Откровения эмигранта:
№3. По дороге туда...
В своем повествовании о наших сборах мне трудно точно придерживаться хронологии, и сейчас я припомнил, что во время этой суеты и беготни мы почти не обратили внимания на события, последствия которых могли оказаться для нас если не фатальными, то во всяком случае очень значимыми. В августе армия Саддама Хусейна неожиданным ударом с ходу захватила Кувейт. На поднявшийся международный гвалт Саддам плевал с высокой колокольни (или, может быть, с высокого минарета, по ихнему). А масса палестинцев, давно прижившаяся в Кувейте в качестве прислуги богатого местного населения, радостно встречала победителей, повсеместно участвуя в грабежах и насилии. Москва, как обычно, лавировала. Советские газеты пестрели фотографиями усатой рожи Саддама, победно поднявшего руку с огромным пистолетом и бессмысленно стреляющего в небо. А рядом с ним приплясывал Арафат, никогда ещё так не напоминавший видом и повадками ободранного шакала...
Время шло, мы продолжали учиться, что-то впрок покупали... В этих заботах не заметили, как набежал ноябрь. И в самый последний его день пришло нам разрешение на выезд. Зоя подала заявление об уходе с работы. А мы с Данькой вплотную занялись продажей квартиры, машин, моей и его, мебели и чего-то ещё. К началу января вырвались уже на финишную прямую. Надо было выправлять отъездные документы в Израильском консульстве на Большой Ордынке. Народ, там топтавшийся, собрался с необъятных просторов нашей Великой Родины, поэтому очередь поражала воображение. В неё записывались, по нескольку дней утром и вечером отмечались. И только потом, отстояв своё в плотной, занимающей сотни метров тротуара и огороженной скрепленными барьерами толпе, не имея даже банальной возможности отойти в туалет, проникали сквозь милицейский кордон на территорию. А там, пройдя по двору, выстраивались в три хвоста к заветным окошкам... Вдоль очереди, паразитически присосавшись к ней, функционировал и жил своей отдельной жизнью импровизированный рыночек, где за огромные деньги торговали учебниками иврита, словарями, картами Израиля, самодельными печатными страницами полезных советов отъезжающим, бесплатными печатными изданиями СОХНУТа...Из проходящего мимо 25-го троллейбуса сквозь примороженные окна на эту очередь таращились москвичи, и можно было себе представить раздававшиеся в их рядах комментарии. Но16 января... очередь исчезла... Её как корова языком слизнула!...
Войска США обрушились на Ирак! Армия Саддама позорно бежала. А он, демонстрируя отменнейший полководческий талант, чтобы совсем не потерять лицо (на арабском Востоке так принято!), начал в отместку стрелять в противоположную театру боевых действий сторону... То есть обстреливать Израиль ракетами СКАД советского производства. Америка призвала Израиль потерпеть и не вмешиваться, развернула на его территории достаточно эффективные противоракетные комплексы ПЭТРИОТ . В израильских городах завыли сирены воздушной тревоги. Из опасения химической атаки населению выдали противогазы... И очередь в консульство чутко отреагировала на изменение стратегической обстановки!
Я позвонил приятелю, работавшему в ракетостроении, и поинтересовался характеристиками ракеты СКАД. Он сказал, что это небольшая 10-метровая ракета дальностью боя от 500 до 900 километров и 120-килограмовым зарядом. Прицельность её с расстоянием падает, поэтому серьёзного ущерба она нанести не может, или же нужно непомерно большое количество запусков. Поскольку американцы не дают иракцам поднять голову, стреляют они только ночью, успевая произвести лишь один-два выстрела. С учетом природной арабской дикости и плохой обучаемости личного состава, про прицельную стрельбу тут говорить просто не приходится, и её эффективность близка к нулевой. Обсудив с Данькой полученную информацию, мы пришли к выводу, что пасть жертвой ракетной бомбардировки в Израиле гораздо менее вероятно, чем сосульки, упавшей после оттепели на голову с крыши в Москве. Учитывая также высокую мобильность нашей семьи по причине отсутствия маленьких детей, мы, не сильно задумываясь, решили «рвать когти», пользуясь образовавшейся брешью в очередях, затруднявших наше движение к заветной цели.
Когда я описываю события января 91-го, меня невольно захватывает ритм того времени. С момента, когда определился день отъезда, мы носились по Москве, как сумаcшедшие . Ведь надо было все успеть, закончить личные дела, куплю-продажу квартиры, а дальше - ОВИР, паспорта, оплата штрафа за отказ от гражданства, валюта, прощание с родными и друзьями... И сейчас я начинаю думать и вспоминать в том же темпе, как тогда, стремясь ускорить свое повествование. Но есть моменты, когда мне хочется чуточку притормозить...
* * *
Сегодня уже трудно припомнить точно все детали наших действий, но последний заход в консульство запомнился необычностью обстановки. Привычная толпа исчезла. Милиционеры на входе резко уменьшились в числе и, притопывая в тулупах и валенках у полуприкрытой калитки, ведущей во двор, откровенно скучали. Глянув краем глаза на наши документы, они распахнули её перед нами полностью и пропустили внутрь. Посреди двора, ближе к правому крылу здания стояли два человека и с интересом разглядывали нас. Когда мы подошли, они поздоровались:
- Шалом! - приветствовал нас первый из них, оказавшийся консулом Арье Левином.
- Здравствуйте! - сказал второй. И, увидев у нас в руках документы, сделал широкий приглашающий жест рукой. - Вам сюда!
Помню, что услышав русскую речь, я позволил себе пошутить, спросив:
- Что случилось? Где народ? Вам что, СКАДы прямо сюда во двор падают?!
Сотрудник консульства рассмеялся и перевел все сказанное мной Левину. Тот тоже развеселился и показал рукой на открытую дверь в правое крыло, добавив на иврите:
- Брухим абаим! (Добро пожаловать!- если же в прямом переводе, то - Благословенны входящие!).
Мы вошли. Очереди к трем заветным окошкам не было совсем. Оформление заняло не больше десяти минут. Возникла, правда, проблема с моим свидетельством о рождении. Подлинник был утерян, а дубликат, выданный, как и паспорт, украденный в автомагазине, в девяностом году, консульская дама принимать, как документ, отказывалась. Мое еврейство оказалось под большим вопросом.
- Вы поедете, как муж еврейки! - не подлежащим сомнению тоном сказала она.
- Хоть чучелом, хоть тушкой!- ответил я словами популярного в то время анекдота, чем очень её смутил. Глаза посуровели, чиновница напряглась. Пришлось извиниться и потихоньку в двух словах рассказать изюминку притчи про попугая, сидевшего на плече отъезжающего из СССР человека.
- Экзотических птиц нельзя! Инструкция! - остановил его таможенник.
- Как так нельзя!? - захныкал хозяин попугая.
- В инструкции к вывозу значатся только чучела и тушки...
- Что же мне делать?
- Придется оставить. Сдадите в отдел животных и птиц ...
- Хозяин! - заорал попугай. - Хоть чучелом, хоть тушкой, только забери меня отсюда!!!
Глаза женщины оттаяли, и она, засмеявшись, высыпала на подоконник окошка все мои документы. А когда мы с Димкой стали рассовывать наши бумаги по карманам, было слышно, как она пересказывает шутку напарнице в соседнем окне.
На выходе по-прежнему стояла давешняя пара, и они, поинтересовавшись, как мы едем, и услышав, что через Варшаву, посоветовали мне записать почтовый адрес и телефоны тамошнего СОХНУТа, вывешенные среди прочей информации на щите, и рекомендовали постараться уведомить о нашем приезде. На том мы и расстались.
* * *
Помнится, среди прочих предотъездных надобностей требовалось ещё и оформить согласие моей матушки. Я выяснил, что делается это у нотариуса, и, уточнив часы приема, договорился с ней, что заеду, и мы быстренько туда скатаемся и подпишем... Сам факт нашего отъезда, когда мы о нем объявили, она восприняла относительно спокойно. Перед тем, как известить её, я поговорил с братом, работавшем в то время в закрытой организации, и мы определили с ним некую общую линию наших семейных дел. Договорились, что я переведу на него владение маминой дачей, и обсудили, каковы будут планы его семьи на год-два вперед, если придет их очередь подыматься на крыло. Во время общесемейных разговоров на эту тему мама вела себя нормально и сдержано, хотя и переживала в душе предстоящее расставание с нами. И вот сейчас почувствовала, что переходит некий Рубикон, за которым уже начинается неизвестность. Она, как и покойный отец, была коммунистом, в свое время воспитана была в этих традициях и верила в идею. События последних, уже перестроечных лет, переживала с напряжением. И в эти минуты стало видно, как тяжело ей дается участие в подобной процедуре.
Мы вошли в помещение, где располагалась контора нотариуса. Матушка, тяжело дыша, сразу села на ближайший стул, как-то вся сжалась и закрыла глаза. Я занял очередь и тоже сел рядом с ней. Пытался разговорить, но отвечала она односложно и часто невпопад. У неё перехватывало горло. Маме было 69 лет, она страдала диабетом, и я просто побаивался, как бы чего не случилось, хотя загодя попросил брата побеседовать с ней, чтобы чуть-чуть подготовить к предстоящему.
Очередь наша подошла довольно быстро, мы вошли, и я едва успел подставить матушке стул, так тяжело она на него опустилась. Нотариусом была молодая и симпатичная, хорошо одетая женщина, вместе с которой в комнате находилась секретарь. Вид обеих не оставлял сомнений в принадлежности к коренной национальности. И, что не характерно обычно для присутственных мест, на окне стояли цветы. Пахло свежестью и духами.
- Слушаю Вас. – обратилась она ко мне .
- Нам нужно оформить согласие мамы на мой отъезд...
- А куда Вы уезжаете?
- В Израиль.
- Что Вы говорите! Как интересно! - и сама нотариус, и секретарь стали меня расспрашивать, куда, в какой город в Израиле... Тут же выяснилось, что у них в Хайфе друзья и подруги, сразу же они захотели передать им письма и, если, конечно, можно, крохотные посылочки. Они буквально щебетали, а я, поддерживая разговор, наблюдал, как на глазах менялся облик матушки. Она, несчастная, пришла сюда, как на дыбу, чтобы участвовать в чем-то недостойном, позорном и постыдном, и вдруг оказалось, что все наоборот! Что эти женщины просто восхищены нашим решением, они его одобряют, как нечто совершенно правильное, и, кроме того, ещё и не всем доступное. Мы все помним из нашего советского прошлого, как причастность к «дефициту» повышала самоценку человека. Мать сначала закрутила головой в сторону говоривших, а в какой-то момент стала участвовать в разговоре, демонстрируя свою осведомленность. Короче, когда мы уже закончили, и она все подписала, секретарь, сидевшая ближе к ней, спросила:
- А Вы тоже собираетесь, Лия Петровна?
- Конечно! – с этаким горделивым достоинством ответила матушка. – Но пусть сначала они там как следует устроятся. – и уже получалось, что вроде бы она нас туда направляет, как десант, с задачей захвата первого плацдарма. А дальше она стала объяснять, что есть ещё один сын, и почему мы поступаем именно так, а не иначе...
Я сидел, молчал и терпеливо ждал, когда она выговорится. На обратном пути мама ехала со спокойным и серьезным лицом, сосредоточенно переживая заново нюансы разговора, и вдруг, как бы вторя каким-то своим мыслям, произнесла:
- Какие приятные женщины!
* * *
Подошло время отъезда. Данька решил от нас отделиться и взял билет на самолет через Будапешт. Он улетал 31 января, а мы с Зиной выбрали маршрут поездом, через Варшаву, у нас было больше вещей. Памятуя о совете консула, я послал в Варшавский Сохнут телеграмму с указанием даты и времени прибытия.
В день Данькиного отлета, мы сели с ним, чтобы обсудить различные аварийные варианты. Как никак, но шла война, Саддам Хусейн пугал Израиль химическим оружием, и мы решили выписать на два листа список адресов друзей и знакомых, уже живущих за границей – один для него, второй для меня, с тем, чтобы каждый из нас мог сообщить о себе в случае неблагоприятного развития событий, которое грозило застать в дороге. Мы расставались на две недели максимум, но поди знай… Береженого Б-г бережет.
Данька улетал вечером. Провожали несколько друзей, мы с Зоей и мой брат Артем с женой Итой. К этому времени её родители уже съездили в Израиль на разведку. У её отца, Бориса Яковлевича, там были двоюродные братья. И вернулись они настроенные достаточно оптимистично. Сыновы проводы получились тихими, отъезд нехлопотным. Данька прошел регистрацию и таможенный барьер и скрылся в глубине Шереметьевского аэровокзала. А мы все, попрощавшись, разъехались по домам. Позднее он позвонил нам из чрева Duty Free. Ему захотелось поговорить и поделиться впечатлениями. С детским тщеславием сообщил, что сидит в буфете и распивает банку Кока-колы, приобретенной за полтора доллара. На большее – не решился.
Утром он по телефону доложил, что находится в Израиле, в Хайфе, у Лиды...
Наш отъезд был более сумбурным, а само путешествие проходило менее гладко, чем у Даньки. На вокзал провожать нас приехали родные и друзья. Погода была мокрая, февральская. Из дома нас забирал Морис, мой друг ещё по институту. По дороге заехали к маме попрощаться, второпях присели на дорожку, а в последний момент она незаметно для других достала отцовский офицерский кортик и сунула его мне в руки:
- Это тебе на память. Я сама не смогу провести через границу, если поеду....
И вот с такой вещью я вышел из родительского дома. Как обычно в подобных случаях по дороге к Белорусскому попали в затор минут на двадцать. На вокзал приехали за десять минут до отправления. И мы, и провожающие с нашим багажом в руках неслись к вагону, как спринтеры, скользя в февральских лужах на толком нерасчищенном перроне. Забросив вещи в купе, выскочили наружу прощаться. Но поезд задержался с отправлением, и даже мой друг Фред , опоздав минут на десять, успел в последнюю минуту примчаться, обняться, передать письма матери в Израиль и махнуться со мной на прощание шапками. Он остался с моим «кроликом» на голове, а я уехал в его шерстяной шапочке. Брат с Итой стояли очень расстроенные, Лена, Зинина племянница, плакала, а мой старый друг Костя Састин вытирал слезы. Но и в этой суете меня не покидала мысль, что мы движемся вперед к чему-то светлому, иному, а они остаются здесь, в этой февральской грязи и распутице. И чувство вины омрачало последние предотъездные минуты. Люся с дочкой Анечкой, сейчас уже обе покойные, тогда улыбались нам, моя тетя Елена Абрамовна и двоюродная сестра Инна с мужем молча махали зажатыми в руке перчатками. Поезд тронулся… Перрон сдвинулся вправо, замелькали фонарные столбы, и мы поехали, ещё полностью не сознавая куда. Час-другой ушел на раскладку вещей, ещё полчаса – на ознакомление со спальным (международным!) двухместным купе. Подремали. За окном начало темнеть. Проводник принес чай. Мы достали взятую с собой еду и как-то отвлеклись, занятые простыми дорожными заботами. Дорога есть дорога. Она укачивает, убаюкивает, отвлекает...
Ночью под утро нас разбудил шум за окнами – прибыли в Брест.
- Таможня! Вам придется с легкими вещами пройти в таможенный зал на вокзале, а громоздкие и тяжелые вещи можно оставить в купе, открыв их для досмотра. У вагона стоят носильщики с телегами, они могут помочь с вещами…- проинструктировал нас проводник.
Носильщик действительно помог, так как идти пришлось через трое путей, и о наших удобствах тут никто не думал и не собирался думать. Взял он с нас сто пятьдесят рублей, деньги, надо сказать, немалые. Но в предотъездное время мы уже привыкли к этому организованному грабежу. Грабило государство, грабили все его граждане, имеющие хоть какую-нибудь власть над нами. Грабил и он, взяв с нас вместо обычных трешки-пятерки, пусть даже с надбавкой на ночной тариф, сумму в тридцать-пятьдесят раз большую... Но мы прямо как откупались – да подавись, ты!... – только бы побыстрее уехать.
Таможня потрудилась довольно основательно по причине незанятости, в поезде мы были единственной эмигрантской семьёй. Иностранный, дипломатический и международно-торговый люд требовал к себе обходительного отношения, а на нас можно было отыграться. Ведь ни пожаловаться, ни спорить с ними за недостатком времени мы не могли, полное наше бесправие доставляло им особое удовольствие. Так, во всяком случае, мне показалось. После общего осмотра вещей нас с Зоей развели по разным комнатам, где, как в тюрьме, банально обшмонали. Меня заставили снять обувь, снять куртку и пиджак, вывернули все карманы. Очень обрадовались, найдя по карманам и в бумажнике рублей 500 советских денег. А главного, слава Б-гу, не нашли. Отцовский кортик я заправил под рубашкой с правой стороны подмышку за брючный ремень, но начали они слева. Я от рождения ужасно боюсь щекотки, поэтому задергался в их руках, как ненормальный, в тот момент, когда они начали шарить у меня в левой подмышке.
- Ты, чё? – выпялился таможенник. – Щекотки боишься!?
- Да, боюсь, и очень!
- Ну, точь, как моя жена! – и он повернулся к напарнику. - Она совсем психованная!
- Тебе видней… - буркнул я и без разрешения начал одеваться.
А лопух-таможенник все продолжал хихикать, шопотом рассказывая напарнику, как он иногда во время постельных игр щекочет жену, а она при этом падает с кровати…
Они прошляпили кортик под мышкой и ещё 450 рублей, забытых мною в кармане рубашки под свитером. У Зины реквизировали 150 рублей. Пока мы укладывали развороченные вещи, эти ребята спорили у нас за спиной, кто пойдет сдавать в банк изъятые у нас деньги. Так и не договорившись, позвали меня и сказали, что, не видя злого умысла в моих действиях, а только простую человеческую забывчивость, деньги они мне вернут и я могу отослать их по почте, при условии, что потом предъявлю им почтовую квитанцию. На том и разошлись.
Расставание с Родиной прошло без всяких сантиментов. Злые, как черти, мы по-моему даже прощального взгляда в окно не бросили. Помню только, как замелькали балки пограничного моста...
* * *
Утром в Варшаве проводник объявил – Центральный вокзал. Я начал быстро вытаскивать из вагона вещи. А он, меланхолично наблюдая за мной, посередине операции спросил:
- В Израиль?
- Да, а что?
- Так Ваши обычно на Западном выходят!
Выругавшись, я, как мог, закидал вещи обратно в тамбур. Зоя нервничала, ничего не поняв. Пока я объяснял ситуацию, перескакивая через её вопросы: А ты уверен?... А ты правильно понял?... А он точно знает?…- поезд снова притормозил и вполз под огромный купол .
Я начал свой труд сначала. Укладывая чемоданы, ящики и коробку с телевизором горкой посреди перрона, как белка сновал в вагон и обратно, а за мной сновал поляк в железнодорожной форме и просил продать ему мой японский телевизор – коробка приглянулась. Я отнекивался, а он неторопливо набавлял цену. Но в какой-то момент, не выдержав его мельтешения под руками, я выдал ему то единственное, что кроме «Матка Бозка» и «Добже рано», знаю по-польски:
«Мужик, Пся крев!... Ты мне мешаешь!»,- он понял и отошел в сторону.
Зина нервничала за оконным стеклом, сторожа вещи и документы. На вопрос о времени стоянки, проводник ответил , что не знает… И в тот момент, когда я нагнулся переложить попавший углом в лужу картонный ящик, почувствовалось что-то не то – вокруг меня кругом собиралась группа людей, явно организованная. Половина из них переговаривалась по-польски. Не понимая, о чем они говорят, я глазами отыскал покупателя телевизора, но он из-за их спин показывал мне пятерню и кричал:
- Пять миллионов!
За стеклом в отчаянии металась и жестикулировала Зоя. Наконец эти люди до чего-то договорились. Старший на вид извлек из кармана вчетверо сложенный листок, развернул его и показал стоявшему рядом. А потом, нагнувшись, пальцем провел по надписи «GORКIН», которую нам посоветовали сделать на каждой коробке, чтобы при массовой погрузке не путаться с вещами. Повернувшись ко мне он спросил:
- Пан Горкин?! Мы Сохнут. Повстречаем Вас. – и показал мою телеграмму, а потом замахал рукой.
На его знак откуда-то сверху по пандусу скатился электрокар, мужики сноровисто побросали на него наши вещи, а за это время мы с Зоей, украдкой вытиравшей слезы, успели вытащить остатки из вагона. И кар скоренько укатил обратно вверх по пандусу. А мы остались с ними.
- Проше, панове! – произнес старший и сделал приглашающий жест в сторону, противоположную движению нашего багажа.
Мне не хотелось волновать Зою, но сам судорожно соображал, что же делать? Где вещи? Мы покрутились по каким-то перронам и вышли к широкой балюстраде. И вдруг я увидел, что внизу по тротуару катит этот самый электрокар и останавливается возле двери припаркованного неподалеку автобуса, к которому наша компания спустилась по лестнице минуту спустя. С облегчением на душе мы с Зоей остановились вместе со всеми возле автобуса. В группе возник некоторый спор, но вскоре он разрешился, и один из встречавших, явно не славянской внешности парень, полез наверх в открытую дверь автобуса принимать вещи. При этом поясная манжета его короткой мотоциклетной куртки задралась, и я увидел две кобуры с пистолетами, заткнутые как-то не по-нашему за поясной ремень. У нас всегда носили оружие кобурой наружу...
- Ни хрена себе, - успел подумать я, - но потом вспомнил объявление в консульстве, где нас призывали с пониманием относиться к повышенным мерам безопасности, принимаемым по пути нашего следования в связи в военным положением на Ближнем востоке. Загрузившись, наш автобус покатил по городу.
Спустя двадцать-тридцать минут мы въехали во двор четырехэтажного здания, где разгрузили багаж и сложили его кучей в отдельном большом помещении, укрепив сверху картонную табличку, на которой написали нашу фамилию. Самим же нам предложили подняться на второй этаж, где горничная провела в светлую, чистую комнату с удивительно белыми стенами. Спросила, все ли в порядке. Мы были всем довольны. Обстановка напоминала дом отдыха или санаторий. Перед уходом она поинтересовалась, есть ли у нас водка. Предусмотрительный Данька подготовил нас и к этому вопросу, вооружив морально и материально, тем, что добыл где-то огромный двухлитровый бутыль. Горничная принесла какую-то невероятную сумму в кронах и, замотав водку в полотенце, убежала. Там было 400,000 польских крон. Мы ещё не ведали, что это такое – инфляция. Просто сели друг против друга на застеленные кровати и в каком-то бессилии молчали, не будучи ещё в состоянии понять, что все уже кончилось. Мы перелистнули исчерканную-исписанную страницу той, оставшейся за спиной жизни, а новая ещё не началась. Впереди было белым-бело, как в комнате, где мы находились. Не просматривалось даже контуров будущего бытия, только какие-то отдельные фрагменты из писем, разговоров, рассказов...
Через полчаса нас пригласили к завтраку...
* * *
Четыре дня в Варшаве пролетели быстро. Совершенно свободные и расторможенные, мы бродили по городу, шлялись по магазинам, что-то даже купили, обменяв забытые таможенниками деньги и продав пару безделушек из своих скромных золотых запасов . Вспомнив детство, сходили в кино, посмотрели Тарзана. Я купил несколько технических русских книг. Решили сделать Даньке подарок, купив ему кроссовки “Puma” за 1,400,000 крон. По Лидиному поручению Зоя набрала разных женских беретов. Уходили утром, возвращались, обедали, отдыхали, снова уходили и возвращались к ужину. Действительно, мы попали в санаторий. Немного смущали польские полицейские с автоматами на входе снаружи, и вооруженные израильские охранники внутри. Надо было отмечаться в уходе и приходе, но к этому мы быстро привыкли.
Февральская Варшава времен Президента Леха Валенсы предстала сероватой, грязноватой и суетной. Транспорт ходил нормально. На всех площадях шла мелкая торговля. Продавали все и всё – еду, одежду, косметику, промтовары, всевозможные вещи домашней выделки, инструменты, новые и подержанные, стройматериалы... Смотреть на такое Вавилонское столпотворение было непривычно. Покинутая нами Москва только ещё подходила к этому порогу.
Постепенно гостиница стала наполняться. К субботе набралось человек сорок пять. После ужина нас собрали вместе и объявили, что мы должны быть готовы к десяти вечера и спуститься с вещами вниз. Публика наша появилась переодетой во все новое и добротное, словно предчувствуя событие значительное и торжественное... Этапное... Ощущались душевное волнение и подъем...
Багаж хранился в помещении, где имелись ворота наружу. После десяти туда въехал крытый грузовик, вещи наши взвесили и прикрепили аэропортовские бирки, после чего мы закидали их в кузов. А ещё через полчаса всех попросили одеться и выходить к автобусу у подъезда. Расселись, как могли, народу оказалось чуть больше, чем мест, и тронулись. Впереди и сзади шли полицейские машины с мигалками. Израильские охранники переговаривались через уоки-токи, обстановка стала какой-то тревожной, как в фильме про военные или полицейские операции. Наконец въехали в широкие, открывшиеся прямо перед нами ворота. По легкому запаху керосина чувствовалось летное поле. Покрутившись по нему в темноте, подъехали к стоявшему вдалеке и отдельно самолету незнакомой формы. Он был окружен бойцами польского спецназа в масках, растянувшимися кольцом с трехметровыми интервалами, держа в руках наперевес оружие. Я впервые увидел настоящую винтовку М-16...
Автобус притормозил напротив трапа, наши охранники стали коридором, и, слегка понукаемые ими, мы начали подниматься в самолет. В автобус мы с Зоей вошли последними, чтобы не мешать семьям со стариками и детьми, поэтому на трапе оказались первыми. Занавеска на двери была прикрыта, стюардесса стояла снаружи. И в тот момент, когда мы поднялись , она откинула её перед нами.
Прямо на пороге мы были оглушены поднявшимся шумом и ослеплены фотовспышками. Перед нами колыхалась веселая толпа, приветствовавшая нас, хлопали пробки шампанского, нам совали в руки пласмассовые стаканчики, чокались с нами и буквально втаскивали внутрь. Стюардессы долго не могли навести порядок, но когда всех рассадили, оказалось, что в салоне ещё много свободных мест. После того, как «бунт был подавлен», самолет начал выруливать, и через несколько минут мы взлетели. Ошеломленные приемом и незнакомой обстановкой, долго не могли придти в себя и понять, в чем дело. И только в полете я с трудом (со своим убогим английским и словарём!) уловил со слов сидевшего через проход седовласого симпатичного джентльмена европейской кондиции, что летят они из Дании в Израиль от имени датских еврейских организаций, чтобы продемонстрировать солидарность с израильтянами в их военных проблемах и трудностях. В связи с обстрелами и создавшейся опасной обстановкой мировые авиакомпании в Израиль не летают, поэтому узнав об их рейсе солидарности, Сохнут обратился с просьбой прихватить по пути 45 репатриантов, застрявших в Варшаве. На что они с радостью согласились… Вскоре нас начали кормить. Все было такое необычное, такое вкусное, нас баловали соками, вином и виски. После еды и пережитых волнений всех разморило, и мы задремали.
Проснулся я от легкого потряхивания, самолет попал в прибрежные турбулентные потоки. Глянул в окно и обомлел. Впереди по направлению полета вставало такое огромное, полное утренней свежести, чистое и лучезарное Светило, что оставалось только пасть ниц перед его божественным ликом… А внизу под нами лазурное спокойное море неторопливо накатывалось волнами на песчаный берег, вдоль которого выстроились в ряд высокие современные здания. Позади них был виден город, строения непривычных очертаний. Мы снижались, заходя на посадку. Потом замелькали сельские домики с красными черепичными крышами, поля, сады, пальмы... Самолет мягко коснулся посадочной полосы и покатился, притормаживая... Двигатели заревели, перейдя на реверс... Пассажиры зааплодировали... И всё! Мы прибыли в Израиль!