Конкурсная работа. Номинация – Проза.
"Галактический сезон литературных конкурсов 2016", III этап.
Маленькое красное сердце – Галина Тихоновская
Затейливы фигурки в небе - облака.
Они, наверное, из детства нашего...
Плывут из прошлого обиды иногда,
А жить то с этим надо в настоящем.
Но вот подул прохладный ветерок,
Подул, собрал все тучи сильные,
И хлынул дождь, святой водою вниз,
Как будто с детства наши слёзы выронил!
октябрь 1968г
Она проснулась. Резко зажмурила глаза от ярко вспыхнувшего света, и только потом услышала щелчок выключателя.
Всё её тело напряглось и сжалось как пружина.
«Сейчас что-то случится» - подумала она. Какой-то непонятный страх пополз под одеяло, и противно закололи иголки в пальцах рук.
«Дочка, вставай. Пойдём искать мать.» - она знала, что он это скажет.
Давно, очень давно она уже, где-то, слышала это и даже знала, что за этим последует.
Кажется, это называется – "дежавю", но она ещё не знала этого слова. Она знала, только то, что сейчас встанет: натянет заштопанные на пятках простые чулки,
закрепит их на ляжках широкими резинками, наденет платье, которое они с матерью сшили из двух стареньких платьев её старшей сестры,
вылинявшую тёплую кофту поверх платья и обязательно - на голову... платок. Она, даже спустя много лет, так и не смогла понять,
почему маленькая девочка должна была носить этот бабский платок, шерстяной, колючий, непонятно какого цвета, в уродливых розочках по краям.
Повязав платок, она встретилась глазами со взглядом старшей сестры.
Та стояла в дверном проёме и наблюдала за происходящим - не то с упрёком, не то с осуждением, и кому это предназначалось, тоже было непонятно.
Но почему так сильно бьётся сердце и жгуче сосёт под ложечкой? - она уже догадывалась, что так, наверное, болит её душа, и ничего она не могла поделать.
Даже если и не надо было идти с отцом - она пойдёт.
Детей было в семье, пятеро - живых. Давно, ещё до её рождения, была девочка, но она умерла от скарлатины,
а когда родилась она, кроме старшей сестры, был и старший брат.
Жили они тогда в деревне, и, конечно, она не помнила, что вскоре после её рождения, весной, мальчишки шкодили на деревянных ходулях на Лысой горе
и братик упал с высоты двенадцати метров на берег реки, прямо на заледеневший после ночи, коркой льда... снег.
Домашние говорили: он дошёл до дома сам, но видимо сильно ударился головой, и , через две недели умер.
Странно - она родилась в этом доме с помощью бабки-повитухи, а брат в этом доме – умер. Рассказывали, что его даже отпевал батюшка.
Старшая сестра его помнит, ей было тогда года четыре. Она же, всегда как-то по-особому тайно, про него думала. И ей очень хотелось, чтобы он был жив.
Ведь как она рассуждала – если бы был старший брат, в их жизни всё могло быть по-другому. Отец бы, наверное, так не пил, не бил бы мать,
да и мать была бы совсем не такой, какой она сделалась в последнее время.
Наверное, они так жили всегда - ругались, мирились, рожали детей… Но она видела, как другие дети, её сверстники, живут в своих семьях.
Что-то, всё же, было у них по-другому. А может, она так чувствовала? И ей очень хотелось, чтобы её семья, хоть чуточку, была бы похожа на те – другие.
Ещё три, младших её брата, мирно посапывали в комнате, где вспыхнул свет.
Они ещё карапузы, но двое из них, что постарше, уже ходили в детский садик, куда она их отводила перед школой.
Последыш, полуторагодовалый малыш, от резко вспыхнувшего света, закапризничал, натирая глазки кулачками.
Его монотонный плач зазвучал в её мозгу надоедливой мелодией. Хотелось выключить этот проигрыватель с испорченной пластинкой, но - как?
Она же старше...
Сейчас конец октября, и она ходила в школу целых два месяца.
Обычно, в это время, ненадолго выпадал снег.
Сначала крупные хлопья, кусками рваной ваты покрывали небольшим слоем землю, дороги, на которых снег превращался в жидкую кашицу,
и, потихоньку тая, исчезал, а через недельку ложился основательно.
Она ненавидела эти холодные месяцы, потому что всегда мёрзла, даже когда гуляла с младшим братишкой.
Коляски у них не было и ей приходилось носить его на руках, когда он отказывался топать ножками.
Отец иногда чинил обувь на дому, и этим, немного зарабатывал на хлеб, как говорила бабушка.
И сначала она не понимала: зачем отец приносил с работы чёрный кусок смолы, и делал сложные манипуляции с суровыми нитками,
пропуская длинные концы через дверную ручку, со свистом и скрипом, водил по ним куском смолы. Потом-то, она даже помогала ему, угадав,
для чего это делалось. Оказывается, он готовил так, нитки для починки валенок. Нитки назывались смешным словом "дратва". А швы, с дратвой внутри валенка,
получались грубыми и больно кололи ноги. Но, если надеть тёплые, связанные бабушкой, шерстяные носки, становилось очень мягко и тепло.
А сейчас снега ещё не было. На дворе стояла слякотная мерзкая погода, так противно было выходить, во всё это, на улицу. Но, что делать?
Она любила отца и не могла отказаться. Он часто, когда в доме не было шумихи, брал её, сажал к себе на колени, целовал в макушку и дёргал за косички,
и тогда ей было очень хорошо. Она чмокала его в колючую щёку и убегала.
Мать она тоже любила, но с ней было всё не так. Мать не любила сюсюкаться, и была строже, чем отец. Дети её побаивались.
Когда она была маленькой, то не понимала, почему матери подолгу не было дома. Вот и теперь: она исчезла, и уже дней пять её не было.
И ещё она не понимала: почему на эту тему в доме, никто открыто не говорит, хотя старшая сестра ходит с красными от слёз глазами, а бабушка с отцом,
тайком, что-то обсуждают на кухне.
Всё было каким-то притаившимся и напряжённым. Казалось, тревога навечно поселилась в их доме.
Она всё поняла, когда проснулась от яркого света и услышала голос отца в ту ночь.
Щелчок выключателя – и она всё поняла ещё и по тому, как лихорадочно блестели его глаза, и мелкой дрожью тряслись руки.
Она всё поняла, когда отец, выходя из кухни, сунул в карман маленькую трёхгранную бутылочку уксусной эссенции, а следом положил шерстяную перчатку,
почему-то одну. Сердце её готово было выскочить. Оно так сильно билось, что ей хотелось всё время закрывать руками рот.
Она всё поняла. Не было сил плакать.
Все силы уходили на то, чтобы, сквозь сильно сжатые зубы, не выпустить своё сердечко через рот.
Отец взял её за руку, и они вышли в ночь. Из тепла, из дома, где остались её братья, сестра и бабушка, и куда, как ей казалось, она никогда уже не вернётся.
Да она и не вернулась. Не вернулась такой, какой была ещё на последней ступеньке подъезда.
Ветер и противная изморось, или мелкий холодный дождь, ударили им в лицо. Она механически тупо переставляла ноги, едва поспевая за отцом.
Она не спрашивала: куда и зачем они идут? Она уже ЭТО знала!
Безлюдными, тёмными улицами они вышли к трамвайной остановке. Отец, хотел успеть на дежурный трамвай, который отвезёт их на далёкий правый берег
(так называли часть города на другой стороне реки). Подошёл трамвай, куда отец подсадил её, держа за руку. Прошли внутрь. Сели. Ехали очень долго,
мимо какого-то большого завода, вдоль реки. Она вспомнила, как учительница рассказывала, что в городе, в котором они живут, самый большой в стране
железный завод и называется – "комбинат". Там и работают её отец с матерью.
Ей было понятно, почему там работает отец, а вот почему мать - не понятно. Мужчина, наверное, должен работать на заводе, да ещё железном, а женщина?
Что она могла там делать? И вдруг вспомнила - кирпичи! Почему кирпичи?
Глаза то и дело закрывались. Ей очень хотелось спать. Трамвай резко повернул, и она чуть было не упала, но ухватилась за рукав отцовского,
грубого пальто –«москвички». Подняв вверх голову, она заглянула в глаза отцу, и увидела, как он плакал.
Молча, по-мужски, сглатывал слёзы, и кадык сильнее обычного выделялся на его небритой шее. Слёзы крупными каплями скатывались на его одежду,
и, разбившись о толстое сукно, брызгами попадали ей на левую щёку.
Она вдруг рывком обняла его и уткнулась в суконную грудь. Запахло потом, мужским, застоявшимся, и ещё чем-то, противно-кислым.
А… это бутылка у него в правом кармане.
И этот запах, вперемежку с запахами отца, обдал её таким ужасом, что и по сей день она ощущает его, как только вспоминает эту холодную осеннюю ночь,
которая изменила её так, что детство её закончилось, в это самое мгновение, и началась совсем другая жизнь.
Так, уткнувшись отцу в грудь, она сидела очень долго.
За окном блестела тёмная стальная вода. С порывами ветра волны набегали друг на друга.
Белые барашки появлялись то тут, то там, она еле успевала поймать их сонным взглядом.
Проплыли мимо большие красивые дома. Некоторые окна горели мягким жёлтым светом. Там тоже живут люди, ругаются, смеются и плачут.
Но сейчас она не знала этого. Она знала и чувствовала только свою боль. И очень боялась, чтобы эта боль не стала сильнее и ужасней.
Вдруг отец поднялся. Резко взяв её за руку, потянул к выходу. Трамвай остановился. Вышли. Она боялась спросить его, где они.
Это была, какая-то деревня, и она не могла понять, как на трамвае можно приехать в деревню? Оказывается, это была окраина города,
на которой она раньше не бывала. Шли медленно, по какой-то улице, или переулку. Отец останавливался, всматриваясь в номера домов.
Дома были низкие, двухэтажные, с одним или двумя подъездами. Дорога, с колеёй посредине, была залита водой, и её ноги соскальзывали в противную жижу.
Она уже не чувствовала холода, а хотела только одного – скорее бы это всё закончилось.
- Пришли, - сказал он, присев перед ней на корточки, и заглянул в глаза. А в них был такой страх! Плескался такой ужас! Казалось, что она вот-вот потеряет сознание.
Мысли бешено метались в её маленькой головке – "Он её убьет!... убьёт её, её - мать..."
- Ты должна сейчас зайти в этот подъезд. На первом этаже, справа, будет дверь. Где у тебя правая ручка? Какой ты пишешь в школе? - начал спрашивать отец,
видя, как она силится понять, что же он от неё хочет. Она протянула правую руку ладошкой вверх.
-"Как нищенка," - подумала она и вспомнила, как однажды с подружками возвращалась из школы.
Они, дурачась и смеясь, переходили дорогу. Но вдруг она замерла и чуть не попала под машину. У дверей магазина стояла её бабушка по отцу,
с протянутой вперёд левой рукой, именно - ладошкой вверх.
Правой рукой бабушка крестилась, и каждый раз, когда копеечки звякали друг о друга, она громко произносила:
" Дай тебе Бог здоровья!", и, постоянно кланялась, проходившим мимо людям.
Ей, маленькой девочке, в первый раз было по-настоящему стыдно. Девчонки потянули её за руку, но она вырвалась и пулей метнулась домой, и там,
забившись под кровать, долго плакала, пока не уснула. Отец с матерью не могли ничего понять и долго потом её пытали, в чём же дело?
Ей пришлось рассказать. А когда бабушка вернулась домой, был жуткий скандал, и отец, даже её побил, побил свою мать.
Через несколько дней бабушка уехала в деревню.
- Ты меня слышишь? - отец потряс её за плечи. Она кивнула. Сейчас надо понять, что же он от неё хочет?
Ветер дул с такой силой – казалось, он хотел опрокинуть эту странную сцену, именно - сцену, в которой ей, маленькой девочке,
дрожащей от холода и безумного страха, промокшей насквозь, отведена какая-то важная роль.
Она хотела домой, в тепло. Казалось, что только сильное биение её сердца, согревало маленькое, продрогшее тело.
- Постучишь в дверь. Тебе откроет тётя, - услышала она, откуда-то издалека, хриплый голос отца и напряжённо стала вслушиваться...
- Скажешь, чья ты дочка, и что твой отец – знает, где её муж.
Вдруг опять противно закололи пальцы, и сильный жар мгновенно залил её лицо. Перед глазами замелькали красные мушки.
Стыд накрыл её, липкой волной, с головы до ног. Стало так невыносимо тяжко, и казалось, что её позор видят все.
Все вокруг: в доме, где спят и не спят незнакомые люди, и та женщина, ещё не открывшая ей дверь.
Она повернулась и, дрожа всем телом, медленно пошла туда, куда указал ей отец.
Стучала ли она в ту дверь - она не помнит, но дверь открылась, как будто её ждали, и на пороге появилась женщина. Почему-то она была одета не в домашний халат,
а в одежду, в которой обычно выходят из дома. На плечи женщины, была накинута серо-коричневая пуховая шаль. Всё говорило, что она кого-то ждала.
"Кого? Откуда она знала, что я приду? Ах, да! Наверное, ждала. Я же должна сказать ей что-то важное…" - мозг отказывался соображать.
Она подняла на женщину глаза и увидела, что та в недоумении смотрит на неё, молчит, и ждёт...
- Тётя, мой папа знает, где ваш муж, - шёпотом произнесла она эти постыдные слова, ждущей женщине, и вдруг разрыдалась так, что ей пришлось присесть,
и, уткнувшись в коленки, она стала подвывать и подскуливать, как потерявшийся щенок, который уже больше никогда не увидит свою мать,
дом... и на веки вечные останется один.
Женщина, почти взяв на руки, затащила её в дом и усадила на табурет, стоявший у двери в прихожей.
- Сейчас, сейчас, - заметалась она. Стала искать какую-то обувь, путаясь в рукавах своего пальто.
- Боже! - охнула она. - Ты ведь вся промокла.
Сорвала с себя шаль и закутала её, так, как показывали в кино про войну.
Как они добрались до той страшной квартиры, она не помнит, наверное, согревшись в пуховой шали, она уснула на руках у отца.
Помнит, как сильные руки опустили её на пол перед дверью.
- Доченька - прошептал он на ухо. - Постучи, скажи, что ты Валина дочка и, что ищешь её.
Ничего не соображая, она сделала шаг к двери и постучала. Отец с женщиной замерли. Долго не открывали. Отец кивком показал, что нужно постучать ещё раз,
но вдруг послышались чьи-то шлепающие шаги.
- Какого чёрта? Кто там? - спросил грубый голос за дверью.
Она вздрогнула и, не узнав своего голоса, пропищала то, что должна была сказать.
- Что? Какая дочка? - и лязгнул замок.
Дверь открылась. На пороге показался огромный, ошалевший мужик, с волосатой грудью и в грязных трусах.
Дальше она не успела сообразить, как оказалась внутри. По инерции, она еле поспевала за отцом, и той женщиной, которые, с быстротой молнии,
ворвались в квартиру. Был длинный тёмный коридор, в котором пахло чужим, не домашним, запахом.
Отец рывком распахнул какую-то дверь и резко, так же как дома, щёлкнул выключателем. Сначала она услышала сдавленные вздохи,
а потом - такой оглушительный крик.... Чьи-то тела метнулись в сторону, какой-то мужик, совсем голый, пробежал мимо.
И... – "О, Боже..." - она не понимала, что это был её крик...
- Папочка.. .н е н а д оооо...
Она кричала так, что стёкла в дверях готовы были лопнуть! Было слышно, как они позвякивали от вибрации. Этот крик, казалось, никогда не кончится....
Отец выронил пузырёк и снял перчатку. Его рука, как кнут, рассекла воздух.
Брызнула кровь на стену, на какое-то… что-то белое на полу...
Кто-то со стоном сполз по стене....
И только тут она увидела свою мать. Она тоже была совершенно голой, и, сползая по стене, напоминала матерчатую куклу, набитую опилками.
Левый её глаз был залит кровью. Красная струйка стекала по щеке в рот, протекала по шее и дальше вниз, замирала на груди, где был сосок,
и крупными каплями опадала на бедро, исчезая где-то в промежности.
"Совсем, как слёзы у отца, в трамвае"... - промелькнула у неё мысль, только уже совсем другие брызги обдавали жаром её маленькое сердце.
Она стояла, полу-согнувшись, в каком-то закутке, между комнатой и ванной.
Сколько прошло времени и что было дальше, она не помнила.
Мимо носились какие-то люди, кричали, матерились, никто её не замечал. Взгляд, затуманенный слезами и бессонной ночью, выхватывал то - лицо отца,
то - ту женщину, которая орала на голого мужика, лихорадочно надевающего нелепые красные штаны, то - большого дядьку в грязных трусах,
который оттаскивал от них, ещё какую-то тётку...
Она раскачивалась из стороны в сторону, тихо подвывая и всхлипывая, уставившись в одну точку...
Она не помнит, но в какой-то момент услышала голос матери.
- А ты, что здесь делаешь???
Она не ответила, и даже не повернулась на её голос, а продолжала горько скулить как маленькая собачонка...,
качалась и попеременно подносила руки к лицу, боясь, что никто не заметит её маленького красного сердечка, выпавшего через рот...
А на кухне отец и тот голый мужик, в красных штанах, одновременно опрокинули гранёные стаканы в открытые рты.....