Троеземье
Книга первая
Не на месте
год рычащей Черепахи, стремящийся
месяц Винограда, день первый
Тау Бесогон
Чаще всего в нашем доме слышны женские голоса. Мужиков тоже хватает, но нам-то вопить недосуг, и баб все равно больше: мачеха, сеструха, девять кузин, двое батиных наложниц, одна дядина, кухарка, няньки, служанки…
Сегодня солировала моя старшая сестра, девица Эру Ируун, прекрасная во всю свою стать – а стати в ней изрядно.
- Ты совсем слабоумный?! – верезжала она. – Что это за дрянь?
- Я себе представляю, что это ты, сестричка! – крикнул я, продолжая вытанцовывать по двору. – Меня это так заводит!
С улицы доносилась музыка, которая мне и навеяла. Сделав пируэт, я страстно притиснул и облобызал Милашку, несколько поколовшись, зато эффекта достиг.
Эру побагровела и высунулась из окна так, что вот-вот вывалится:
- Прекрати немедля, это неприлично!
- Да ну? – веселился я.
- Это грешно!
- Обещаю, что потом на ней женюсь!
Подтягивались зрители. Непочтительно похохатывала прислуга. Высыпали кузины, расчирикались, запрыгали вокруг.
- А зачем Тау такая большая куколка? – пискнула меньшая, Ииту.
- Чтобы посмешить друзей в праздник, малышка! – пропел я.
Правда, ну что порочного в соломенной кукле в бабском платье?
- Тауле! – вступила кухарка. – Что за дурное баловство? Где ты взял эти веши?
Где взял. Это уже вопрос серьезный, и нам с Милашкой пора ретироваться.
- Тетя Анно, забери у него эту похабщину! – надрывалась сестрица.
- Да шут с ним, милая, он все одно чего-нито найдет…
Так и так я уже был вне досягаемости. Закинул куклу на плечо и двинул по Горшечной, по Малой рыночной – вниз, к порту, туда, где многолюдье и гульба. Кругом бурлило и галдело, вопили скоморохи, дудели рожки, пестрело от праздничной мишуры, и симпатичные девчонки бросали из окошек горсти зерна, плескали водой, хихикали и подмигивали. Уж сестрица скорее помоями бы окатила: она этих «языческих безобразий» не выносит.
Я влился в людской поток, вкушая безумную смесь запахов, внимая радостному гомону, махая знакомым и улыбаясь всем подряд. Праздников у нас уйма, но Первая Лоза – лучше всех. На Лозу собирается Большая ярмарка, молодым вином угощают почти задаром, а по вечерам устраивают шествия ряженых и танцы. Целая неделя веселухи и кутежа. А уж народищу съезжается!
У меня к чужеземцам свой интерес – я ж толмач. Некогда один доброхот сказал моему отцу, что у его чада голова впитывает, как губка. Поскольку других дарований не обнаружилось, я так по сию пору и впитываю. Мальцом часами в порту торчал. Раз меня, на Лозу тоже, чуть силком не увезли, но я так царапался и кусался, что меня выкинули за борт, благо корабль еще только с якоря снялся. Но я не в обидках: обошлось же. И Лозу прям обожаю: столько возможностей! Люблю пообщаться.
Впрочем, сегодня я отдыхаю. Так, перекинулся словцом с парой всречных рийцев. Их тут больше всего: Рий – Страна Торговцев, по всему свету ездят и торгуют всем на свете.
Тут я углядел своих дружбанов – у бочки, где вино разливают.
- Гляньте на этого франта! Опять он в обновке, да еще и с мадамой!
- Ты где ее подобрал, Бесогон?
- Что, другие на тебя уже не клюют?
Парни заржали, а я чинно раскланялся:
- Познакомьтесь с Милашкой, мальчики.
- Э! Когда это ты успел? – смеялись друганы, разумея мою побитую рожу.
- Из наезжих, что ль, кто? Много их было-то?
- Много-мало, а тоже целыми не ушли, – отшучивался я.
Увы, похвастать было нечем: на днях меня позорно ограбили. Нет, кошель подрезАли, бывало. Но чтобы так! Один, вроде как пьяный, на меня попер, а тут другой сзади – бам! И спереди сразу в челюсть – хрясь! И все. Спасибо, ножичком не пырнули...
- Меня там не было! – возмущался Гром. – Ужо бы я им вломил!
О да, Громопёр у нас могуч. С ним запросто можно бухать ночь напролет или поплыть в самую штормину к Зубкам и обратно, и в любою драку соваться смело. Ну да к нему те хмыри и не полезли бы, это я вечно вляпываюсь…
Всего нас четверо и балбесы мы еще те.
Папаша Гро Дылды – человек с положением, служит у князя и хочет, чтоб Дылда служил тоже. Но Дылде оно без интереса, он мечтатель и романтичный лентяй.
У Дийо Ватрушки батя той зимой помер, оставив ему пекарню и ораву младших братьев-сестренок. Ватрушка миляга и простак. Пить не умеет, приходит в дымину, мать его лупит, ему становится стыдно и он берется за ум. Потом мы его опять выманиваем.
У меня родитель владеет половиной складов и лавок на Портовой, дюжиной виноделен, двумя кораблями и лучшим особняком на улице Моряков. Прозвищ у меня много: Лягух (из-за лучезарной улыбки) или Ведьмин Глаз (зенки черные как смоль – невесть в кого уродился), но чаще кличут Бесогоном – за способность мимодумно брякать всякую хрень. Я обаяшка и балагур, меня любят девки, а главное, я всегда при деньгах.
А вот Громик, что называется, отребье. Сын портовой шмары, живет за стеной, в трущобах, где сплошь шваль да ворье, а нас зовет «лапушками» и «барьями». Но сам Гром не бандит, он – боец, лучший кулачный боец в городе. Силищи в нем не меряно, он часто дерется на спор, нанимается то в охранение, то грузчиком, но ни у одного хозяина не задерживается – из-за норова своего. То есть, по натуре Громопёр добряк, но у него обостренное чувство справедливости. Вообще его несколько многовато: слишком здоровый, толстый и… громкий. Но все равно его я люблю больше всех. Мощь-парень. Стихия.
Мы с друганами потекли вместе с шумной веселой толпой, перекидывая друг другу соломенную дуру и прихлебывая из кувшина. Ярмарка на сегодня уже сворачивалась, начиналось гулянье. То здесь то там слышалась музыка, из-за чего все двигались немного пританцовывая. Прямо на мостовой стояли столы, там угощались и угощали прохожих. Девки, нарядные и распаренные от вина, целовали прохожих просто так, невзначай, или хватали за руку и увлекали в пляс.
Девки гуляли стайками, и в какой-то момент мы попали в центр такого поющего и пляшущего вихря. От пестрящих юбок, полыхающих щек, рыжих кос и угарно-пряного духа Громик вконец одурел и орал в самую гущу девиц:
- Я хочу вас все-ех! Все-ех!
Он беспомощно загребал огромными лапами. Девчонки завертелись вокруг – взметнулись косы, ленты, рассыпался мелкой монетой бубен – и порскнули в разные стороны.
- Куда?! Э!
- Надо было хватать какую-нибудь одну! – хохотали мы. Я швырнул девкам вдогонку Милашку: авось, какой платье сгодится, да и надоело ее таскать.
Пора уже было куда-то притулиться. Мы внаглую подсели за стол к какой-то незнакомой компании – искать свободный не хотелось, да нынче и везде битком.
Упреждая возражения, сразу заказали выпивки на всех. Я гаркнул:
- Споем, други?
И завел лихую рийскую песенку про то, как моряк и русалка поспорили, кто из них искуснее в любви. Певец из меня никакой, но так выходит даже уржачней. Сюжет всем известен, а рийский мат в переводе не нуждается, так что народ охотно взялся подпевать, и дело пошло.
***
Ночь была упоительна, густа. Задор иссяк, хотелось просто лечь на волнорез и слушать. Гул моря, грохот запоздалой погрузки в порту, скрип талей, обрывки музыки. Праздничный гам сюда почти не долетал. От камней шел запах запекшихся водорослей, от причала несло дегтем и тухлятиной, зато от воды пахло чем-то невероятно сладким, цветами. Мне было томно, пьяно и прекрасно.
- Беска, эй! Ты заснул там?
- Понюхай, чем вода пахнет.
- Понюхай, чем мои штаны пахнут.
- Ты примитивное существо, Гром.
- Чего?
- Дурак ты.
- Сам дурак! Парни, скиньте этого черта в воду, а то он заборзел совсем!
- Ладно, ладно. Встаю.
Мы приблизились к очередному кабаку.
- На посошок и по домам, ага?
- Ну, давай…
- Тогда горского, – это я сказал, – дюжьлетнего. Я угощаю.
Все повалились, утомленные, и тут Гром опять завел на любимую тему:
- Беска, ну вот скажи, чего сделать, чтоб девчонка в тебя втрескалась, как кошка?
На юбках у него прям пунктик, ага.
- Говорить, какая она обалденно красивая, – отвечал я.
- А если она страшная?
- Тогда – тем более. Ей этого сроду никто не говорил.
- Э! – вмешался Дылда. – Страшная-то тебе зачем?
- Ага, как твоя Юту.
- Эта мымра – запретная тема, – отрезал Дылда.
Состоявшаяся пару лет назад помолвка с Юту Торрилун, дочкой судьи (соседи наши, кстати, и девка действительно не ахти) сулила Дылде многие выгоды, но не прельщала его совершенно. Меж тем сроки поджимали, родня оказывала на Дылду давление.
- А ты ее трахай с закрытыми глазами.
- С закрытыми глазами я и тебя трахну, балда! Но всю жизнь-то так не проходишь. А эта селедка будет меня утром целовать своими тощими губами, вырядится в какие-нибудь кружева, выползет со мной обедать, потом еще прицепится: где ты был, куда ходил? Хоть из дома беги…
- Ну, и в нелюбимой жене есть своя прелесть, – размышлял я. – Тебе ведь будет ее не жаль…
- В ухо съездить, – подхватил Гром.
- Ага, чтобы она своей родне нажаловалась.
- А ты скажи, что из ревности, – предложил я. – И потом, зачем в ухо? Раз муж, ты ж в своем праве, э? Вот и кувыркай ее, как захочешь: хошь любя, а хошь… с дуринкой. Привязать ее, там…
- Хы-гы! – восхитился Гром.
Смешно: сын шлюхи, а такая тютя. Но Дылда все испортил:
- Чего ты его слушаешь, трепача? Он даже ту тирийку, учителку свою, ни разу не оприходовал.
- Это у которой дядька – князев псарь?
- Ну.
- Ничего так пуся.
- От неё собаками воняет, – фыркнул я. – И вообще я вековухами не увлекаюсь.
- Ага, особенно такими гладкими-сладкими. Куглопопочками.
- Да ему Арта Медник наваляет, если сунется, – ввинтил Ватрушка.
- Вот пусть Арта с ней и любится, – я гордо задрал нос. – Северянки ж холодные, как рыбины, а я люблю, чтоб девка с огоньком. Как Тайса, э?
- Ну-у, Тайса! – заквакали все.
Громик аж всхрапнул. Недавно я его угостил на свои, так он аж влюбился. Что и говорить, хороша девка, поистине «огонь чресел». За что и берет втрое дороже обычной дамы и вдюжину против портовой шалавы. Впрочем, как метко выразился один риец, за «просто дать» и платить не стоит.
Разговор перетек на знаменитые рийские бордели, и все опять стало хорошо.
***
Неплотно прикрытая дверь выпускала тонкий клин света. Вместо чувства уюта этот светлячок вызывал тревогу. Я крался очень тихо, но бате нынче не спалось.
- Тауо-Рийя.
Проклятье. Я бочком протиснулся в дверь кабинета. Догорающая свеча озаряла угол стола, связку ключей и тяжелую руку с массивными перстнями.
- Ну? И об чем мы давеча говорили?
Я молчал. Если раскрою рот, начну оправдываться.
- И чего мы давеча обещали?
- Я не пьян. То есть, я не… я вполне себе соображаю.
- Значица, так. На гулянки твои мне плевать. Но от всякого человека должон быть свой прок. Денег в тебя вложено, сколько тебе и в руках не держать, а расходы свои я привык возмещать, причем с прибытком. Это ясно?
- Да…
- Чего ты там пищишь?
- Да, отец.
- Чего с тирийским?
- Учитель все еще болеет…
- Так пусть дочка егойная.
- Она занята… ухаживает за ним. Неудобно...
- Неудобно кобылу пялить. Деньги проплочены. Завтра же пойдешь сам к псарям в дом. Отработаешь остатние уроки и хорэ, пора кончать учебу эту. Всё. Уйди с глаз.
- Доброй ночи, отец...
(на следующее утро)
- Большой Лягух, ты спишь?
- В сапогах спит, смотри.
- Хи-хи, пья-а-ный! Пья-ни-ца! Окосевшая лягушка!
Младшие кузины, чтоб их. Реветь по любому поводу не забывают, но в остальном ведут себя хуже мальчишек: кидают мне в окно всякую дрянь, а то и сами залезают. На второй этаж, ага...
- Ква-ква-сил… Ну, Та-ау!
- Таушка, ну мы сейчас уйдем! Нам только одну вещь!
- Да, щеночка поглядеть. Ма-аленького. Одного.
Меня аж подбросило.
- Какого щеночка? Откуда?.. Кто вам сказал?
Я проморгался, сел, отер грудя. Обнаружил рубаху. Стянул и швырнул в угол: рубаха воняла люто. И сапоги, действительно, не снял… М-да.
- Дядя Ний сказал, ты опять будешь ходить к Псарям в дом. От них слуга с ответом воротился, и тогда дядя сказал папе, что ты туда пойдешь, а мы побежали, чтобы тебя предупредить.
Меньшая кузина сияла синими глазищами и пустотой вместо передних зубов. Вторая явно ее подначивала.
- Предупредить? – я зевнул.
- Чтобы ты не проболтался, что мы просили на щеночка поглядеть.
- Н-да? Это как же?
- А ты пригласи госпожу Псаря в гости, а она со щенками придет. Она всегда с щенками ходит.
- Договорились? Да? Ну, мы пошли, – и полезли обратно в окошко.
- Если у меня родятся дочки, велю сразу утопить, – я рухнул обратно и натянул на голову простыню.
Ну, что прикажете делать? Пришлось. После слуги, который успел шустро смотаться и вернуться с ответом в письменной форме… Я при всех небрежно вскрыл письмо, перевел вслух: «Господа Мароа готовы принять господина Ирууна-младшего во всякий удобный день, до полудня. Будем рады возместить все упущенные занятия. Принесите, пожалуйста, те работы, что успели сделать. Да пребудет с Вами милость Господня».
- Работы! – хмыкнул батя. – Небось, и не вспоминал…
Я взметнулся к себе и там с упоением обнюхал письмо. Пахло дешевой бумагой, чернилами, собаками и как будто даже теми противными цветами, что растут у их дома, огнецветом. Ею не пахло. Но почерк был ее.
Я умылся, расплел косы, расчесал, заплел по-новой, нацепил нарядную расшитую рубаху, спохватился, снял, надел простую холщовую, поснимал все кольца и бирюльки, вытащил из ларца переводы и вылетел вон, забыв подпоясаться.
При виде изрядной кипы «работ», батя хмыкнул повторно.
- Ой, а почему у них такие завитушки вместо буковок? – кузина Аалю повисла на руке, пытаясь вытянуть у меня бумаги.
- Ты же слыхала, как тирийцы говорят, – объяснил дядя Киту. – Такое по-другому и не запишешь.
- О да, – я чмокнул кузину, отцепил, схватил со стола булку и был таков.
***
Рийский, айсарейский, веруанский, торуанский, тирейский – вот весь мой арсенал. Последние два пока в процессе освоения.
Вообще, по-тирейски в наших краях говорят многие. Тут полно рабов-северян, меня самого тирейка растила, тетка Анно. Но то язык простонародный. Высокий же тирейский, как оказалось, это отнюдь не то «эй-подь-сюды», что знали мы, но А короче нельзя, невежливо.
А грамматика! Куча падежей, спряжений. Или как вам, к примеру, три формы обращения на «вы»: просто вежливо, особо почтительно и вежливо-с-прислугой? Нет, кроме шуток. Тирейцы о-очень обстоятельный народ. Они даже бухают обстоятельно. Наше винцо-пивцо им – тьфу. Тирейцы гонят хлебное вино, на вкус – как кипятку хлебнуть, еще и едуче-вонючего. Жуть! А эти стаканами хлещут и ведут под него обстоятельные беседы.
Итак, я шел.
Пути было точняк через весь город. Мароа живут у самой набережной, за стеной, как все пришлые. Домик у них крохотный, садик тоже, и весь заставлен щенячьими будками. Взрослых-то собак на псарне держат, а щенков Мароа берут домой, чтобы дрессировать.
Мароа – собачники, точнее Псари – это клан такой в Тирии, знать местная. Собак там очень ценят, разводят всяких: для охоты, для охраны, ездовых. А у Мароа своя, особая порода: громадные, белой масти и очень смышленые. Нашему Чашинскому князю эти белые псы приглянулись и он позвал собачников к себе. Мароа на родине бедствовали, вот и польстились. Но не преуспели и здесь: князю собаки скоро прискучили, Мароа-младший сам по себе на княжьей псарне крутится, а Мароа-старший уроками перебивается: нашим, кто с Тирией торговлю ведет, язык-то нужен.
Мароа-старший – длинный, тощий и вечно хворый старикан. Немощная его кротость напрочь отбивает у учеников охоту его огорчать. Он так вздрагивает от каждой ошибки, что, кажется, сейчас рассыплется. Брат его, который Псарь, мужик еще нестарый, бойкий и из себя видный. Хотя и болван. Это я вам как купеческий сын говорю: чтобы у князя под крылом, да с таким знатным товаром и продолжать бедствовать – полным олухом надо быть.
А еще есть дочка Мароа-старшего. По тирийским меркам она-то и есть Псарь, глава семьи. Но у нас этого бабского верховенства не признают, поэтому она мотается между псарней и щенятником, разводит, воспитывает, блюдет породу – а Псарем считается ее дурень-дядюшка. Еще она ведет дом и помогает отцу с учениками. Зовут ее Улле. Уллерваэнера-Ёррелвере – переводится как «Нареченная-Солнца», это какое-то идиоматическое выражение. Она вовсе не дылда, а кругленькая и ладная. У нее голубые глаза, белокурые косы «баранками» и ямочки на щеках. И хоть годами она уже перестарок, от ухажеров нет отбоя.
Бог весть, что нашим так нравятся в тирийках. Все знают, что в постели они – бревно бревном, бесчувственные. Однако что-то в них есть: запах особый, характерный откляченный задок, молочная кожа… Бате вот нравится. Кто попроще, на них даже женятся. А что? Тирийки домовитые, не блудливые, а что к мужикам своим относятся, как к большим детям, так оно даже и проще.
***
Невысокая калитка, дорожка выложена ракушечником, хрустит под ногами. Белый домик, резные ставни. Мерзкий огнецвет в самом цвету.
Я дышал в ворот, чтобы не расчихаться, но все равно чихнул раз пять. Из-за дома ответило дружное тявканье.
- Здравствуйте! – крикнул я.
Снова тявканье и – издалека:
- Да-да, входытэ, мастэр Ыруун.
Вообще-то, Ируун (эт’ фамилия наша), но у тирийцев нет звука «и» и еще нескольких, и выговор получается чудной. Да и Тирия их на самом деле Тэрьёларёлле – «Страна Матери», бабья власть. Тирийки всегда сами выбирают себе мужчин, и Улле выбрала забулдыгу Арту Медника…
В доме пахло свежевымытыми полами, но запах собак, рыбы и больного старика до конца не выветривался. На стене против входа нелепо торчал кругляк медной чеканки – Уллин портрет. Очередной. И когда он только успевает…
- Рад видеть мою госпожу в добром здравии, – прогундосил я и чихнул в рукав еще разок-другой.
Улле вытерла руки, сощурилась, от улыбки проступили ямочки.
- Давненько вы не показывались, дружочек.
О, она меня обожает. Как же, лучший ученик, гордость ее. Не «твоя-моя-почем-товар», а здоровенный кусок из Онаэсса, сборника поэм ихнего, перевел и даже вполне недурно. А толку?..
Мы пошли к морю. Бродили, болтали. Это уроки у нас так проходят. У Улле все не как у людей: ученики то песенки тирийские поют, то в слова играют на щелбаны, а ошибки она смешно передразнивает. Но то дети. Мне же полагаются стихи и беседы.
Я на ходу спрашивал попавшиеся в тексте незнакомые слова, слету запоминал значение: голова-губка, раз услышал – впитал. Потом мы уселись рядышком на пирсе. Улле близоруко потыкалась в принесенные мною переводы, тряхнула головой:
- Сдаюсь! Ваш почерк – это нечто, – протянула обратно: – Прочтете?
Я отстранил бумаги:
- Не надо, я и так помню.
Оттарабанил все до запятой. Улле мечтательно улыбнулась:
- Мой друг, вы явно дозрели до Лоатэттарэ. У него изумительный слог! Хотя и сложноватый, – и опять сощурилась: – Последняя ступень к совершенству. Вы готовы?
- Не вопрос.
- Пойдемте в дом, я дам вам книгу.
- Она уже у меня, госпожа Мароа, – я усмехнулся. – Вы ж мне ее месяц назад дали.
Улле закрыла лицо ладошками и расхохоталась. Она вечно умудряется заблудиться в трех улицах, путает имена и числа, а по-герски изъясняется так, что уржаться можно. Впрочем, с нее станется и нарочно коверкать – чтобы ученики не чувствовали себя такими уж косноязычными…
- О чем вы думаете, глядя на эту красоту? – спросила Улле, указывая на море.
Я хотел загнуть чего поромантичней насчет русалок и как чудесно скользить в прохладной толще вод… Но неожиданно выдал совсем другое. Вечная моя беда: мимо-думки эти…
Со стороны гавани тянуло вкусным дымом, там стояли рядом разномастные корабли, и меж сваленных грудами тюков и бочек люди из разных краев торговались и играли в кости, вместе глыстали вино, закусывали, травили байки…
- О том, что эта мирная картина обманчива, – сказал я. – Стоит закрыть глаза, и возникает чувство, будто за спиной собираются тучи, наливаются чернотой, словно близится гроза…
Улле восхитились поэтичностью образа, а мне вдруг стало не по себе. Ощущение надвигающейся угрозы, неотвратимости, обреченности… Но тут Улле вдруг выронила бумаги, их потащило ветром по берегу, мы бросились их ловить, и тучи мигом рассеялись.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/30/47