Тебе, тебе эти заметки, мой старый, не новорусский двор, из коего бегала я утрами в школу и вечерами - на первые свидания.
И куда теперь снова вернулась - чтобы быть рядом со слабеющей от старости мамой...
Нетороплива твоя жизнь, за десятки лет ты почти не изменился - насыщенный эманациями многих и многих, пространственный квадрат из четырех пятиэтажек.
Разве что тополя заменили на каштаны, да парковку посередине устроили.
А я - из-за хворой мамы и невозможности дальних прогулок с ней - получаю в моем старом дворе новую роль - "лавочницы". Это та категория не слишком молодых женщин, которые чинно и почти вечно сиживают на лавочках у подъезда и всё про всех знают.
И это невольное амплуа, поначалу отпугивающее меня, дало мне возможность увидеть и ощутить нечто скрытое в неторопливости, что недоступно всем бегущим по волнам... Я словно остановилась, огляделась, всмотрелась и вслушалась в течение речки-реальности. Пришло нечто иное - созерцание полотна-гобелена жизни без спешки и судорог опаздывания, без сводящей с ума круговерти и "целеустремленности", так часто дурной и надуманной.
Я замерла во времени как муха в янтаре. И мой старый двор предстал предо мной огромной живой книгой Бытия. А каждый его жилец - отдельной главой этой странной - чудовищной и чудесной книги - книги Великого и безымянного, но несомненно, гениального Автора.
****
Раннее летнее утро.
Я вывожу гулять Марусю - мамину собаку, полутаксу. Нигде еще ни души.
- Катя!! - доносится истошный вопль с пятого. С верхотуры.
- А? - задираю я голову.
- Не надо срать на газон!
Так, спокойно. Без реакции. Это Лидка-яга. Или Ведьма. Всё видит и слышит, и бдит вот уже восемь десятков лет... Она с рассвета сушит на балконе свой плащ с капюшоном.
Но мы и правда, виноваты с Марусей - не успели завернуть за угол...
Позднее, сталкиваясь в притворе подъезда с этой самой Ведьмой в капюшоне, я неожиданно для себя самой, выпаливаю ей, только что не крутя пальцем возле виска:
- Ку-ку!
Сама пугаюсь - сейчас завопит о неуважении к старшим.
Но нет, у Ведьмы имеется чувство юмора, и она отвечает мне, не спеша и игриво подмигнув нарисованной карандашом бровью:
- Ку-ку!
А потом спрашивает:
- А я ничего?
- Ничего - правдиво ответствую я.
И уже вдогонку себе слышу:
- И ты ничего!
Пообщались.
***
А с шести до восьми вечера - мы на лавочке. К этому времени вся тусовка в сборе. Дамы все или вдовые, или пожизненные одиночки. Но каждая с богатым опытом.
И начинается «Декамерон».
Заводит из-под соломенной шляпки Раиса Пална (далее просто Пална):
- Светка-то, что надо мной, опять хахаля выгнала, очередного. Не подошел ей... А он, вы знаете, падал на колени, умолял, но она табуретом в него… А я не спала, читала «Унесенные ветром»…
- Эта может, как и Скарлетт – она ж два года на зоне в отпахала, в местной Сосновке, всех их насквозь видит. И еще на два метра под землёй... - вторит Галина, точнее Гала, так ее кличут здесь, причем с фрикативным "Г". Украина-то рядышком.
Гала - самая молодая из "лавочниц", всего-то шестьдесят годочков ей. Девчонка… Мужа Гала давно выгнала - не простила измены. Вскоре после того тот заболел и умер. Но зато сын - в Москве, в крупной логистической компании, деньги переводит ей на "Мастеркард" периодически, чем Гала законно горда и что дает ей некое моральное превосходство над товарками.
- Но мать-то они вместе с ним осенью угробили – Валю.
- Да? В прямом смысле? – спрашивает новичок на лавке - недавно въехавшая в дом светлокожая и сухонькая Мария Иноккентьевна. Она прибыла из Норильска, прикупив здесь однушку на сбережения мужа-нефтяника, не дожившего до переезда в эти черноземно-теплые белгородские края.
- Да нет, в переносном – отвечает, сочувственно поджав накрашенные губки на одутловатом (почки!) лице Пална, - до инсульта довели своими дебошами и вся недолга…
- Сама виновата – такую дочечку вырастила… - это Гала резюмирует. Она весьма живописна в новом голубом спортивном костюме и в красной бандане. Будущая домоправительница, у старой - Палны - уже не та энергетика...
- А еще неизвестно, как наши нас досматривать будут… - чеканит как раз она, Пална.
И все почему-то покосились на нас с мамой. Мы же с ней пока больше отмалчиваемся, сидя с краешку. Мы еще не полноправные "лавочницы". Мы просто погружаемся в фольклор. Хоть и без особого желания.
Но тут появляется Надежда. В смысле не надежда как чаяние, а женщина, никогда не сидящая на лавочке. И за это вызывающая стойкий скептицизм у «сидящих».
- О, Надька идет, сейчас опять своих толстозадых внучков на выгул выведет. Круглые как шары!
- Ну, они ж в Америке, на ГМО растут… - замечает иронично Гала.
Мария Иноккентьевна живо интересуется и Америкой, и ГМО, и Надькой.
- А как это они? В смысле, как в Америке оказались?
Пална не успевает ответить, как Гала живо опережает ее:
- Ну, когда муж ее утонул по пьяне, она своего балбеса Генку прокормить не смогла, да и отправила в Штаты. Он там гамбургеры жарил. Лет шесть. А щас вроде бизнес свой открыл, тоже какой-то фастфуд. Сказал, на еду теперь всем хватает.
- Хм. А сюда значит, ездят?
- Регулярно! Генка даже тут дом собрался строить, в ДубовОм. И внукам тут нравится. Тут же истинная демократия – хошь гадь везде, хошь болтай чего попадя… А там полиция за каждым шагом следит, не чихнешь. Это Генка рассказывал. А Надька даже пить перестала, как они сюда зачастили. Стыдно перед киндерами-то… Они всегда в белых шортах…
Помолчали, зорко следя за передвижениями во дворе.
Мимо быстро проскальзывает Дима-афганец. Ему уж тоже за пятьдесят, но он легкий, как мальчик. Без возраста.
- Димочка наш побежал... Как птичка... - комментирует Пална.
- Он же почти не ест. И одинокий, как перст - припадки у него. Война не дает жить до сих пор... - информация опять же для Марии Иноккеньтьевны.
- И есть не ест, и пить бросил вроде - одобрительно хмыкает Пална.
- Ну пил, было дело. А кто у нас выживет без этого? - Гала не даст в обиду обожаемого Димочку, - Зато как он за бабкой своей, за Егоровной ухаживал! Вспомните! Пять лет! Это ж дай Бог каждому! И стриг стильно, и мыл как ребенка, и на гитаре песни ей пел...
- А вы знаете, сколько у него орденов? Он только раз их показал - на девятое мая. Скромный... А Родина оценила!
- Да что вы говорите! Родина! - саркастически восклицает или возмущается Гала, - а родина знает, какая у него пенсия? Восемь восемьсот! Нормально, а?!
Мария Иноккентьевна и моя мама в унисон ахают: у нас и то вдвое больше!
- Сволочи! - констатирует Гала.
Я с ней согласна.
***
- А кого-йто поховали уже? Успели... Вон, гвоздички-то на асфальте... А то ж мы на даче два дня были, перцы сажали… – это уточняет подсевшая в это время к нам «Анька».
Она огромна, как кариатида, и, кроме отчаянно рыжих волос, ее особенность в том, что она еще не схоронила супруга – тщедушного безголосого и бесправного Лёню. Он, с литровкой "Очаково» в пакете нырнул в подъезд, радостно оставив свою командиршу-Аньку хоть временно на лавочке.
- Да Толика, с восьмого дома, рак мозга у него… Два года боролся… - бесплатно дает справку Пална.
- Всего шестьдесят три исполнилось бы на днях – сетует Гала, - считай, мой ровесник… Ужас.
Мария Семеновна кротко:
- Царство ему небесное…
- Аккуратный такой был, приветливый всегда. И жена Аля хорошая. И дети...
- Сын его Андрей, ветеринар - уточняет Раиса Пална.
- А, так это он моего Барсика кастрировал! - припоминает Анна. - Нежный такой. обходительный...
- Кто, Барсик?
- Да нет, Андрей. Я бы в такого втюриться смогла запросто... - Анна поводит рубенсовскими плечами.
- Лучше бы он Петьку-Цыгана кастрировал. А то наплодил вон кучу ребятишек, а кто кормить будет?! И снова его бабенка, по-моему с животом - это вновь проявляет социальную обеспокоенность Гала.
- И почему эта беднота такая плодовитая? А некоторые по три раза ЭКО делают. За бешеные деньги. И без толку... Как та же Жанка из четвертого подъезда, внучка обходчика Лысенки, ну помните, его еще тепловозом задавило? - это снова гудит голос Анны.
- А покойник-то наш вчерашний тоже на железке работал, замначальником депо… - возвращается к усопшему Раиса Пална, - и отец его там же...
- Эх, умирает железка наша! В Харьков-то теперь, и вообще на юг дороги нет. Всего два поезда осталось... А когда-то такой крупный узел у нас тут был! И всё начальство перемерло... – ностальгически звучит голос рыжей Анны.
Все сидящие согласно вздыхают. Нет уж теперь того запаха во дворе - неповторимого, железного и дорожного, дразнящего и надежного... И привычных, зовущих в дальнюю даль локомотивных гудков почти не слыхать. Вот как всё изменилось!
Тут и я уношусь мысленно в те времена, когда была юна, а наш двор процветал. По нему ходили туда-сюда солидные, одинаково, но прилично одетые люди, не обязательно с машинами, зато с семьями и с достоинством… Такое среднее благоденствие обеспечивалось именно благодаря железной дороге. Все четыре дома были построены ею. И квартиры розданы ее работникам – сначала крупному, потом среднему руководству, потом машинистам составов, а что осталось – рабочим и служащим. Уже без балконов… И угловые... Мои родители исключение - не железнодорожники. Просто дом их попал под слом, а стоял он прямо на Привокзальной площади...
Главный праздник в стране, как я по-наивности тогда думала, был день железнодорожника – такая шикарная и радостная гулянка шла дня четыре около этой даты августа, а то и неделю: выезды за город на автобусах, бесплатные концерты в «Зеленом театре», лотки с кондитерскими вкусностями и лимонадом везде, нарядность и оживленность… Хорошо! И все как одна большая семья...
***
- А помните Кусакина-то? – вступила Пална с новой арией.
- Ох, кого ты, Рая, помянула! Уж лет двадцать, как преставился! Раньше моего Дани… – это моя мамуля, кстати, решила встрять в беседу.
- Это сам начальник железки! Шишка был ого-го!
Пояснение от Галы предназначено для Марии Семеновны.
– Роскошно они жили, на «Волге» ездили, на лучшие курорты, сами гладкие, сытые, а дети в Москве учились, дочь в МГИМО… - начался исторический экскурс - уже от Палны.
Но её перебивает Анна.
- Ага, а как умер-то… Не дай Бог! Прежде сын спился и погиб, тридцати не было, потом, в восьмидесятом, дочь выгнали из вуза и из Москвы за проституцию, ну и он не выдержал... Инфаркт...
- Да, никого из их семьи уж давно нет на этом свете. И род не продолжился – философски подытожила Гала. И достала из сумки леденцовую конфетку - чтоб сахар не падал…
- А вот Полозковы оба еще тлеют… - Анна продолжила тему вымирающих ж/д динозавров.
- Ага. Он начальником вокзала служил, а она плановиком была…
Все дружно поглядели на дом напротив, на третий этаж.
- Там всегда темно – экономят свет. Плановики! – констатирует Пална.
- Да ведь им уже ж под девяносто! Но всё вдвоем. Два раза в неделю, уже не больше, в «Магнит», и еле-еле - с палками...
- Вы знаете, а ведь они только за счет своей дружности и живут… - это опять мамуля моя с выводом.
- Конечно, если один посыплется, и другого не станет сразу же… - Гала не устает вносить в досужие сплетни модус высокого обобщения. - Одно поле энергетическое, у них, общее…
- Да конечно, будешь за поле держаться! Дочка-то ихняя, Ленка, сгорела от сигареты вместе с квартирой! – практичная Анна далека от эзотерики.
- Как это? - снова ахает гостья с севера.
- Да как, как... Праздновали двадцать третье февраля с гражданским муженьком. Он лет на десять младше был... Ну и допраздновались... Уснули... Всё выгорело!
- А что там про Лильку слышно? – задает она тут же вопрос Гале. Сама в это время гладит прижавшегося к ее полным коленям бездомного кота - общего любимца. И даже колбаски ему находит, порывшись в необъятной сумке.
Дело в том, что Лилька – одноклассница Галы. Из той же железнодорожной школы. Кстати, на нашем доме висит мемориальная доска – директору этой школы – Евдокии Дмитриевне Луневой. Ее крутая судьба уже обсуждена женщинами сто раз, поэтому я вспоминаю ее сама, про себя. Абстрагируясь от пересудов соседок. Евдокия Дмитриевна – участница войны, самородок-умница, отдавшая все свои жизненные соки школе и ее славным питомцам, вырастившая двух детей без рано ушедшего мужа, тоже героя войны, была образцом честности и всех коммунистических идеалов. Её заслуженно уважали, и квартира ей досталась- светлая трешка на втором этаже, с балконом и не угловая. Красивых детей родила и взрастила она – Элеонору и Вадима. Мы, дети, любовались ими, открыв рты – стройные, элегантные, со знанием французского, с дымкой в ярких глазах над легкими шарфами нерусского производства… Но как-то так произошло, что выехали они оба за рубеж: Элеонора – не знаю точно, куда, а Вадим – в Австралию. Преподавателями… А мать осталась. И умерев, пролежала трое суток в квартире-трешке на втором этаже, выходящем прямо на юг. Когда нашли, в руках у нее «Капитал» был. Маркса… А рядом на полу – фото упитанного Вадика на океаническом белом пляже. И еще - томик Есенина… Она ведь литератором являлась, помимо директорства…
***
Но вернемся к Лильке. Уж и не знаю, почему столько трагизма в судьбах моих соседей скопилось! Около этой самой железной дороги… Не специально собираю - так жизнь распорядилась. Может, от безбожия, как говорит моя матушка? Мало одной железной дороги людям, нужна еще другая - невидимая, но более верная?
Вот, послушаем про Лильку теперь. Деваться-то некуда: маме еще надо дышать воздухом. Пусть и городским. А потом уж ужинать и спать пойдем…
Галина, радуясь интересу со стороны северянки, начинает рассказ.
- А что Лиля? В Испании Лиля. В тюрьме-лечебнице. Еще три года ей осталось…
Произведенное на Марию Иноккентьевну ошарашивающее впечатление Галу вполне устроило. И она движется дальше.
- Да нам с вами таких условий, как у Лили, не видать до гроба! Маникюры-педикюры делают, массажи, кормежка высший класс, с витаминами и протеинами! Прогулки на воздухе…
- Так а чего ж она в тюрьме-то?
- О, это история, леденящая душу…. – встревает Пална, – кто б мог подумать!
- Да, ведь тоже приличная была семья - оба партийные работники. Но Лиля всегда характер свой проявляла – дерзила, юбки носила выше некуда, курила… - Анна, хоть и после дачи, не дремлет.
- Ну и что? Я тоже курю - с вызовом бросает Гала. – Разве в курении беда? Беда в генах!
- А что гены? Нормальные…
- Да не Лилины гены, а ее мужа, наркомана Жорки…
- Какого Жорки?
- Так, давайте я Марии Иноккентьевне расскажу всё по порядку? – предложила Галина.
- Ну, ты давай, трави, только я домой пошла. Некогда мне тут… - Анна не без труда поднялась на тяжелые ноги. - Чего уж в который раз перемалывать… Пойду Лёню кормить.
- Иди, иди - не без зависти благословила Пална.
Мария же Иноккентьевна вся обратилась в слух.
Течет неспешно время на теплой лавочке. Мама дышит, паричок поправляет, не без кокетства. И ниже приводится краткая история, рассказанная Галиной об упомянутой Лиле. Помню, помню: кудрявая, слегка циничная, рано заженихавшаяся, к дружбе девчоночьей не располагавшая…
«Лиля росла в семье с достатком – хорошо одевалась и обувалась образованными и с положением родителями, ходила на «музыку», независимая такая была барышня. С гонором. А потом, сразу после школы, связалась с одним парнем, а он подкалывался. Не сильно, но было дело. И вот рожает наша Лиля девочку от него – Ирочку. А Ирочка-то немного того… УО. Ну, то есть с признаками дебильности. И чем дальше, тем больше это заметно. Но Лиля, молодец, не бросает ее, хотя и стыдится. А Жорка-сволочь, как все мужики, смылся. Позже уже возник, когда денег ему понадобилось раздобыть, к Лиле на квартиру заявился и поселился. Но это всё неважно. Хотя распускал он ручонки-то, и обеим доставалось – и Лильке, и Ирочке. Собак они еще пытались разводить, породистых… Но всё прахом. И когда Ирочке исполнилось четырнадцать, решила Лиля с ней в Испанию ухать. Поветрие такое было, что ли… Людка вон с четвертого этажа, Вы еще ее не знаете. Она в деревне сейчас живет, до зимы, тоже туда тогда подалась, с сынами, в конце 90-х… Они там за престарелыми ходили-мыли-подтирали, так у Людки все суставы теперь распухшие, жутко смотреть...
Там-то и случилась эта беда. Аж страшно говорить… У Лили от такой жизни или от травок с алкоголем разум тоже помутился. И ей однажды ночью показалось, что Ирочка – демон, пришедший с другой планеты погубить души светлых людей и самой Лили. Тогда она, Лиля, взяла нож и зарезала свою Ирочку. По шее полоснула... Когда опомнилась, поздно оказалось – ни шанса выжить у Ирочки не было. Вот так и очутилась наша Лиля в испанской лечебнице для преступников с психическими отклонениями… Она пишет оттуда письма, кается, говорит, что часто ходит в церковь. Ждёт поселения на свободе, чтобы приносить кому-нибудь добро...»
***
Мерно звучит в начинающихся сумерках голос Галы, шелестят верхушками июньские каштаны, кружится наша Маруся за своим хвостом перед клумбами с разноцветной петуньей. Проходят мимо нас молодые жители двора и четырех пятиэтажек. Они еще не задерживаются на лавочке. Еще не пришло их время – время публичных воспоминаний. А где-то американские ресторанчики, испанские тюрьмы, австралийские широкие берега, суровый Норильск, из которого приехала обалдевшая от истории с Лилей Мария Иноккентьевна… Всё тут, с нами рядом. Земля, она такая маленькая! И все траектории жизней тоже перед нами - вспыхивают, мерцают пунктирно... И переплетаются. Точно - гобелен...
Мы все берем паузу. Что тут сейчас скажешь?
Тяжелы воспоминания... Невольно думаю, что жизнь есть не что иное, как растянутая во времени смерть. Не зря именно вокруг того "гвоздя" все темы моих "лавочниц" вьются.
Но глаз отдыхает на детях - малышах с их розовыми самокатами и зелеными лопатками. Их немного, но они есть, рождаются-таки в нашем старом дворе. Это дети тех, кто снимает здесь квартиры или купил, а не получил бесплатно от доброй железной дороги. Это уже иная генерация - не советской, а рыночной эпохи. Двадцать первого века... И как они пройдут свои жизненные программы, Бог весть.
А Ирочку я тоже хорошо помню – она накануне отъезда в Испанию переписала от руки крупными – по два сантиметра буквами - и выучила на память стихи из моей первой в жизни книжки:
«Сначала надо улыбнуться,
и распахнув свое окно,
в свой день творения вернуться,
понять, так что же нам дано?
Дано – в задачках мы писали,
чтобы потом искать ответ,
но перечислим мы едва ли
всё то, что дал нам Божий свет:
нам дали веру и надежду,
и душ серебряную нить,
нам дали светлые одежды…
Зачем же черное носить!?»
- А завтра-то великая поминальная! - шепчет мне мамочка.
О, значит, неспроста расвспоминались нынче наши "лавочницы"...
А еще в тот вечер, расходясь, Гала предложила отметить полвека дому. Железнодорожному. В декабре будет, аккурат под Новый Год... Но вспрыснуть это дело можно и раньше.
Женщины дружно согласились.
Ночью мне снились синие, звенящие, бесконечные рельсы...
И улыбающаяся Ирочка с моей книжкой в руках.
17.06.16