Детство и отрочество в Царском Селе, 1901-1915.
Можете не верить, но я утверждаю, что безумие заразно. В нашей семье полно сумасшедших. Как ещё объяснить, почему несколько поколений моих предков так страстно стремились к власти? Что в ней интересного? Все эти коронации, войны, подавления мятежей – страшная скука. Императору приходится соблюдать кучу условностей, его жизнью управляет монархия. Пыльные предки смотрят на его потуги и качают головами. Мой отец последний, кто пытается сдать царский экзамен. Может и провалиться.
Но я всё равно обожаю папа. Хотя он больше остальных детей любит мою старшую сестру Ольгу. Иногда я даже немного завидую ей. Тётушка Ксения говорит, что вместо меня ждали мальчика. Увы, родилась девчонка. Вот досада! Но я пытаюсь компенсировать это разными проделками. Все меня считают сорванцом. Да, я такая – вредная! Зато мне весело. По-моему, быть правильной невыносимо. Хотя сестра Таня «гувернантка» так не считает. Ну вот, опять сделала мне замечание за беспорядок на столе. Зануда!
Делю комнату с сестрой Машей. Она очень добрая, но глупая. При желании её запросто можно обвести вокруг пальца. Одним словом, простофиля. Но с ней легко, как и с братом Алёшей.
Скорей бы наступило воскресенье. У крёстной – тётушки Ольги – опять будут танцы. Хоть бы пришёл тот симпатичный офицер – забыла имя. Но его лицо я никогда не забуду! Правда, наш любимый друг Григорий Распутин говорит, что всё это несерьёзно, и мой новый кавалер недостоин меня. Очень жаль, если так, но надеюсь на лучшее.
Как долго тянется время! Особенно в начале недели. Столько уроков задают. Музыку, танцы, рисование и литературу я обожаю. История, география и естественные науки вполне терпимы. Зато грамматика и арифметика – самое настоящее свинство. Ну, зачем они нужны? Гувернанткой я не буду, учёной тоже. Выйду замуж или стану балериной. Папа меня поддерживает, только просит не говорить мама. При упоминании о балете она превращается в фурию. Я долго не понимала, почему. Но недавно крёстная по секрету рассказала мне, что в молодости папа был сильно увлечён какой-то смазливой танцовщицей.
– Анастасия, пожалуйста, не отвлекайтесь! Вы написали сочинение?
– Да, Пётр Васильевич.
– Покажите. Так я и думал. Полно ошибок. Потому что вы не учитесь, а ловите ворон.
– Кар-кар!
– Как вам не стыдно! Взрослая уже барышня, а всё дурачитесь, как маленькая.
– Милый Пётр Васильевич, серьёзной быть ужасно скучно. Посмотришь на сестру Таню – и во рту становится кисло, как от лимона. Лучше скажите: вы цветы любите?
– Конечно. Кто ж их не любит…
– У меня есть для вас подарок – вон там, за ширмой. Хотите посмотреть?
– После урока.
– Нет, сейчас!
Подбегаю и вытаскиваю букет первых весенних цветов. Пётр Васильевич смущённо таращит глаза и растерянно спрашивает:
– И за что же мне такая честь?
– За отказ Сиднея Гиббса. Он оказался невозможным педантом. И я решила подарить букет вам.
Этот Гиббс преподаёт английский и совершенно невыносим. Влепил мне сегодня двойку за упражнение – хотя ошибок было даже меньше, чем обычно. Я нарвала ему цветов в саду, но он оказался неподкупным. Бяка!
Как же я люблю наши тихие семейные вечера! Когда мы разгадываем шарады или вышиваем, а папа читает нам вслух. Из писателей мне больше всего нравятся Шиллер, Диккенс и Мольер. Мама сидит в большом кресле и наблюдает за нами. В комнату вбегает мой любимый шпиц Швыбзик и весело тявкает. В это время папа читает трогательные строки Гектора Мало, посвящённые Капи, – любимой собаке Виталиса и Реми. Мы смеёмся – таким забавным кажется нам это совпадение. Даже на лице мама появляется снисходительная улыбка.
Потом – обязательная тёплая ванна и переодевание ко сну. К нам в спальню приходит наш дорогой друг Григорий и благословляет. Иногда он заговорщицки переглядывается с мама. Как же они любят друг друга! Поэтому мне жаль папа. Он понимает, что не единственный в матушкином сердце, но терпит это ради Алёши. Мой братец – удивительный ребёнок. Мне кажется, он будет великим подвижником. Его болезнь очень изнурительна, но Алёша переносит её с удивительной кротостью и смирением – как святой. Однажды я спросила Распутина, так ли это. Его ответ поразил меня:
– Вы все будете святыми, моя милая княжна. И Алёша, и папенька, и матушка, и ты, и сёстры твои.
– Как это может быть? Ведь я озорница. Разве бывают такие святые?
– Бог всё видит! – воскликнул Григорий, сверкнув глазами.
И вдруг упал передо мной на колени и принялся целовать мне ноги, приговаривая:
– Мученица моя, смилуйся над беспутным Гришкой!
Этот порыв нашего дорогого друга напугал меня. Оттолкнув его, я выбежала из комнаты и чуть не упала в кресло-каталку Анечки Вырубовой. После железнодорожной катастрофы наша добрейшая фрейлина не может ходить сама. Увидев моё испуганное лицо и дрожащие руки, она спросила, что меня так напугало. Я сбивчиво рассказала ей о случившемся.
– Что ты собираешься теперь делать? – спросила Анечка.
– Хочу поговорить с папа.
– Не смей тревожить папеньку! Он вчера встречался с важными генералами. Вернулся расстроенный, усталый. Грешно его беспокоить.
– Тогда посоветуюсь с мама.
– Господь с тобой, дитя! У матушки Александры Фёдоровны мигрень. Она отдыхать изволит.
– Что же мне делать?
– Вообрази, как будто ничего не было. Так будет лучше для всех.
– Не говори ерунду! А если Распутин опасно болен? Вдруг он ещё на кого-нибудь кинется?
– Не бойся, княжна. Я поговорю с ним.
Заступничество нашей доброй фрейлины ничуть меня не успокоило. Уж не знаю, о чём она совещалась с Григорием, но вскоре выехала из комнаты с пылающими щеками. Увидев мой взгляд, бедная Анечка отвела глаза. Что бы там ни думали взрослые, я уже не ребёнок и многое понимаю. В этот день я дала себе слово больше не оставаться с Распутиным наедине.
Недавно у меня случилось большое горе – умер мой любимый шпиц Швыбзик. Прощай, моя радость, друг моих игр и шалостей! Алёша и сёстры плакали вместе со мной. Мы отпели собачку по-христиански и похоронили на Детском острове в Петергофе. Несколько недель после смерти Швыбзика я не могла прийти в себя. Мне так не хватало его весёлого лая и умильной мордочки. В тоске я бродила по комнатам, тщетно пытаясь чем-нибудь себя занять. Но даже рисовать и музицировать не тянуло. И вдруг – неужто почудилось? – услышала тявканье и нетерпеливое повизгивание. Со всех ног кинулась в залу. Навстречу мне ехала в своём инвалидном кресле Анечка Вырубова. Рядом с ней топтался и вилял хвостом очаровательный пёсик.
– Это спаниель Джимми, – сказала фрейлина, – настоящий английский аристократ королевской породы. Кажется, он готов полюбить тебя.
Смерть Распутина, декабрь 1916.
Незадолго до Рождества исчез наш друг Григорий. Вскоре водолазы вытащили из Невы его изуродованное тело. Мы все были убиты горем. Мама билась в истерике, папа тщетно пытался её успокоить. Но особенно мне было жалко Алёшу. Брат успел сильно привязаться к другу, который столько раз останавливал ему кровь, и отчаянно рыдал, уткнувшись в подушку. Сев рядом, я погладила Алёшу по голове.
– Настя, за что убили Григория? Он же Божий человек был.
– Убийцам на это наплевать. А насчёт Божьего человека – это всё условности. Красивые слова. Иногда мне кажется, что наш друг Григорий был вовсе не тем, за кого себя выдавал.
– Как ты можешь такое говорить, сестричка?
– Спокойно. Думаю, святым он не был.
– Откуда ты знаешь?
– Поклянись, что не проболтаешься! – велела я брату и рассказала о странном поведении Распутина, которому была свидетельницей. – Разве станет святой за ноги хватать и всякую чушь нести? А ещё он к Вырубовой пристаёт.
– К Анечке? Не может быть!
– Честное слово! Несколько раз видела, как она смущается и краснеет в его присутствии.
– Я тебе не верю! – закричал Алёша, – Григорий не такой.
– Ладно, пусть. Только не реви, а то я тоже заплачу.
Вечером того же дня спрашиваю отца:
– Папа, за что убили Распутина?
– За вещие слова – о России, обо мне. За правду убили.
– Ты же раньше говорил, что все люди старше двух лет – лгуны.
– Так и есть.
– А теперь ты считаешь иначе?
– Григорий открыл мне одну вещь, которую ни один лжец и лицемер не скажет, – тем более, царю.
– И что же это такое?
– Не хочу говорить. Это слишком страшно.
– Ты же знаешь, я храбрая. Ничего не боюсь.
– Маленькая ты ещё, Настя, и многого не понимаешь. Поэтому и страхов нет. А потом становишься взрослым – и откуда что берётся…
Смотрю на отца и вижу новую морщинку у него на лбу. Бедный папа! Как же он устал! Беру его за руку и говорю:
– Тяжело нести крест одному. Помнишь, когда умер Швыбзик, я места себе не находила? Но сёстры плакали вместе со мной – и стало легче. Иногда, чтобы идти дальше, нужно разделить с кем-то свою боль.
– Верно, дочка. Я всегда считал тебя легкомысленным сорванцом. А ты, вижу, времени даром не теряла. Ладно, расскажу тебе. Только мама не говори – устал я от её истерик.
– А то я не знаю!
– Было это незадолго до смерти Распутина. Мы с ним рассуждали об Иове многострадальном. Ты ведь знаешь, я родился в день памяти этого святого и всегда боялся повторить его судьбу. Поделился своими тревогами с Григорием. Но он не стал меня утешать, а прямо заявил, что ждёт меня мученическая кончина.
– Ради всего святого, папа, не думай о плохом! Григорий был не в себе, когда это говорил. В последнее время с ним творилось что-то странное. Я даже стала его бояться. Тоже мне, пророк нашёлся!
– Григорий и свою смерть предсказал. Как видишь, сбылось!
– Ну и что? Простое совпадение.
– Хорошо бы, если так. Распутин ещё сказал, что со мной умрут все, кто мне дорог, – жена, дети, слуги…
– Хватит, папа! Как же ты достал со своими страхами!
Но отец упрямо продолжал:
– Про тебя Григорий сказал иначе: «У Насти будет шанс спастись». Поэтому я и решил с тобой поделиться. Ты будешь жить вопреки всему, дочка!
Я заткнула пальцами уши и закричала:
– Нет, мы все будем жить! Очень долго, слышишь?!
Последние годы вместе, 1917-1918.
Наш дворец в Царском Селе давно превращён в госпиталь. Мама, Ольга и Таня работают там сёстрами милосердия. Тяжело, но никто не жалуется.
Мы с Машей тоже хотим быть полезными. К перевязкам и операциям нас пока не допускают – говорят, что мы маленькие. Но и для нас нашлась работа. Шьём бельё, готовим бинты, щиплем корпию, пишем под диктовку раненых письма, а главное, пытаемся поднять их боевой дух.
Учила сегодня читать одного неграмотного солдатика. Он был так благодарен, что мне даже неловко стало. Приношу ему свои любимые книги, пытаюсь шутить, но иногда плачу тайком. У бедняги ампутированы обе ноги чуть ниже колена. Культи заживают плохо и тревожат его. Играем с ним в карты, причём он – в поддавки.
– Так нечестно! – кричу, – вы жульничаете!
Смущённо моргает и оправдывается:
– Анастасия Николаевна, ну как я могу у вас выиграть? Вы меня сразу и навсегда победили.
Делаю строгое лицо, но не выдерживаю и улыбаюсь. Солдат тоже – только улыбка грустная – и делится со мной тревогами:
– Кому я теперь такой нужен? Невеста как увидит – отшатнётся.
– Выше нос! Когда заживут культи – закажем вам протезы. Освоитесь – и будете ходить, как прежде. Ещё на вашей свадьбе погуляем!
Грустно вздыхает. И тут на выручку приходит мой новый пёс Джимми. Мы с ним устраиваем маленькое цирковое представление для раненых. Они смеются, хлопают. Значит, день прошёл не зря.
В феврале 1917-го мы, дети, заболели корью. Лежим и слушаем звуки выстрелов. Папа отправился в Могилёв и не знаем, когда вернётся. Вскоре нам сказали, что он отрёкся от престола. Накануне к нам во дворец явился граф Бенкендорф и сообщил, что отныне мы находимся под домашним арестом. Через несколько дней приехал папа. Кажется, он ещё больше постарел и осунулся. Мама тщетно пытается его утешить.
Гуляем мало – родители говорят, что это опасно. Остаётся читать и вспоминать прошлое. Почему нас так ненавидят?
Летом нам, девочкам, обрили головы – какие же мы стали страшные! Алёша из чувства солидарности попросил, чтоб и ему тоже.
На семейном совете решено было продолжить наше образование. Зачем, если сама жизнь висит на волоске? Я попыталась по привычке взбунтоваться, но меня быстренько укротили и отправили учить уроки. Лишь теперь я понимаю родителей и наших самоотверженных учителей. Этими занятиями они пытались отвлечь нас от тяжёлых мыслей. Мир вокруг нас рушился, словно карточный домик, и только ежедневные уроки создавали ощущения чего-то незыблемого, придавая смысл убогому существованию.
Вскоре нашу семью решено было отправить в Тобольск. Мы прибыли туда на пароходе 26 августа и больше недели ждали, когда нам подготовят жильё. Это губернаторский особняк. У нас, девочек, отдельная спальня на втором этаже. Чтобы немного оживить комнату, вешаю на стены рисунки и семейные фотографии.
Чувство безысходности пронизывает здесь всё. Сплю и вижу родное Царское Село. Интересно, вернусь ли я туда ещё хоть раз? Утомляет однообразие и отсутствие прежней насыщенной жизни. В последнее время я сильно поправилась, что очень беспокоит мама. Волосы понемногу отрастают, но прежней гущины нет. Ношу шляпу.
В апреле 1918-го папа увезли в Москву, чтобы судить за преступления царского режима. Мама и сестра Маша поехали с ним. Без них стало совсем тоскливо. Чтоб отвлечься, играю с Алёшей или рисую. Иногда мне позволяют покачаться на качелях во дворе. Понимаю, что счастливое детство кончилось. Что-то ждёт меня впереди?
В мае нам сообщили, где наши родители и сестра. В конце месяца мы отправились к ним – сначала на пароходе до Тюмени, а потом на поезде до Екатеринбурга. В дороге произошёл забавный случай. Как-то вечером выглянула в окно. Ко мне тут же подбежал маленький мальчик и спросил: «Дядя, у тебя есть газета? Дай почитать!» Я рассмеялась и сказала:
– Я тётя и никакой газеты у меня нет.
Вот что делает отсутствие волос.
23 мая прибыли в Екатеринбург и нас отвезли в дом инженера Ипатьева. Наконец-то мы воссоединились с нашими дорогими родителями и сестрой. Радость от этой встречи не даёт нам скучать. А ещё нас учат печь хлеб – оказывается, это очень интересно! И вкусно, к тому же.
5 июня мне исполнилось 17 лет. По новому стилю это 18-тое. Родители, сёстры и брат по привычке меня поздравили. На стол подали овощи и ароматный хлеб – вместо пирога. К вечеру началась гроза. Я открыла окно и жадно вдыхала аромат сирени. Надо будет засушить веточку к зиме. Как давно у меня не было духов! Помню, раньше я всегда добавляла в вечернюю ванну несколько капель французских «Coty» – и комнату наполнял нежный аромат фиалок. Вообще, день прошёл довольно мило. Хандра закончилась, и мне вновь стало интересно жить.
В доме Ипатьева нас охраняют довольно строго – даже в туалет ходим под конвоем. Зато у меня тут появился поклонник – Ганя. Ему лет тридцать, смуглое лицо гладко выбрито, серые глаза, волевой подбородок. Но говорить нам особо не о чем – у него за плечами два класса церковно-приходской школы. Сёстры посмеиваются надо мной, мама сердится, но папа, как ни странно, поощряет ухаживания этого типа.
Июль выдался жарким и душным. Где-то поблизости шли бои – 16 июля отца предупредили о возможной перестрелке. Ночью нас разбудили и попросили спуститься в подвал. Никто ничего не подозревал. Я чуть замешкалась и отстала от остальных. И вдруг, откуда ни возьмись, появляется мой ухажёр Ганя и говорит:
– Настя, пойдёмте отсюда! Здесь опасно находиться.
– А в подвале?
– Тем более.
– Но я хочу к родным!
– Нельзя вам туда! Ваш папаша попросил меня позаботиться о вас.
Схватив в охапку, Ганя вытащил меня на улицу. Я отчаянно сопротивлялась, но он завернул меня в шинель и притащил в какой-то убогий домишко на окраине города. По Ганиным глазам я поняла – произошло что-то страшное, и спросила:
– Где мои родители? Я хочу их видеть.
– Настя, вы больше никогда не увидите родных. Сегодня их расстреляли в подвале дома Ипатьева.
Никогда в жизни я не плакала так, как в ту ночь, пока Ганя собирал дорожный мешок. Утром мы с ним покинули Екатеринбург и перебрались в один из небольших городков, которыми так богата Россия. Вскоре я стала Ганиной женой и взяла его фамилию.
Отныне меня звали Анастасия Немова. Очень символично, потому что большую часть новой жизни я молчала. Родила двоих детей. Муж пошёл работать на завод и обеспечивал нас. Постепенно я научилась вести хозяйство и ухаживать за домом и садом. Но так и не смогла забыть прошлое. Когда муж и дети спят, я вспоминаю наш милый дом в Царском Селе. В ушах звенит Алёшин смех, раздаются голоса сестёр и учителей. Навстречу мне выбегают мои лохматые любимцы Швыбзик и Джимми. Величественно проплывает мимо полная фигура Анечки Вырубовой, слышен пронзительный голос мама. Вот наш семейный врач Боткин, повар Харитонов, горничные. А вот папа под руку со своей танцовщицей – неужели Матильда Кшесинская? Чувствую на себе тяжёлый взгляд и медленно оборачиваюсь. Прямо передо мной стоит Распутин и посмеивается:
– Ну что, Настенька, ушла от смерти? Повезло тебе, но от меня не уйдёшь.
Шепчу про себя молитву – и призрак исчезает.
Прошло много лет. Во время Перестройки мне на глаза попалась статья о некой Анне Андерсон, которая называла себя младшей дочерью последнего русского императора. Дальше была представлена её версия чудесного спасения. Мне уже сильно за восемьдесят, но смеяться я не разучилась. Нас много, и мы очень живучи – и всех зовут Анастасиями. Моя правнучка, прочитав статью, презрительно морщится:
– Фу, как не стыдно врать! Нам в школе сказали, что семья Николая II погибла в полном составе летом 1918 года. Всё остальное – бред и попытка нажиться на чужой беде. Правда, бабусь?
Киваю, а сама смахиваю невольную слезу. Когда-то мой ныне покойный муж, Гавриил Захарович Немов, взял с меня клятву, что я никогда не скажу людям своего настоящего имени. А слово я держать умею. Пусть моя тайна умрёт вместе со мной.