Приобщение к вере.
На ритуал освящения камня на месте строительства церкви ждали, чуть ли не самого Бога. Время такое настало, отдать дань памяти тысячам заключённых, сгинувших на строительстве железной дороги, отдать дань памяти тем, кто погиб при строительстве газопроводов, и вообще, попытаться сблизить правду прошлого и настоящее. Церковь то место, где хорошо помолчать, подумать, вспомнить.
За бетонным забором из дорожных плит, навешанных на железные столбы, на сером пятачке высилась деревянная колоколенка, источая смолу слёз из калиброванных брёвен. Июльская жара, в воздухе марево. Третью неделю город изнывает без дождей. Высокое белёсое прожаренное небо, и такой же белёсый мелкий прожаренный песок Душно. Жара загнала в кусты и поникшую осоку на болоте вокруг города даже комаров.
Разговоры про церковь разные велись. Но сходились люди в одном: церковь – это покаяние. А его, покаяния, за прошлые грехи не было. Город ведь построили на месте бывшего лагеря заключённых.
Народ к обеду начал помаленьку подходить. Выстраивался от асфальтированной улицы в коридор вдоль проложенных накануне бетонных плит. Плиты специально уложили к приезду высокого гостя, чтобы он не месил пылеватый северный песок. Народ негромко переговаривался. В глазах читалось явное любопытство. С обеда конторы позакрывали. Много пожилых женщин и женщин среднего возраста – эти в платочках, тёмных платьях. Эти по-своему подготовились к ритуалу, словно открытие храма не светлый праздник для верующих, а предстояло прошагать некий тёмный коридор.
Много милиции. Для них вся эта подготовка, ожидание – работа. Безопасность, избежать непредвиденности и скорей бы всё кончалось, читалось на лицах.
Торжественно, словно учредители концерта-действа ходят казаки. В полной выправке, с нагайками за поясом. На лицах самодовольство и презрение. Казачок лет семи, в форме, мамка за руку водит, а на груди поблескивает наградной крест. Видно приписан с рождения нести службу. Будущий Суворов. Казаки творят действо, эти играют по-настоящему. Казачка в фуражке, почти как Дарья Мелехова в «Тихом Доне». Все ждут.
К подиуму раскинута ковровая дорожка. Блестит на солнце иконостас. Расставлены микрофоны.
Броуновское движение толпы, туда-сюда волной прибоя носит народ по территории, выбирают люди места, откуда всё будет видно. Толкут песок.
Засуетились казаки. Полковник дал команду: «Вытащить нагайки! Взяться за них!»
У него старая шашка на поясе в ободранных ножнах. Она так не вяжется с новенькой формой, новеньким рядом наград на груди, сытым лицом в испарине пота.
«Оголить нагайки!»
И вот стоят они, взявшись на нагайки, создав цепь.
Всё торжественно, всё значимо. Подкатил «Линкольн». Говорят, отдельным самолётом привезли. Вышел Владыка. Защёлкали затворы фотоаппаратов корреспондентов. Владыка перекрестил народ. Из десятка стоявших на обочине машин выскочила деловитая свора чиновников. Суетливо, согласно положению, создали толпу. Менялись местами, старались придать лицам выражение не застольно-кабинетно-пренебрежительное, а хотя бы не равнодушное. Сквозила их значимость, желание засветиться рядом с важной персоной, как они будут выглядеть на многочисленных фотографиях.
Около колоколенки тихонько переговаривались певчие, молодые ребята в чёрных сюртуках. Душно. Жара окончательно затянула дрожащей плёнкой небо. Жара была безнадёжной. Седой дьякон, ширококостный, гривастый, в руках полиэтиленовый пакет, на нём что-то написано по-английски, торжественно прошествовал к подиуму.
Почему-то хочется тишины. Когда хочется помолчать, любой вопрос нелеп.
Традиционный хлеб и соль поднесли казачата в форме.
Руки людей тянулись к Владыке. Поднимали детей. Только бы прикоснуться, поймать взгляд, подсунуться под капли брызг окропления, шагнуть в тень, в след, уловить дуновение. Люди хотят скорого исцеления, физического и духовного, хотят волшебства. Кто-то должен ниспослать благодать.
Слова благодарности Владыке народу за то, что через церковь, через покаяние люди возвращаются к истокам истории.
Потом был молебен, потом снова были речи. Шевелились сочные губы, не обесцвеченные равнодушием и раздражением.
Как всё-таки хорошо говорят церковнослужители. Без эканий, без мыканья, плавно, просто, доходчиво.
Два года назад сюда же приезжал Борис Ельцин. Люди не тянули к нему руки, не было стремления прикоснуться к нему. Ельцину люди высказывали обиды. Злость в толпе царила. Народ роптал. Народ всматривался в руководителя государства, люди хотели почувствовать, увидеть уверенность и в поступках и делах – не увидели.
Странно, чрезвычайно странно, но возле Владыки никакого недовольничания, никаких капризов, никому не делается не по себе.
Возле Владыки происходило очищение, хотели люди добра, вот и тянули руки, чтобы в момент соприкосновения получить его.
И когда Владыка говорил о благодати, единстве, терпимости даже солнце стало жечь меньше. По небу поползли облака, подул ветерок. Было ощущение, что вот-вот прольётся так долгожданный дождь.
Напряжение нарастало. Опять какое-то движение, давка, суета. Три милиционера чуть ли не бегом направились в ту сторону. Как всегда в таких случаях не обошлось без кликушества. Женщина упала в обморок. То ли от жары, то ли от фанатизма. Начала биться. Её потащили на руках к машинам. Толпа напирала.
Затрезвонили колокола.
Я понял, что стационарного состояния прошлой жизнь уже не будет. Стою как бы на пороге без души, вытрясли её. Никакого облегчения не ощущалось. Всё было знакомым, но почему-то не складывалось во что-то осмысленное, и это было мучительно. Самому себе нужно было ответить и доказать, но вопросы что, как и для чего рождали тоску бессилия. Вряд ли мои видения в то время являли ценность.
Между тем уставшие, потные чиновники начали расходиться. Ворота закрыли на замок.
Колокола со звонницы на следующий день сняли. Наступили будни.