Мастер и Лизавета

Дмитрий Липатов
Тьма, когда-то накрывшая Ершалаим, рваными кусками повисла над поселком. Мелкой дрожью зашелся громоотвод на водонапорной башне. Потемнели гипсовые львы у цыганского особняка. Северный ветер, этапом пришедший из Твери, выметал с улиц последние капельки немереного зла. Солнце куталось в сшитую перистыми облаками фуфайку.

Пропал поселок городского типа. Всё поглотила странная туча, пришедшая к последнему экзамену.

Из щелей учительской в сотый раз содрогая небеса и кирпичную кладку школы, сочилась испанская песня Кукарача. «А кукарача, а кукарача … та-та-та татата» беззвучно открывал рот глухонемой завуч. Звукосниматель проигрывателя то и дело подскакивал над изогнутым телом пластинки. Игла, царапая звуковые дорожки, разгоняла по венам старого пердуна холестериновые бляшки.

Неправда, что Василия Петровича за глаза звали Гитлером. Виной тому были редкая грядка волос пустынного черепа, зачесанная налево и усы «зубная щетка». 

Празднование завершения учебного года подходило к логическому завершению. Трудовик с физруком, обняв козла, пластом лежали у шведской стенки. На новеньких кедах белел птичий помет.

Алгебраичка пыталась попасть глобусом в баскетбольное кольцо. И не попав, стучала кулаком по Европе, поминая добрым словом референдум и королеву мать. Голуби, мирно дремавшие последнюю неделю под потолком спортзала, нервно перелетая с окна на окно, толстым слоем загадили маты. Соскучившегося по девичьим промежностям, судорожно лихорадило канат.

Сломав географический инвентарь, Елизавета Петровна подползла к мужчинам. Плюнув на ладонь, она пригладила чуб физруку и толкнула в бок Петра Алексеича:

— В чем сила, Петя?

— А? — в выпученных глазах учителя по труду Елизавете пригрезился Тауэрский мост. Стальные стяжки пролетов, ослепительные Роллс-Ройсы, по глади асфальта мчалась тройка запряженная двоечниками 11 «б».

— А — первая буква в алфавите,— и повторила вопрос. 

Сфокусировав взгляд на растрепанной голове женщины, Петя вспомнил огромный портрет сталевара у ворот учебного заведения.

— Наша сила в плавках!

— Поняла,— дама потянулась к брючному ремню.

— Дура,— остановил ее трудоголик,— не в моих, у сталевара.
Елизавета направила взор на соседей:

— У которого из них? — утянутый дермантиновой кожей козёл, ощутив на себе теплую женскую руку, шевельнул копытом. Крупный саморез под брюхом еле сдерживал рвущуюся наружу плоть кожзама.

— Тебе чего? — вырывая из цепких арифметических рук свисток, спросил физрук.

— Кто из вас сталевар? — глаза уставшей от одиночества женщины напоминали два согнутых в окружность квадратных корня.

В голове Ильи Натановича всё перемешалось: тягостные вздохи девочек, слезавших с каната, шампанское, испачканный губной помадой волосатый живот завуча:

— Не помню,— честно признался физрук. Руки у него подрагивали. Изо рта пахло дешевыми сигаретами.

— А в чем сила помнишь? — блеснула размазанная на глазах тушь. Красные ухоженные ногти, словно змеиные клыки, вонзились в старенькое трико физкультурника. Влажные губы пытались нащупать несуществующий образ чего-то прекрасного. У Илюши зачесалась нога. Захотелось курить.

— Сила в джоулях! — неожиданно вспомнил бывший спортсмен, и увидев катившиеся по щекам слезы,— ну прости, прости меня, Лизонька. Ошибся я! В ньютонах!

— Не сталевары вы,— шурша новеньким платьем, дама томно сжала грудь,— и не плотники! — хрустнул третий шейный позвонок. Громко щелкнуло в тазобедренном суставе. Подмышкой проскочила искра.— Вы козлы!