ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ОТЕЦ
I
Пронесшаяся над домом буря разметала семью, и Илья Андреевич ощущал себя почерневшим от удара молнии деревом, засыхающим в чистом поле.
Ветер, тучи, осень. Последние мухи елгозят по стеклу. Осеннюю промозглую серость Илья Андреевич всегда воспринимал болезненно, будто у него украли солнце и тепло, будто поманили летом и обманули, насмеялись над ним. Низкие, сизые тучи давили на голову и тоской сжимали сердце, сырость и туман просачивались сквозь стены и кожу. Раньше только Даша, как солнечный лучик, разгоняла своей улыбкой настроение души, созвучное стоящим перед глазами картинам неизбежного умирания природы и конечности всего живого. Теперь он остался один на один с осенью и со своими мыслями.
Часто, словно надеясь, если ни припасть к живительному источнику, то хотя бы посмотреть на него издали, Илья Андреевич шел к их старому дому. Он выходил в сумерках, прячась и сливаясь с ними, подходил к окошку, в котором горел свет, и представлял себе, что за ним сидит в кресле Даша и думает, наверное, о детях, о внуках, а может быть, и о нем. Он в мельчайших деталях видел в своей голове, как она убирается по дому, готовит на кухне, читает книгу, а потом, отодвинув ее от себя, вспоминает что-то хорошее из их жизни и тихонько улыбается.
Тогда ему становилось легче на душе, и так же, крадучись, он оставлял этот дом и шел обратно, в свое необжитое, пустое жилище, похожее на древний заброшенный храм. Эти вечерние прогулки ненадолго приносили в сердце покой и скрашивали его одиночество.
Однажды ему захотелось подарить Даше цветы. Он купил букет роз и поставил его в гостиной. Илья Андреевич сидел рядом и смотрел на букет, словно ожидая, что эти цветы, как магнит, смогут позвать, притянуть Дашу к нему, и сейчас она непременно впорхнет, как свежесть, как утро, как дыхание, в эту комнату, сядет напротив и будет радоваться и этим розам, и тому, что они, наконец, вместе. Илья Андреевич ставил на стол два хрустальных фужера, разливал вино, брал в руку бокал и разглядывал гранатовый, радужный его блеск на свет так, будто сейчас и второй поднимется, и сквозь его грани он увидит искрящиеся Дашины глаза.
Запах роз и вкус вина волновал, пьянил, пробуждал воспоминания. Аромат роз, впитавших в себя сигаретный дым, и вкус табака, перемешавшийся с запахом роз, всколыхнули в чуткой памяти давнюю сцену.
Они с Дашей сидели вдвоем за столиком в московском кафе, друг напротив друга, глаза в глаза, а посередине стояла ваза с огромным букетом чайных роз, только что им подаренных ей. Что это было за кафе? – он не помнил. Когда это было? – кажется, перед свадьбой. По какому случаю и о чем они говорили? – неизвестно и неважно. Навсегда запомнились ее темные, сияющие глаза и аромат роз, перемешанный со вкусом табака.
Даша, Даша. Илья Андреевич повторял ее имя, будто смаковал его, и причмокивал губами от удовольствия. Удивительная, добрая, чуткая, редкая женщина. «Делай добро и бросай его в воду»,- любила говорить она. Ему вдруг привиделось совершенно ясно и отчетливо, словно он был рядом, как именно в эту минуту она спит в их спальне в старом доме. Дашино лицо выражало страдание, глубоко спрятанное внутри страдание, проступившее во сне наружу. Стало безумно ее жаль, так бессильно жаль, будто он один мог облегчить это страдание, но не знал, как это сделать.
Он всегда думал о ней с теплой радостью и нежностью. Как это в Евангелии сказано: «Душу свою отдать…» Так же, как Даша душу свою отдавала всю жизнь за него и за их детей, так и он готов был отдать ей всё, что было самого лучшего в нем: весь свой мир и всю свою любовь.
Почему-то вспомнилось, как они с Дашей ездили отдыхать в Индию, и Илья спросил ее: «Что тебе больше всего здесь понравилось?» Она ответила: «Океан. Такой мощи я еще не видела в своей жизни.» Он и не ждал другого ответа, она чувствовала и принимала красоту, как дар Божий. «А знаешь, что мне еще запомнилось? – продолжала она. – Месяц, молодой месяц, не такой, как у нас, а перевернутый, смешной, как улыбка.»
Она бы сказала ему сейчас: «Не горюнься, милый. Всё пройдет.» И Илья Андреевич успокоено улыбался, будто и впрямь Даша была рядом и говорила с ним.
Потом накатывали усталость и пустота. Он долго, часами глядел в одну точку, не видя ни стен, ни обоев, ни предметов, бездумно, безвременно, и ему казалось, что там, напротив – черная дыра, и она раз за разом высасывает из него силы, мысли, душу, жизнь.
Иногда из пустоты выплывали лица его детей, но и они выглядели отстраненными и бессловесными, как на фотографиях.
Маленькая Анюта своими волнистыми, медовыми волосами и радостной, доверчивой улыбкой на лице была похожа на летнее солнышко.
Сережа стоял перед мольбертом и не глядел в его сторону. Руки его были перепачканы краской.
Саша смотрел исподлобья, а потом неожиданно улыбался, но как-то криво, вымученно, неуверенно.
Вечерами Илья Андреевич поднимался в мастерскую, садился в старинное, жесткое кресло, останавливал взгляд на пустом мольберте и ощущал пустоту в мыслях и в желаниях. Наверное, Акулина забрала с собой крошечные, разноцветные огоньки, что вспыхивали порой в голове и высвечивали из необъяснимой глубины сознания или души еще смутные, но постепенно проявляющиеся, как старые фотографии, образы будущих, ненаписанных картин. Он закрывал глаза и ждал: вот сейчас опустятся сзади на его плечи легкие, холодные руки, и, как вспышка, придет новый, еще неизвестный никому и ему самому образ, зыбкое, как дрожь, видение – предвестник выплеска духовной энергии, и руки сами потянутся к кистям и холсту. Но ничего не происходило, и Илья Андреевич, будто разглядывая своё нутро под микроскопом, видел там лишь пересохший родник в увядающем среди пустыни оазисе.
Когда часы говорили ему, что наступила ночь, Илья Андреевич выходил на балкон и смотрел в небо. В эти ненастные дни и ночи тучи иногда разветривались, и тогда он с упоением и благодарностью вглядывался в вечные маяки звезд. В это время года они уходили на восток, и с этой стороны дома уже не видно было ни Большой Медведицы, ни бабочки Ориона.
Древние умели разглядеть в звездах картины. Нынешние люди прагматичнее, они видят в них лишь ночные светлячки и потеряли связь между этим бездонным капищем и собой. Жизни человеческие уходят, а созвездия неизменны, и глядя вверх, в бесконечность, до которой, кажется, стоит лишь дотянуться взглядом и мыслью, невольно думается: а так ли уж конечна и невозвратна та маленькая капелька вселенной, то звездное секундное отражение, что называется жизнью человека? Почему всегда так хочется верить, что когда-нибудь, в другой жизни, мы сделаемся лучше и добрее и соприкоснемся с этими древними небесными идолами, и в себе, не в сегодняшних, других, почувствуем и примем их мудрость? Почему так искренне надеемся мы на пороге смерти, оглядываясь с той высоты духа, которую успели достичь в жизни, что еще не всё потеряно, что рано или поздно мы сможем дотянуться не только взглядом, не только мыслью, но всем своим обновленным естеством до звезд? И глядя в звездные глаза вечности, невольно спрашиваем себя: «Зачем так бездарно и бездумно растратили мы в погоне за придуманными нами же призраками тот крохотный яркий миг, похожий на падающую звезду, что был подарен нам свыше?» И с запоздалым удивлением начинаем понимать, насколько мелки и не нужны были страсти, обиды, страхи, метания в поисках богатства и признания, разочарования в том, что казалось когда-то важным, но потом забылось, а главное оказалось совсем в другом, и не надо было за ним ходить далеко, - в познании самого себя, своей души, своей любви, своей веры и в самовыражении.
Уходили, вытекали слезливые, беспросветные, безнадежные месяцы осени. Выпал снег.
В эти осенние, тоскливые дни затворничества и унылого безделья острее и болезненнее Илья Андреевич начал ощущать себя стариком. Он редко болел и редко испытывал боль. В свои неполные шестьдесят лет он чувствовал себя на сорок. Жизнь для него была, как воздух, который вдыхают полной грудью, - насыщенной, яркой, свежей. А тут, будто надорвался, истомился идти и дышать, словно постарел разом на двадцать лет.
Писать он уже не мог и не хотел, часто разглядывал свою последнюю картину и уже знал, что она последняя. Он решил ее не продавать и не выставлять и перенес из мастерской в галерею. Место ей он подобрал на противоположной от входа стене таким образом, чтобы она не сливалась с другими картинами, а сразу бросалась в глаза. Издалека казалось, что распятый Христос взывает ко входящему в зал. Разглядывая свою работу вблизи, Илья Андреевич вспоминал Акулину, зная, что она уже никогда не вернется, и от этого нестерпимая боль одиночества жалила сердце еще злее.
К старому дому, под Дашино окно, он больше не выходил и даже по ступенькам теперь поднимался с трудом. Чем слабее делались его руки и ноги, тем чаще он мысленно обращался к Богу.
Бога Илья Андреевич всю жизнь принимал, скорее, интуитивно, как красоту, как свет, как истину, как то, что видел и хотел передать в своих картинах. Теперь всё чаще он рисовал в голове образ Христа и в своих думах разговаривал с Ним.
- Ты всё знаешь и видишь, Господи. Я не буду оправдываться перед Тобой. Я понимаю, я чувствую, как жизнь уходит из меня по капле, и иногда кажусь себе чудищем лесным из сказки, что не дождался своей любимой на вечерней заре. Но пока я здесь, еще до нашей встречи, я хотел бы просто поговорить с Тобой.
Ты дал мне хорошую жизнь, добрую жену, детей и внуков, благодарю Тебя. Ты подарил мне творчество, наверное, это главное. Я не жалею о прожитой жизни. Но даже в самой счастливой жизни, оглядываясь на нее, находишь некоторую неудовлетворенность, недосказанность и недовольство собой. Наверное, так, на пороге небытия, особенно громко говорит совесть.
Почему так получилось в моей жизни? Я всем желал добра, а оно оборачивалось злом. Я любил свою жену и предал ее. Я любил своих детей, а принес им одни страдания, и они возненавидели меня. Я выстроил дом, а он оказался пустым и безголосым. Я построил лодку, а она дала течь. Почему так случилось, Господи? Почему всё обернулось не так, как хотелось? Что я сделал неправильно? В чем ошибся я? Где споткнулся? Почему в конце жизни и себя, и близких завел я в тупик? Что-то неладно во мне самом, что? Какая проказа сидит внутри меня и заражает всех, кого я люблю?
Я устал ходить по кругу этих вопросов. Я устал от безголосья и пустоты. Я знаю, что скоро всё кончится: тщетные мечтанья, пустые надежды, ненаписанные картины, любовь, свет за окном. Тоска выедает силы и выпивает кровь. Я не ропщу. Лишь жаль, что никто не увидит эти картины. Жаль, что этот дом останется таким же неживым, как и я. Жаль Дашу, жаль детей.
Если я и страшусь смерти, то совсем немного. Она обещает встречу с Тобой. Там Ты расскажешь мне всё, и тогда я пойму, наконец, главное.
Однажды из соседней комнаты ему послышались голоса. Они были приглушенные и неясные. Слов было не разобрать, но по интонациям Илья Андреевич узнал в них маму и папу. Он знал, что если пойдет туда, то никого там не увидит, а только спугнет их, и поэтому просто слушал и наслаждался музыкой и очарованием давно не слышанных голосов. Постепенно он стал различать отдельные слова и вникать в суть разговора. Будто эхом из далекого прошлого, из детства, до него доносились торопливые шаги и осторожный шепот.
- Как Илюшенька расстроился из-за мишки своего.
- Наверное, на пляже забыл.
- Ты хорошо посмотрел?
- Всё обошел, нет нигде.
- Для него это трагедия, любимая игрушка, жалко-то как.
И уже не сама потерянная игрушка была так дорога, а то, как родители беспокоились и искали ее.
Зима пролетела, как белый сон. Всё тяжелее становилось вставать, готовить, кушать, на это уже не оставалось ни сил, ни желания.
Однажды в ставшей привычной тишине раздался телефонный звонок. Он больно резанул по ушам и рассёк воздух. Кто-то начальственным голосом требовал незамедлительно явиться в Москву, к судебному приставу, по делу о неуплате алиментов за восемнадцать лет. Илья Андреевич сбросил звонок.
«Эх, Татьяна, - подумал он, - так ты и не поняла, что зависть и злоба больнее ударяют не по тому, на кого они направлены, а по тому, от кого они исходят. А начальники, что начальники? Все они – как пузыри на воде, пыжатся и лопаются без следа, никто и не заметит. А меня будут помнить.»
Всё чаще Илья Андреевич стал заглядывать за ту черту, что проходит по краю пропасти, будто ходил по обрыву у слияния двух рек – Тахи и Шачи – и уже не кружилась голова от страха высоты.
В голову приходили новые, странные мысли. Он думал о том, что в мире всё так прозорливо устроено, что к человеку приходит смерть только тогда, когда он сам устает жить. Катастрофы, войны, внезапные напастья случаются или по воле Божьей, или по вине человека. Но смерть от старости, то есть край жизни, естественный для всего сущего, наступает, когда иссякает в душе желание видеть и радоваться, слышать и удивляться, чувствовать и восхищаться, любить и дарить любовь.
Всё в жизни не случайно, всё предопределено, и смерть тоже. Если жизнь, всегда противоречивая, всегда трудная, всегда неровная в своих падениях и взлетах, счастливая и несчастная, солнечная и ненастная, как времена года, дана нам для чего-то, то и смерть придумана не просто так.
Так чего же страшиться ее? Зачем бежать и прятаться от неизбежного?
Эти думы, не связанные ни с сегодняшним днем, ни с мимолетным настроением успокаивали сердце и давали надежду на исполнение последнего желания: увидеть Дашу и детей.
II
Сквозь липкое забытье Илья Андреевич услышал стук входной двери, шаги по лестнице, открыл глаза и увидел Дашу.
Даша бросилась к нему, обняла, прижалась к его губам и принялась целовать морщинки на лбу и на щеках.
- Милый, милый. До чего же ты себя довел. Это я виновата. Сидела, выжидала чего-то и не могла переступить через себя и просто прийти к тебе. Ничего, ты поправишься. Вставай, вот так, потихоньку. Я тебя сейчас накормлю. Ты окрепнешь, и мы сядем с тобой рядом и будем разговаривать, как прежде, и не станем больше вспоминать о плохом, а говорить только о хорошем, о нас с тобой. Обопрись о меня, я тебя поддержу. Небритый, колючий, вон уже борода какая. Я тебя никогда не видела с бородой. Тебе она идет.
Даша плакала и говорила, что-то говорила без устали, не думая о словах, а просто обволакивая и согревая ими своего любимого Илюшу.
- Теперь мы всегда будем вместе. Я тебя никуда не отпущу и не уйду от тебя никогда.
Илья молчал, а по его ввалившимся щекам прокладывали бороздки слезы, которые он был не в силах удержать.
Даша усадила Илью в кресло, не переставая говорить.
- Бедный мой, любимый мой художник. Ты и вправду не от мира сего. Как же я могла забыть. Сейчас я сварю куриный бульон, он придаст тебе сил.
Даша не ожидала увидеть Илью таким исхудавшим, ослабевшим, постаревшим, но теперь, рядом с ним, ее неисчерпаемая энергия, казалось, утроилась, слезы высохли, и вся она сосредоточилась на одном: вернуть к жизни, сделать прежним своего единственного, любимого мужчину.
Она поставила перед ним тарелку с бульоном, но рука его слишком дрожала, и тогда Даша, как маленького, принялась кормить его с ложечки.
Видимо, неуемная внутренняя Дашина сила передалась Илье. Прошло несколько дней, и однажды, тяжело опираясь на ее плечо, Илья спустился по лестнице, и они вышли в сад.
Майский ароматный ветерок прогуливался меж распускающихся яблонь, и солнце уже по-летнему согревало кожу.
Илья говорил мало, говорить не хотелось, хотелось просто закрыть глаза и впитывать в себя блаженство подступающего лета и ощущать прикосновение руки и близость самого родного человека на свете.
Притихла и Даша. Илья сильно изменился, и Даша понимала, что дело не только в физической слабости. Не было в нем больше живости, потух блеск в глазах, словно оборвалась струна, которая есть в каждом человеке, звенящая, пульсирующая струна, вибрирующая в унисон с сердцем, звучащая в такт с другими людьми и с миром, этот необъяснимый, спрятанный в душе, как подземный источник, родник, питающий человека, который можно было бы назвать жаждой жизни. Родник высох, и Дашу это пугало более всего.
Так, чтобы не слышал Илья, она позвонила старшему сыну. Голос его показался ей вялым и безразличным.
- Здравствуй, мама. Как у вас дела? Что случилось?
- Саша, приезжай. Папе плохо.
- С сердцем плохо?
- Нет, не с сердцем. Но он будто неживой, лежит, еле встает.
- Я-то что могу сделать? Это возраст. Вызовите врача.
Говорить больше не хотелось. Дарья Степановна отключила трубку и вызвала врача.
Врач осмотрел, пощупал, прописал какие-то лекарства, толком ничего не сказал и уехал.
Днем Илья лежал, молча смотрел в потолок, а вечерами они спускались в сад. Раньше они любили разводить в саду костер, сидели, обнявшись, и смотрели на огонь.
В этот теплый вечер в первый раз в году запели соловьи. Даша собрала на поляне холмик из сухих веток и поленьев и разожгла костер. Как прежде, они сидели, тесно прижавшись руками, плечами, и разгорающееся пламя, обнимая их жаром и дымом, будто припаивало две половинки друг к другу.
- Спой, Дашенька, ту песню про сирень.
Сначала тихим голосом, словно пробуя песню на вкус, а потом всё громче, так что звонкий, щемящий сердце голос уже разливался по округе, Даша запела.
Одинокая ветка сирени
У тебя на окне стояла.
Этот день твоего рожденья
Мы с тобою вдвоем встречали.
Илья вдруг ясно увидел сквозь огонь, в капельках набухающей и лопающейся на поленьях смолы, давно ушедшую и полузабывшуюся картину, как когда-то, в той жизни, когда они оба были еще совсем молодыми, веселыми, жадными до жизни и до любви, они приезжали за Дашиной мамой в Толпыгино, и в доме у тети Вали сидели старенькие и молодые бабенки, и вместе с ними Даша, и пели, так хорошо пели: протяжно, серьезно, надрывно – что за душу брало, и осталось, оказывается, это с ним до конца в сердце.
Песня растворилась в ночной тишине, и соловьи, будто только этого и ждали, подхватили ее и защекотали слух своими любовными трелями.
Костер урчал довольно, потрескивал полешками, брызгался искрами, разгорелся, взметнулся, лизнул небо в брюхо и заслонил его собой.
- Ты как себя чувствуешь, Илюша?
- Лучше, значительно лучше. Принеси-ка, Дашуня, наливочки. Давай выпьем с тобой.
Даша заулыбалась, тут же у костра накрыла столик, принесла домашние закуски и бутылочку со знаменитой кедровой настойкой собственного приготовления и разлила ее в играющие отблеском огня рюмки.
- Ну, давай, за что?
- За любовь, Дашенька, за нашу любовь, долгую, вечную, настоящую.
Чокнулись со звоном, выпили. Тепло обожгло внутри и смешалось с жаром пламени. То ли костер отливал искорками в зрачках, то ли настойка будоражила и разгоняла быстрее кровь, но Даша увидела в глазах мужа живые, огненные зайчики, и от радости будто сама помолодела. Отлегло от сердца, потеплело на душе.
- Расскажи, как дети?
- Всё у них хорошо. Сережа учится, у Саши тоже всё нормально.
Даша не знала, что говорить. Сергей звонил несколько раз и ни разу не спросил про отца. О недавнем разговоре с Сашей рассказывать не хотелось. Подумала, стоит ли сказать, что она видела Аню в церкви, и решила, что не надо лишний раз тревожить Илюшу, бередить его раны.
- А маленькие?
- Всё у них отлично, о тебе вспоминали.
Илья немного повеселел, будто оттаял. Даша глядела ему в глаза, не отрываясь, и думала: «Может быть, и наладится еще всё. Какой он все-таки хороший, Илюша.»
Огонь притягивал взгляд. Илья смотрел в его чрево и размышлял.
«Как хочется, чтобы он никогда не догорал, хотя бы до утра. Этот костер похож на нашу жизнь: теплый и светлый, и так же сгорает неминуемо. Как жизнь или как любовь, но от него невозможно оторваться. Он дышит, он говорит, он бьется, как сердце, загадочный, радостный, яростный, нежный, своевольный, согреет и обласкает или сожжет.
Как хорошо. Может быть, в последний раз так хорошо. Даша рядом, беспокойная моя, заботливая Даша. Жаль, что никто из детей не пришел. Душа о них болит.»
Голова шумела, мысли вспыхивали, как искры, путались и клубились, как дым.
Даша всё подбрасывала ветви в огонь, костер размахивал ими, как руками, словно больной в бреду. Поленья краснели, шипели, разваливались и рассыпались черными углями.
Костер догорал, и снова заблестели звезды, и черный бархат неба упал на поляну в саду.
«Вот и всё. Только пепел остался, - думал Илья. – Так и жизнь человеческая – лишь отблеск предутреннего луча в капле росы на листке.»
Наутро Илье Андреевичу стало хуже.
III
Сергей торопил везущий его к дому автобус, будто пришпоривал лошадь, и мысленно опережал его и был уже там, рядом с матерью и отцом.
По приезду он нашел старый дом запертым и тогда побежал к новому. Какое-то шестое чувство нашептывало ему, что он опаздывает, и он спешил напрямки, по тропинкам.
Дверь была отворена, в доме стояла тишина. Уже предчувствуя недоброе, Сергей вбежал по ступенькам, распахнул дверь в спальню и увидел лежащего в постели отца с закрытыми глазами и рядом с ним сидящую у изголовья маму.
- Мама, что случилось? Что с папой?
- Сереженька! Слава Богу, что ты приехал. Тише, он заснул. Пойдем в гостиную.
За эти два дня, что минули после их прощального костра, Дарья Степановна поникла и постарела, уже понимая, что изменить ничего невозможно.
Илья больше не вставал, говорил с трудом, словно даже на это не было сил. Дарья Степановна вызвала врача. Тот хмурился, качал головой, но так ничего и не сказав, ушел. Несколько раз она пыталась дозвониться Александру. Он не брал трубку.
- Сереженька, папа умирает, - зашептала Дарья Степановна.
- От чего? Что с ним?
- Мне кажется, он просто не хочет больше жить.
- Что ты говоришь? От этого не умирают, так не бывает.
- Бывает, Сережа, бывает. Он считает себя виноватым во всех наших бедах и мучается этим. Спрашивал про тебя. Ты пойди к нему, когда он проснется. Он будет рад. И не держи на него зла, ведь это твой отец.
- Я чувствовал: что-то страшное должно было случиться. Отец Георгий мне сказал: «Поезжай». Вот я и поехал.
- Хорошо, что приехал. Хорошо, что успел.
- Ты думаешь: всё так безнадежно?
- Я думаю: через день или два его с нами не будет.
Дарья Степановна не плакала. Она как будто превратилась в строгое, каменное изваяние с печальными глазами.
- Надо позвать священника. Я схожу. И вот еще что. Здесь в монастыре я видела Аню. Мне кажется, она собирается постричься в монахини. Я хочу позвать ее. Папе будет приятно ее увидеть. Что скажешь?
Сергей не надеялся когда-нибудь встретить Анну и страшился, что это вдруг произойдет. Он гнал от себя воспоминания и мысли о ней. Но ему в голову не приходило, что после всего происшедшего, после того, как тайна их родства стала губительной явью, она может порвать не только с ним, но и с миром. Мамины слова его оглушили, и Аня предстала перед ним в другом, новом свете: не просто как любимая им женщина, а как человек с душой настолько глубокой, цельной и самозабвенной, что он и не подозревал.
- Да, мама, конечно. Надо ей сказать.
Мысли закружились, завьюжили в голове. «Мало того, что Аня отказалась от мира, она неожиданно оказалась здесь, в монастыре. Что это? Провидение? Или отец Георгий всё предвидел, всё предугадал? Какая она теперь? Наверное, и не узнать ее в монашеском одеянии. Уже никогда не обвенчается раба Божия Анна с рабом Божиим Сергеем, а обвенчается она с Господом. Как странно даже думать об этом. Что они скажут друг другу, когда увидятся? Как себя вести с ней?»
- Погоди, по-моему, папа стонет.
Дарья Степановна опрометью бросилась в соседнюю комнату. Илья сидел на кровати.
- Подожди, я тебе подушки под спину подложу.
- Даша, мне показалось или я в самом деле слышал Сережин голос?
- Да, да, он только что приехал.
Илья Андреевич оживился.
- Где же он? Зови его скорей.
- Сережа!
Сергей вбежал в комнату, бросился на колени перед отцом, обнял его и не мог вымолвить ни слова, только всхлипывал. Илья гладил сына по волосам, будто слепой, проводил ладонью по его щекам и плакал беззвучно.
Дарья Степановна оставила их одних, надела на голову платок и пошла в монастырь, к настоятельнице. По дороге она думала об Илье и о Сереже: «Художники, писатели, поэты – они тонкокожие. Чуть их царапнешь, кровь пойдет.»
IV
- Помоги мне встать, Сережа.
Ухватившись за его руку, Илья Андреевич спустил с кровати на пол босые ноги и, опираясь о Сережино плечо, дошел до кресла.
- Подай халат, пожалуйста.
Сергей с ужасом глядел на его худые, восковые ноги, похожие на кости скелета, обтянутые пергаментом.
- Вот так, теперь можно и поговорить.
- Не вини себя, папа, и меня прости за то, что в мыслях считал тебя виноватым в нашей беде. Все мы грешны, я-то уж особенно, и Богу виднее, как направить наши судьбы.
- Прости и ты меня, сынок. Вот и легче стало.
Ты что-нибудь знаешь об Анне? Мне кажется, мама что-то недоговаривает.
- Я ее не видел с тех пор. Мама пошла за ней.
- Да что ты? Она здесь?
- Да, в городе.
- Какое счастье! Я смогу с вами со всеми проститься.
- Не говори так, папа. Ты еще поживешь.
- Оставь, Сережа. Человек в моем возрасте должен предчувствовать, когда придет смерть. Иначе он не успеет к ней подготовиться. Смерть – дама серьезная, Сережа. С ней следует встречаться достойно.
- Ты еще не старый.
- Ты не понимаешь. Старость, так же, как и молодость – вот здесь, в душе. Ладно, расскажи мне об Ане. Откуда она здесь?
- Я точно не знаю. Мама сказала, что видела ее. Аня – послушница в Никольском монастыре.
- Я это предчувствовал. Да, каждому Господь посылает свое испытание, и, видимо, все они – во благо. Только нам не дано понять, зачем они, для чего.
Ты привез что-нибудь из своих работ?
- Да, сейчас принесу.
Сергей ждал этих слов и волновался, как перед самым ответственным экзаменом. Во всем, что касалось живописи, его отец был строгим экзаменатором.
- Вот, смотри.
Илья Андреевич долго, тщательно рассматривал Сережины эскизы к образу Христа. Потом отложил их, помолчал и сказал почти теми же словами, что отец Георгий в Лавре.
- Да, Сережа, я не ошибся в тебе. Ты станешь мастером.
Ты знаешь, что, на мой взгляд, лучше всего удалось тебе передать в лике Христа? По моему мнению, это самое главное. В чертах Его лица и в выражении глаз ты сумел угадать невероятный груз человеческих грехов, что Он взял на себя, который давит Его безмерно.
V
С настоятельницей Никольского монастыря игуменьей Варварой Дарья Степановна знакома не была, но, конечно, знала ее в лицо и иногда в церковные праздники слушала ее напутствия мирянам. Говорили, что она женщина властная, с монахинями строга и даже покрикивает на них.
Корпус с кельями, школой для девочек и трапезной располагался напротив храма. Дверь оказалась закрытой. Тогда Дарья Степановна вошла в храм, службы не было, и попросила сидящую за свечным прилавком старушку сообщить матушке Варваре, что некая прихожанка просит принять ее. Пока старушка звонила и разговаривала по телефону, Даша прошла под полутемные своды и остановилась перед иконой Николая Чудотворца.
- Помоги, святый отче. Сотвори чудо. Верни к жизни моего Илюшу. Прошу тебя. Верую в твою милость, - шептала она.
- Пойдемте, я провожу, - услышала она за спиной, обернулась и увидела молоденькую монашенку.
- Идите за мной.
Они вышли из храма, пересекли двор, монахиня, вся в черном, отворила дверь в монастырский корпус, и они поднялись по широкой мраморной лестнице.
«Спаси, Господи.» Дверь открылась, и они оказались в кабинете, где за большим столом сидела грузная женщина в черной рясе, а поверх ее висел на груди массивный серебряный крест.
Даша невольно почувствовала трепет, поклонилась и поцеловала протянутый ей крест.
- Здравствуйте, матушка.
- Мне сказали, что вы хотели бы поговорить с мной по поводу сестры Анны. Присаживайтесь. Кем вы ей приходитесь?
- Я – жена ее отца.
- Что вы хотите?
- Ее отец умирает. Ему осталось жить день или два, если чудо не спасет его. Я прошу вас отпустить Аню попрощаться с ним.
- Анна знакома с вами?
- Да, мы виделись один раз.
- Параскева, позови сестру Анну, - крикнула матушка куда-то в соседнюю комнату.
Молчаливое ожидание показалось Даше долгим и напряженным.
Наконец, вошла Аня. Поклонившись, поцеловала крест настоятельнице, обернулась к Дарье Степановне и бесстрастно, словно совсем не удивившись ее появлению здесь, сказала:
- Здравствуйте.
Аня была одета в черный длинный подрясник послушницы, волосы были спрятаны под черным апостольником, так что было не видно, есть они или нет. Лицо ее было бледно. Даша узнала ее только по глазам.
- Бог посылает тебе еще одно испытание, Анна. Твой отец умирает. Благословляю тебя быть с ним до конца. Ступай.
- Простите, матушка. Еще одно слово. Я хотела бы это сказать при вас. Аня, Сережа приехал.
Лишь по легкому вздрагиванию губ и ресниц можно было понять, что Аня услышала ее.
- Иди, Анна. Целуй крест. Бог с тобой.
Матушка Варвара перекрестила ее и махнула рукой Даше.
- Я пришлю отца Михаила, - бросила она вдогонку.
Аудиенция была закончена.
VI
Аня припала к руке отца и поцеловала ее. Илья Андреевич гладил ей голову и повторял: «Анечка, Анечка, девочка моя.»
Вид черной монашеской одежды сначала его потряс, потом он как-то благоговейно дотронулся до ее рукава.
- Вот ведь как получилось.
- Всё хорошо, папа. У меня всё хорошо.
Аня изменилась, даже не своей необычной, немного пугающей одеждой, и не тем, что Илья Андреевич напрасно пытался разглядеть под черным платком хотя бы отблеск пышных, солнечных волос, которыми он так восхищался, но, прежде всего, выражением лица и глаз. В них появились одновременно и серьезность, и мягкость, и строгость, и кротость, и твердость, и смирение. Илья Андреевич никак не мог понять, каким образом столь противоположные черты могли не только соединиться, но и придавали лицу светлую, чистую гармонию. Он глядел теперь на свою дочь глазами художника и жалел, что не сможет написать ее портрет. «Надо Сереже подсказать, пусть попробует, хотя бы по памяти», - подумал он.
- Надо же, какая ты стала. Красивая, далекая.
Аня не отрывала взгляда от отца, словно гладила глазами и успокаивала, и прощала.
- Ты помолись за меня, Аннушка.
- Я каждый день за тебя Бога молю, папа.
- Как хорошо, что вы ко мне пришли: и ты, и Сережа. Теперь я умру спокойно. Погоди, позови Дашу.
Дарья Степановна сидела с Сергеем в соседней комнате и, услышав «Дарья Степановна!» - вскочила и побежала к мужу.
- Что, Илюша? Принести что-нибудь?
- Даша, а Саша придет?
- Да, да, скоро придет. Не беспокойся. Он уже, наверное, в дороге.
- Ну, хорошо, хорошо.
Дарья Степановна набирала номер Александра каждые полчаса, звонила Ольге, телефоны молчали.
Пришел священник. Дарья Степановна, Аня и Сергей перешли в гостиную, сели за круглый стол.
- Чаю? Я сейчас принесу, - сказала Даша.
Сергей и Аня смотрели друг другу в глаза, и ни один из них не решался начать разговор. Банальности говорить не хотелось, слова, лежащие на сердце, были под запретом.
- Тебе нравится монастырская жизнь?
- Да, другой жизни я уже не хочу.
- Я закончил первый курс иконописи. Отцу Георгию мои работы понравились. И папе тоже.
- Вы видитесь с отцом Георгием?
- Иногда.
- Что будешь делать потом, после Школы?
- Еще не думал. Наверное, буду жить при каком-нибудь мужском монастыре и писать иконы. Так я смогу быть ближе к тебе.
- Я буду молиться, чтобы у тебя всё получилось, Сережа.
Ты с папой говорил?
- Говорил, Анюта. Всё хорошо. Блудный сын вернулся, и он принял его.
VII
- Саша, поезжай или позвони, что ли. Узнай, что там у них, - говорила Ольга.
- Не хочу с ними говорить.
- Вдруг что-то серьезное.
- Что там может быть серьезного? Отец придумал себе болезнь и попросил маму мне дозвониться. А она ведь, если он скажет, будет постоянно мне набирать. Какая может быть болезнь? Он здоровее меня. Просто хочет со мной помириться и ищет предлог. Ничего, подождут.
Когда дело касалось Сашиных родителей, Ольга не возражала и считала, что он сам разберется во всем. В остальном, включая семейный бюджет, она была главной в семье, и Александр это положение принимал и одобрял. Ольга была женщиной умной и понимала, что мужу иногда надо и развеяться, и выпить, и посидеть с друзьями, но в доме пить ему не позволяла. Детей она воспитывала по-своему. Этот метод воспитания заключался в том, что, с одной стороны, дети редко выходили из дома, и друзей из деревенских семей у них не было, а с другой, каждый из них был свободен в своих предпочтениях, предоставлен сам себе и своим интересам, так что даже между собой они общались мало. Обычая собираться за семейным ужином не было, и каждый спускался к столу по мере надобности, а часы занятий и отдыха проводил в своей комнате. В то же время забота о них и развитие в каждом свободной, самодостаточной личности было для Ольги наиважнейшим. В семье было не принято кричать на детей и наказывать их. Как бы то ни было, дети росли умными и самостоятельными.
- Я бы на твоем месте позвонила, - настаивала Ольга.
- Ладно, попозже.
В этот вечер Александр так и не позвонил. Он решил ехать, но сейчас было уже поздно, значит завтра.
Ночью ему снились мама и папа. Мама наклонялась над столом и спиной заслоняла от него кого-то или что-то. Александр всё пытался заглянуть ей через плечо, а она отталкивала его и говорила: «Не мешай». На нее это было непохоже, она всегда была мягкой, а сейчас отворачивалась и говорила с горечью: «Какой же ты каменный». Саша глядел ей под руку и видел ящик, длинный, деревянный, похожий на гроб, стоящий на столе. «Да ведь это гроб и есть», - с ужасом понимал он. «Где стол был яств, там гроб стоит», - некстати вспомнилось ему. Наконец, мама отошла в сторону, и Саша увидел отца, лежащего в гробу. Глаза его были закрыты, лицо было желтым, мраморным, как у того покойника с прошлой смены в больнице. Саша смотрел, и было жалко, что папа умер. Вдруг мертвые глаза открылись, выпучились, словно выкатились из орбит, и папа сказал: «Как хорошо, что ты пришел».
Александр проснулся. Была ночь. Ольга спала. «Что за ерунда приснилась. Наверное, после суток. Все-таки надо съездить», - подумал он.
VIII
Илья Андреевич умирал. Смерть была уже здесь, и ее можно было разглядеть по иссохшим, скелетным кистям рук, по запавшим щекам, по теням вокруг глаз, по синеющим губам и по бледно-желтой маске, стягивающей лицо. Глаза его были широко открыты, дыхание стало прерывистым. Он уже не говорил, но жадно смотрел на склонившуюся над ним Дашу, на сидящего поодаль Сережу и на Аню. Она стояла на коленях перед иконой в углу, и по ее губам было видно, что она истово молится.
Утро высвечивало комнату. За окном перекликались ранние птахи: «Тю-тю-тю, уйди, уйди, уйди».
Будто подзывая всех подойти ближе, Илья Андреевич пошевелил рукой. Даша придвинулась к самому его лицу, Аня встала и подошла к постели, Сергей вскочил со стула и встал рядом с ней. Илья что-то шептал и сжимал Дашины пальцы. Она наклонилась к самым его губам и услышала: «Спасибо».
Рука его разжалась. Всё было кончено.
Душа отлетела и замерла. Было странно, необычно, но как-то отстраненно и спокойно взирать на себя умершего. Бездыханное, недвижное тело лежало на постели, и глаза его были пусты. Даша покрывала поцелуями желтое лицо, не в силах от него оторваться. Сергей плакал, Аня крестилась. Даша закрыла покойнику глаза и поцеловала в лоб. Аня и Сергей, стоя на коленях у кровати, обнимали усопшего.
Сверху было хорошо видно каждого, но как в немом кино, только по движению губ, по жестам, по мимике можно было понять, как им сейчас больно и тяжело. Хотелось утешить их, крикнуть: «Зачем? Не надо. Всё хорошо. Живите», - но это было невозможно.
В комнату влетел, как ураган, и остановился на пороге еще один человек – Саша. Жаль, что он не мог увидеть и услышать того, к кому он шел. Этот невидимый, бестелесный, незримо присутствующий в комнате сказал бы ему: «Слава Богу, пришел. Не переживай. Я тебя простил, прости и ты меня».
Александр как-то неловко и тяжело, будто ступая на костылях, приблизился к умершему. Потом сильно сжал свою голову кулаками, так что стало страшно, что она сейчас треснет. Он стоял так несколько минут, как статуя, как изваяние, потом задрал лицо вверх, и рот его исказился в крике. Глаза его, красные от слез, сделались будто безумными. Он трясся всем телом от рыданий, что-то выкрикивал и глядел в потолок, словно видел там того, кто смотрел на него сверху, с кем так и недоговорил. Потом упал на грудь покойнику, обнял его, гладил рукой по лицу и что-то шептал.
Жаль было их, так жалко, что, если бы это было возможно, душа хотя бы на секунду вернулась в тело только для того, чтобы в последний раз открыть глаза и сказать:
- Я вас всех люблю. Я вас всех прощаю. Простите и вы меня за всё.
IX
Александра лихорадило. Он был, как в бреду. Только когда он почувствовал на плечах мамины руки, он оторвался от отца, с трудом встал, обнял мать и прижался к ней.
- Прости, мама, прости.
Потом выбежал из дома, но не мог сесть за руль: руки тряслись, ноги подкашивались. Он присел на скамейку у забора и закрыл лицо руками.
Вдруг, как молния, промелькнуло в мозгу: когда он сбегал по ступенькам на первый этаж, то успел краем глаза заметить в проеме двери, ведущей в картинную галерею, издалека идущего к нему по небесам распятого Христа в белых одеждах. В своем беге он даже не понял, что это было, а сейчас в сознание пришло дальним эхом понимание того, что это папина последняя картина.
Он встал, вернулся в дом и вошел в галерею. Картина притягивала к себе, но Саша не торопился сделать шаг вперед, чтобы не нарушить охвативший его трепет и завораживающее ощущение чуда при виде шагающего ему навстречу Христа. Христос будто распахнул свои руки и готов был принять его в свои объятья и утешить его, и простить. Изображенный на картине Спаситель словно вырывался из черно-багровых туч, а перед ним, под его ногами уже светлела гладь воды и зелень травы. Хотелось упасть на колени и молиться.
Александр осторожно двинулся вперед. По мере его приближения к картине образ на ней менялся, и проступали детали, которые издалека не были различимы. В какой-то миг, на каком-то определенном расстоянии от картины, он вдруг увидел на холсте девушку, остановленную в своем беге художником, замеревшую, распахнув руки, как крылья, на обрыве, готовую вот-вот прыгнуть.
Саша сделал шаг назад, и снова перед ним по небу шагал распятый Христос. Александр нашел, наконец, ту точку, с которой образ неуловимо менялся. Он вглядывался в картину и тщетно пытался угадать, как смог отец уловить это чудо преображения и запечатлеть его в своем творении.
Он вдруг понял, что его отец был мало кем признанным, гениальным художником и в этой своей последней картине достиг такой вершины, после которой можно было ничего не писать, потому что лучше написать невозможно. Александр немного успокоился и теперь мысленно продолжил свой диалог с отцом, который вел на протяжении последних месяцев, разговор, так и оставшийся незавершенным.
- Вот, папа, я опять не успел с тобой поговорить. Недоговоренность и неуслышанность – нет ничего печальнее и обиднее. Я знаю, ты меня слышишь. Прости меня за то, что я тебя недооценил и недопонял: ни как художника, ни как человека. Я люблю тебя, папа. Может быть, теперь мы станем ближе. Прости за всё.
Александру неожиданно показалось, что отец смотрит на него из-за картины, кивает головой и улыбается. Тяжелая цепь, держащая душу его на привязи, разорвалась, и Саша почувствовал облегчение и свободу от того, что тот, второй человек, застрявший в нем, терзающий, тревожащий его, исчез навсегда.
«А что это была за девушка в монашеской одежде?» - вспомнил он.
X
Илья Андреевич, особенно в последние годы, жил бирюком, как и его дядя Игорь, но в городе его знали, уважали, и проститься с ним пришли многие.
Наталья Андреевна сказывалась больной и на похороны идти не хотела.
- Не люблю я эти траурные мероприятия, - говорила она.
Потом все-таки передумала и пошла.
Отпевали Илью Андреевича дома. Отец Михаил, священник храма Николая Чудотворца, читал поминальную молитву. Покойник лежал в открытом гробу и мало чем напоминал Илью Андреевича. У изголовья стояли Дарья Степановна, Александр, Сергей и Аня, чуть в стороне Ольга и Наталья Андреевна.
Аня почти не выделялась черным подрясником и апостольником среди одетых в черные платья и платки женщин. Пришедшие проститься степенно обходили гроб, целовали усопшего в лоб и отходили в сторону. Было много венков и цветов. Из Москвы приехал Вячеслав Иванович Ермолин.
Голосом, каким поют ангелы, проникающим не в уши, а в сердце, Аня запела «Со святыми упокой». Гроб подхватили и понесли на улицу.
Илью Андреевича похоронили на высоком берегу реки Тахи, среди берез, на деревенском кладбище. Когда-то они часто приходили сюда с Дашей на могилу ее мамы. Как-то он сказал ей:
- Какое уютное, тихое, уединенное место. Так красиво и так спокойно в этом уголке земли, что, должно быть, души похороненных здесь людей становятся поэтами и художниками.
Гроб опустили и забросали глиной. Люди расходились: сначала дальние знакомые, потом близкие, потом родные, в стороне остановились дети, и Дарья Степановна осталась одна. Она не отрывала взгляда от свежего, усыпанного цветами холмика и таблички с датами во изголовье. Слезы иссякли.
- Ты слышишь меня, Илюша? – говорила она. – Я поставлю тебе надгробие, и на нем будет написано: «Здесь похоронен художник Илья Андреевич Головин». Тебе будет приятно. О тебе будут вспоминать. А со мной ты будешь всегда рядом.
Александр, Сергей и Аня стояли молча.
- Это Аня, папина дочь, - произнес Сережа.
- Да, я уже догадался. Вы очень красивая и похожи на папу, - сказал Саша.
Он ни о чем больше не спрашивал, и Аня была ему признательна за это. Подошла мама. Саша взял ее под руку и бережно повел к выходу.
На перекрестке в центре города они расстались: Дарья Степановна с сыновьями пошли в сторону дома, а Аня в монастырь. Будто черная ласточка выпорхнула из гнезда, покружилась над землей и улетела обратно.
(продолжение следует)