Нет, увы, дорога пустынна. Наверное, такие встречи, если и бывают, то лишь единожды.
Они с Аней идут, не торопясь. Они просто гуляют. Зачем спешить куда-то, когда так хорошо вдвоем, так сладостно и светло вокруг, когда на сердце так легко, спокойно и счастливо.
Сейчас дорога сузится, и маленькая тропинка поведет их на холм, петляя и теряясь в траве. Аня ступает вперед, а Сергей поддерживает ее сзади: не дай Бог, споткнется. Он не может отвести глаз от ее выглядывающих из-под платья белых ног, от грациозно изогнутой спины и раскачивающихся, будто танцуя, бедер. Волосы ее, как спелые колоски пшеницы, пахнут свежестью и теплом и переливаются солнцем. На тонкой шее блестят, как жемчужины, капельки пота. И почему-то от этого Аня делается ближе и родней, и хочется поцеловать эти капельки.
Вот они уже на холме, а кругом, насколько хватает глаз, расстилается Божья красота и Божий свет.
Как и раньше, в церкви темно и пусто, и не сразу взгляд выхватывает стоящего к ним спиной перед иконой меж двух лампад священника. Он будто не слышит их шагов и усердно читает свои молитвы.
- Обвенчайте нас, батюшка, - говорит Анна.
- Обвенчайте нас, батюшка, - повторяет за ней Сергей.
Тогда священник оборачивается к ним, и они узнают в нем отца Георгия. Его лицо хмуро и печально.
- Я не могу вас обвенчать.
Сергей хочет крикнуть: «Почему? Мы же любим друг друга», - и просыпается.
Проснулся он с ясной уверенностью, что хочет жениться на Ане.
* * *
Дни их знакомства нанизывались, как бусы, на ниточку времени и выстраивались в недели. Зима кружила вьюгой и заметала дорожки, по которым они ходили. Разноцветной гирляндой пролетели новогодние праздники, и будни смешались с выходными, дни перепутались и мелькали, как верстовые столбы вдоль дороги, незаметно и скоро, от одной встречи к другой.
Уже не только для того, чтобы доставить приятное Ане, но и для собственного удовольствия Сергей водил ее на концерты в консерваторию, в театр, на балеты в Большой. Для Ани Большой театр представлялся в мире музыки чем-то вроде храма Христа Спасителя. И там, и там она бывала редко, подсознательно понимая, что в святилище нельзя приходить часто или ненароком, иначе сотрется восприятие души.
О чем они говорили? Ни о чем и обо всем. Разве можно понять щебетание птиц? Разве можно передать словами любовный шепот в весеннем пробуждении природы, если сам не влюблен? Наверное, если бы кто-то подслушал их разговор, он ни за что не смог бы определить его смысл. Да и не было и не могло быть в нем никакого смысла, а слова были лишь видимостью, оболочкой того, что бурлило внутри и что было для них понятно без слов.
Аня теперь твердо знала и повторяла себе по ночам, не уговаривая себя, а будто утверждаясь в своем чувстве: «Сереженька, милый. Ты – мой любимый, единственный. Я знаю: другого такого нет и не будет.» Это радостное чувство переполняло ее настолько, что она старалась не встречаться взглядом со своей матерью, а сразу проходила к себе в комнату. Она боялась поднять глаза на знакомых и незнакомых людей, потому что ей казалось, что любой прочитает в них то, что она глубоко в себе прятала, и скажет что-нибудь грубое, обидное, недостойное:
- Да, кажется, ты влюбилась. Смотри, пропадешь.
Это была ее тайна, ее радость, ее счастье, ее жизнь. Ее и Сережина.
Вырядилась в сарафан блинная, румяная масленица, и в воздухе запахло весной. Протянулись долгие дни великого поста, и прозвонила колоколами Пасха.
Однажды Сергей решился:
- Анюта, пойдем сегодня ко мне. Я хочу тебе показать мастерскую.
В этот день он показался Ане очень серьезным и необычно торжественным. Сердце ее заколотилось и провалилось куда-то вниз, к животу. Она взяла его под руку и пошла.
На столике в гостиной в хрустальной вазе стоял букет алых роз.
- Это тебе, - сказал Сергей.
Потом он достал из кармана маленькую коробочку, раскрыл ее и протянул Ане. На бархатной подушечке лежало, переливаясь светом, золотое кольцо с бриллиантом.
Если бы Сергей был человеком философского склада ума, он бы вспомнил, как его мать доставала из шкатулки золотое колечко с бриллиантом и рассказывала, как его отец подарил ей его на помолвку, и было ей тогда семнадцать лет. Он бы вспомнил это похожее на его подарок колечко и подумал: «Как же всё повторяется из роду в род, из века в век, из жизни в жизнь, и нет ничего нового под солнцем.» Но Сергей не был философом. Он сказал Ане:
- Примерь.
А когда Аня надела кольцо на палец, и глаза ее заблестели, как этот бриллиант, он сказал:
- Анюта, выходи за меня замуж. Я очень тебя люблю.
Она была очень хороша сегодня. Для него она всегда была хороша, но сегодня особенно. Темное платье, перехваченное на талии пояском, облегало стройную фигуру и оттеняло волосы. Густые, распущенные пряди льняными волнами спускались на плечи. От нее исходил невесомый аромат духов.
- Ты согласна?
- Да, да, да.
- Я давно хотел тебе показать картины. Их написал папин друг.
- А твои?
- Я делаю копии, эскизы не в счет, я только учусь.
И они прошли непосредственно в мастерскую. Аня переходила от портрета к портрету, подолгу рассматривая лица незнакомых ей людей.
- Мне кажется, он очень хороший художник. Целая галерея характеров.
- Здесь стоял портрет моего отца. Жаль, его больше нет. Мне хотелось показать его тебе.
- Какой он, твой отец?
- Он…необычный. Он – художник. Я только недавно понял, что я совсем не знаю его. Представь: ты живешь рядом с человеком всю жизнь, и он настолько уже примелькался перед глазами, что начинаешь воспринимать его, как некую составляющую часть твоего мира. Он ходит, говорит, и движения, которые он производит, его речь, его жесты, его привычки, знакомые до тошноты, начинают раздражать, и тогда не слышишь уже в его словах смысла, а в глазах не видишь боли или любви. Я лишь недавно понял, как это страшно: смотреть и не видеть, слушать и не слышать. И вот я уехал и снова встретился с ним: сначала на портрете, потом в своей голове. Я будто отстранился от него и только тогда стал немного его понимать.
На портрете и в своей голове я неожиданно открыл для себя совершенно другого человека, которого я никогда не знал. Мне показалось, что он, несмотря на внешнее спокойствие, прячет глубоко в себе натянутый, как тетива, нерв. А в глазах его я увидал то, что не замечал раньше: скрытую муку, беспокойство и любовь, требовательность и заботу, щедрость души и глубокие раздумья, неудовлетворенность собой и внутреннюю силу. В общем, всё то, чем живет думающий человек. Только сейчас я понял, как они меня любят, и как я их всех люблю: маму, папу, брата.
Аня поняла по выражению его лица, обращенного не к ней, а вглубь себя, что размышления эти не спонтанны, а выстраданы, осмыслены и не раз говорены про себя.
- Мой отец тоже художник. Но он не живет с нами.
- Расскажи о своих родителях.
- Нет, не сейчас, потом.
Они вернулись в гостиную, выпили вина, присели рядышком на диван, и так это всё было по-домашнему, по-семейному, будто они и впрямь были мужем и женой. Аня положила голову ему на плечо, и ей сделалось так уютно, так тепло и хорошо, что никуда не хотелось больше уходить из этого дома.
- Ты останешься со мной?
- Да, милый, только позвоню маме.
Телефонный разговор был недолог.
- Здравствуй, мама. Я сегодня не приду ночевать. Не беспокойся, всё в порядке. Я не могу больше говорить.
И Аня отключила телефон.
Этим телефонным звонком она словно отрезала себе возможность убежать, как будто нырнула с головой в холодную воду. Сердце колотилось, в душе творилась какая-то неразбериха: было томительно и страшно, любопытно и радостно, мучительно и сладко от ожидания любви. Мыслей не было, один лишь порыв сердца и зов крови. Одним словом, любовь.
- Понимаешь, такого еще не было, чтобы я не приходила домой ночевать. Не хочу ничего объяснять ей сейчас. Потом. Она не поймет.
- Анюта, я хочу, чтобы с самого начала у нас всё было честно и открыто. Завтра я приду к твоей маме и попрошу твоей руки.
- Не знаю. Я всё время боюсь, что она наговорит что-нибудь, накричит и всё испортит. Не надо.
Аня представила себе свою мать. Она всегда была строга к дочери, но в этой даже чрезмерной строгости чувствовалась любовь, такая сильная, безраздельная, запредельная до эгоизма любовь, что теперь Аня с ужасом думала, сможет ли, захочет ли ее мать разделить эту любовь еще с кем-то.
Про себя она решила: «Будь что будет. И хватит об этом думать. Вон, Сережа, смотрит на меня, будто целует, будто ласкает глазами, а я размышляю, Бог весть о чем.»
- Налей еще вина, Сереженька. Давай выпьем за нас.
Они выпили. Сергей обнял ее, прижал к себе сильнее и положил руку ей на колено. Рука его была горячей и будто наэлектризованной. Аня прильнула к нему губами, закрыла глаза и ощутила снова, как разряд электрического тока, прикосновение его пальцев. Они были одновременно везде: расстегивали платье и бежали по спине, и поднимались выше по ноге, к животу. Какая-то безвольная податливость, слабость и жар разливались по всему телу. Кружилась голова, на губах было сладко, будто пила нектар и не могла оторваться. Она уже сама помогала ему раздеть себя. Ей хотелось чувствовать эти восхитительные пальцы, пронизывающие всю ее с головы до пят упоительной дрожью, везде: на затылке, на спине, на груди, на ногах, на животе. Они и были везде, они будто расползались по коже и лепили ее тело, как пластилин. Она сама уже себе казалась глиной в его руках, и ей это нравилось. Будто он был скульптор, а она его моделью. Он мог делать с ней всё, что угодно, ей самой этого хотелось. Будто сначала искорки, а потом змейки пламени пробегали по телу и касались быстрым, горячим своим языком набухших сосков, ног, низа живота, и раздували огонек, тлеющий внутри ее, в костер, обжигающий кожу, сердце и кровь. Это пламя не оставляло ожогов и, как благодатный иерусалимский огонь, не причиняло боль, а дарило радость.
Сергей подхватил ее на руки и перенес в спальню. Как юная невеста, она ждала своего возлюбленного со страхом и с нетерпением. Он пришел и обнял ее, и только тогда она ощутила, какой многогранной, необъятной, бесконечной, яркой, нежной и страстной может быть любовь.
V
Аня пропала. Телефон ее был недоступен. Она не звонила, в храме больше не появлялась. В музыкальном училище сказали, что она взяла академический отпуск. Сергей места себе не находил. Он много раз заговаривал об этом с отцом Георгием, больше было не с кем. Тот тоже ничего не знал, был расстроен, даже будто бы придавлен, словно исчезла его родная дочь.
- Вы знаете, где она живет? Идите к ее маме, разузнайте.
Идти к Аниной матери Сергей долго не решался. Он чувствовал себя виноватым перед ней. Хотя в чем же? Они с Аней любят друг друга, и он никогда не откажется от нее. И все-таки предчувствие беды, именно связанное с Аниной мамой, не оставляло его.
Дверь открыла молодая женщина, на вид лет тридцати пяти, в домашнем халате.
- Здравствуйте, я могу видеть Аню?
- Ее нет.
- Тогда я к вам.
Женщина оценивающе взглянула на Сергея, всё сразу увидела и поняла, и сказала:
- Проходите. Не сюда, на кухню.
Она не попросила Сергея раздеться, будто заранее знала, что он ненадолго, и не собиралась задерживать его. Так, в куртке, он прошел на кухню и остановился, не решаясь присесть без приглашения. Он чувствовал себя неуютно, не знал, куда деть руки, и молчал.
- Что же вы молчите? Зачем вам Аня?
Татьяна Николаевна, мама Ани, была женщиной красивой, даже эффектной, на такую трудно было не бросить невольно взгляд на улице. В ней угадывались сила и властность. На Сергея она смотрела спокойно, пронзительно, будто бы свысока, и немного насмешливо, как смотрит учительница на провинившегося школьника.
Не дождавшись ответа, она села на стул и закинула ногу на ногу, от чего полы халата разошлись и приоткрыли изящные длинные ноги. Не смущаясь, она запахнула халат, сесть так и не предложила, но все-таки сама начала разговор.
- Как я понимаю, вас зовут Сергей. Аня мне говорила о вас.
- Да. Я беспокоюсь о ней. Она так неожиданно пропала.
- Никуда она не пропала. Она уехала в деревню к нашей родственнице.
- Я ей звонил много раз.
- Послушайте меня, молодой человек. Да, это я запретила ей вам звонить. Да, это я поменяла ей номер телефона. Я не хочу, чтобы вы встречались.
- Но почему? Мы любим друг друга. Я хочу жениться на Ане.
Татьяна Николаевна вновь оглядела Сергея, будто примеряя его к своей дочери. В этом взгляде не было ни неприязни, ни доброжелательности, а нечто другое, казалось бы между собой несовместимое: равнодушное любопытство.
- Сами-то вы кто? Чем занимаетесь? Не москвич, как я слышала.
Не то чтобы этот вопрос застал Сергея врасплох. Он сам его себе частенько задавал. Кто он? Не студент и не работник. Художник без образования? Ученик художника? Как-то мелковато для его возраста.
- Молчите? Я сама скажу. Из того немногого, что говорила о вас Аня, я сумела составить свое мнение.
Сергей хотел спросить: «А причем тут ваше мнение?» - но промолчал.
- Вы – ноль. Вы – никто и взялись из ниоткуда, из глухомани дремучей. Вы задурили голову моей девочке и соблазнили ее. Даже сейчас я с вами разговариваю только потому, что мне интересно: кто же сей необыкновенный принц на белом коне, в которого она, дурочка, якобы влюбилась. Кто этот свободный художник? Что за таинственный незнакомец?
Теперь Татьяна Николаевна говорила даже уже не насмешливо, а едко и зло, чуть повысив голос.
- Зачем вы так? Ведь, наверняка, вы тоже кого-то любили.
Лучше бы Сергей не говорил этих слов. Анина мать встала перед ним, грозно и надменно, как королева. Лицо ее стало покрываться красными пятнами, губы задрожали.
- Не смейте мне говорить о любви. Что вы можете знать о любви? Вам бы только под юбку залезть и убежать. Все вы одним миром мазаны.
Видимо, Татьяна Николаевна обладала характером переменчивым и непредсказуемым. Она так же быстро перестала кричать, села на место и даже слегка усмехнулась, то ли Сергею, то ли собственным мыслям.
- Ваш отец, кажется, художник?
- Да, - заплетающимся языком выговорил Сергей.
- Ладно, и среди художников встречаются неплохие люди. Редко, но бывает.
Она совсем успокоилась и будто решилась более не терзать Сергея словами и неизвестностью.
- Я прекрасно понимаю, что не смогу держать Анну взаперти всю жизнь. Летом ей исполнится восемнадцать. Пусть тогда сама решает, как дальше жить и за кого выходить замуж. Мы с ней договорились. Давайте и с вами решим. До ее восемнадцатилетия вы не будете ни видеться, ни говорить по телефону, ни искать встреч. Если через четыре месяца она вас не забудет, а вы о ней еще вспомните, я разрешу ей вам позвонить. Вас это устраивает?
- Да.
Почему-то по этому короткому «да» Татьяна Николаевна поняла, что он не будет разыскивать ее дочь. Она неплохо разбиралась в людях и кивнула в ответ, как о деле решенном.
- Что же прощайте. Не скажу, что мне было приятно с вами познакомиться, - напоследок уколола она.
VI
Хотя любовь к Анне и отодвинула на время размышления Сергея о своем месте в жизни, коим дала толчок встреча с одиноким странником душ, они не потерялись и не забылись. Ему уже стало тесно в мастерской любезного Вячеслава Ивановича. Работа над смешиванием красок, подготовкой грунта и холста, выбор кисти, написание эскизов, всё столь необходимое для совершенствования и превращения из подмастерья в мастера было освоено. Вячеслав Иванович приоткрыл секреты, которыми он не делился никогда ни со своими студентами, ни с товарищами по цеху живописи. Предстоял выбор: куда двигаться дальше, к чему было расположено сердце, к написанию пейзажей, как отец, или портретов, как Вячеслав Иванович, или еще чему-то, что, действительно, могло увлечь, где полнее можно было бы раскрыть наиболее сильные порывы души и устремления ума. Написание копий, повторение чужого взгляда и чужих мыслей, хоть и приносило деньги на хлеб насущный, но уже не могло удовлетворить Сергея. Всё чаще, особенно ночью, вставала перед глазами странная, повторяющаяся в голове картина солнечного дня, бескрайнего, шепчущего стебельками поля и чуда приближающегося к нему путника, источающего неземной свет. Он чувствовал тепло возложенных на его голову рук и вновь и вновь слышал слова, непонятные пока, но главные для него слова: «Взойди на холм».
На холме возвышалась церковь, яркая, сверкающая на солнце, светлая, как сам этот летний день. Отец Георгий сказал ему тогда, после исповеди: «Мне, как и вам, не дано распознать, наставляет ли Он вас на священнический или монашеский путь, или хочет подвигнуть вас ближе к Богу и церкви иным способом. Может быть, ваш талант живописца призван служить Ему?»
После встречи с Анной Сергей больше не помышлял ни о священническом сане, ни о монашеском служении. Нет, это был не его путь. Он видел себя художником. Как связать одно и другое? Как соединить Его слова в пустыни, сказанные, несомненно, во благо, истинно наставляющие на жизненный путь, и еще дремлющие в нем, в Сергее, но требующие выхода и приложения силы, способные выразить на холсте всё, что кипит и бурлит в нем и уже сплетается в идеи и помыслы. Как передать то чувство благодарности и благоговения, которое он постоянно испытывает к Тому, кто излечил его, кто указал дорогу? Как явить это чувство людям?
После разговора С Татьяной Николаевной Сергей особенно ясно осознал, как вплетаются одно в другое звенья его судьбы: любовь к Анне, без которой он уже не представлял будущую жизнь, и необходимость выбора своего дела на земле, без чего он сам себя никогда бы не признал достойным ее.
С отцом Георгием он увиделся на следующий день после визита в дом Ани.
- Не расстраивайтесь, Сережа. Это даже хорошо. Бог испытывает вас и вашу любовь. Если любовь настоящая, на всю жизнь, Он соединит вас.
А относительно вашего предназначения, что вы сами об этом думаете?
- Я размышлял и вижу лишь один путь, на котором могут соединиться мое призвание и моя вера: иконопись.
Отец Георгий оживился:
- Возможно, это и есть ваша дорога к храму, которую Он вам указал. Идите по ней, а я постараюсь быть вам полезным.
Церковный мир, на самом деле, очень узок и тесен. В нем все наслышаны друг о друге или знакомы лично, или же имеют общих знакомых. Он предполагает благожелательность и приветность.
Я свяжусь с благочинными отцами в Троице-Сергиевой Лавре, и они поспособствуют вашему обучению там, в Школе иконописи.
Вступительные экзамены проходят в иконописной школе летом, но вам будет полезно пожить там, присмотреться, подготовиться. Не обольщайтесь, что избранный вами путь легок и короток. Учение вам предстоит ни на один год: в трудах, молитвах и испытаниях. Готовьтесь к этому.
Я довольно часто бываю в Лавре и обещаю навещать вас.
Давно хотел вам сказать, Сергей. Теперь я уверен: болезнь ваша ушла окончательно. Не всякому в блужданиях духа дано встретиться с Господом. Он отметил вас своим явлением. Вспоминайте об этом с благоговением и верой. Она укрепит ваш дух и наставит ваш разум.
Ступайте с Богом по избранной вами дороге.
Когда Сергей рассказал Вячеславу Ивановичу о своих планах, тот растрогался, разволновался, замахал руками, как наседка:
- Слава Богу, Сережа, слава Богу! Теперь я спокоен за вас.
- Прощайте, Вячеслав Иванович. Не судите меня строго и простите за всё. Я очень вам благодарен. Без вас я бы пропал. Без вас я бы не решился стать художником.
Вячеслав Иванович даже прослезился на прощание:
- Храни вас Бог, Сережа.
(продолжение следует)