тетушка Анно
- А еще бають, живут тама твари невиданные. Не то бесы, не то черти, кто их разбереть? Ликом черны, а волосом что твой снег белы. Сами ма-ахонькие, добро нам в пояс. И не говорять по-людски, а все чирикають. По горам путников с дороги сбивают, морок наводят, а уж как глазищами-то зыркнут – так и дух из тя вон.
- Охрани и убереги! – я осенилась пресветлым знамением. Сердце-то в груди так и подпрыгнуло.
Странница покивала и степенно сложила ладони на подоле. Я подлила ей кипяточку, подвинула поближе плетенку с пирогами. Таких людей послушать – одно удовольствие. Блаженные – они и ко Господу ближе.
Хозяйские-то дочки старшие смеются с таких: кликуши, мол. А сами, как прослышали про божью женщину, так в кухонь ко мне и слетелись. И прислуга тут вся: няньки, горнишные, стряпухи. Это мужики, вона, бражничают, а женщины у нас в доме все приличные, богомольные. Ну, окромя чужанок-язычниц.
Хозяйки молодой только нету – нездоровится ей. Да еще Ёттаре – та в каморе у меня заперлась. Глупенькая. Будто я Тауле не знаю: поди, и забыл уж про нее…
А так все туточки, и меньшие даже. Притихли, глазёнками сверкают. Нянька, бабка Нииса, им все:
- Пойдем, уложу вас.
А те:
- Нет, пусть сперва доскажет.
Упертые. Уж страху набрались, но не уйдут, хоть прибей.
Ялла-стряпуха в окно глянула, поежилась:
- Эка страсть! Тьма тьмущая, луны не видать, и фонарь с калитки опять сперли. Слышь-ка пьяные гомонят, Крыла Его над ними нету... – и ставень поскорей захлопнула.
Да уж, негоже. Нынче Испытанье святых апостолов серной ямой да клоакою зловонной, а эти – гуляют!
- Тьфу, лихоманка их заешь! – странница всплеснула руками: – А ведь уж самое время Нечистому выходить на поживу. Да-да. Вот так выползет где-нито на божьей земле. Глядь, а честные люди по хатам сидят, Держителю поклоны кладут. Глянет Злыдень в одно окно, в другое – нигде отрады черной душеньке нету. А святая землица ему пятки-то припека-аить, припека-аить. Потопчется он, Злоехидный, помечется, да и нырь обратно в Преисподню.
А иной раз выглянет – а вокруг все и пьють, и гуляють, и блудят. Вот где Врагу рода человечьего раздолье! Сложить он на спине крылы черные наподобие плашша, прикроить клюв-то и хо-оит промеж охальников да выпивох. Ищеть, значить, жертву себе. А найдеть какого-нито отчаюгу-безбожника и ну его обхаживать, ну уговаривать. Уж я те, мол, сделаю золота, как запросишь, и вина поставлю, сколько выпьешь. Станешь ты и богат, и удачлив, и собою пригож. И дом – полна чаша, и жена-красавна, и все чего ни пожелаешь дам. А уж ты мне, мил друг, окажи одну услугу...
Кто-то из меньших ахнул: догадалась, мол, что за услуга-то. Но Эруле, самого дочка старшая, сделала им знак помалкивать.
Я подумала: «Эх, детонька, кабы все просто так. Истинный-то бес куда коварней».
А странница продолжала:
- Нашептываить ему Подлец сладки речи, а дурень и уши растерял. Так его, значить, Нечистый окрутил. И горе великое, коли размякнет простофиля и согласится Сокрушителю помочь. Впрыгнеть тогда Изверг ему в самое сердце, душу-то бедолагину враз демоны и уволокуть. А Вражина в теле евойном поселится. И всю ночь до первой зорьки будет по земле ходить открыто, в образе человечьем. Будет люд смущати да заблудшие душеньки к себе утягивати.
Хоит, значица, Живоглот по дворам. Сам огромный, весь кабыть из одних костей, а уж рылом страшон! Броит и выискиваить, и в колотушку постукиваить. Глаз-то вострый, хишшный. Ручищи здоровушши, чтоб сподручней было душить. Когти длиннюшшие крюками, зацепють крепко, не выдересся. А зубов полон рот, да все черные, вострые. А заместо языка – жало змеиное. Как увидит Душегубец дом, где истинного порядку не ведають, так откроет двери, взойдет и...
Бух! Бух! Что-то стукнуло за стеной. Охрани и убереги! Мы повскакали с мест. Девчонки затряслись. Богомолка нырь за печку. Ялла схватила ухват, я кочергу, а Эруле – так и вовсе топор.
Бух, бух! – на крыльце. Бу-бух!
- А ну, кыш! – гаркнула Эруле басом со страху.
Дверь распахнулась, и на пороге явился огромный, костлявый, клюв торчком, очи угольями. А под мышкой у него – человек, весь в крови… Малые завизжали, девки заорали, нянька, забывшись с перепугу, ругнулась по-матному.
Тут окровавленный поднял голову… Батюшки-светы! Это ж наш Тауле!
- Сп’койна, св’и.
Визгуньи разом смолкли. А блаженная вдруг затряслась, залопотала и кинулась сломя голову вон через другую дверь, вопя:
- Двое! Их двое!
Ох ты, Господи…
Громадный сразу осел и назад подался. Но Тауле втянул его внутрь. Сказал:
- Эт' гость.
Да так и съехал по косяку на пол. Рожа разбита, рубаха в кровище. А хмельной-то!
- Чтоб тя! – Ялла шваркнула ухватом об пол.
Эруле взвилась:
- Ах ты ж паскуда! В святой день! Нажрался! Как последний скот!..
Я обомлела, кричу:
- Господи, Тауле! Ну, нельзя ж так пугать!
Тут тот, второй парень от Тауле вырвался.
- Извините, – шепчет. – Простите, Бога ради…
И вон бросился. Я за ним.
- Милок! – кричу. – Да зайди, не бойся!
А он головой трясет, осеняется, да все твердит:
- Простите, Бога ради… Я не хотел… Простите…
Шмыгнул в калитку, и нет его. Ай, неладно вышло… Да еще – уж не знаю, может, и помстилось – что глаза-то у него точь-в-точь как у нашего Тауле…
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/07/01/909