(рассказ)
Полуденная июньская гроза пронеслась над вятскими увалами – умыла тихие края тёплым дождиком и сбежала невесть куда, подарив детворе упоительную радость – радугу, повисшую над речкой. И понеслось по округе детское торжество:
Радуга-дуга, напои луга,
Навостри косу молодцу-косцу.
Сено высохнет – обходи стога.
И тогда тебе полный жбан квасцу…
…Сколько – лет, сколько – зим. Нет, не забудется деревенское детство, как единственный упоительный миг вселенской красоты. Казалось, мир светел и дом твой вечен, жизнь бесконечна…
Увы! Давно нет тех домов, родных сердцу деревень. А жизнь только и твердит, что она не вечна (успей прожить достойно, оставь людям добро, не желай зла, помни прАотцов…).
И мир не столь светел, каким явился когда-то под радугой на сенокосном лугу.
Две подруги, не потерявшиеся на жизненных изломах, Нина и Шура спешат в отчий край, чтобы увидеть место, где они родились и росли, деревню, которой нет… На её месте – лесное урочище, где «хозяйствуют» медведи да стада кабанов, коих раньше здесь не водилось.
Пробираясь сквозь заросли кустарника, заполонившего уже деревенскую дорогу, женщины вдруг услышали:
Снова замерло всё до рассвета:
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь.
Только слышно на улице где-то:
Одинокая бродит гармонь…
Негромко звучал до боли знакомый мягкий баритон под милую деревенскую гармонь.
– Не может быть! Здесь давно никто не живёт… – почти шёпотом произнесла
Шура.
То пойдёт на поля, за ворота,
То вернётся обратно опять,
Словно ищет в потёмках кого-то
И не может никак отыскать…
– Не живёт. Так-то оно так. Только твой Алёшка тут … поёт, как в нашу
молодость. И голос тот же, а уж под восемьдесят настукало…
– Узнала сразу по голосу и я. Вот так случай… – тихо ответила Шура.
– Что, выходим к нему… – решила Нина и, взяв за руку Шуру, шагнула из
кустов.
Алексей сидел на старом берёзовом пне спиной к дороге. Пел самозабвенно, но тихо, словно без свидетелей отпускал душу на волю, а она, благодарная, плыла над урочищем:
Может, радость моя недалёко,
Да не знаю, её ли ты ждёшь…
– Приветствуем первого парня на деревне, гармониста-певуна! Вглядись,
может, увидишь в нас первых плясуний под твою тальянку. Будто знали, что
ты тут, сбросив лет по пятьдесят спешим на кадриль, как в годы молодые, –
выговорила Нина, не отпуская руки растерянной Шуры. И заметив рядом с
ним небольшую котомку с пожитками, тут же в лоб спросила: «Куда путь
взял, счастливец..?»
Онемевший от внезапно возникшей картины Алексей испуганно хлопал длинными ресницами, поднимая по очереди на лоб седые брови… Тихонько сдвинул меха гармони и нерешительно произнёс: « Если не карзится, то Нинка и … Шу-ра. Вы в свои семьдесят почти не изменились, видать, в городе-то лиха
не хлебают…»
– Где без него, лиха? Только там оно – чайной ложечкой, здесь – ложкой
нещадной, большой деревянной. Небось, забыл, как ты опозорил Шуру-то. До
петли. Город спас…
Шур, выскажи ему, раз уж встретились, – приказала Нина подруге.
– Да всё у меня в порядке: город образование дал, тот же институт и дочь
закончила, теперь внуки-студенты. Все обеспечены, под крышей. Ничему не
завидую, никого не виню, – неспешно произнесла Шура и смолкла, явно не
желая говорить больше.
– Ну вот теперь всё знаешь про брошенку. Выкладывай, куда двинулся, почему
оставляешь сиротой последний дом в деревне. Может, ждут не дождутся дети,
внуки… Где красавица-жена? – сыпала прямыми вопросами Нина, точно решила
отыграться за Шуру.
– Ты Нинка – всё такая же востроязыкая, как и в молодости. Вам, как
последним свидетелям моей незавидной жизни, выложу, как на духу (свои же,
деревенские). Моя ненаглядная влюбилась не в меня – в бутылку,
опрокинулась, давно уж, без царства ей…
Нарожала тут шестерых, еле вывалялись… Разъехались. Куда, неведомо. Отцу
не пишут.
– А как же любовь-то, Алексей Семёнович? – прервала его Нина.
– Глупая ты, Нинка. Вся любовь у мужика ниже пояса… Ухожу последним с родной
землицы. Жил бы, да медведи сживают со свету: вон один медведь-шатун баню
развалил, видать, хотел в тёплую берлогу, другой, как обезумевший, чуть не
выставил дверь в избу, да я успел метнуть в него острым топором (завалил).
Боюсь уже – силы не те…
– Давайте-ка спустимся под горку, к нашему хрустальному ключу, попьём
родной водицы, кто знает, может, в последний раз, – остановила Шура
исповедь Алексея.
Трое покидающих свой край людей стояли у родного ключа, как у Вечного огня, низко склонив голову, виновато прося прощения за всех, оставивших ключ сиротствовать. Затем, встав на колени, неспешными глотками пили из ладоней прозрачную жгуче-ледяную воду, наслаждаясь неповторимым вкусом. Потом бережно, как Святой Крещенской, обрызнули свои лица…
Пять километров до остановки на трассе «Киров – Чебоксары» шли молча.
Говорить-то о чём?! Жизнь позади, сложилась так, как сами складывали.
Женщины возвращались ДОМОЙ. Неведомо КУДА вяло шагал старик…
20.06.2016 г.