Перепаханный звездами Млечный Путь, накрыл красные пески пустыни, образовав туманный шатер над головой водителя трехтонки. Нагревшиеся за день пески, щедро делились с небесами накопленным жаром. Марево поднимающихся ввысь теплых потоков, создавали иллюзорную подвижность сияющих звезд, которые весело подмигивали Ивану.
Эх, звезды, звездочки! Нашли с кем кокетничать... нашли, кому глазки строить... Смотрит тоскливо на черное небо не человек, а тень, с трехзначным номером на засаленной робе. Тень, забывающая порой свое имя за годы долгой изоляции. Сначала в немецком плену, затем здесь, на урановых рудниках Кызылкумов.
Жизнь на руднике немногим отличалась от немецкого плена. После переклички, под охраной вооруженных солдат, безликая колонна изгоев брела на копи. Там, кайлом, да лопатой вгрызалась толпа пленных в рудные пласты. Перед заходом солнца, еле волоча ноги, серый поток возвращался в казармы, где в летнюю пору задыхался от паркой вони грязных тел, а зимой, на побудке, отдирал примерзшие ватники от нар.
Огрубевшее от мытарств сердце Ивана редко сетовало на искалеченную судьбину, но когда когтистая боль контузии впивалась в бритый затылок, выл бывший офицер по-звериному, обхватив голову руками. В тягость становилась жизнь, сплетенная из бесправного рабства, голода и прострельной боли. Не жизнь, а коптящий ад, превративший Ивана в расходный материал, в балласт, в безликую тень, в рухлядь.
Когда пунцовая кровь закипала под ноздрями, когда тело покрывалось холодным потом слабости, а удушье ослабляло хватку, боль отступала, как вздорная морская волна, внезапно налетевшая на берег при полном штиле. Растревоженное приступом сердце, постепенно успокаивало свои судорожные сокращения, аккумулируя в душе Ивана надежду выжить в навязанном судьбой аду.
Колонна трехтонок, груженая рудой, раз в месяц, отправлялась на перерабатывающий комбинат Зеравшана, где сдавалось добытое урановое сырье. В кабине сидели по двое, водитель из заключенных и конвоир. На сей раз Ивану не повезло, его конвойным был молоденький солдатик, вкусивший сладость власти над лагерным контингентом. Безусый коротышка растворялся в блаженстве своей садисткой безнаказанности. За неимением возможности перебить всех пленных, вымещал маленький гаденыш свою лютую ненависть к безропотному рабочему стаду, беспричинно раздавая зуботычины и лишая скудного дневного пайка.
На полпути к Зеравшану, трехтонка Ивана намертво заглохла. Начальник колонны решил продолжить следование в пункт назначения, а машину Ивана, с ним самим и конвоиром, оставить на трассе до возвращения порожнего обоза.
Нечаянный отдых в целые сутки, даже в компании маленького мерзавца, наполнил истерзанное сердце Ивана забытым ощущением счастья. Глоток свободы освежал душу, наполнял легкие запахами бескрайнего простора пустыни, которая, как невеста перед венцом, ликовала в весеннем разноцветье, украсив себя на недельку-другую, роскошным ковром тюльпанов. Четвертую весну наблюдал Иван это удивительное чудо, и всякий раз ломал голову, как удается раскаленным пескам Кызылкумов являть небесам нежное цветочное диво, рожденное в муках полного обезвоживания. Бесконечная до горизонта тюльпанная поляна, напоенная тонким ароматом, нечаянно обнажала трепетную и нежную душу суровой пустыни, которая может не только карать и наказывать испепеляющим жаром, но и одаривать вселенную великой красотой святого материнского начала. Цветы вскоре увянут и исчезнут с лица песчаных барханов, но жизнь корней будет бережно хранима красной пустыней до следующей весны.
Поведение молодого конвоира совершило неожиданный кульбит в предчувствии кратковременной свободы. Когда колонна машин скрылась из виду, а взбудораженный песок тракта мирно улегся в родное лоно, сбросил солдатик кирзачи и помчался по цветочному ковру, расправив руки, как крылья. Он носился без устали по мягкой тюльпанной ряби, как застоявшийся жеребенок-стригунок, истосковавшийся по воле, ветру и простору. Непуганые джейраны с удивлением наблюдали за полетами неведомой птицы; деловитые вараны, не обращая внимания на солдатика, с шипением отстаивали свои права на трапезу в честном поединке; осторожные лисички-корсаки поглядывали с любопытством на странное существо, а птицы простреливали воздух ярким фейерверком, постанывая в полете. В зарослях зелени солдатик едва не раздавил кладку из семи розовых, в крапинку яичек. Еще вчера, конвоир, без сожаления раздавил бы птичий приплод, но сегодня, обмякший от невиданной красоты, осторожно отошел подальше, чтобы не испугать летающую над гнездом невзрачную певунью-мать. Дивное цветочное облако под ногами нечаянно вернуло солдатика на заливной луг родной деревни, где душа не прорастала сухостоем злобы, а руки не знали греха насилия. Безмятежно отдыхая на роскошной тюльпанной перине после забега, почувствовал конвоир, как опустошенная унизительной службой душа наполняется забытым ощущением покоя и начинает вырабатывать сострадание к беспомощному племени.
Вернувшись к машине, конвоир вскрыл ножом банку с тушенкой и начал смачно поедать мясо, закусывая хлебом с сочной луковицей. Странный звук из кабины заставил бойца оглянуться. Голодные глаза каторжанина впились в хлебный ломоть, обильно сдобренный тушенкой, а шейный кадык судорожно дергался от громких глотков обильной слюны. Закашлялся конвоир, поперхнувшись своим обедом. Впервые за два года службы он почувствовал сквозняк стыда в своем привычном отвращении к контингенту. Отрезал солдатик внушительный кусок хлеба, сверху мясом припорошил и протянул пленному.
Поостерегся Иван брать угощение из рук служивого, памятуя его любовь к поганым выходкам. Смотрел на еду, как на приманку в капкане, давясь слюной. Опасался человек-тень унизительных ударов за желание хотя бы лизнуть забытое на вкус мясо с тонким слоем соблазнительного жира. Поникшим нутром ощутил солдатик опасение своего подопечного, положил хлеб на капот трехтонки и отошел в тюльпанную заводь пустыни. Не видел конвоир, как осторожно, не веря своему счастью, бесшумно выскользнул Иван из кабины, взял дрожащими руками невиданное лакомство, и долго вдыхал аромат настоящего хлеба и мяса. Откусывая крошечными кусочками царское кушанье, боясь уронить в песок хотя бы крошку, растягивал Иван удовольствие, бережно смакуя вкус забытой еды.
Раскаленное солнце опускалось в цветочное лоно пустыни. Легкая прохлада освежала пески. Конвоир бесцельно бродил по тюльпанной поляне, оттягивая отход ко сну. Наутро он вернется в ненавистные казармы, где придется служить еще целый год до дембеля, в жару и в холод, без выходных и проходных. Уходящего дня было жаль, он подарил нечаянный отпуск, освободивший на сутки уставшее сердечко крестьянского парня от озлобленности на весь честной мир.
Подкрепившись, Иван наблюдал за солнцем, которое неспешно покидало землю; за первыми звездами, проклюнувшимися на темнеющем небосводе; за чудесными цветами, которые слегка склонили ароматные головки от дневной жары. Пожить бы так вольготно хоть денька три, но завтра сказка закончится, и опять он вернется в перегревшийся барак с застоялым запахом вони и болезней, к изнурительной работе впроголодь, выдавившей из сознания даже отблески бунтарского духа.
Оглушительный вопль упавшего навзничь конвоира, вывел Ивана из оцепенения. Заверещали испуганные птицы, вихрем взметнувшиеся ввысь. Шарахнулись врассыпную невозмутимые джейраны. Бросился Иван к орущему кормильцу, подхватил на руки, втащил в кабину и, при ярком освещении увидел змеиные проколы на щиколотке маленького солдатика. Бледнея, шептал парень слабеющим языком только одну фразу:
- Дядь, помоги…-
Уложил Иван конвоира на сиденье, закатал повыше штанину галифе, припал ртом к ранкам, пытаясь вытянуть смертельную отраву. Сплевывал кровь из укусов, полоскал рот водой и снова припадал к щиколотке. Действия Ивана должного результата не принесли, нога охранника начала краснеть и опухать.
- Жить хочешь? – солдатик кивнул, всхлипывая.
- Тогда терпи!- приказал Иван, держа над зажженной спичкой нож.
Полоснул каторжанин ножом по ноге своего конвоира и, не обращая внимания на его вопли, стал иссекать кожу в зоне укуса. Парнишка провалился в обморок от походной операции, а когда очнулся, увидел ногу, замотанную лоскутами из нательной рубахи Ивана. Время от времени, за неимением других средств, пропитывал каторжанин повязку своей мочой, искренне веря в ее целебные свойства. А солдатик, рыдая от жгучей боли, просил Ивана только об одном:
- Дядь, помоги… -
-Да, какой я тебе дядя. Старше лет на десять, не больше. Мне и тридцати еще нет.-
Умолк служивый, с недоверием на Ивана глаза скосив. Перед ним старик седой, как лунь. Лицо шрамами перепахано, горбатый и хромой, как будто машиной переехало. Неужто жизнь так может человека исхлестать, что в жениховскую пору он в уродину дряхлую превратился? От сострадания к своему подопечному, у солдатика даже боль поутихла. Смотрит на Ивана с испугом, с языка вопросы разные срываются, да побаивается душу бедолаге разбередить своим любопытством.
Долгие девять лет Иван никому не рассказывал о своей жизни, а под стоны бывшего мучителя унесся воспоминаниями в прошлое. Пласты памяти, зарытые глубоко в сердце, начали услужливо обнажаться в исповеди перед человеком, недостойным до этого дня, быть слушателем.
Ивана, сына героя-чапаевца, приняли в бронетанковое училище вне конкурса. На последнем курсе женился новоиспеченный офицер на миловидной учительнице начальных классов. Не успел в новенькой форме покрасоваться, как война началась. Первый бой стал для Ивана последним. Контуженым был взят в плен, где и вкалывал на строительстве дорог для вермахта. Битый, вшивый, голодный. Под прицелом автоматчиков и лай собак. Чудом выжил, был освобожден. Казалось, все худшее за спиной, да нет, стал Иван в одночасье неблагонадежным контингентом, которому в мирной жизни не было места. Хорошо не расстреляли, на рудники отправили грехи замаливать трудом каторжным без права переписки с родными. Девять лет каторги, немецкой и советской, обезводили жизненную реку Ивана, превратив его в тень, в забытую личность, которая нечаянно попала в заплеванный подземный переход без права выхода на чистый проспект.
Ошарашенный рассказом Ивана, солдатик всматривался в сияющие звезды бесконечного неба, осознавая, сколько неповинных душ загублено под ним, сколько крови задарма пролито, сколько судеб исковеркано. Как бы извиняясь перед Иваном за всю вселенную, благодарно коснулся руки пленного, которая заботливо меняла повязку, обильно смоченную проверенным средством.
Померк Млечный путь в лучах проснувшегося солнца, и только любимая Иваном яркая Вега, звезда надежды и любви, продолжала кокетливо подмигивать Ивану.
Порожний обоз, вернувшийся из Зеравшана с запчастями, привел в чувство сломанную колымагу Ивана, и колонна, пыля песком, добралась до казарм. Врач лазарета, осматривая ногу чудом выжившего солдатика, отметил в рапорте смелые действия пленного знахаря-самоучки.
- " -
Наворожила Вега великую радость. Ивану, промаявшемуся в заплеванном подземном переходе жизни целых девять лет, вдруг нечаянно открылся выход на улицу, звенящую яркой весной. Эта дорога вела к родительскому дому, до которого бывший каторжанин добирался месяц с лишним.
Была поздняя ночь, деревня спала. Иван пробарабанил в деревянную дверь сеней, своим, придуманным когда-то в юности, замысловатым стуком. Послышался скрип открываемой из избы двери и детский голос, перекрывающий шлепанье босых ножек:
- Деда, а кто к нам пришел? -
Хриплый, прерывающийся от волнения, голос отца, ответил:
- Знамо дело, кто, папанька твой! Чужие так не стучат, Ванюшка! -
Млечный путь, бережно обнявший туманным шатром родительский дом, высветил серебряные седины отца и обретенного сына. Вега, звезда надежды и любви, продолжала ворожить, ласково подмигивая малышу, прильнувшему к колючей щеке Ивана.