Гришка сидел с другом в обезьяннике участкового отделения милиции. Сырая тёмная комнатка три на три метра вызывала одновременно неприятные чувства отвращения, страха и неопределённости будущего. Лампочки почему-то в ней не было. Окна тоже. Тусклый свет от неприкрытой абажуром коридорной лампочки, повисшей на пыльном витом шнуре, едва разбавлял темноту скромного помещения. Дети сидели, прижавшись друг к другу, на деревянной скамье, растянувшейся по периметру комнаты. В углу напротив, подтянув колени к голове, спала какая-то женщина. Разглядеть её было невозможно. Принадлежность к дамскому полу мальчишки определили по свисающей со скамьи юбке и серебристым босоножкам на высоких каблуках, застывших в первой позиции на полу под скамьёй. Женщина тихо посапывала, вздрагивая всхлипами. Сырой затхлый запах помещения сдерживал свободное дыхание. В проём открытой двери был виден сидящий за столом дежурный милиционер с рыжими волосами, полными влажными губами и намечающимся кружком лысины на склонённой к столу голове. Несколько выкаченные из орбит светлые глаза в ореоле белёсых скрытых слабым освещением ресниц напоминали рыбьи, ничего не выражающие. Милиционер что-то сосредоточенно писал, изредка бросая бесцветный взгляд на мальчишек.
– Ему бы усы, болоду и… Калабас Балабас! Навелно, в таком чуланчике сидел накашанный Мальвиной Булатино,– Гришка пытался отвлечься от пробирающего насквозь холода, застегнув замок лёгкой ветровки до подбородка. Тонкая клетчатая рубашка с коротким рукавом под ветровкой, летние джинсы, кроссовки не согревали поздним вечером. Да и в животе тоскливо посасывало. Ужинали они в полшестого, а сейчас уже девять.
– Карабаш Барабаш был чёр-рный, а этот рыжий! – не согласился с ним Пашка.
– Может, мама с бабушкой шабыли обо мне? Не могут ше они до сих пол на поле толчать? Уше темно. Там и домика нет. И фоналей. А где твоя мама и бабушка? – Гришка поёжился.
– Не знаю. Шёдня мама должна была забрать.
– Не-е, на голой скамье я не смогу шаснуть. Я ше не лиса из скашки, котолая у деда с бабкой на лавке спала? У лисы шуба толстая, тёплая. А у меня? Одеялов нет. - Гришка тяжело вздохнул, окинув взглядом помещение.
Да и сама скамья противная липкая, склизская на ощупь, вызвала моментальную реакцию отторжения коснувшихся было её детских ладоней. Раздумья ненадолго отвлекли от разгулявшегося под ветровкой холода и усиливающегося желания что-нибудь съесть. Пашка сидел рядом, подтянув голые колени к подбородку. Он забыл переодеть в садике шорты на штаны и теперь, поставив ступни в сандалиях на скамью, пытался натянуть на колени трикотажную кофту.
Никаким другом Пашка Гришке, и ежу понятно, не был. Хотя почему ежу понятно – тоже не понятно. Это Гришка услышал из маминого разговора по телефону. А уж, о каком еже там говорилось – осталось туманной загадкой. «Ёжик в тумане» – это понятно – мультик. Туман заплутавший ёжика от дружбана мишки. Как люди разбираются в своих выражениях – непонятно. Откуда они берутся? Точно не от ёжика из тумана. Но то, что Пашка никакой не друг – это понятно было с прошлого раза, когда они сбежали из садика. Сбежать предложил Пашка, а потом сам стал ныть и проситься домой. Можно сказать, предал свою идею. А идеи предавать нельзя. Это Гришка слышал по телевизору. А на тех, кто предаёт как можно положиться? Никак. И вот, пожалуйста – вдвоём угодили в обезьянник! Почему обезьянник – тоже непонятно. Обезьян Гришка видел вживую один раз в передвижном зоопарке.
– А! Слушай, видимо, «мусола» нашывают комнату с лешёткой обещянником, потому что похоша на клетку! – сообщил он Пашке свою догатку.
– Я не обезяна! – отозвался обиженно Пашка.
И вообще, почему их в клетке держат? Они неопасны. Обезьяны опасны, могут что-нибудь стащить у человеков, укусить. Об этом предупреждал служащий зоопарка, чтоб посетители не подходили близко к клеткам опасных животных. Да и в мультике про Маугли разбезобразничавших обезьян смог только удав остановить. Взглядом! Разве четырёхлетние пацаны могут у здоровых дядек что-нибудь своровать? А укусить? У них в группе была такая девочка – кусала, если кто-то не нравился!
– Щас буду лышего гипнотишиловать, чтобы нас отпустил, – прошептал Гришка Пашке в самое ухо.
– А ты умеешь?
– Ты, Михалыч, с ума сошёл: пацанов в обезьянник посадил?
– А куда их девать? Пусть правду жизни понюхают изнутри.
- Нанюхались уже.
- От детской комнаты ключа не нашёл, – он довольно усмехнулся.
– А это что перед носом лежит? Ну-у, вообще смотрю, заработался! Пацаны на выход!
Михалыч шлёпнул себя по лбу пухлой ладошкой:
– Я ж сам его сюда положил. Забыл повесить на место в ящик!
– Не-е, он, наверно, Балмалей из Афлики: детей ловит и в клетки сашает. Калабас Балабас-то Булатино не поймал! Не смог! – изменил точку зрения Гришка.
– А тут раз, и папа Карло пришёл и шпаш! – подхватил философские рассуждения Гришки Пашка, застывший в позе воробья на жёрдочке.
– Подём! Шовут ше! Или ты тут шить будешь? Понлавилось? – Гришка дёрнул прилипшего к скамейке продрогшего Пашку.
– Ты куда их, Саныч? – поинтересовался оплывший пивными эстрогенами Михалыч у поджарого напарника.
– Куда, куда! В детскую комнату. Чай пить. Хотите чая с салом? – обратился он к мальчишкам.
– С шалом? А там ышо тётенька лежит! Ей наверно холодно, – заметил Пашка, борясь с ознобом растиранием плеч ладошками.
– Не холодно. Идите-идите с Санычем, а то закрою, – Михалыч заржал.
– Пошли, – Саныч обернувшись к напарнику, показал кулак.
С салом? Гришка не знал что это такое. Хотя какая разница с чем? Есть охота! Казалось, после ужина в садике прошла целая вечность. Какая вечность? И сколько это - вечность? В окне за Михалычем подпрыгнул, подмигнув, дырчатый блин Луны в такт шагам.
– Смеётся! Сейчас бы блинов с топлёным маслом! Мама всегда сливочное масло ластапливает в миске к голячим блинам. Вкусно, – склонился Гришка к уху Пашки.
– Кто шмеётся?
– Конь в пальто! Луна!
– И когда ты Михалыч уже женишься? Были б свои дети, не посадил бы мальцов в клетку!
– Зачем торопиться? Нарожал четверых, теперь завидуешь? – Михалыч хохотнул.
– Да, что с тобой говорить! – отозвался из детской комнаты Саныч.
Тут на беспокойной службе в пункте милиции, сглаживая напряжение, они называли друг друга по отчеству. Ещё двое сотрудников были на выезде. Они-то и привезли мальчишек из детского сада в девять часов, отреагировав на звонок сторожа. Дети в десять спать должны. Его точно спят.
– А вы мушором работаете? – поинтересовался Пашка у Саныча, отхлёбывая чай. К свежезаваренному чаю, разлитому по стаканам в железных подстаканниках с рельефом взлетающей ракеты, на блюдце Саныч умело разложил ломтики чёрного хлеба с тонкими тающими во рту лепестками сала, чесночный привкус которого приятно пощипывал язык. Ничего вкуснее бутербродов с салом и сладкого чая вприкуску с кусковым сахаром Гришка с Пашкой не едали доселе.
– Вку-усно! – Гришка зажмурился от удовольствия и, пнув Пашку под столом, прошипел в самое ухо: «Ты чё, совсем дулак? Каким мусолом? Милиционелом!»
– Ты же сам говорил «мушора», – Пашка обиженно отклячил губу.
– Не-е, во-обще, дулак… – протянул Гришка. - И почему я втолой лаш с тобой окашался? У нас тоше такие подстаканники дома есть!
- У наш не-ет. Шам дулак.
– Вкусно? Ну, кушайте. Больше так милиционеров не называйте. Неприятности могут быть, – Саныч вышел в коридор.
– А какие неприятношти?
– В обещяннике всю шишнь шидеть будешь! – Гришка пнул Пашку со всей силы.- Чё с тобой лашговаливать?
– Михалыч, а где родители мальцов?- Саныч подошёл к Михалычу.
– Откуда мне знать? Сторож позвонил из детского сада. Парни поехали – там сторож с женой в дупель пьяные сидят за столом, выпивают. Пацаны с ними. Говорят, родители их бросили.
– А воспитательница разве не должна была их по домам развести?
– Видать такая воспитательница. Домой ушла. На сторожа мальцов оставила.
– Мандец. Дела-а.
– Вот видишь и мы с тобой, наконец, к согласию пришли! – захохотал Михалыч.-Я тебе тут стишок посвятил. Слушай:
Ждёт гарник тихий обезьянник.
По плацу бегает напарник.
В семье и на работе гож,
Вот только яйца без калош.
- Гарник?
- Эх, ты! Яйца без калош! Четверых наплодил, а не знаешь: гарник – это «жертвенный агнец», «ведомый к огню».
- Ещё неизвестно, кто жертвы… Рифмоплюй!
- Да уж… Може с меня ещё, что и получится. Не завидуй!
- Обязательно получится! Даже не сомневайся. Котлета. Вон сколько мяса нарастил. Сейчас пацанов разберут по домам и буду готовить.
- То-то я смотрю, очередь из родителей выстроилась! А телефон по швам трещит от звонков страждущих!
- Ладно. Не юродствуй!
Лялька стояла на краю поля вместе с матерью. Они вдвоём выкапали картошку с трёх соток Лялькиного участка, отслюнённого щедрым руководством больницы подчинённым. Участок находился в двадцати километрах от города на противоположном берегу реки Зеи и своим расположением и окружающей действительностью собственников не радовал. Вокруг была «степь, да степь кругом…», вечные ветра, неистребимые самосеющиеся сорняки и никудышная скуднородящая почва. Даже помпы сосавшие воду из недр ничего с негодным местом поделать не могли: вода приобретала на глазах красный цвет с мерзкой радужной плёнкой поверху – избыток железа. Три куста вишни, посаженные Лялькой, второй год подряд вымерзли. Их необходимо было в конце октября окутывать утеплителем, но съездить поздней осенью не получалось: садовый транспорт заканчивал работать в сентябре. Картошки, огурцов, помидоров и другой овощной прелести родилось с каждым годом на участке всё меньше. И это, несмотря на третий год возделывания, вроде как, «отдохнувшей» от посадок культур земли. Раньше она была колхозная, потом пять лет ничейная, тепереча – в частном пользовании. Землю требовалось удобрять навозом, лучше перегноем. На что у Ляльки не было ни лишних средств, ни сильных рук. Платить за дерьмо – в этом есть что-то русское, а?
Лялька обычно уезжала на участок в выходные в шесть утра и возвращалась в восемь вечера на последнем автобусе, взяв на весь день двухлитровую бутыль воды. Есть в жару не хотелось, и было совсем некогда. Она не успевала за всё лето до участка с плодовыми деревьями добраться, чтобы ликвидировать там окончательно засилье пырея. Пока участки под овощными культурами прополет – уже и вечер поспел. Кто и пользовался в своё удовольствие зарослями сорняка, так это клубника: благодаря его девственности она не вымерзала без укрытия несколько лет. И уж десять литров клубники без всякого ухода, а вкушали! Росла, где хотела и как хотела. Изредка Лялька брала с собой семидесятилетнюю мать и малолетнего Гришку. Те, прибыв на участок, сразу требовали второй завтрак, потом обед и так далее. Помощи – кот наплакал, только хлопот прибавляли, сокращая драгоценное время. Мама уже не в силах, Гришка пока не в силах. Так, отдых на природе. Хотя слово «природа» мало подходила к выжженной солнцем степи и наличию для отдыха маленькой скамейки и столика, сооружённых лично Лялькой. Все незамысловатые сооружения на участке: скамью, стол, навес мать просила сделать своего квартиранта. Тот привёз, как все офицеры, подчинённых солдат. Новобранцы попались с руками растущими ниже положенного места. Столбы для навеса врыли вверх тормашками, заострённым концом вверх. Посему так и не смогли приколотить к острым концам крышу. Переделать, как положено не сподобились. Крышу сорвал первый же ветер. До скамьи и стола руки у них не дошли. Видать, отлынивая от службы, решили отдохнуть на «природе»: о чём свидетельствовали пустые пластиковые полуторалитровые бутыли из-под пива брошенные тут же. Чё заморачиваться, спрашивается на чужом участке?
В звёздном небе торчала одинокая луна, облегчая поиск цели изголодавшемуся племени здоровых рыжих комаров. Лялька, устав их колотить ладонью, хлестала себя картофельной ботвой. А когда-то в детстве они с подружкой, найдя брошенных птенцов какой-то птахи, пытались их выкормить, добровольно отдавшись в дар комарам. Ловили их на себе и скармливали птенцам. Но птенцы столько требовали еды, сколько поймать неопытным кормилицам не удавалось. Закончилось всё печально, но тело, сплошь покрытое укусами ещё долго зудело.
– Гады! Хватит, жрать! Мам, прям как вы с Гришкой на выезде!
– Бедный Гришка. Может родственники забрали? Догадались? – запричитала бабушка.
– Я тебя умоляю! Небось, спать уже легли. Где твой хвалёный квартирант? Офицер, называется. Никакой дисциплины: сказал – сделал.
– Не знаю. Обещал ещё в восемь приехать.
Квартирант – служака-военный, снимавший квартиру Лялькиного брата в соседнем подъезде, задерживался на час. Брат с семьёй зарабатывал северную пенсию в Анадыре, а квартиру доверил сдавать матери. Объявив: «Переводов не ждите, выжимайте из квартирантов. Нам зарплату задерживают!» Выжимка была никакая: мать сдавала за «фиг с маслом». Мало того, и этих денег ни Лялька, ни Гришка не видели. Куда она их тратила – неизвестно. Скорей на личные интересы, в которые дочь с внуком не входили. Ко всему ещё снабжала квартиранта с семьёй соленьями из Лялькиных кручений и всякими деликатесами собственного производства. «Нам бы так жить!» – смеялась Лялька в разговоре с братом. Тот не верил, звонил раз в год, осведомиться о состоянии квартиры и мамы. Остальные детали его интересовали мало, да и что он мог изменить. «Как тебе не стыдно! Ты и так, как сыр в масле катаешься!» – орал он на Ляльку. На этом диалог с сестрой заканчивался. Трубка перебиралась к матери, которая наслаждалась редким звонком сына: «Мам, как себя чувствуешь? Как дела? Лялька обижает?» Она молчала, вздыхала, благодарила за звонок. Никогда не жаловалась.
– Мама, хватит. Не нагнетай! А помнишь, я тебе рассказывала про поездку с Гришкой, когда ему два с половиной годика было? – она старалась отвлечься от накативших переживаний о сыне.
– Не помню. Расскажи.
Лялькина мама – маленькая, как воробышек, сухонькая, уставшая, отчаянно сражалась с комарами-людоедами с помощью ветвей полыни, сорванных на краю обочины. Лялька уже не обращала на них внимание. Её сердце сжималось от жалости к матери. Улыбнувшись, в который раз она пересказывала случай, произошедший с Гришкой два года назад.
– Мы тогда до участка не доехали – автобус сломался. Нам пришлось топать две остановки пешком. А через одну остановку на повороте местное кладбища села Раздольное. Я решила срезать угол: пошли через него.
– Мам, а это што? – Гришка показывал пальчиком на кресты и обелиски могилок.
– Это люди жили-жили и умерли. Вот их тут похоронили. Закопали. А чтобы знать, кто где, подписали на памятниках.
– Шакопали? Насовсем?
– Да. Они ж умерли.
На участке я его работой загрузила: попросила веточки над рассадой капусты домиком выставить от сусликов. В прошлом году грызуны всю посадку сожрали. А потом уболтала песочек в детском ведёрке поносить в лунки для помидоров. "Всё сделаешь – отдыхай". Он, конечно, всё выполнил. Убежал играть с соседским мальчиком. Возвращались обратно в автобусе длинном – гармошке. Народу не очень много: сиденья заняты, стоячих пассажиров нет. Все уставшие. Молчат. Целый день работа на солнцепёке, духота уморила. Проезжаем на повороте кладбище, а Гришка:
– Это люди лаботали-лаботали, лаботали-лаботали и умели! – Он произнёс это таким жалостливым голосом, что народ долго от души смеялся, повторяя сказанное и подбадривая:
– Ничего. Ещё поработаем!
Бабушка рассмеялась. Послышался гул приближающейся машины. Вырывая из кромешной темноты фарами участок дороги (Луна предательски спряталась за тучку), по колдобинам однополосного проезда к участку от асфальтированного шоссе приближался «козлик».
– Наконец-то! Нас комары уже съели! Там ребёнок в садике наверно ещё! – бабушка впервые наехала на квартиранта. Тридцатилетний офицер, выпрыгнул из машины с парой солдат.
– Да кто-нибудь забрал, небось?
– Наверное. Конь в пальто! Сколько сейчас? Девять? Обещали же в восемь! – огрызнулась Лялька. За это «небось» она готова была квартиранта задушить прям тут на поле.
– На работе задержали, – Тихо оправдался квартирант.
– А куда ж мы картошку будем складывать? – удивилась Лялька. – Ещё нас двое!
– А что много?
– Восемь кулей и мы!– Лялька была вне себя от ярости.
– Езжай ты. Гришку надо из садика забрать, – отозвалась, расстроенная выходкой квартиранта, бабушка. – Я ж говорила, что кулей семь будет.
– Мам, тебя тут комары съедят совсем!
«Неужели у всех военных такие маленькие мозги и одна извилина?» – Лялька, не хотела так думать или по крайней мере старалась всех военных под одну гребёнку не грести, но уж так сложилось в её жизни: встречи с военными оставляли осадок непривлекательной беспролазной глупости. А глупость безысходна, не вдохновляет на симпатии.
В «козлик» поместилось пять кулей Лялька и водитель. Квартирант с солдатом и мамой остались на поле. Если бы не оставшаяся с ними мать, Лялька позлорадствовала б от души: «Может комары, напившись их крови, захмелеют от глупости? Людей нормальных перестанут кусать?» За мать и за Гришку она переживала больше, чем за себя. Но в этой ситуации пришлось выбрать безвинно пострадавшего Григория – заложника сложившейся ситуации.
Добравшись до дома, где у подъезда солдат-водитель свалил кули с картошкой, отправившись за оставшимися, Лялька рванула в детский сад. В спортивных штанах, футболке, с испачканными землёй руками и нестерпимо зудящей кожей лица, шеи, конечностей, искусанных насекомыми, она мчалась пять кварталов безостановочно. Двери в садик были закрыты. Только в одном окошке теплился свет. Тарабанила минут пять, пока не появилась измятая заспанная физиономия женщины:
– Чё надо? Щас, как вызову наряд – постучишь мне!
– У вас тут ребёнок должен быть в садике!
– Какой ребёнок? Ночь на дворе!
– Мальчик четырёхлетний!
– Ах, мальчик. Явилась, не запылилась! Мамаш-ша назватся. Брос-сила ребёнка. Шлялась где? Здрасьте, приехали.
– Не одного, а ду-ух сразу! – над плечом женщины нарисовалась такая же мятая физиономия сторожа, отрыгнувшая чесноком, приправленного водочным ароматом, Ляльке в лицо.
– Фу!
– Нет, ты посмори на неё! Фу! Это ты – фу!
– Где ребёнок?
– В милицию сдала!
- Сдали, – исправилась жена сторожа. – Что ребятёнку здес ночю делать, спраш-шваться? Он должон дома в кроваточке спа-ать!
– В милицию? – Ляльку будто кипятком облили.
– А куда прикажте, маманя? Адресов нема, – они оба захохотали.
– Зачем в милицию? Можно было… – Лялька было хотела сказать «домой отвести», но вспомнила, что дома-то как раз никого и нет.
– Где шлялась, мамаш-ша? Бросила мальцов, а потом нарисвалась с пренезьями! В милиции теперяча твои сыноч-чки! В надёжых руках правсудья. Там тебя быстро первоспитають. Призвут к ответу, – жене сторожа видать была в кайф воспитательная речь.
– А мож и прада им там луше, чем с такой-то мамаш-шей? – обратил свою речь в сторону жены муженёк-сторож, выбрав беспроигрышный вариант сторожить вдвоём с супругой.
– Я на картошке была.
– Знаем мы вашу картошшку! Всё картош-шка и картош-шка – птом секса немножко! – они оба загоготали и захлопнули перед Лялькиным носом дверь. «Придурки! Им сейчас хорошо и дети не мешают. Почему воспитательница детей оставила со сторожем? Да ещё с таким? И кто второй пострадавший, интересно? Его ищут?»
Лялька отправилась галопом домой. Дома не разуваясь, не вымыв руки, она набрала на диске «02».
– Да, слушаю… Милиция, – отозвался на другом конце Михалыч.
– У вас там мальчик должен быть. Из садика. Не забрали.
– Извините, ничего не знаю. Дежурный ушёл на обед. Перезвоните через полчаса, – Михалыч довольный ответом положил трубку. Саныч его не слышал: беседовал в комнате с пацанами.
Лялька набрала номер опять.
– Какой обед, послушайте! Десять часов вечера!
– Допустим не вечера, а ночи, мамаш-ша! Вовремя надо детей из сада забирать! Шляетесь неизвестно где и с кем, а потом с претензиями в органы названиваете! И без вас хватает дел! По уши! Четырёхлетнего сына, двоих (вспомнил он количество сданных блюстителям порядка) бросила? Думаете, им тут в обезьяннике лучше будет, чем дома с родителями?
– Каких двоих? Какой обезьянник? Так он у вас или нет?
– Арестован. Ы. Дежурный на ужине. Перезвоните позже, – Михалыч бросил трубку.
– Я на картошке была! – успела крикнуть Лялька в очередной дозвон.
– Какая картошка в десять вечера? Врать научитесь правдоподобней, мамаша! Перезвоните позже! – Михалыч раздражённо положил трубку рядом с аппаратом, выкрутив цифру, чтоб не пикало.
– Я повёз пацанов по домам. Кто звонил? – Саныч стоял с пацанами у выхода. – С кем разговаривал? Вызов?
– Нет. Ошиблись.
Саныч положил трубку на рычаг. Тут же раздался звонок.
– Ложный вызов. Я сам отвечу, – перехватил, потянувшуюся было за трубкой, руку Саныча напарник. – А ты что их адреса знаешь?
– Они оказывается, знают. Ну, до встречи. Я скоро. Я подумал, может родители мальцов ищут? Странно, что ни один до сих пор не звонил, да?
– Знать, такие родители! Не всем же таким быть, как ты!
Михалыч удовлетворённый выходкой: «Пусть помучается! Мамаша называется!», сняв трубку, передумал, вернув на рычаг. «Вдруг вызов?»
Лялька, бесконечно повторяя набор цифр «02», нарывалась на короткие гудки. «Десять вечера! Вот гад! Тебе бы так!» Она уже позвонила родственником на всякий случай – вдруг они всё же случайно забрали Гришку из сада? Нет. Не забрали. Ещё и отчитали за поздний звонок: «Дети спят. Нечего по ночам названивать. Думать надо было!» Что думать? О чём думать? На себе картошку с престарелой матерью к автобусу тащить? Бред. Успокоиться Лялька не могла. Теперь, вместе с квартирантом, задушить грязными руками хотелось всех: мента, сторожа со сторожихой, всех родственничков до единого, а заодно их на поле ночью посадить к оголодавшим комарам.
Зачем ей вообще эта картошка в таких размерах? Вот сейчас, к примеру, восемь кулей? Они втроём съедают полтора-два куля за зиму. Садит и копает она, начиная с пятнадцати лет ежегодно. То поначалу даже в кайф с тёткой на участке, предоставленном ей маслозаводом выезжала весёлой компанией рабочего люда. Люди были проще, веселее, добрее: песни пели, анекдоты травили, – весело было. Садили на тёткину семейку и свою тогда вместе. Выкапывали и по семнадцать, и по двадцать кулей. Кто ест? Семейка тётки: дочка с мужем и двумя детьми. Теперь они с тёткой садили порознь – каждый на своём участке. Но почему-то выращенная лично Лялькой овощная культура большей своей частью исчезала в желудках родственников, по первому требованию получавших от мамы Ляльки ключи от подвала. Тёткина дочь с зятем на посадку, прополку, копку ездили изредка. Будучи на шестом курсе института Лялька даже загремела на операцию в сентябре, надорвавшись на картошке. Это в начале учёбного процесса! Натаскалась. Ну не физически крепкий она человек с рожденья – воробей, метр пятьдесят с кепкой. А всю жизнь вкалывать приходится физически: всё в своих руках. Вот организм и решил отдохнуть на операции. Хорошо однокурсники после операции выходили, сутки рядом сидели, не отходили.
Так может легче купить эти два куля картошки на зиму и не мучиться, ради сытости желудков родственничков? Знали же, что они с матерью на картошке, а Гришку не забрали. Ведь тётка каждый вечер к ним захаживает сестру проведать.
Да-а, мать не согласится картошку не садить. А садит, полет и окучивает Лялька в основном в одиночку. Мать уже не в силах, а Гришка пока не набрал силы помогать. Надо как-то маму подготовить к такому решению, хотя… бесполезное это занятие. Выросли, выжили все на картошке. Основная часть рациона советских людей. Не Лялькина, но всехняя… Пока придётся смириться.
В дверь постучали. На пороге стоял Гришка, держась за руку гражданского мужа тётки. Он улыбался!
– Сынуля, как ты?
– Мам, а у нас есть сало? – затараторил Гришка с порога.
– А как Гриша к вам попал? – не глядя на самозваного дебошира-мужа, поинтересовалась Лялька, развязывая шнурки детских кроссовок. Уж, что-что, а благодарить ей этого неприятного типа не хотелось. Тётку бьёт, водку пьёт, ни хрена ей не помогает. Дочь с семьёй к матери переехала, чтоб его на порог не пускать. А он здрастьте, нарисовался! От них же притопал! А говорили – спят!
– Милиция привезла, – отозвался Колян, не допущенный за порог, довольно скалясь. «Светится от оказанного ему родственниками доверия отвести Гришку до квартиры», – с отвращением взглянула на него Лялька. Она два раза засаживала Коляна на пятнадцать суток, спасая тётку от избиений, когда сестра жила в другом городе.
«Понятно, сами побоялись с Лялькой встречаться. Разорётся! А то! Только попадитесь!» – гасила Лялька в себе нахлынувшую обиду.
– Спасибо, – процедила Лялька, закрывая перед носом липовой родни дверь, отрезая тем самым неприятный и ненужный ей с ним диалог.
– Гриш, а почему ты к родственникам пошёл? Как там в милиции? Ты меня прости, мы на поле застряли с бабушкой. Машина только в девять вечера приехала, – горохом высыпала на Гришку сразу все копошившиеся в голове вопросы провинившаяся мамаша.
– А я адлес свой Санычу скашал. А тебя ещё дома не было. Мы стучали!
– Какой Саныч?
– Милиционел. Он нас салом с хлебом наколмил! Вку-усно! У нас есть сало? – Гришка опять зажмурился, вспоминая испытанное удовольствие.
– Кажется, нет. Завтра купим. Молодец, что адрес назвал! А я думала, ты не запомнил. Давай мыться и спать. А кто вторым был с тобой? Его родители забрали?
– Пашка. Не-е, не шаблали. Его долшна была сёдня мама шабилать. Не шаблала.
– Это с которым ты из садика убегал в июне? И куда вы его отвезли?
– Его бабушка в доме лядом с садиком шивёт. Только Пашка адлес не шнает!
– И что?
– Я её дом сам Санычу покашал! Я ш его тогда отводил. Бабушка думала его мать шаблала, а мама думала – бабушка. Они его не искали.
– Смешно. Ещё покруче, чем я на поле.
– Что клуче? А где бабушка?
– Кажется, уже приехала, – Лялька выглянула в окно. – Надо им ключи от подвала вынести. Я быстро. Воду в ванной включай.
Потом все пили чай с утренними блинами, разогрев их на сливочном масле. Готовить не хотелось – поздно, а сала не было.
– Мам, а обещянник, потому, что клетка, как у обешьян?
– Наверно. Только там служители гуманнее и кормят не салом, а бананами.
– Бананы тоже вку-усно! – протянул Гришка.
– А картошка, запечённая в костре с кусочком сала ещё вкуснее, – подхватила Лялька.
– Мам, шапечём, да? В выходные? – Гришка замер.
– Запечём! А то! Вон сколько накопали с бабулей. Спать?
– Угу. Антошка, Антошка! Готовь к обеду лошку!
– Тили-тили, трали-вали на всю зиму накопали! Нам положены медали!- подхватила успокоившаяся бабушка.
– А, скашку, ма?
– Про Саида?
– Пло дядю Стёпу!
16 июня 2016 г. (жизнь - не картошка, не выбросишь в окошко:)
опуб-но в 2016 г.