Вчера сруб закончили рубить на заказ, а сегодня Иван Палыч все свои пятьдесят восемь лет отчетливо почувствовал. Потому что отметили «как полагается», а полагается у них в деревне, как по всей Рассеюшки – до упора. Не умеют по другому, он Сашке сказал, давай по чуть-чуть, Сашок, а то у меня Нина Сергеевна ругаться будет. А Сашка ответил, конечно, по чуть-чуть, а как же, мы же всегда по чуть-чуть, что мы алкоголики, что ли.
Вот и посидели.
А сруб на загляденье вышел – звонкий и чистый, звук от топора правильный шел, ударишь, тюкнешь, запоет и под самое небо уходит. Там оттолкнется и обратно вниз, а как будто и не вниз, а за реку улетел. За Быстрицу. Чудно. И душа так же поет. Всю жизнь Иван Палыч рубит, ставит, и отец его рубил и дед, а удивляться и радоваться не разучился.
Мать, попросил он Нину Сергеевну, налей, ей-богу, захмелиться, что-то нехорошо мне.
Они гонят, чего ж скрывать, почти все в деревне гонят, ну не все, но многие.
А Нина Сергеевна в ответ, мол, ты что, старый, я же позавчера за навоз отдала, а новой нет, не согнала, сам же знаешь, попей рассолу.
Он знал, это правда.
Но так… понадеялся… вдруг.
Попил рассолу из железной кружки.
Вышел в сени, оделся – сунул ноги в резиновые обрезанные по щиколотку, почему-то зеленые сапоги, сверху накинул фуфайку, и как был, в трусах и майке, вышел на улицу.
Нина Сергеевна, сердито гремя посудой, крикнула вдогонку – долго не шляйся, и не вздумай этого самого, захлестну! И завтракать иди!
На улице – хорошо.
Не холодно и не жарко, утренняя сырость еще чувствуется, но солнышко уже греет.
А внутри плохо, в груди тесно и голова тяжелая.
И этот контраст, погоды, природы и дурноты, тяжелой, похмельной, того и гляди, готовой сорваться и превратиться в необъяснимую тоску, так хорошо знакомую Ивану Палычу, еще больше давил.
Хоть бы дождь.
Хотя нет, не надо, дождь еще хуже.
В дождь похмелье – как невысказанный грех.
Иван Палыч огляделся.
К Сашку бесполезно, тот, сроду, на утро не оставлял – все вечером допивал, сам уж без сознания, а рука тянется к запасу. Если запас есть. Пока до последней капли не допьет, не успокоится, а как допьет, сразу падает и засыпает, такая особенность организма. Многие завидовали, а многие осуждали. А чего осуждать, если человек так устроен?
К соседу, было, пошел к Семенову, а того дома нет. Что за напасть. А Валька его, Палыча не любит, непонятно за что, но не любит. То есть понятно, конечно, но только это такая старая история, что и вспоминать не охота. Да и незачем.
Не даст Валька похмелиться. Не даст.
День еще такой неудачный – вторник.
И так в деревне ихней, в Лосиной, мало народу осталось, так и те, кто был, все разошлись да разъехались с раннего утра за добычей.
Соседи, когда злятся их «Лосями» зовут, а молодежь соседская – «Лошиной». А когда не злятся – «Лосинихой».
Да…
На всю деревню с утра, почитай, два мужика и есть живых – Палыч да Сашок, что спит пьяный. Так что, какой он «живой», одно название.
Негде взять.
У них в деревне и свой интеллигент есть – дачник Савл Яковлевич Анукойхер. Очень мужики его любят. Обычно, когда Савл Яковлевич подходит, мужики произносят, непроизвольно с несколько вопросительной интонацией, сначала его фамилию, а потом добавляют – пришел.
Яковлевич улыбается.
Яковлевич бы налил, но он в город уехал вместе с женой, аж третьего дня, и вернется не скоро – сын у него, врач, приехал в гости из зарубежа.
Иван Палыч делает несколько широких шагов, возвращается к себе на крыльцо, садится, прислонясь спиной к потемневшим струганным доскам перил. Одну ногу ставит повыше на ступеньку, а другую пониже – он всегда так сидит, ему удобно. Вытаскивает из кармана пачку недорогих сигарет, зажигалку, закуривает.
Затягивается, откидывает голову назад, и умирает.
Сигарета дымится в мертвой руке.
Нина Сергеевна, чем-то гремит по-хозяйству, все еще сердито, но уже с легкой нотой прощения, видя мужа в окно.