О судьбе и творчестве Сергея Довлатова
Всем известно ныне имя писателя Сергея Довлатова, но, в определенный момент его биографии, жизнь могла сложиться так, что мы никогда не узнали бы этого имени. На очередном своем повороте судьба его могла сложиться трагическим образом, навсегда закрыв дорогу к творчеству и нынешней неувядаемой славе.
Было это, когда писателю стукнуло 37. Карательная советская система повернула к нему свое серьезное лицо и впервые стала рассматривать его с неподдельным интересом. В чем же он провинился перед советской властью? Жена его уехала на запад, в США, т.е. по тогдашней логике, стала предательницей Родины. То, что она уехала за океан, чтобы стать там машинисткой, которой она могла оставаться и в Ленинграде, - это уже другой вопрос. Может, ради этого и не стоило так далеко летать, вряд ли кто-то, кроме нее самой, почувствовал какие-либо перемены, произошедшие, в связи с этим. Во всяком случае, жизнь ни в России, ни в Америке от этого точно не изменилась, но она изменилась, когда в США, вслед за ней прилетел ее муж, Сергей Довлатов.
Но вернемся к тому, что происходило еще до его отъезда. Итак, жена уехала за рубеж, а несколько его произведений были опубликованы в иностранных изданиях. Все. Этого оказалось довольно для Советской власти, чтобы почувствовать себя оскорбленной, и решить, что этот человек «не наш»! А это, в свою очередь, уже оказалось достаточным основанием, чтобы сгноить его в тюрьме! Выходит, что советская власть, как дама обидчивая, была благосклонна не ко всем, а лишь к лояльным ей. Как дорогая кокотка она благоволила только к тем, кто постоянно клялся ей в своей любви до гроба, всячески доказывая свою преданность.
С точки зрения классической юриспруденции, ничего противозаконного Довлатов не совершил, но он совершил преступление, с точки зрения идеологической. Т.е. по совокупности поступков, вышел за флажки, выбился из морального кодекса советского гражданина, строителя коммунизма, шагающего, как и миллионы других советских граждан, в светлое будущее, хотя в те времена из этих шеренг в коммунизм уже не верил никто. Достаточно было зайти после 6-ти вечера в любой гастроном, чтобы убедиться в призрачности его существования.
Тем не менее, эти невинные обстоятельства, которые от него мало и зависели (отъезд жены, западные публикации, непостоянное место работы, которые на советском языке звучало, как «тунеядство, притонодержательство, распространение антисоветской пропаганды», под коей понимались его собственные произведения), стали достаточным поводом для внутренних органов, чтоб задержать Довлатова, доставить в тюрьму, где доблестные блюстители порядка его избили, выбили ему зуб, и заставили подписать бумагу, что он оказывал сопротивление властям. А это, по словам писателя, означало срок до 6 лет (если бы они сочли нужным дать делу ход). Для начала ему дали 15 суток, чтоб он хорошенько подумал о своей прошедшей и будущей жизни. Таким образом, перед ним встал выбор: или отъезд к жене, или нормальный «шестерик».
В свое время, такой же выбор (срок варьировался) встал перед ленинградским другом Довлатова, будущим Нобелевским лауреатом по литературе, Иосифом Бродским, отправленным в ссылку за «асоциальный, иждивенческий, тунеядский», как и у его друга Довлатова, образ жизни. Помимо прокурора, этого требовали и возмущенные «трудящиеся» на многочисленных заводских собраниях, призванных заклеймить антисоветчика позором. Тот же выбор встал и перед Солженицыным, «клеветавшим» на советский строй; и перед Ростроповичем, укрывавшим у себя на даче главного диссидента страны, того же Солженицына; и для Галины Вишневской, как жены Ростроповича, укрывавшего у себя на даче главного диссидента страны; и перед Войновичем, как перед писателем, отказавшимся подписывать гневное публичное письмо, осуждающее, как антисоветчика, все того же главного диссидента страны, в отличие от других сознательных, подписавших его писателей, во главе с Сергеем Михалковым; и перед многими другими.
Словом, не каждый человек вписывался в квадратуру круга советского строя – сохранить свободу личности, в рамках кодекса строителя коммунизма. Поэтому советский строй, не смотря на многочисленные бесплатные или почти бесплатные блага, которые он давал, - путевки в многочисленные дома отдыха, медицину, образование и др., - был, все же, никудышный строй, который со временем, не смотря на то, что сейчас многие ностальгически о нем вспоминают, экономически и идеологически сгнил.
Но вернемся к судьбе Довлатова. Предположим, не поехал бы Довлатов в Америку, а будучи патриотом, остался бы в СССР. И что? Ну, посадили бы его, согласно выбитой из него вместе с зубом бумажке на 6 лет. Поскольку дело происходило в конце 70-х, он вышел бы в середине 80-х на заре перестройки и гласности. И умер бы, как это и случилось в действительности в 1989, т.е. через 3-5 лет после своего освобождения. Что бы он успел сделать за это короткое время будучи сломлен зоной (как ее из слова «лагерь» переименовал Хрущев, но мало, что в ней после Сталина переменивший), а также – изнурен мертвым молчанием всех публичных изданий, в которые он обращался по поводу своих публикаций? Наверное, ничего, оставшись в неофициальной истории диссидентства, но не литературы. И что? И никто бы не знал Довлатова, точно так же, что бы ждало Бродского или Солженицына, если б они остались? Безвестность. А это для Советской власти, стремившейся к коммунизму, как символу безликости, это и было самое главное.
А в завершение приведу слова самого Довлатова про перипетии судьбы, приводящие, все же, рано или поздно художника к его торжеству над безжизненной рутиной обыденности:
«Но и меня задело легкое крыло потустороннего. Вся моя биография есть цепь хорошо организованных случайностей. На каждом шагу я различаю УКАЗУЮЩИЙ ПЕРСТ СУДЬБЫ. Да и как мне не верить судьбе? Уж слишком очевидны трафареты, по которым написана моя злополучная жизнь. Голубоватые тонкие линии проступают на каждой странице моего единственного черновика.
Набоков говорил: "Случайность - логика фортуны". И действительно, что может быть логичнее безумной, красивой, абсолютно неправдоподобной случайности?..»