Оглавление.
Замкнутость. Замки на воде. (часть 1)
1. Ненормальный ребенок. Трагедия и Угроза.
2. Шашки. Болезнь. Больница и Шарики.
3. Интернат. «И я умру одна…» Друг. Ледяная горка.
4. Конфликт: как обычно. «Лишили всего». Туалет.
5. Запах крови. Качели. Не сбывшийся Уют.
6. Украина. 14 лет. Последний период спокойствия.
7. Утрата: Игрушки.
8. "Они остались одни…" Пьянка вместо физ-ры.
9. Обычный день Леры. Чувство Выбора. Дневники
10. Разговор с Элей о Проекте Первый Поцелуй.
11. Первый поцелуй.
12. Конкурс Красоты. Я потеряла ее
13. Брест. Моя Мечта меня порицает
14. Ее первый снег. Лиза и Лера. Прощание
15. 16 лет. Школьный конфликт
16. Тот же день. Мысли о Побеге.
17. Разомкнутые Объятия.
18. Как поэты Серебряного века…
19. Психбольница.
20. Расставание с Ним. "Ну вот и все"
21. Письмо от Влады. Возвращение.
22. Список. Влада – опять.
23. Черное Солнце.
Запредельная Замкнутость. (часть 2)
1. Переживание. Кладбище. "Полвека дальше от тебя…"
2. Школа. Последний класс.
3. Колледж Эли. Выступление Леры. Священник.
4. Сны. Об искусстве. Малевич.
5. Обещание ей.
6. Чувство: Детство. Второй Выбор. Humor
7. С Владой. Эпизод карточного гадания.
8. Думая о плохом: детство. Выбор. Fun
9. Нефартовый день и методы борьбы.
10. "Последний звонок".
11. Он стал таким взрослым…а я - Папа Римский.
12. Последняя встреча с Кристиной. Нетронутый чай.
13. Последняя встреча с Женечкой Б.
14. Последний разрыв с V.
15. Хиппи-поездка. Не состоялась Сказка Лета.
16. Детский сад. Lux. Она забирает будильник.
17. Переживание. Расставание. Один стишок.
18. Эпизод с разбитым носом. Утро – машина А.
19. Встретились в ГУМе.
20. Мысли Эстеллы. Ужас. Мысли Леры.
21. Суд. Смех. Больше никогда…
22. Предпоследняя глава.
23. Последняя глава.
Послесловие.
Тема: Человек Идея: Доброта
Часть 1 Замкнутость. Замки на воде 23 главы
Часть 2 Запредельная Замкнутость 23 главы (+ Послесловие)
Общее кол-во: 46 гл.
Часть 1
Замкнутость. Замки на воде.
«Любовь без границ, расстоянье ничто
Святость храня прорастает зерно.»
Гл. 1 Ненормальный ребенок. Трагедия и Угроза.
- Мы не можем принять ее обратно, школа переполнена, а у вас трудный ребенок, нам такие дети не нужны. Это пугает перспективой. Для нее не существует ни единого авторитета. Даже меня, директора школы, она ни в грош ни ставит.
В кабинете повисла тяжелая пауза. Образовавшаяся Тишина заполнила всю комнату. Все дышало жаркой, тяжелой пустотой.
Мама и бабушка маленькой Леры, год назад достигшей школьного возраста, сидели за массивным столом напротив директора и социального педагога. Мама с директрисой имели агрессивный вид, ведя ожесточенную атаку друг против друга. Социальный педагог и бабушка молчали, как серые кардиналы, держась внешнего нейтралитета. Лера сидела чуть поодаль на стуле, напротив нее расположилась психолог с розовой плюшевой игрушкой. Белокурая женщина освещенная солнцем из окна улыбалась и отвлекала девочку игрой; сама она казалась такой же пушистой и доброй, как эта игрушка.
- Она была в нашей школе единственный месяц, но учителя ее прекрасно помнят, - директор грозно нависла над столом, защищая свою территорию, - когда я разговаривала с ними о возможности возвращения вашей девочки, большинство отказалось от ее обучения сразу. Она прогуливала, сидела за партой с ногами, а на любые замечания реагировала хамством. Она ни с кем не общалась, и издевалась над некоторыми учениками в классе. Дети ее боятся! Она не вернется в нашу школу, я лично этого не допущу!
Маленькая Лера «поджала уши», как испуганный заяц, и робко поглядывала на улыбчивого психолога с плюшевой игрушкой, но приметила, что та тоже нервничает, - на миг дрогнула, едва обозначившись морщинка на лбу. «Значит, и ей неприятно», - и Лере стало стыдно, но пересиливало чувство отрешенности, словно говорят не о ней. Она прогуливала, но не из желания досадить, просто «Санта-Барбара» транслировалась в момент школьных уроков, и она уходила, чтобы посмотреть. В классе ни на кого не обращала внимания, только отвечала тем, кто задирал…
- Мы прикреплены по прописке к этой школе, - тяжело дыша раскаленным воздухом, повела наступление мама, используя главный свой аргумент, - Вы не в праве не принять у нас документы.
Она смотрела исподлобья, концентрируя всю решительную ярость во взгляде на директоре школы, надвинувшуюся на нее в зеркальной позиции. Между ними, почти осязаемо, протянулась очевидная линия вражды. Профиль Лериной мамы разрезал заряженный воздух, резко очерченный подался вперед подбородок, взгляд силился дотянуться ощутимым физическим насилием; во всей ее напряженной позе сквозила ненависть.
- Владислава, извините, не знаю, как Вас по отчеству, - официально и чуть подавшись назад, разграничивая дистанцией пространство между ними, директор возвращала свой вид хозяйки положения.
- Можно без отчества, - отчеканила сквозь зубы Лерина мама, оставаясь недвижимой.
- Я детально изучила ситуацию вместе с психологом, - любезно кивнула директор в сторону плюшевой игрушки.
Психолог ответила тоже легким наклоном головы и вдвойне лучисто разулыбалась Лере, приглашая ее в свой плюшевый мир; но Леру уже не увлекала игрушка, она чувствовала, что ситуация сулит ей масштабные последствия. Сломлен какой-то барьер. Девочка замерла, вслушиваясь в каждое слово, ей стало дико, непереносимо страшно. Она поняла: никого не волнует, что она уходила смотреть «Санта-Барбару», потому что не понимала, как серьезно к этому отнесутся, и никому не интересно, что дралась только с детьми, которые сами ее задирали. Она чувствовала: наступает очередной сдвиг ее мира, который станет серьезнее, гораздо ужаснее предыдущих.
А директор все продолжала говорить, она «мчала» словами во весь опор, и не думала сдаваться мама. Они сцепились в обвинениях.
- Да у вас ненормальный ребенок! – Закричала ей директор в лицо; и опустилась волна ярости, на миг потухла. Вновь перешли на официальный тон. Психолог закрывала ушки у розового зайки, предлагая то же сделать Лере. Девочка не стала, просто улыбнулась зайке моментально проходящей улыбкой, - из вежливости к доброй женщине с крашеными белыми волосами, подсвеченными солнышком из окна.
- Ваш ребенок за полгода меняет третью школу. Вы говорите, что часто переезжаете. Вы вольны переезжать хоть на Марс, - директор уже не держалась рамок, равно как и Влада давно забыла о них. – Это Ваше личное дело, а ребенок – не футбольный мяч, он не может перебрасываться из школы в школу, вслед за Вашими исканиями…
Лере понравился «футбольный мяч»: он летел высоко в воздухе, парил из этой школы далеко-далеко и все выше, куда-то в другую школу, в другой район, где они до этого жили с мамой. Там его путь обрывался, но вот он воспарил снова…
- И откуда у девочки в таком возрасте Такое поведение? Может, у вас проблемы в семье? Тогда стоит изучить более детально этот вопрос, - с существующими на то органами опеки.
Влада с силой хлопнула дверью в кабинет директора. Трое удалились. Директор сдержала свое слово: в этой школе Лера учиться не будет.
Дорогой Влада переговаривалась на повышенных тонах со своей мамой Людмилой, бабушкой Леры. Обеих бесило присутствие друг друга, но как проклятые на это, они продолжали идти вместе. В какой-то момент в их разговоре промелькнула психолог. Девочка, непринужденно шедшая рядом уже избавилась от тягостного впечатления вместе со свежим воздухом улицы. Она вклинилась в разговор, защищая что-то, что показалось ей важным, - какую-то связующую нить, ставшую спасительной для нее в том кабинете. Она не смогла сдержаться, когда мерзость посмела перекинуться и на эту сферу:
- А мне психолог понравилась, - просто сказала она.
Влада моментально метнула взгляд полный гневной опасности. До того о Лере никто не вспоминал, а теперь Вспомнили.
- Тебе понравилась эта «фашистка»?
Леру резануло по сердцу, но она не решалась ничего ответить, только смотрела с испугом.
- Можешь к ней топать обратно!
- Влада, успокойся, - обеспокоилась Людмила неумеренностью крика, начавшего привлекать внимание прохожих. – Люди смотрят.
Людмила была очень утонченной, интеллигентной женщиной, и не допускала проявлений агрессии вне стен дома. Она слишком ценила общественное мнение, чтобы так низко пасть. Влада чуть понизила голос и пообещала Лере:
- Придем домой, я от тебя живого места не оставлю. А сейчас стань к бабушке, иначе я убью тебя прямо на улице.
Всю недолгую дорогу Лера оценивала с нового ракурса любимую мамину шутку на свой счет: «Я тебя породила, я же тебя и убью», пока во взрослых разговорах мелькали: «пристроить ее», «детский дом», «путь исправления», «колония для малолетних», «поставить крест» - они сплетутся в гимн, - неотступно преследовавшие слова-символы ее детства.
Воспитательный процесс дома едва не окончился трагедией.
- Влада, я вызываю «скорую», а тебе – «психушку». – На пороге застыла бабушка.
Она тоже практиковала насильственные методы воспитания, но хотя бы не впадала в состояние бесконтрольной ярости. Может, нормы приличия перед Обществом ее в том выручали. Влада кинулась на мать, теперь у них начались «воспитательные процессы». Лера выдохнула с облегчением. Капает кровь. Она уже давно научилась защищать голову, сцепляя над ней руки в «замок», потому что знала: в «скорую» никто никогда не позвонит. Дети «живучие», - лопатой не убьешь. Не стойкие, но очень пластичные.
- Вставай, такси ждет. Мы переезжаем к друзьям.
Ну, это банально - ожидаемо. У Влады было много друзей, она вообще была крайне дружелюбной.
Детство – это такое время, когда у тебя неистощимый запас душевных сил для веры в лучшее вопреки здравому смыслу. В детстве Лера часто, в спорные моменты своей жизни или, когда принимались какие-то судьбоносные решения, с тревогой и мечтательностью фантазировала о магическом Шаре, в который можно было бы заглянуть и увидеть в нем свое будущее и последствия, к которым приведет полное раскрытие принятого решения в действии. Если бы у нее был бы этот Шар, то она передала бы себе привет из него уже через шесть-семь лет: «Подававшая большие надежды, ты упала с этих высот. – Ты сочинишь себе эпитафию и станешь носить ее в сумочке, вперемежку с сигаретами, валидолом и воздушными шариками. Всю жизнь провести в подборе эпитетов к этой непрожитой жизни.»
Дорогой в такси Лера думала о соседях. Они не могли не слышать. А что они могли бы сделать? Как странно и несправедливо, что мы живем рядом с другими людьми.
Лера недавно научилась писать, хотя еще путала некоторые буквы. В детском садике были подготовительные занятия перед школой, но она не осилила. Недавно она написала свой первый стишок: «Где-то далеко голубая долина, где-то далеко голубая страна. Там день укорочен, а ночь так бездонно длинна. И долог мой путь, потому что страна та – Мираж…» Вообще стишок был о том, о чем она думала больше всего – о смерти.
Глава 2 Шашки. Болезнь. Больница и Шарики.
В одинокой комнате было очень светло. Свет исходил от снега лежащего за окном.
Больше всего в доме она полюбила рабочий стол стоявший вплотную к окну, спиной к залу. Как нельзя лучше: не мешал визуальный ряд мельтешащих домочадцев – тетя Аня, ее семиклассник-сын и Гаусодин, которого в шутку называли эфиопцем, он снимал здесь комнату.
Тетя Аня сутками работала в ларьке, и иногда делала маникюр на дому. Тогда Лера садилась рядом и наблюдала, как аккуратно она выводит изумительно-тонкие витиеватые линии, как на крохотном участке пластины ногтя помещается миниатюрная картина: настоящее волшебство! С мальчиком С. Лера быстро поладила, но общались они сперва только дома; он стеснялся перед друзьями подходить ко второклашке. Однако прошло совсем немного времени, как он уже гордился этим знакомством, в шутку предупреждая друзей, что, «если они его обидят, то Лера обидит их».
Началось с разбитой лампочки в школьном коридоре. Ее разбила даже не она, мальчик, с которым играли в мяч спихнул вину на нее. А она была так переполнена возмущением в этот момент, что онемела. А потом разозлилась. Новая школа ей тоже не нравилась. Да и к чему их вообще запоминать, эти школы, ведь когда вернется мама, они снова куда-нибудь переедут. Школы у нее ассоциировались только с путаницей в программе: вот теперь, в Зеленом Луге, она ходила в школу по старой программе, а до того училась по новой программе, - сдвиг на класс. Еще в прошлых школах был английский, а здесь немецкий, как обязательный иностранный язык. На этот предмет она ходила исправно, пришлась по вкусу эта новизна, и учительница ее полюбила за рвение, уделяла ей немного дополнительного времени после уроков, давала разучивать стишки, видя, что девочка питает наибольший интерес к ее предмету в форме рифмы.
«Лера, когда вернется твоя мать, она тебя убьет», - выговаривала ей на высокой интонации тетя Аня. Голос ее преломлялся на очень звонкой струне, но она никогда не переходила с Лерой на крик. Кричать могла только на сына. Лера и С. жили в одной комнате и обожали вместе играть в приставку, или усаживались возле домика барби по вечерам, потушив свет, включив два торшера в этом кукольном домике. Они мечтали вслух, каждый – о своем. Никогда не смеялись друг над другом. Ну, разве что С. пару раз острил на счет невыполнимости надежд Леры, но все же, это был очень особенный ритуал. Мальчик С. привязался к ней, как ко младшей сестре, они и правда, стали очень дружны. Даже в какие-то моменты Лере казалось, что так может быть всегда. Только она знала: не может. Периодически она портила С. домашнее задание, ломала его конструктор, прятала дневник, могла ударить. Почему-то над ним она издевалась намеренно, чувствуя угрызения совести, когда он плакал, и испытывая странное облегчение, когда орал, что она невыносима, и, что он боится находиться с ней в одной комнате. Она тоже была искренне привязана к С., поэтому обижала его с долей нежности, не переступая какую-то черту, которая могла бы навсегда отвратить от нее, сделав врагом. Свои переживания от этого она прекрасно вымещала на одноклассниках.
Мама снова пропала. Перестала звонить. Сильно нервничала только тетя Аня, объясняя, что не соглашалась заботиться о девочке, как о приемной дочке. Привычно замаячил на горизонте «детский дом». Лера об этом не беспокоилась, только переживала за маму, теряясь в догадках; но усмотрела и существенное преимущество, - поняла, что у нее «развязаны руки» совершенно, перестала пугать фраза «приедет мама и тебя убьет». Если раньше перед сном она скорбно сжимаясь от ужаса душой, вела счет своим провинностям, то теперь прекратила это делать, и впервые начала засыпать сном маленького ангелочка: крепким и здоровым. «Не смешно» стало, когда она кому-то из одноклассников повредила глаз. Это вышло совершенно случайно, без доли умысла. Возникла рядовая конфликтная ситуация, в которой Лера от испуга повела себя чересчур возбужденно: угрожала и размахивала руками, жестикулируя. В руке была палка, может, ножка от стула.
«Сорвали» с работы тетю Аню. Она ни слова не сказала Лере за всю дорогу. Приведя девочку к себе домой, просила отныне не удаляться от любимого письменного стола, запретила подходить к своему сыну, и добавила, что в школу Лера ходить больше не будет. Теперь Лера восседала за любимым столом каждый день, глядя в окно. Она никого не желала замечать, ей было слишком стыдно, особенно перед С. Никто не замечал и ее. Вечерами она не делала ничего, тупо уставившись за стекло, заново переживая ту сцену в классе. Она не видела себя виноватой, ведь это - чистая случайность; но вместе с тем, вспоминала ужас на лицах одноклассников. Все замерло, а мальчик кричал от боли. У него текла кровь и какая-то странная жидкость, похожая на слюни. Он кричал безумно, истошно, а она - тоже застыла со всеми, чувствуя омерзение и ужас. Эти доли секунды мучили ее видением искалеченного глаза. Ей казалось: отдала бы все, даже свою жизнь, чтобы только этого не случилось, чтобы не было этого мгновения в ее жизни никогда.
Она посматривала исподволь на С. проходящего где-то возле нее в своих заботах. Теперь было даже не важно, что они играли вместе в приставку и доверяли друг другу мечты возле домика барби. Он вычеркнул ее из нормальной жизни, - из своей жизни.
Так недавно было все хорошо. Наступал Новый год, свершался Миллениум. Тогда с раннего утра ей уже не спалось, чувство внутреннего свечения и чистоты воспарения во всем, в каждом предмете покоящемся на привычном месте. Все сияло, как и снег за окном. Она прокралась на цыпочках в зал и села за стол. Тогда он был иным, - не «стол наказания», он был частью волшебства этого утра, такой же блестящий. Она погрузилась в тетрадку, сочинила стишок. Вышло похоже на песню.
Двухтысячный год на дворе. Деревья стоят в серебре,
А снег все кружит и кружит, ложась на землю не спеша.
Так пусть в Новом году все будут любить и дружить,
И пусть доброта людей согреет всю землю.
И всем станет теплей, и мир станет добрей,
Вот скоро двенадцать часов…
Спешит к нам дед Мороз сквозь тучи, туманы и бури,
Что б в Новом году привезти и счастье, и радость, и смех.
Так пусть в Новом году все будут любить и дружить,
И пусть доброта людей согреет всю землю!
Как ей было легко в то утро, так невыносимо – теперь.
Никто ее не ругал, не спрашивал оправданий, все разом сделали вид, будто она умерла. Может, отчасти так и было. Все двигались, разговаривали рядом, шумел телевизор, а она продолжала сидеть не двигаясь, не смея громко дышать. Когда гасили свет, так же молча удалялась из зала в комнату и ложилась спать. Вообще-то она почти не спала, дожидаясь рассвета, когда все уйдут по своим обязанностям – на работу и в школу. Главное, когда уйдет мальчик С., видеть немое отвращение которого было тяжелее всего. Когда в квартире воцарялось безмолвие, она привычно шла в зал, к своему столу и доставала шашки. Садилась за стол и играла сама с собой, пока не поворачивался чей-нибудь ключ в замке входной двери. Лера обожала играть в шашки в эти длинные утренние часы. Время перетекало к вечеру незаметно, не доставляя боли, не ранило ее. Она водила фигурками по шахматной доске, играя то за белые, то за черные и искренне расстраивалась, когда «проигрывала». Она так отрешалась в этой игре, что переставала себя воспринимать в контексте этой комнаты, последних событий, этой жизни; вздергиваясь всем телом, едва заслыша поворот ключа: время вернуться к наказанию, к недавним событиям, к этой жизни, спрятав шашки молниеносно в шуфлятку стола, - охранить свою игру, единственное, что может ее спасти; и продолжать сидеть, глядя в окно, не отображая ни чувств, ни эмоций.
В то утро она была особенно рассеянной, день ото дня все возрастала слабость. Ей уже легче давалось - абстрагироваться в шашки, память ослабла сама собой. Нарастал туман перед глазами. Только из-за того, что упала реакция, она опасалась, что однажды не успеет сложить шашки в шахматную доску и на место, пока проворачивается ключ. Но и это ее не истязало, все стало казаться каким-то неважным и очень далеким; словно начала воспринимать происшедшее с ней не от «первого лица». Она апатично водила фигурками по шахматной доске, когда в дверь позвонили. Девочка так удивилась, что не сразу тронулась с места. Кто мог звонить? – У всех есть ключи. Но позвонили снова, и она поднялась, и не подумав прятать шашки. Видно, слишком рассеянной стала. К моменту, когда Лера притащила из кухни табуретку, чтобы достать до дверного глазка, трель уже разрывалась сплошным сигнальным гулом, настойчиво призывая отворить. За дверью стояла мама, позади, как всегда, чемоданы, в один из которых – зеленый, Лера часто мечтала залезть, чтобы уехать с ней, вместе с поклажей. Пересечь границу, а потом ее удивить. Лера мечтала, но никогда не бы этого не совершила, понимала, что мама не обрадуется этой «находке»; но от иллюзии было легче, будто у нее тоже есть выбор: уехать с Ней или остаться здесь. А оставаясь, она какое-то время удерживала «маму», обоняя ее шарф, прикасаясь к вещам, которых касалась она. А потом примирялась. Запрещала себе о ней думать, вычеркивая из памяти, не упоминала вслух, не произносила даже слово «мама», из-за чего как-то вышел конфликт с учительницей, - Лера наотрез отказалась писать диктант с названием «Моя мама». Получила кол, выговор, наказание, - осталась равнодушна и удовлетворена. Когда же мама приезжала, всегда происходило чудо. Лера не могла ее не любить, кидалась на шею, стремясь слиться, стать одним целым, хоть нагрудным карманом в ее пальто, чтобы быть ближе и быть незаметной, ничем не мешать, не обнаруживая себя.
Сейчас она тоже стремилась броситься к ней на шею, но неожиданно упала. Очнулась на кухне, мама готовила суп у плиты. Она молчала и выглядела обеспокоенной, а Лере оказалось слишком тяжело говорить. Мама залила в нее несколько ложек супа, Лера уснула, и провалилась в очень долгий сон, воспоминаний от которого у нее вообще не осталось. Только периодически до нее долетали какие-то звуки разговоров, но она, все равно, не смогла бы их связать, чтобы осмыслить. Когда очнулась у бабушки, Влада сказала, что это навсегда, они больше не будут жить «по друзьям». Сказала, что бабушка ее любит, чем ввела в замешательство, - она говорила все то, что отрицала прежде. Мама погладила ее по голове и поведала, что скоро снова уедет, а бабушка Очень любит ее, но оставаться с ней, все же, не хочет.
Каждый раз, когда Лера примирялась с безысходностью либо с решением, за которое себя порицала и потому не хотела нести ответственность, она представляла себя в больнице. Мол, не надо у меня вообще ничего спрашивать, мне и так нехорошо. Словно ей нужно заболеть и, возможно, даже погибнуть, чтобы у нее появился шанс на что-то хорошее в этой жизни. Она искала себе оправданий за все хорошее, что еще не случилось; а теперь у нее был просто краткий миг заслуженного счастья: она долго и тяжело болела, и мама кормила ее с ложечки, пока к ней не вернулись силы. Может, лучше бы не возвращались?
И где мои Шары? Шары, - теперь мне нужны воздушные шарики!
Гл. 3 Интернат. «И я умру одна…» Друг. Ледяная горка.
На ворота интерната смотрело кладбище. Пустырь. Частный сектор. И голое пространство, которое почему-то называли «стадион».
И я умру одна в пустой палате,
Совсем без сожаленья, с верой без границ…
Она писала, все писала свои длинные стихотворения, и очень грустила.
Они познакомились в смутное, серое время детства, в заточении, где Система превосходит единицу отдельного стремления; где идол – несвобода рабской дисциплины ради самой дисциплины. «Шаг влево, шаг вправо – расстрел», - любимая из цитат для назидания детских душ их классного руководителя (она же воспитательница). Вечная каторга от заката до рассвета, для Леры с ее бессонницей – буквально. Часто ночью она читала возле окна, а, когда становилось темно до непроглядности, вертелась на своей койке, изредка развлекая себя походами в туалет. Вообще-то у нее была цель: она «зондировала почву», и когда при очередной вылазке по нужде не встречала уже ночных нянечек (как мило назывались эти люди обещавшие «поставить на парашу» при малейшей провинности и избирательно применявшие физическое насилие - в воспитательных целях), Лера юркала с книжкой в толчок, чтобы там устроиться на чтение. Только это всегда было огромным риском, - палаты проверялись поголовно; туалет был у детишек и нянечек общий, поэтому там могли бы легко обнаружить. Чаще приходилось торчать в своей койке, пытаться расшевелить для диалога кого-нибудь из однокашников. Но все спали…
Рядом, на соседней койке, спала новенькая девочка с необычным именем – Эстелла. Лере она сразу не понравилась. Пришла и свободно разлеглась: «Я здесь буду спать». Она зло взглянула на новенькую, а та и бровью не повела, так и не дав конфликту произойти; и Лера решила пока затаиться: «Пришла в Мою палату, спать будет возле меня…А я сюда думала «положить» Х.! Что ж, Х. не очень-то мне и нужна, не в ней дело. Ну да ладно, посмотрим, что сулит мне это соседство.»
Как-то ночью Лера опять не спала. Вертеться на деревянной доске уже заболели бока. Встала. Решила пройтись по палате; и начала свое пустое лунатическое блуждание в абсолютной тьме, налетая то на чей-нибудь стул, то на тумбочку. Перебудила всех, стали раздаваться заспанные голоса то с одной койки, то с другой: «Что происходит?», «Дайте поспать!» Но беспокойство души шаталось маятником, раздражение нарастало. Она которую ночь не могла уснуть, и сквозь темные, бесполезные, ночные часы была счастлива просто возможности человеческого разговора: «Заткнись, П.! Вы-то спите, как убитые…» «Лера, что ты делаешь?!» - Завизжала в темноте девочка. «А, это ты, Х.? Наложила мандариновых корок и еще черт-знает-чего! Жрешь втихаря, да? Вот откуда полчища тараканов, огромные, как лошади скачут...» Оглушительный треск и девчачий визг. Что-то рушилось, ломалось. Х. визжала, Лера ругалась матом. Все испуганно притихли: более очевидного приглашения для головомойки ночными няньками нельзя было и придумать. Но Лера услышала единственный голос, - это был смех. Безудержный поток искреннего, веселого смеха шел со стороны ее койки, но ведь не оттуда же буквально…Это смеялась новенькая.
Включили свет. Х. плакала над руинами своего разрушенного царства пищепотребления, повсюду валялись чьи-то вещи, свороченные стулья; сонно стонали все вокруг, а Лера встретилась глазами, слепнущими от резкого электрического света с Эстеллой, - впервые они увидели друг друга в свете симпатии.
Их наказали. Но это было не важно. На утреннее построение они пошли вдвоем, переглядываясь и улыбаясь.
«Есть одна психологическая теория, согласно которой 25% в структуре личности составляет «арена», - то, что о человеке знает он сам и окружающие. Следующие 25% - «слепое пятно» - то, чего человек не замечает в себе, но о чем хорошо знают окружающие. Еще 25% - «скрытое»: об этом знает только сам человек. Последние 25% - это «неизвестное». Оно скрыто и от самого человека, и от окружающих его людей. Проявляется оно как позитивными, так и негативными качествами человека в моменты каких-либо сильных событий в жизни. Исходя из этой схемы получается, что любого человека мы можем знать максимум на 50%.» Так можно впервые вновь увидеть уже знакомого тебе человека во мраке новых, нетривиальных обстоятельств, и осознать его в совсем ином свете, равно как и себя – в новом качестве по отношению к нему.
Зимняя прогулка сулила, как обычно, собачий холод и мокрые ноги.
- Лера, пошли покатаемся с горки! – Пробежала мимо веселая П.
Лера задумавшись, остановилась; спонтанные решения – вообще не ее конек.
- Ну, как хочешь. Но сегодня такое солнце! – И она унеслась в снежную насыпь, нырнула вглубь, и пропала – скатилась с горки.
- Чтобы радоваться солнцу, на него надо смотреть не из темницы, - пробурчала Лера себе под нос и погрузилась в книгу, неторопливо шагая. Но внимание было рассеянным: «Мама пропала в Турции. Месяц не звонит. Интернат «добивает». Хотя и дома было бы не лучше, Людмила – совсем не та, кем хочет казаться. От постоянного стресса почти не могу есть. В выходные «кормление» было жестче обычного: бабушка взорвалась и проволокла за волосы в соседнюю комнату – ремень. И горох – «новинка», разнообразие.»
Из ниоткуда пробился нежный голос, звенящий, органичный этому морозу. Новенькая. Эстелла.
- Лера, пошли на горку скорее! Я одна не хочу, давай вместе, - она смотрела так дружелюбно, и серо-голубые глаза сейчас были совсем небесного цвета: значит, «хамелеоны»? Или нет? Или да?
Лера всучила книжку другой задумчивой девочке в такой веселый отныне день: «Подержи», - как передала эстафету хандры. Они с Эстеллой разбежались вдвоем. Отрешились от своих мыслей, и стали, как дети из третьего класса вышедшие на улицу в искристый, снежный денек. Сейчас они были просто детьми. Лера поразилась, как ей легко это давалось. Эля была рядом, они толкали друг друга в сугроб. Взбирались по горке, - и вновь катались, катались…Впервые так скоро окончился прогулочный час. Владимировна позвала всех для возвращения обратно, - тихий час. Мигом взлетели все куртки и дубленки, а Лера внезапно ощутила усталость и слабость, но бешено пульсировала мысль: «Нельзя опоздать. Заметят – убьют.» Она с утроенной энергией кидалась на горку, но теперь усилий не хватало на привычный подъем. Тщетно, жалко, нелепо старалась преодолеть непреодолимый теперь для нее лед. Горка скулила под рифленой подошвой, она сползала, и вновь оказывалась внизу, озираясь кругом: пролесок, ворота, сплошные ворота; а за горкой – то место, где должна немедленно быть. Шок, паника, снова бесполезная попытка и… голос сверху:
- Лерка, ты что там делаешь? Я пришла за тобой,- насмешливо, дурашливо скосив лицо набок, она стояла в красной шапке, с выбивающимися русыми, светлыми-светлыми прядками длинных волос. Эстелла вдруг рассмеялась, сложилась, придерживая в одутловатой куртке живот.
-Ой, я не могу! Ну и вид! Вот уж не ожидала!
Внизу враскорячку, на кучке из снега, восседала зареванная красная Лера. Она дико страдала. Дубленка перекрутилась набекрень, шапка съехала набок и подалась до бровей. Смешной персонаж, припорошенный снегом.
Чуть отсмеявшись, девочка сверху возвестила:
- Гм, двигайся влево, там ниже склон.
Лера, шмыгая носом, послушалась.
- А теперь поднимись на сколько сможешь, я дам тебе руку.
Вернулась надежда. Лера кинулась на горку опять. Тщетно.
- Так, погоди, я схожу за какой-нибудь палкой, - так же уверенно, и все та же со смехом в голосе прокричала Эстелла, и тут же исчезла с линии горизонта.
Тревога подкатила мгновенно. Лера задыхалась от ужаса, и в холодном поту все нарастала уверенность: «Она за мной не вернется». Билась мысль, отчаянно терзая сознание. «Мне не выбраться, это конец». Примерно на фантазии о том, как ее съели волки, возвратилось улыбчивое лицо, еще более просветлевшее оттого, что Эстеллу увлекла спасательная операция, - она даже обстругала зачем-то палку, сняв кору; а еще потому, что мороз все крепчал, а солнце - Светило яснее.
- Эй, внизу, ну-ка пошевелись! – Эля нагнулась, стремясь к низу палкой, и Лера бросилась на спасительный прут. Она обессилила, но Эля потянула, словила за рукава, и вскоре с заливистым смехом обтряхивала с нее снег своею перчаткой; окончив, дала руку: «Пошли». Она выглядела такой бойкой, совсем не боялась Владимировны.
-Я не могу! Сидит, плачет... Да в обход же можно было пойти!
- Я не догадалась…Спасибо, - растерянно бормотала Лера. «Чего теперь ждать? Расскажет об этом в палате? Это серьезно пошатнет мой образ…»
-Да не огорчайся, - взглянула на нее Эля, словно чувствовала, что больше всего ее тяготит, - Это же ерунда! И никто не узнает. Просто было очень смешно: расселась на этот сугроб…
Теперь засмеялась и Лера, с чувством облегчения, с благодарностью глядя на неожиданно приобретенного друга. Вечером она сделала наскоро запись, перед тем, как потушили свет: «Большой Человек с Горы вернулся за мной и забрал с собой. Теперь мы – друзья!»
Они весело проболтали всю ночь.
Лера не чуждалась отныне своего друга. И на следующей прогулке ввела в суть этой закрытой интернатовской жизни:
- Я не злая. Просто мне часто грустно. А Владимировна считает, что я – изгой, единоличница и отброс общества.
- А что это значит? – подивилась Эстелла.
- Без понятия! Ну, это из-за того, что они – Одна Семья, а у меня не получается. И я не знаю, что мне сделать, чтобы они оставили меня в покое. Еще потому, что я рисую стенгазеты одна (Владимировна полагает, что это надо делать группой); ругаюсь матом; называю это место тюрягой. Еще потому что читаю на прогулке, а должна играть со всеми, - она пожала плечами, - Может, еще потому что ругаюсь с палатой «любимчиков». А знаешь, почему они «любимчики»? - Потому что х…сы.
- Понятно, - задумчиво вслушивалась Эстелла.
Пожалуй, впервые у Леры появился внимательный слушатель.
- Ты неудачно выбрала палату. Нам все запрещают, а в палате «любимчиков» - разрешено все. Меня наказывает Владимировна, и я иду с зубной пастой к дверной ручке палаты «любимчиков». Я просто устала пытаться под них подстраиваться; что ни сделаю, - все не так, если вообще ничего не сделаю, то это я «на зло». Если ты в нашей палате захочешь остаться (а ты еще можешь уйти, пока к тебе не прикипело звание «члена палаты изгоев»), то имей ввиду: на нас все доносят; так что «уши» повсюду, надо быть осторожнее.
- Интересно, а если поговорить с родителями? – Эля воодушевленно посмотрела на друга, чуть вскинув брови.
Лера скривилась, она ждала этого вопроса.
- Это школа-интернат. Ты, конечно, можешь потратить свой единственный выходной на жалобы, но что от этого изменится? Ты слышала Владимировну? «Это – закрытая система со своими правилами. Все, что в ней происходит, остается здесь же». Вот ты вернешься в понедельник, твоя мама побеседует с ней десять минут (а все родители от нее в восторге, - «она же такая милая!»), и твоя мама – уйдет на работу, в свой мир. А ты останешься здесь на шесть дней, пять ночей…Ты только представь, что с тобой будет!
В прошлом году я разрисовала вилкой пару новых школьных столов. Это – порча школьного имущества, поэтому родителей вызвали. А все, что под эту категорию не попадает, - остается здесь. Поэтому, если тебе слишком плохо, найди способ отмщения без порчи школьного имущества.
- Да я вообще не хочу никому мстить! – Возбужденно откликнулась Эля, и рассудительно прибавила, - Я вообще думала со всеми общаться.
Лера качала головой с убежденностью: она знает, о чем говорит.
- Я тоже так думала. Но у тебя есть один изъян, который я сразу заметила, и скоро заметят остальные: ты держишься в стороне от Коллектива. Хотя я могу ошибаться, - поспешно прибавила она заметив мелькнувший испуг в глазах собеседника, - Ведь меня невзлюбила Владимировна, главным образом, за то, что я занимаюсь другими делами в обход от коллективных. Я думаю, она сама не знает, чего от меня хочет, но все ее в этом поддерживают. У меня часто жжет в животе от нервов, а я здесь только второй год. Я хотела бы сбежать на прогулке, но не знаю, как доехать отсюда домой. К тому же, если я сбегу, бабушка меня вернет обратно. И все станет только хуже. Вот я и хожу на прогулке вдоль забора: детально разрабатываю план побега, который не осуществлю никогда. Я его постоянно представляю, и те чувства, когда буду бежать из этой дыры на свободу… Хочешь вместе со мной разрабатывать план?
Эля кивнула согласно; в ее глазах Лера увидела искренний отклик души. Она выдохнула и чуть оживленнее продолжала:
- Теперь о нашей палате. Х. – тупица, но «носит тапочки» (только не проси ее делать за себя «домашку»), и тоже – будь осторожна, - она доносит. П. – хорошая девочка, но слишком напуганная; вообще не ясно, как с ней разговаривать, чтобы она не обиделась. К тому же, у нее уже есть подружка, с которой она в паре ходит – это Е., - жадная да и вообще терпеть ее не могу; тоже доносчица. В. Перевели к нам недавно. Она была в палате «любимчиков», но ее разжаловали. «Не пришлась ко двору». Сама видишь, замкнутая девочка, молчит и читает Гюго. Д. – тоже «без голоса», вечно слушает плейер и делает вид, что ей наплевать. Еще К. – с ней лучше не связываться, у нее что-то не то с головой: то спокойная, то впадает в истерику, может биться в конвульсиях на полу. Нервная, в общем. Вообще Владимировна и «любимчики» начали эту войну только против меня, но тень пала на всю палату, - ведь у нас принято и наказывать коллективно. Конечно, мне больше, чем остальным достается, но и палату цепляет по инерции: могут лишить права дежурств по палатам (утренние дежурства – самое «золотое» время, когда все уходят, а ты хозяйничаешь один), еще могут лишить права визитов родителей, но не пугайся, это – крайняя мера. Хотя случается…Поэтому и палата меня ненавидит, поэтому у меня и с ними война, только более «тихая»: они вопят на меня, а я с перепугу угрожаю им расправой по пятое колено. Иногда приходится принимать более радикальные меры; главное, не трогать Е., она может ответить. Остальные – покладистые, быстро смирнеют, и Е. боится «за компанию», не понимает... К моему счастью – не понимает. Их вообще надо иногда «для профилактики» подавлять, чтобы, когда случится серьезная проблема, они меня не разорвали на сувениры. А проблемы возникают постоянно. Я заметила, что Владимировна меня теперь наказывает и за чужие проступки. Стоит кому-то что-то сказать, и вопрос решен,- значит, я виновата. Каждую неделю на классном часу – время моего «разбора полетов». Как я пришла сюда в прошлом году, только месяц успела спокойно пожить. После – каждую неделю меня «приглашают» стоять у доски перед всем классом и «отвечать за свои поступки». Иногда это похоже на бред. Как-то Владимировна заболела, и ее неделю не было в школе (прекрасная неделя была), шел праздник, и я рисовала стенгазету. Рядом села одна из «любимчиков» посмотреть. Кто-то из девочек тоже попросился к нам, но «из любимчиков» ответила за меня, что без зрителей прекрасно справляются. Я улыбнулась, и взгляда не подняла…Та девочка обиделась и донесла вернувшейся Владимировне, приписав мне эту фразу. Владимировна орала, рвала мои рисунки и угрожала всем, чем смогла придумать. Ну и наказала, само собой. Наказание без преступления. Теперь я просто запрещаю кому-либо торчать у меня над душой, пока рисую стенгазету, потому что боюсь повторения. Но ведь изобретают все новые! Я уже привыкла к этим классным часам, встаю, не дожидаясь «приглашения», - и еще ни разу не прогадала! По мимо классных часов есть много текущих моих наказаний. Просто классный час – всегда кульминация.
- А что это значит «кульминация»? – Просто спросила и заулыбалась Эстелла.
Лера была поражена: какая же она смелая, эта девочка. Лера «копила» слова и в одиночку искала их в словаре. Ей было стыдно так прямо спросить у кого-то, - она всегда делала важный вид, и повторяла слово про себя, чтобы потом записать. А Эля смотрела из-под длинных ресниц, мол, подумаешь, не знаю слово…С ней как-то все становилось много проще. И Лера заулыбалась в ответ.
-Это «пиковое» место разворота событий в книге, когда происходят самые важные переплетения, - запинаясь, ответила Лера, и покраснела, - Хотя, если честно, я и сама толком не знаю.
Они засмеялись. Поразительная легкость коснулась плеч. Они наматывали круги, огибая здание интерната с пристройкой бассейна медленно, вновь и вновь. Внизу распластался «стадион», где бегали остальные. И Лера с Эстеллой лишь мельком поглядывали на них, как на часть пейзажа, они были слишком заняты беседой.
- Так а что классный час? – Игриво вскидывая брови, вернулась к теме Эстелла.
- Так он же весь мне посвящен! И совсем не «час», он может длиться с шести до отбоя. Там меня обсуждают всем Коллективом, как «отброс общества»; и придумывают, тоже всем Коллективом, как по-новому меня наказать.
- Слушай, а почему ты молчишь? – опять вдумчиво всматривалась в пространство Эстелла, - Ты знаешь, со стороны это выглядит…ну, как вызов.
Она постаралась последние слова произносить мягче, и озарила моментальной улыбкой- «вспышкой», - ее улыбка-извинение.
- Теперь молчу. Так безопасней. Пробовала оправдываться, извиняться, что-то доказывать, ругаться. Однажды молча опрокинула парту. Мне остается только терпеть и устраивать им ответные удары. Какая разница: отчитывать меня, все равно, будут, так хоть за реальные провинности. Мальчик Вася из детдома. Ты уже в курсе.
Эля кивнула головой с увлечением, и достала из кармана яблоко, красное, как ее шапка.
- Ничего? – Она спросила без смущения, как-то естественно.
«Как же с ней просто! И такая независимая. Кажется, ей все равно, что отвечу про яблоко», - Лера засмеялась.
- Конечно, ничего... Тошнит от еды. Видеть не могу.
- Только не на меня! – Ответила Эля с набитым ртом, брызгаясь своим яблоком.
Все было проникнуто светом и душевным теплом. Они все ходили вокруг серого здания, не замечая мороза.
- Он ведь чинит неприятности, - Отсмеявшись, вернулась к теме Лера, - По хлеще моего в разы: бьет других и рвет вещи. В прошлом году залил палату водой (ну, на утреннее дежурство остался, словил момент, когда «из любимчиков» ушла куда-то вниз; они со старшеклассницами дружат, а те – на этаж ниже), - наносил им ведер пять. Ты представь лица «любимчиков» по возвращении с прогулки!
- Ну вот и прогулялись! – Развела руками Эстелла явно симпатизируя этой сценке.
- Ага!
Они понимали друг друга с полуслова и быстро нашли общий выход страху в смехе.
- Даже за это ему не попадало так, как мне. Однажды мы вышли после классного часа…Я стояла возле окна, - вообще в нокауте, смотрела на занавески, даже не в окно. Он поравнялся со мной и очень тихо сказал: «Я тебе сочувствую.» Я так разозлилась, что чуть его не убила: сочувствуют они мне! Ладно, а вот что до «любимчиков»; я уже говорила – х…сы. Ну, ты, наверное, замечаешь уже: они дружно любят Владимировну, ходят с ней под ручку, все ей приносят, как собачка газету, расхваливают родителям, чтобы те не забывали носить ей подарки по чаще. Главные из «любимчиков» - С. и В., имеют неограниченные привилегии. Могут сунуться в нашу палату с инспекцией, - у них много полномочий. Им нравиться издеваться над нами, в особенности я их привлекаю. Приходят, пьют из моего стакана, открывают тумбочку, забирают себе «в подарок» любой рисунок с моей стены (им они не нужны, я видела, как С. его сразу скомкала и выбросила, едва вышла за порог. Сам факт: им надо меня унизить.
- Лера, а почему они тебя так невзлюбили? –Поинтересовался такой серьезный, собранный и очень положительно простой друг: никаких «многомерных» фраз, никаких неоднозначных взглядов.
- Да откуда я знаю? – И отвела в сторону взгляд.
- Нет, ты подумай, может, была какая-то причина? – Эстелла в ожидании, без капли намека на порицание просто предложила подумать об этом.
Лера никогда не встречала таких людей: «Мало того, что она меня выслушивает, так она меня еще и не осуждает, и даже предлагает в чем-то разобраться. И вопросы задает подходящие, - все яснее и четче с ними становится. У меня же обычно – Образы кружат по спирали, пока я на стенку не полезу от горя, с воплями: «Это конец! Я повешусь!», что обыкновенно пугает всю палату, так и мне ведь – тоже страшно! А она так непринужденно все «раскидывает» по полочкам, что прямо самой становится интересно. Как она так подбирает эти подходящие вопросы? Как это удается делать так легко, так быстро, - будто она их заранее записала».
- Ну, - запнулась Лера, скорчив неприязненную гримасу, - Вообще меня невзлюбила именно С., а В. – просто ее лучшая подружка. В. Была здесь в прошлом году, мы не общались, но никогда не враждовали, хотя мне ее всегда ставили в пример. Плаваем мы на одной дорожке в бассейне. Я могу на одном дыхании пронырнуть весь бассейн, она – нет. Но преподаватель по плаванию ставит ее всегда первой, меня – второй. Говорит, что мне не хватает дисциплины. Шутит, что если за мной поставить «цепочку» из людей, - я их всех утоплю. Шутит…Меня это и раньше задевало, а В. относилась равнодушно; но с недавних пор я начала замечать: она гордится.
Вообще раньше меня только Владимировна дрючила, да преподаватели – за дисциплину; а вот теперь пришла С. Конечно, и раньше была иерархия: палата «любимчиков», палата «нейтральных», мальчиков и палата «изгоев». Но с С. ситуация усугубилась. Я помню, как она впервые здесь появилась. Она мне очень понравилась: на вид очень взрослая, обаятельная и смешно часто-часто поправляла очки. Она захотела быть со мной в одной комнате, но выбрала палату «любимчиков», и настаивала, чтобы я к ней переселилась.
-И почему ты не стала? Или тебе нельзя было выбрать другую комнату? – Эля с увлечение слушала Леру, лишь изредка вставляя свои емкие, четкие корректуры.
- Конечно, можно было! – Усмехнулась Лера. – С нового учебного года можно, даже, по необходимости, и среди года – тоже можно. К тому же, эта палата Изгоев, вследствие того, что там живет Изгой. Мне просто не понравилось, как она настаивает: улыбается, но так серьезно меня принуждает, что не по себе как-то…Я вышла из ее комнаты, предупредив, что буду в палате напротив, на случай, если она все же захочет быть в одной комнате. С. как подменили по отношению ко мне, с другими она так же очаровательна, как в первую нашу встречу. Только теперь моя жизнь усложнилась в разы, - С целенаправленно бьет в уязвимые места. Мне не верят, - она меня оговаривает; я изгой, - она «стравливает» мою палату против меня; она знает, как слабо я тянусь в математике, - она доносит, что я списываю учительнице, подкинула Владимировне эту идею – дополнительных внеурочных занятий по математике лично для меня; она поняла, как мне важно побыть одной, чтобы писать, и доложила Владимировне, что я пишу поклеп на школу и на нее лично. Теперь мои вещи, особенно тетради, просматривают. Дружно смеются над тем, что я пишу и любезно возвращают мне в руки. И как С. на меня смотрит в эти моменты, - она сожалеет, что не может меня придушить. А недавно я сама дала ей такой шанс. На нашем этаже палата старших мальчиков. Палата «любимчиков» ведет с ними переписку. Поскольку палата «любимчиков» расположена напротив нашей, то дверные лязги, смех после отбоя… а то и вовсе по ошибке лязгают нашими дверями. У меня большие проблемы со сном. Вот однажды я не выдержала, написала записку седьмому классу: «Еще раз, с…ка, хлопнешь дверью в мою палату, - я тебе голову откручу». И теперь я враждую еще и с мальчиками из седьмого класса. Они донесли палате «любимчиков» о записке; «любимчики» влетели разъяренные, перевернули все мои вещи, С. швырнула меня на кровать и прошипела, что сама открутит мне голову, если я еще раз что-то подобное сделаю. Я жаловалась Владимировне на эту переписку, но она посмеялась. Та палата у нее под покровительством. Я на грани срыва: еще одна ночь без сна, и мне конец. Я и так чуть не уснула прямо в бассейне, на воде. С мальчиками из седьмого класса мы теперь перекидываемся fuck при встрече, не забывая случайно пихнуть друг друга в стенку. Впрочем, к тебе они претензий иметь не будут, это только между мной и ними. И С. тебя трогать не станет, только вот силы инерции тебе не миновать, - будешь получать «за компанию» с палатой. Так что я советовала бы тебе «делать ноги». Пока ты еще можешь.
- Нет, я не стану, - твердо ответила Эстелла и спокойно посмотрела на Леру.
Лера была поражена, и поняла окончательно, что не может не полюбить эту девочку. Она развеселилась и удивилась сама, что пересказала, как шутку то, что сильно глодало, терзало, изматывало в последние дни:
- Знаешь, что обо мне говорит педсостав? «Маленький гаденыш, придушить бы, пока большой не вырос».
Улица гулко отзывалась на их голоса, они отражались от стен, и, наверно, попадали точечно в солнечных зайчиков. Эти стены «словили» много их смеха, никогда не возвращая взамен. Но теперь это было не важно, они сами «выбрасывали» очень много солнечных зайчиков, - хватило бы улицу осветить.
«Мой первый друг, мой друг бесценный…» В Лере было много страха и озлобления, но пришла эта девочка в красной шапке, - и подарила ей Смех.
Гл. 4 Конфликт: как обычно. «Лишили всего». Туалет.
Лера меланхолично проводила тряпкой по тумбочке, с уборкой было покончено давно. Она ощущала страх, злобу и ярость, но пока сочла важным суметь встретить эту ситуацию стоически: с тяпкой в руке и безмятежным видом.
Уже послышался топот шагов, врассыпную бегали, кричали; нарастание звуков приблизилось и к палате, качнулась дверная ручка. «Х., ты трогала мои записи?» - спросила Лера с порога. Она и так терпела это подозрение целых десять минут, отчего ее уже разрывало эмоциями. – «Да» - возвестила та с вызовом, - «И что ты мне сделаешь?» Лера оторопела; впервые она столкнулась с такой раскрепощенностью по отношению к тому, что в этом мире единственно и подлинно принадлежит ей – ее творчеству.
- Ничего, - уже чувствуя вибрацию закипающей крови в голове ответила Лера, - Я не стану ругаться, ты у нас под защитой великого начальства. Просто придушу тебя подушкой, пока ты будешь спать.
Х. остолбенела и без выражения смотрела водянистыми глазами на Леру, как и все присутствующие. Вскоре Х. пришла в себя, и спешно удалилась, спотыкаясь на ровном месте. Е. развернулась на Леру и пробасила своим грудным голосом, так не вязавшимся с ее робостью.
- Это просто за гранью! И я не стану этого терпеть, - я требую убежища в 35-й палате!
- И я, - слабо поддакнула П., девочка с видом измученного котенка, и с очень пышными волосами.
- Катитесь! – смеясь парировала Лера, - Нам с Элей больше места будет. Вот на твоей кровати, Е., я буду хранить носки; на твоей, П., - трусы…
Эстелла взорвалась хохотом. Группа людей, застывших в нерешительности, мгновением вылетела из палаты. Высмеявшись до слез, Эля все-таки озвучила повисшее в воздухе напряжение:
- Нам конец.
- Знаю, - и равнодушно, и чуть с досадой ответила Лера, - Но конец – мне. Ты просто не вмешивайся, ты-то ничего не говорила. Мне в одиночку и выкручиваться будет проще. Только не вмешивайся, договорились? Это не твоя война; а если избавиться от пары-тройки «свиней», так только жить станет проще. Х. теперь думает: «Пойду в палату любимчиков, - жизнь наладится!» Да они ее подбирают только на время, и с целью – мне насолить, мол, какая здесь староста, что от нее люди бегут. Но это же на время. Думаешь, они Х. там долго станут терпеть, в своем «цветнике»? Одна ее привычка жрать полночи –уже чересчур. Еще они берут ее для того, чтобы «прощупать» меня, узнать что-то, чего не могут понять со стороны, выявить уязвимость. Это меня тревожит больше всего.
В этот момент двери рывком распахнулись, громогласный крик возвестил:
- Лера, я тебя сейчас прикончу! – перекошенное от злобы лицо воспитательницы только что не исходило пеной от ярости. Глаза вылезали из орбит, головой она сильно подалась вперед, готовясь к нападению, - Собирайся живо, спускайся вниз, у нас не будет сегодня тихого часа.
Эстелла взглянула вопросительно, но очень спокойно, обращая на себя внимание.
- И ты собирайся, будешь свидетельствовать, - сбавив тон обратилась воспитательница к ней, после чего резко развернулась, но едва нажав на дверную ручку, вновь обернулась на Леру и вложила всю имеющуюся злобу по максимуму:
- Я тебя в порошок сотру.
Как только двери закрылись Лера принялась плеваться матом, переодеваясь в привычные вещи, пахнущие столовскими запахами и потом из-за корсета, уже успевшего впечататься в тело болезненными кровавыми пролежнями.
- Тише ты, не ругайся, - зашипела на нее ошарашенная Эля, - Услышат, так хуже будет!
- Хуже этого? Уже Однох… безразлично, - все же заулыбалась она удерживаясь от того, чтобы договорить.
- Лера, что мне сказать, - собираясь очень быстро, все-таки, мимоходом взглянул на нее друг.
- Говори правду, не подставляйся. Там без тебя будут все «свидетельствовать», - кривляясь на последних словах, заключила Лера. – Но вообще постарайся не «светить» никаким отношением к ситуации. Если тебя будут отчитывать за компанию со мной, от этого никому легче не станет, и, возможно, усугубит дело; она же, Владимировна, может нас с тобой расселить. Так что повторишь слово в слово за тем, кто первым выразит свое «свидетельство», - не могла не язвить на последнем слове Лера. – Может, как-то справлюсь.
Хотя уверенность у нее таяла: слишком уж перекосило Владимировну, как в конвульсиях, от непомерной злобы. Выходили из палаты, взявшись за руки. В холле было подозрительно пусто. Никого. Словно все умерло, растаяло. Может, вообще было сном? Но был приказ: собраться в классной, и девочки в неторопливом унынии брели по коридору, спускались по лестнице, словно каждую секунду приближались к эшафоту, к часу расплаты; медленно, кутаясь в ней и страшась этой Тишины; понимая, что это самые последние равновесные мгновения, пускай бы и отравленные безысходным чувством неминуемой обреченности. Приближаясь к классной комнате, обе заслышали шум уже в отдалении. Торопливо озирнулись друг на дружку. Эля спросила: «Ты как?» От сочувственного тона друга Лера чуть не расплакалась: «Спасибо. Не очень.» Обе замерли, не договариваясь, не дойдя пару метров. Обе явно волновались до нервной дрожи. Лера поняла, что дальше медлить – себе же хуже.
- Я пойду первой. Не надо нам вместе «светиться». Зайду я, а через пару минут ты, договорились?
Эстелле предложение явно не понравилось:
- Пошли вместе. Плевать.
Но Лера настаивала: «Ты послушай, что там творится.» - Шум уже разросся до гомона стадиона переполненного футбольными фанатами, - «Если тебя станут ассоциировать со мной вот в этот момент, тебя не просто «переложат» на другую койку, по дальше от меня; тебя отселят вместе с Х. Успокойся, мы это переживем. Ты просто досчитай до двадцати и заходи следом.» Пожелав друг другу удачи искренне, проникновенно, сжав друг друга в объятьях, будто в последний раз, друзья расстались. Лера на мгновение остановилась у двери, скрыв отчаяние на лице, и вошла Тишина. Словно преследуя, будто она зашла за Лерой дыша ей в спину, и перекочевала теперь в это пространство. Замерев на миг у входа, Лера, не глядя ни на кого, кроме Владимировны, сразу прошествовала в центр классной комнаты, - спиной к доске, лицом к «зрителям».
- Прибыла, - констатировала Владимировна, - А где вторая подружка, которая смеялась?
Сердце у Леры скорбно сжалось. Она выдала ровным голосом:
- Мы не вместе. Но она сейчас подойдет.
- А, ладно, начнем без нее, - потеряла интерес ко «второй подружке» Владимировна, явно переквалифицировав ее из соучастницы в свидетельницы окончательно.
Финт прошел. Лере чуть полегчало. Вообще-то должно было последовать привычное «а теперь рассказывай» - каменным голосом, но на этот раз Владимировна не могла терпеть приступ бешенства и пары лишних минут, которые, в целом, тоже были изощренной пыткой. Ор начался незамедлительно:
- Какого черта ты творишь?! Ты совсем охренела? В глаза смотри. Не мне, - классу. От тебя бежит вся палата; все шесть девочек умоляют спасти их от тебя. Кроме нее…- взгляд ее остановился, и голос чуть упал; в классную комнату вошла Эстелла, нависая на пороге, не решаясь идти дальше без разрешения.
«Неудачный момент. Какой, все же, неудачный момент», - промелькнуло у Леры в голове.
- Эля, ну проходи, - как-то по доброму сказала Владимировна, хищно впиваясь взглядом мертвой хваткой.
- Рекламная пауза! – пошутил кто-то с последних рядов. Зал возликовал, в том числе Владимировна, все, кроме Леры. «Пошутили и убили» - мелькнуло в голове.
- Какого черта я тебя должна терпеть? Какого черта все должны из-за тебя страдать? Засунь свой норов себе в ж… или я придушу тебя голыми руками…
Леру всегда удивляла невидимая грань перехода от шутки к бешеной ярости в лице и во взгляде Владимировны; как ни всматривалась, она никак не могла постичь этой способности словно «выключаться» из доброты в безумную ярость.
- Мы, коллектив, - бесновалась Владимировна,- тебя осуждаем! Мы здесь – отдельный социум, как Одна Семья. Все, что здесь случается, - остается здесь же. Согласны, дети?
Дети были согласны. Около часа длилась нотация про одну семью и коллектив; переходили на личности, осуждая поведение изгоя в коллективе. Потом изгой извинялся перед классом, и, быть может, все как-то выплыло бы в более или менее благоприятное русло, но неожиданно прорезался голос у Х.:
- Н. Владимировна, а что мне делать? Я боюсь с ней оставаться в одной комнате, - тыкала она пальцем в Леру.
- А тебя возьмут на поруки девочки из 35-й, образцовой палаты. Правда, девочки?
Вышеозначенные девочки бодро закивали в ответ. У Леры от долгого стояния в корсете уже затекли ноги, но шевельнуться она не смела, слишком на тонком волоске висела ее участь.
- Так, а теперь извинись перед Х. персонально, - предгромовая тишина воцарилась в пространстве. Владимировна нажала, - В чем дело? Расшифровать слово «персонально»?
- Не надо, - мрачно ответила Лера чуть промедлив, - Анечка, извини меня, пожалуйста.
- Громче, - упивалась Владимировна с непроницаемым лицом.
Лера повторила. Х. скорчила муки ада на физиономии, между тем явно наслаждалась. Владимировна обратилась к ней: «Веришь?» «Нет, не верю» -печально ответила Х., сверкая торжествующим взглядом на Леру. «Не верит. Еще», - монотонно, но напористо возвестила Владимировна.
Приступ ярости уже взвился до пульсирующей жилки в голове, но Лера смиренно пропела:
- Анечка, извини меня, пожалуйста, - и беззвучно губами добавила, глядя в довольные глаза Х., - Иди на…
Обрисовала довольно четко; Х. моментально завизжала, вскакивая с места. В какую-то секунду Лера ощутила удовлетворение, когда она так подорвалась, взметнув к чертям эту уснувшую аудиторию, плывущую в своей неге Силы Коллективизма. Так и подскочила из своего скучающего состояния Владимировна растревоженная этими чужими воплями, - к своим-то она давно привыкла, на законных основаниях.
- Н. Владимировна, она меня только что послала на три буквы! – тыча в Леру пальцем расплакалась девочка, на голову выше всех в классе.
- Что? Опять?! – Словно камбала пучила на Леру глаза Владимировна; она явно этого не ожидала, и ее явно все достало на данный, конкретный момент: «Вон из класса», - завопила она срываясь с места. Лера поспешила исполнить указание, которое, в общем-то, было ей по душе.
Сиротливо и грязно смотрелся непролазно-темный коридор с бетонными массивными подоконниками. «В этом мрачном месте постоянный холод – и зимой, и летом» - отвлекалась Лера абстрактными мыслями, сев на окно с ногами. Она знала: они там сейчас совещаются, да и Владимировна ради нее пятую точку не поднимет, так что можно покойно сидеть; нечего бояться, пока есть время просто не думать об этом обо всем…Солнце закатно клонило голову ниц, на эшафот, умирая, расставаясь с землей; оставляя, рассеивая, как тень, осколки души, - лучи скользящие, тянущиеся ниточки, такие невесомые, такие ранящие теперь. В этом тяжелом состоянии все доставляло ей нервную боль; угроза нависла, - сгруппировалась толпа людей с целью придумать ей наказание… Что-то они там удумают? Ожидание, изначально воспринятое как избавление, только усиливало тревогу и страх. Ежась от холода на окне, она рассуждала о том, как счастливы люди уходящие на свою работу, учебу там, в нормальном мире, за этим окном. Ведь этот мир так близко. Рядом с этим зданием – частный сектор. В нем – люди. Ходят к колонкам с водой; держат собак; громко, без опаски говорят, - она минует их вместе со строем на редких прогулках вне стен этого заведения. Они, люди, проходят мимо толпы прокаженных равнодушно, на своей «нормальной» волне; а Леру душит чувство: увязаться вослед, сбежать; как сделать свою жизнь похожей на их – обычной? Когда освобождение? Кто ей его дарует? Влада будет драться за это место до последнего, ей очень удобно ее скинуть сюда, на попечение государства, и уехать, забыть. Ярость вновь подступала пульсирующей веной: до коих пор это дерьмо может продолжаться?
Тихо стукнулась дверь о косяк: «Эй, тебя зовут», - как-то рассеянно в пространство сказала одна из фоновых одноклассниц, и вновь скрылась за дверями. «Прекрасно! Теперь они обращаются «Эй», - может, решили, что это и станет моим новым наказанием? Что ж, не самая плохая перспектива. Главное – скорбно принять, не то добавят, - с яростной иронией обдумывала Лера, входя в классную комнату, вновь принеся с собой тишину. Нависнув как над бездной, она остереглась пройти в центр помещения, но Владимировна помогла: «Не стой в проходе, вернись на место». Она возвратилась в центр, на расстояние вытянутой руки от Н. Владимировны, лицом к классу, радостно «вилявшему хвостами» в предвкушении нового представления. Владимировна говорила в состоянии стального прямого полета: куражась, но ровно чеканя каждое слово, словно стараясь по крепче прилепить к груди осужденного.
- Мы, вместе с коллективом (который ты никак не научишься уважать), решили лишить тебя должности старосты палаты, которую ты не оправдываешь; снять твои рисунки со стен в палате и запретить тебе любую деятельность, не относящуюся к учебному процессу, сроком на месяц. Так же лишить тебя любых контактов с обществом, - класс объявляет тебе бойкот! Правда же, дети?
Хор поддержал дружным «да, правда», и Владимировна продолжила, решив сделать на этом углубление: «Никто, слышите, что б никто не смел, - она ударила ладонью плашмя о стол,- ни на метр к ней приближаться». Она грозно и воинственно осматривала класс, ища тайных несогласных: «Если кто не подчинится, - повысила она голос, - Пеняйте на себя». Закончила она очень спокойно, как погаснув после небольшой паузы нагнетания. Она регулярно проделывала этот ход, почему-то всегда работал безотказно.
Устали все. Устала и Лера. В мгновение паузы она сонно спросила: «Может, Вы мне все это запишите?»
- Твою мать! – стукнула кулаком по столу недавно мирно талдычившая Владимировна, - Извините, дети! – обратилась она к публике. Сонного настроения как ни бывало, - прошло у всех одномоментно.
- Она еще издевается! – смотрела она Лере в глаза с прежним остервенением, - В таком случае, твой день посещений: среда – отменяется. Я сама поговорю с твоими родителями, и все объясню, - миролюбиво заключила она, как будто бы делала одолжение Лере, избавляя ее саму от подобных объяснений.
Когда наконец ей дозволили сесть за свою парту, - изолированно от общества, она чувствовала себя изнуренной. Самое обидное, так это то, что она не собиралась дерзить, вернее: не было такого мотива; она правда опасалась, что позабудет весь этот список из того, что надлежит «не выполнять», потому попросила его записать. Впрочем, это беспокойство было напрасным, - Общество все помнило за нее.
С Элей стали встречаться в туалете после отбоя, когда воспитательница уже уходила, а шпионы в палате уже засыпали или хотя бы покойно лежали и не были бдительны. Не ложились обе поздно, - Лера из-за нервной бессонницы, Эстелла по природному своему «совиному» складу. И с разницей в пять-десять минут две шуршащие тени скользили беззвучно по ярко освещенному коридору, жались к стене, словно это могло бы их спасти, укрыть от случайного ока. В туалете у зарешеченного окна можно было кратковременно расслабиться; обсудить, как прошел выходной, что видели по «ящику»: пересказать понравившийся фильм, или события, или будь что, лишь бы не зацикливаться на этом месте, на этой повседневной данности. Но иногда разговоры выходили мрачные.
- Если б я курила, то я бы сейчас курила, - возвестила она только что вошедшей Эле.
- Не сомневаюсь, - заулыбалась та иронично, - Впрочем, я, наверное, тоже.
Не ободряющее, но объединяющее дружеское молчание.
- Что-то случилось? – догадалась Эстелла.
Лера покачала головой, сжав с силой зубы, чтобы не расплакаться.
- Что-то твои «выкинули»? – продолжала Эля угадывать, обозначая таким образом абстрактное зло под вычурным названием «дом», «родители».
Лере хотелось поговорить, она уже совсем успокоилась ради этого.
- Короче, Влада приехала в прошлую субботу, аккурат в день, когда меня надо забирать; они с Людой пришли около четырех вечера, я уже начала думать, что меня здесь оставят на выходные. Это бы ерунда, но я чувствовала с самого начала, что что-то плохое скоро случится: Люда была злая, как черт, но молчала; а Влада какая-то странная, я такого с ней еще не видела. Тормознутая, как пьяная, но будто не пахнет алкоголем. Они на кухне побеседовали вдвоем, ну и легли спать. Как-то все мирно было. Все началось с утра. Я проснулась от грохота. Оказалось, Влада названивала в Турцию, а потом швырнула телефон в стену, он разбился. Все воскресенье так и выглядело: летели из форточки: магнитофон, доллары, какие-то чужие паспорта… Периодически втягивали и меня; Люда вбегала в комнату, где я старалась укрыться от этого, и орала мне что-нибудь: «Иди посмотри, до чего твоя мамаша докатилась». Пару раз даже тащила меня за руку на кухню, где вся эта «шляпа» и была. Потом Люда вызвала милицию, этой же милиции не открыла, когда та приехала; позвала соседку бабу Аллу, вроде как баба Алла смогла утихомирить более или менее… Влада кричала, в ушах болело от этих визгов. Я думала, что подохну, - она помолчала, глядя в пол; ей было как-то неловко об этом откровенно рассказывать, но и увиливать от друга желания не было; к тому же, было так тошно и больно, что очень пригодилась бы дружеская поддержка, - Там невыносимо. Здесь – невыносимо. Это все так плохо, что у меня даже нет сил осознать это, понимаешь? Так плохо, что не верится в это!
Она взглянула на Элю; та смотрела неотрывно на друга, надорвавшегося голосом; сочувствие обозначилось явно у нее на лице. Она внимательно слушала, но вставлять пока что-либо не решалась, не зная, как более корректно поддержать Леру, не осуждая ее семью, которая, все-таки, была авторитетом: Взрослые – они все решают в этой жизни.
- Я не знаю, - начала Лера и осеклась, подбирая разрозненные чувства, нанизывая на них мысли, - Я смотрю на эту жизнь за окном, и у меня есть ясное ощущение, что я не закончу этот интернат, просто подохну. Ты только представь, если меня здесь оставят до самого конца? - она в ужасе смотрела на Эстеллу.
- Не оставят, - ободрительно ответила та, - Ну, или если так, то здесь последний – девятый класс. Сейчас мы в четвертом. Пятого или шестого не будет, мы будем «перескакивать» из-за путаницы в школьной программе с «нулевкой», то есть самый «потолок» - четыре года тебе здесь продержаться.
- Четыре года, - повторила Лера с опавшим сердцем, - Я не выживу здесь еще четыре года. Я это вижу совершенно ясно, - заладила она безвольно, апатично, как заезженная пластинка.
- Ну а куда ты денешься? – заулыбалась Эстелла стараясь вселить в друга хоть немного бодрости, - Выживешь и выйдешь отсюда.
- Ты не понимаешь, да? – как-то странно спросила Лера широко распахнув глаза, словно Эля должна была прямо прочувствовать то же, что и она, и непременно сделать те же выводы.
Эстелла этому подивилась, но постаралась не выдать долю иронии, а Лера распутывала прядь волос, что-то там высматривая, и наконец нашла. Она протянула свои длинные темно-каштановые волосы: «Седина. Люди седеют в одиннадцать лет, ты не в курсе? Просто меня это пугает.» Стояли в мрачном бессилии, скрестив на груди руки, по разные стороны окна, опершись на стенку, - как зеркальное отражение друг друга, и молча всматривались в ночь, в желтую, стареющую, умирающую, полную луну. Из-за глубокой задумчивости не сразу заметили посторонние шорохи; опомнились лишь, когда было поздно, - хлопнула дверь: «А, попались», - довольно возвестила самая косноязычная девочка в классе. Они часто смеялись над ее старушечьей внешностью, «прямо к лицу стать бабушкой», - и такое совпадение с ее характером склонным к сплетничеству. Лера испугалась скорее от неожиданности, но испытала облегчение увидев перед собой одноклассницу, а не ночную няньку. «Докладывать пойдешь?» - спросила Эстелла с издевкой, та ядовито передразнила. Вмешалась Лера: «Меня лишили всего, чего только можно лишить. Ты думаешь, меня пугает, что ты что-то расскажешь и меня еще чего-то лишат? Я в отчаянии, и буду, к тому же очень зла на тебя, и желать мести» - Лера очень искренне говорила, будто советовала, желая добра. Одноклассница скривилась, но отползла откуда пришла. По причине ли того, что она и правда, опасалась Лериных слов или, может, по-человечески пожалела ее, но ничего не рассказала воспитателям. Встречи втихомолку в тиши ночи между друзьями продолжились.
Гл. 5 Запах крови. Качели. Не сбывшийся Уют.
Запах крови. Хуже – нет. Сладковатый. От него тошнит. Как-то летом на Украине Лера попробовала диковинную ягоду шелковицу. На вид, как ежевика, но продолговатая и крупней. Наощупь – склизкий червяк. Какое-то время рвало. Сильно напомнило запах крови: он проникает повсюду, - в волосы, зубы, въедается в гортань.
- Я не усну! – Вопила она, отпрянув от окна в полусонной палате. День кончился. Скоро потушат свет.
Всем было плохо. Произвольно, изнуренно возлежали на кроватях, опустив руки, прикрывая нос, кто-то безвольно свесив вниз. Снова авария на мясокомбинате; выброс этого запаха вызывает удушье и головную боль.
- Так, девочки, по кроватям. Я гашу свет, -молниеносно распахнулась дверь, беглая речь. Спешит: домой.
- Н. Владимировна, заберите меня с собой, - привычно кто-то стонал.
- Я умру, я умру! Я не выживу в этом смраде, - Лера потрясала руками возле окна.
- Лера, ложись спать, - устало пощупав на миг прикрытые глаза руками, Владимировна замерла в дверях, - Все терпят. Не надо разыгрывать сцену.
Но та не унялась. Слишком тягостно-мрачно было у нее на душе. «Я этого не вынесу», - застенала Лера, с силой отдергивая занавеску.
- Не ляжешь сама, я тебя успокою, - отчеканила воспитательница и сделала шаг.
Предупредительный выстрел. Лера нырнула в кровать, но что-то бурчала. Владимировна была вполне удовлетворена, раздраженно бросила из своих "крылатых выражений ": «Что мне сделать? Козликом попрыгать?», и удалилась под злобным взглядом Леры.
Местная легенда – скрипящие по ночам качели. Никто их не видел. В окрестностях пусто. Двое ворот запираются на ночь. Ворота на кладбище закрыты всегда. Была так же калитка, но Лера проверила: не скрипит. Когда дул ветер, - всегда что-то надрывно стонало; так громко, пронзительно, западая в самую глубь души. Страх накатывал волнами, - иногда у нее немели кончики пальцев. Она умоляла Эстеллу с ней поговорить или впадала в панику: крушила вещи, бестолково прохаживаясь в темноте, чтобы просто не лежать, цепенея от ужаса. Было хуже, когда немела от страха, лежала, накрывшись одеялом с головой: ее разрывали образы: что земля раскололась, и этот Звук пришел за ней.
В день визитов к Васе тоже начала ходить мама. Он заметно присмирел. Даже перестал составлять Лере компанию в «разборе полетов» на классном часу. Всем было любопытно, но никто ее так и не видел. Она становилась, как тень, возле ворот, и он сразу же ее узнавал. Сильно ждал. Она захотела его вернуть, решался вопрос с опекой. Лера тихо завидовала, и намеренно своротила какую-то вазу в холле, сказала «случайно». Каждый раз, когда та женщина приближалась к воротам и повисала призраком, глядящим вперед, - не ясно ведь, на кого… Лера тоже смотрела с надеждой, потому что тоже сильно ждала.
Васина мама. Она его вновь подвела, и его шалости становились опасней. Его теперь просто боялись; он не хотел больше нести ответственность за свою жизнь. Был суд. Она от него отказалась с формулировкой: «Да не нужен он мне!» Отныне кошмар стал всеобщим, вплоть до припадков. У него, и правда, был нервный срыв. Лера в тайне его немного боялась. В этих приступах буйства у него появлялось столько энергии, словно весь ее запас на всю жизнь он способен и хочет растратить в один миг: этот. Единственный миг жизни.
Все боялись и злились, став единой стеной, о которую он разбивался день за днем, день за днем…
Одна из воспитательниц говорила, что «в него вселился дьявол», к нему никто не подходил. Его исключили, он насовсем переехал в детдом.
Всем стало легче, а он просто умер.
Разбился на стройке во время прогулки. После суда он сам стал искать опасности. Упал с настила на бетонную плиту с пятиметровой высоты. У некоторых осталось впечатление, что он намеренно прыгнул вниз.
Он хотел стать автомехаником. Ну и что? Мир не досчитался одного автомеханика.
Три дня провел в коме. Умер, не приходя в сознание; но последнее слово у него было «мама». Как и первое. Законченный цикл.
Погиб на стройке магазина «Уют». Как нежно. Как раз то, чего ему не хватало: он с размаха разбился о собственную Мечту.
Владимировна орала на Леру: «Чего ты ревешь? Ты его больше всех ненавидела!» В общем-то правда. Тяжело было Лере видеть его.
Ему нравилась Эля, он ее по-особенному называл, как и звал – особенным голосом. Производное от ее имени – очень оригинальное. Эля запретила Лере так ее называть не только из-за того, что питала неприязнь к производной от имени форме, резко контрастировавшей с привычной. При употреблении этой сложной конструкции, вставало в памяти его живое лицо.
Лера замкнулась. Ее все глодал, преследовал день, который был совсем рядом, - рукой повести…Она шла, уткнувшись в книгу по выученным до отлаженного автоматизма движений, мрачным, как погреб, коридорам. Кто-то сзади бежал тяжело, звучно приземляясь ногами плашмя, «проскальзывая» по полу. «Полет» приближался, - и выбита книга, парит вслед за ним. Он радовался этой проказе, скорчил «рожу»; она погналась. Но устала, не хватало дыханья; слишком «живчик» он был. Он вновь обернулся и рассмеялся. Веселый, легкий, искристо-светлый смех, заполнял весь коридор, слышался с лестницы. Все знали, когда он радовался, и в испуге бежали осматривать личные вещи. Все знали, что ему всегда хорошо; никто не догадывался, как ему было плохо.
Она собрала всю палату: Лера сплачивает коллектив. Речь: «Мы друг для друга важны! Новая система: все ссобойки – общие; в свободном доступе у всех для всей палаты все личные вещи, кроме предметов личной гигиены».
Ее забрала бабушка неожиданно на два выходных, даже не предупредив. «Сюрприз». Лишний день отсутствия - все вернулось к исходу. Не стало неожиданностью, но предстало жгучим, раздирающим разочарованием.
- Лера, закрой штору, дай мне поспать!
О, да! Весенние ночи наконец-то светлы. Читаем Бальзака.
- Завали!
Бесприютный свет с улицы лучился на дно души.
Гл. 6 Украина. 14 лет. Последний период спокойствия.
Лето душистое, ласковое, манящее. С Людмилой они привычно посетили украинских родственников. Доехали молча: Люда злилась, а Лера чувствовала себя оскорбленной. Поссорились накануне из-за книг, когда Людмила пересчитывала сумки и привычно досматривала багаж внучки, что Леру тайно бесило, но в открытую перечить не смела.
- Ужас! Что это?! – как обычно подняла крик на всю квартиру бабушка.
- Книги.
- Зачем тебе книги? Ты издеваешься надо мной? Они останутся в Минске, - регламентировала она.
- Тогда я тоже останусь в Минске, - бросилась в защиту Лера, - Я могу сама их понести.
- Совсем мозги усохли: с твоим здоровьем ты будешь таскать эти книги?! Мамаша твоя с гантелями в сумке ездила, - посмотри на «Олимпийскую чемпионку»; теперь эта начинает: книги ей нужны…- она все переходила на ожесточенные оскорбления и, как уже вычислила по реакции внучки многоопытным путем, продолжала говорить о ней в третьем лице, и без упоминания имени присутствующей.
Вышла сцена на полночи. Условились о компромиссе: половину Лера выгрузила из сумки, и все, что слышала во время дороги на Украину, так это аналогия между ее книгами и гантелями Влады.
Дорога на море была куда легче. С ней ехала двоюродная сестричка-ровесница, внешне типичная украинка, с ямочками на щеках от улыбки, Лиля. Бабушка Лили и ее родная сестра Людмила, более заинтересованные в своих личных беседах, предоставили внучкам возможность от них передохнуть.
Небо юности Леры кружилось над ней у морской отмели, на берегу. Она вертела в руках складной нож, ощущая пальцами его ледяную сталь, перебирая мокрый песок, такой мелкий, насыщенно пахнущий, как свежие пряности. Сидя на коленях, глядя в далекую линию горизонта чувствовать дыхание моря, видеть его волнообразные движения, таящие в себе мощь и угрозу, - оно так спокойно в этой ночи. Темнота освещаемая диском луны высоко над горизонтом да отдаленным тусклым светом человеческих жилищ; если от них удаляться вдоль берега, то свет померкнет, и крупные черные скалы оскалятся под ногами, всегда подготовленные остриями своих выпуклостей ко внезапному нападению, стоит только оступиться… Стоит только оступиться в ночи тебе, Человек.
Лера вертела свой нож, методично его ощупывая, словно пыталась тактильным контактом приручить вещь, уговорить принадлежать ей. Она ощущала связь с этим предметом, испытывая уважение к опасности, какую он в себе сокрыл, к риску, к его надежности; к тому, что увидев, она выбрала его из прочих, значит, он - то, к чему лежит ее душа. И тянется между ними связь от рук, ласкающих острие до глубины сердца. Для нее предмет не существует, пока она не подтвердит это касанием.
Она рассуждала вслух, и море катилось, рокотом скрывая от нежелательных ушей звук ее голоса. Она говорила небу, морю, ножу, самой себе о жизни, какой ее видит и хочет узреть. Она ощущала спокойствие и отрешенность от быта копошащихся в отдалении людей, и сама себе сейчас очень нравилась, будто что-то замыслила и, кроме моря, никому не расскажет; будто у них с морем теперь есть общий секрет.
Море как любовь – в нем не хочется утонуть, но погрузиться целиком, отдаться водам; бороздить его, отгоняя печаль разлуки. Пока ты в море, берег так мал, и чем более удаляешься, тем более он умаляется; тем более не ты, а море повелевает твоей участью, тем более ты зависишь от его прихотей. Когда ты вблизи моря, это совсем меняет жизнь, и ты – другой человек, которому не нужно притворяться и носить свое тело; тебе его заменят жабры и компас-сердце, тебе нужно только быть собой, отрешившись от земных знаний. Если море – это пролившиеся небеса, то, пожалуй бессмертие души ты ощущаешь воспарившим легким телом, взмахом руки направляя себя вниз или вверх, - туда, к чему потянет по Наитию. И выплывая из ледяной толщи воды, давящей на уши едва ли стерпимо, из мрака видятся лазурные светящиеся верхи вод, а солнце, словно через толстое стекло, обозначает тебе путь, протягивая руки-лучи, превозмогающему усталость и силу сопротивляющихся вод, так неучтиво пытающихся затолкнуть тебя ко дну, обратно. Ощущенье света, искристой надежды прямо у тебя над головой, означенное солнечным диском; и рвение борьбы, когда уже не осталось кислорода: пульсирует в висках от его острой нехватки. Ты гребешь руками, - как близка реальность, близок мир, как отчаянно хочется в него вернуться; или скрюченный волной прокатываешься велением превосходящей мощи в направлении к берегу, рассекая подбородок в кровь об острые камешки, - и вновь нету воздуха, и нет возможности преодолеть эту лавину и всплыть на поверхность; ведь ты сам рискнул броситься в шторм; проявил неосторожность, замешкался, когда летела закручивающаяся, изошедшая пеной волна, - а ты ее не просчитал, забыл о цикличности времени. Все в мире зыбко… Песок. Лера «тормозила» подбородком, силясь приподняться, чтобы не повредить голову. Капает кровь…
На берегу в спортивном костюме стояла Лиля с чашкой чая в руках; сперва она оторопела, но ее ступор прошел во мгновение, дальше она преувеличивала потрясение (они с Лерой никогда не были слишком дружны).
- Что с тобой? Выглядит это ужасно!
Лера скользнула взглядом по кузине: слишком широко раскрыты глаза, а прошло уже секунд тридцать с момента, как она выползла и откашляла воду.
- Ну, неудачно Почти нырнула.
- Зачем? – она цепко схватила Леру глазами, явно дожидаясь разумного объяснения.
«А ведь может донести», - мелькнуло у Леры.
- Слушай, я не знаю; наверное, проверить, как оно, еле выплыла. Уже и не рассчитывала на это. Я тебя очень прошу: ни слова. Заклею пластырем, скажу, что обгорела. Это будет наш секрет, - Лера с выразительной надеждой и симпатией смотрела на двоюродную сестричку, ямочки проступили у той на щеках.
- Хорошо. Только будь аккуратна с кровью в комнате. Мне все равно, а вот бабушки могут заметить.
«Какая она бывает милая. И отчего мы не дружим? Да вот чего-то между нами нет: нет Контакта.» Не воображай себе людей, которые придут и спасут тебя в трудную минуту; и не моделируй эти минуты от остроты воображения в праздную, лиричную годину. Есть ты. И это все. Есть люди, которые тебя в чем-то покроют, где-то выручат. И есть люди, которые тебя предадут. И так уж часто бывает, что это – одни и те же люди.
Море как любовь. А любовь сильнее, чем смерть.
На следующий день Лиля в комнате спасаясь от жары, листала журналы и перебирая всевозможные милые вещицы, разбросанные небрежно по кровати: духи с пушистым ободком из перьев, такую же пушистую ручку, дамские наручные часы… Лера раскладывала карты не то в пасьянсе, не то гадала. Все карточные фокусы, какие знала, она уже давно показала, а разговаривать им не нашлось о чем. Сидели молча. Вдруг она замерла, взяла стул, придвинулась к кровати Лили и спросила: «А кем ты хочешь быть, когда повзрослеешь?» Та ответила, как по заученному тексту: «Я буду поступать на фармацевта или на менеджера, - еще с родителями точно не решили.» Лера перебила, этого ей не хотелось слушать: «Нет, а Ты кем хотела бы стать? Неужели у тебя нет мечты? Она ведь есть у каждого. Ты представь, что обстоятельства складываются идеальным образом для осуществления самой смелой твоей фантазии. Так, если была бы возможность выбирать, не считаясь ни с чем, даже если кажется, что у тебя нет к этому склонности, все равно: что бы ты выбрала? Кем бы ты хотела быть?» То ли день сложился располагающим образом к откровенной беседе, то ли Лера нашла нужные слова, но впервые тогда она увидела Лильку без маски насмешливой легкомысленности, показного звонкого смеха, - впервые и в единственный раз; и как сильно, разительно эта Лиля отличалась от той, которую Лера, как ей казалось, знала. Она отложила в сторону «бирюльки», подняла взгляд, полный вдохновения и нежной юношеской надежды, но не к ней, а словно адресуя прекрасной Мечте: «Я хотела бы быть модельером. Придумывать красивую одежду.» Еще с полчаса они проговорили с жаром, очень доверительно рассматривая Мечту, как диковинную экзотическую бабочку: осторожно, боясь спугнуть, пока реальность в образе бабушки не хлопнула комнатной дверью; с этим звуком оборвался разговор. Затихла, закрылась мечта.
Почему мы превращаемся в рабов и носим униформу, которую презирали в школе; почему работаем на тех работах, которые никогда раньше не казались нам подходящими лично для нас самих? Почему раньше мы точно знали, что нам нравится и какие мы люди, а теперь уподобляемся, сливаемся с окружением, монотонно проживая жизнь? Неужели раньше мы ошибались, чувствуя себя правыми интуицией, а не стереотипами различая плохое и хорошее; а теперь вдруг прозрели и живем безошибочной жизнью? С чего бы это? Или нет? Или да?
Кого мы знаем? Мы никого не знаем. Каждый новый день дает тебе шанс заново решить, что ты – самый смелый, самый мужественный, самый способный, что ты не оступишься и ничем не поступишься; - и тебе станут верить: потому что только ты знаешь, какой ты Человек.
Через твое мнение другой не просто воспринимает, - он принимает тебя; и ты уже не «пустой звук» для него, ты стал для него чем-то равно как и он - для тебя. Недаром лучшие друзья – это наши самые лучшие собеседники.
Но все относительно. Часто мы рассматриваем других людей сквозь потребительский набор качеств, и без оттенков судим, давая стройный ряд характеристик: «ужасный человек», «плохое воспитание», «злой», «дурак». Кто злой и кто дурак? – В иные моменты жизни мы тоже проявили трусость и даже подлость, спасая себя, защищая свою честь и достоинство или проще: боясь стать посмешищем. А «злой» Человек вообще не бывает. Злой может быть сказка, шутка, злонамеренное действие, даже судьба. Но не Человек, - непропорционально сложенная фигура из вечно взаимообменивающихся эмоций; облако летящее по небу и вечно меняющее свою форму. Его, Человека, могут мотивировать и провоцировать на какие-либо Поступки и проступки другие люди и обстоятельства; как например, гнет не исполняющихся надежд и те, кто рядом – их реализует, проживая нашу идеальную жизнь за нас – Зависть; и прочие связки: обстоятельства – чувства. Только Человек – не «злой». Все, кто хоть раз испытывал чувство симпатии, вдохновения от искусства, сострадание, сопереживание, злыми быть не могут - это не забывается. Просто ты - человек. Личность. Ты неповторим. Единственен. Незаменим.
Запах цветов и трав, небо Украины. Небо полное надежд окрыленной, ранней молодости. Ты так юн, что готов взлететь, растаять, упасть или раствориться, - когда хочется жить ради одного только мига: Сейчас; переживая в одно мгновение всю радость вдохновленной души, полной сил, готовой на все, - лишь бы только Сейчас. Как легко облачается юность в краски перемен настроения от тревоги до радости, от любви до омерзения. Словно все, что тебе еще предстоит пережить, испытать, дали на время подсмотреть, как насыщенный, но стойкий парфюм из концентрата сильнейших эмоций.
«Никого не винить, я сам», - дочитала Лера последнюю строчку и захлопнула книгу. Под грушей. Закат. Присмирела земля, нежно веет в пространстве, но утихает и ветер. Она заблуждается, - она это знает. Но сейчас почему-то так хорошо. Пожелание Багряного Заката. Зачем тебе, Лера; ведь твое любимое время: сейчас, перед ним?! Пока он еще не подкрался, есть промежуток, может, в пару минут: стихнет ветер, мух уже нет, комаров – еще нет. Ничего: покой и перемирие, смена цикла в природе. Тишина. Вот-вот застрекочут кузнечики, но пока спад, природа готовится принять Ночь. Изо дня в день повторяется этот ритуал.
Окружать себя в плотное кольцо из острых и опасных дум, - ведет к последствиям; конфликт – пиковое состояние души, к которому ее тянуло неуклонно, неодолимо. Вот и еще одна из причин, почему ненормальные люди не могут социализироваться: у них и цели ненормальные и способы достижения их близки к метаниям шизофреника.
«Я умираю от осуждения, от порицания, от собственного отрицания. Я выгораю. Ад.» Полыхал багрянцем Закат.
Впрочем, все это несерьезно, да? Или нет?
Ведь как бывает в четырнадцать лет: тебе купили кеды, - и это уже твоя свобода. Вопрос в том, когда этого станет мало.
У прабабушки Таи раскатистый голос; слышно через весь огород, когда она кричит Лере устроившейся под грушей: зовет на ужин или на поздний чай и спать. Ее любимая певица Рина Зеленая; она сильно тоскует о Родине и все хранит оренбургский платок. Никто не знает, и она не знает, что Лера знает, откуда у нее платок с голубыми цветами. Ее суженный ушел на войну; она говорила об этом единожды и употребила три прилагательных, описывая человека: светлый и небесно-голубой.
Лера все чаще грустила и совсем заболела. Люда привела местную врачевательницу, та вселила в бабулю уверенность, что с ее внучкой все хорошо. Лера мрачнела: ей стало страшно.
- Я не читала пока «Божественную комедию», но мне сдается, что Ад Данте мог выглядеть так, как я себя чувствую.
- Ты преувеличиваешь, - засмеялась бабуля, - Но я верю, что у тебя что-то болит: две недели симулировать сложно. Мы поедем в город, в больницу, как только я помогу маме с картошкой.
«Картошка – это на долго. Аж до самых моих похорон», - подумала Лера, и не взяла капустные листы со сметаной – «компресс»: подходит только для употребления в пищу, - «Она не понимает… это позиция здоровых людей. Это очень нормально: не болеть ничем серьезно в четырнадцать лет. Пожалуй, мне край». Чуть позже вечером она совершила вылазку на «водопой».
- Люда, я тебе, как мать наказываю: немедленно вези ее в больницу. Если ослушаешься, я сама повезу ее завтра в город, - голос мощный, бархатный, она пела в опере еще до войны. Повелительный тон. Лера заслушалась.
Врач был возмущен. Наутро состоялась операция. Диффузно-кистозная гнойная мастопатия. Да вообще: все заживает. Сердце только трещит по швам, - обратно не склеишь.
В день отъезда в Минск встали до рассвета. Она оделась в спортивный костюм, спешила, не терпелось вернуться домой, ведь ее ожидала самая обычная школа и самая обычная жизнь.
Доносилась привычная для отъезда свара из кухни: «Какие котлеты? Я ничего не возьму! Ну а как я повезу по жаре вареные яйца?!» Сестрички прощались, - уже отлаженный порядок: ругаются, мирятся, спорят из-за еды, чемоданов, погоды в Минске (как следует одеваться), и дружно раздражаются на дедушку проходящего мимо и в общем-то не к ним. Двоюродный дедушка Леры. Они переглядываются, он ругается матом, Лера – в мыслях весьма солидарна. Миг прощания: сестры припали друг к другу. «Что б вы задушили друг друга, гадюки», - дедушка с Лерой смеясь выходят, и спускаются с чемоданами вниз. Утро. Только лишь рассветает. Последнее воспоминание об Украине. Она молили Судьбу об Образе, чтобы запомнить утро другим: не суетным, с запахами котлет-пирожков, заполнить его чем-то личным, своим. Они выезжали дворами; дядька бросил курить и беспрерывно болтал.Качели во дворе, гаражи-гаражи… Рассвет насыщенный, разрезающий пурпурными красками синее-синее небо, - значит, идут холода. Она отрешилась. Взгляд натолкнулся на запретную сцену: спрятавшись ото всех под крышей детской остроконечной беседки сплелись двое тел. Черные тени на фоне рассветного неба, две пары рук тянущиеся вверх, к этому небу, - стараясь ухватить ее рассвет; все выше и выше, будто это –единственное для чего они есть; были созданы для, ради этого утра. Двое теней, влюбленные в ночь и, возможно, друг в друга. Для них есть рассветный миг; это встающее солнце – их, и они поделились им с Лерой. Она навсегда увезет их тайну и кусочек их Солнца.
Раненое утро умирало, рассеиваясь. Она улыбалась: вот Теперь все хорошо.
Гл. 7 Утрата: Игрушки.
Недавно все было так хорошо. Еще утром. На прошлой неделе смотрели у Эли дома кино. Пили кофе, и Эстелла смеялась, когда Лера пряталась от экранных монстров, кутая в кофту лицо; Лера сказала, что у нее теперь есть собака и пригласила ее посмотреть. Какой хрупкий мир, какой сокрушимый одним лишь мгновением, только одним…
Незнакомая комната смотрит пустыней. Лера ревет почти час. Боль. Ненависть. Потрясенье и страх. Трясущимися руками она набрала номер Эли: «Они выбросили все мои игрушки! Я пришла из школы, и их просто нет. Они сказали: «Нельзя в пятнадцать лет играть в игрушки,- это ненормально. Ты ведь пользуешься косметикой, или хочешь играть в куклы до двадцати лет? Но ведь смешно!» Да кому это вообще мешало? Я ведь играла после того, как сделаю «домашку»; никто ничего об этом не знал, ну, кроме них. Я даже не могла вообразить такой подлости», - и, плача, она принялась перечислять потери. Эля грустно молчала. Свои куклы она спрятала как-то сама, но прекрасно ее понимала, и оттого в трубке застыла участливая тишина. – «Мишка-кондуктор, я его больше других любила, у него мордочка была добрая, жалостливая; большой голубой заяц, я в нем даже уроки делала, он ведь огромный и очень комфортно было сидеть, облокотившись, укутавшись в нем…Кстати, хреновы барби они мне оставили. Вот зачем они одни мне нужны, когда целый мир они у меня отобрали? Я убита, сражена наповал. Вялость, усталость, ни к чему нету тяги; а эти барби я и сама теперь выброшу,- мне теперь даже неохота, и слишком больно.
А Они сидят сейчас на кухне и смеются. Чему они радуются? Они отбирают у меня все. Жизнь отбирает у меня все. Почему я обязана постоянно всех понимать, входить в положение? Я просто не знаю, как это пережить, - это так тяжело.
В этот день она отказалась делать уроки, впервые осмелившись Им грубо сказать: «Нефиг было трогать мои игрушки».
Гл. 8 "Они остались одни…" Пьянка вместо физ-ры.
Они остались одни. Опали все люди, как снег, вокруг них, скрылись за дверями своих кабинетов. Кристина все усмехалась своей коварной, своей блистательной улыбкой; обещавшей все, ускользающей, никогда не возможной для однозначного толкования. Лера говорила.
- Ты знаешь, - прервала ее Кристина, - Мне кажется, мужчины меня больше не интересуют, - она смотрела огромными глазами, такая смелая и всегда словно ускользающая, не сулящая смыслом даже самых четких фраз вообще ничего.
Лера молчала. Кристина была слишком близко, но почему-то не так, не то, не сквозь привычные цвета их мира. Впервые она показалась отталкивающей, и ситуация – неестественной, будто случайно закралась в их общность. Эта фраза что-то испортила, нарушила. Погасла икра, осталась неуместность, неловкость, сомнительное впечатление. Лера и сама думала об этом, но ощущениями, как-то «фоново», не открыто. Это было между ними, как заряженный воздух, придавало оттенок, еще один, дополнительный, их дружбе: Интрига. Но одна фраза, и все задушено; внешний мир навязчивый – просочился, словно резко распахнули окно, и изолированность уютности, устоев, полушепота улетучилась, заглушенная чужими словами, выкриками с мостовой, автолюбителями, отравляющими запахами.
Был человек, как прибежище, местоположение души – чистота, и не стало; словно в миг Лера нависла над обрывом: он смотрел в нее, она смотрела в него. Поспешили забыть. И поторопились расстаться. Лера ушла слоняться по школе. Почитать. Покурить. Внезапно все надоело, ускользал из рук какой-то сакральный смысл, - больше не будет той прежней легкости, больше на нее нет ни малейшей надежды. Она была рассеянной к окружению, пошла курить в женский туалет: «Вроде же нет никого. Может, и в мире никого нет, может, вообще все умерли…» Из окна пахнуло прохладой, двор прилегающий к школе казался прежним, знакомым, истоптанным многими, только их двоих как единого целого стерся силуэт; она больше не Видела этих смеющихся двоих людей, что-то упущено.
К концу учебных занятий, отвлекшись на книгу, она перешла из меланхолического в крайне возбужденное состояние: ей хотелось немедленно что-то решить. Ей повезло, вскоре после возвращения из школы бабушка ушла по своим делам, и Лера осталась одна. Отложив домашнее задание, которое не складывалось никак ни в какую общую логическую цепочку, она бросилась звонить Эле. Давно не общались, но не беда, Эля всегда говорила так ровно, словно не было между ними ни расстояния, ни, пропади оно пропадом, времени. Лера говорила о себе, о том, какие странные, нелепые сомнения обступили ее, плетут софизмы, манят: каждое – в свой угол. Эстелла слушала, что-то жуя, потом обрамила: «И что ты теперь испытываешь?» «Какой дурацкий вопрос. Наверное, как случалось, не слушала, - подумала Лера, но возмущенно повысила голос:
- Я готова завыть, залезть на стену и так и сидеть до скончания дней.
- Послушай, - выдохнула Эстелла, - Может, тебе принимать успокоительное? Валерьянку, например. Мама ее пьет, когда волнуется; ей, вроде, помогает.
- Блестящая идея! – обрадовалась Лера, будто уже решила все свои проблемы; ну, это ее хотя бы отвлекло, - Пойду пороюсь в аптечке!
- Лера, не надо сейчас бегать, - ровно продолжал друг, - Ты вот сейчас ходишь и машешь руками, да? Ну вот, ты присядь. Я тебе не могу помочь, у нас очень разный взгляд на такие вещи. Я бы это вообще не обдумывала, я бы просто постаралась… перейти в другую школу, - добавила Эстелла подстраиваясь под Лерин стиль, чтобы быть сейчас более доступной для осмысления другу.
- Ну не знаю, - протянула она удрученно, - Ты же понимаешь, что дело не в ней. Тут был вопрос времени, наверное,- кто первый озвучит. Звезды висели в воздухе, а она взяла одну в ладонь просто рассмотреть, и неожиданно все потухли.
- Красиво все это. Думаешь, в жизни так бывает? – спросила Эля.
- Думаю, да. Просто не часто. И не долго. И, может, ты права, это противоестественно, потому должно умереть…Так если бы умерло как оборвалось, но теперь ведь станет вырождаться, умирая в конвульсиях.
- По моему, ты усложняешь, - заметила уже скептически Эля.
- Я сейчас вот читаю одну книжку. Кант начал писать «Критику чистого разума» на втором этаже дома, а в окно всегда видел соседа, который что-то строил у себя во дворе; сосед прислонил кирку к забору. Кстати, ты не в курсе, что такое кирка? Это что-то большое или маленькое? Может, это вообще животное?
- Нет.
- Ладно. Так вот, он писал и смотрел на эту кирку, привык так. А однажды сосед убрал кирку. Все. «Критика чистого разума» осталась недописанной. Он больше не смог сосредоточиться, потерял нить; мучился смертельно, и не смог возобновить линию. С тех пор он начал писать «Критику практического разума».
- А я читаю «Приключения Тома Соейра». Теперь это будет моя любимая книга. Я привезла ее из деревни, у бабы валялась в летней хате. Вроде никому не нужна, мне разрешили забрать. После деревенской жизни она показалась еще увлекательней. Хочешь, я тебе дам почитать, когда кончу?
- Не нужно, в домашней библиотеке есть. Обязательно прочту, чтобы с тобой обсудить.
- Отлично, - тепло ответил друг, - Ладно, Люрикс, мне пора бы немного прибраться, а то скоро мама с работы придет…
- Да, конечно, - опомнилась Лера, - Я так тебе признательна, ты мне очень помогаешь.
- Эй, успокойся. Успокоительное, помнишь? Выпьешь с утра валерьянки, и все пройдет.
Лера находила мысль об успокоительном очень воодушевляющей. Прилично «воодушевившись» с утра, она пошла в школу. «На фоне» прошел день, не причинив значительных неудобств. Девочки договаривались вместо физ-ры пойти выпить водки, из чистого интереса. Предприятие сулило веселье. Лере мысль не улыбалась, как и каждой из них по отдельности, но коллектив решает случайными выкриками, ничего не означающими словами. Ничего, кроме жажды действовать, - непременно сообща и с напором. Этот напор витал, как отдельное существо, толкая в спину. В общем-то Лера решила схитрить, - вместе с Кристиной стала заводилой толпы, чуть ли не громче всех подстрекая группу. Кристина была довольна. Двое снова были вместе, выдумывая совместные шутки, втягивая в них остальных. Правда, Лере казалось, что как-то ненатурально все происходит, словно наблюдаешь картину со стороны, вне собственного присутствия, без ощущения реальности, без чувства Самое Себя. Она вызвалась купить водку, остальных просила отойти и держаться чуть поодаль. Словив взглядом самые добрые, сочувственные глаза, наплела историю про папу, который отправил в магазин и просил без бутылки не возвращаться. Распить решили за углом у школы – по быстрому, ведь еще надлежало присутствовать на окончательном уроке. Стайка сгрудилась, возвеличиваясь над бутылкой, но вскоре пошли вразброд: кто-то сидел на лавке, кто-то смеялся и чрезмерно жестикулировал, стоя шатко, вразвалку, совсем непрочно на этой земле. Лерин обман не открылся, ведь бутылка переходила по кругу без стаканов, не было возможности увидеть, кто сколько отпил. Она делала вид, перегнувшись, чтобы был «налицо» процесс. Волнообразно циркулировала жидкость, образуя пузырьки. Лера радостно передавала дальше, заслуживая одобрение Кристины:
- Ну вот, все пьем, как Лера, так и надо: хорошенько! А то мы через 10 минут должны быть в школе; живенько, девочки, живенько!
Лера смеялась. Кристина смеялась. Они вновь встречались взглядами, как в тайном сговоре. Договоренности не было, но они были словно вдвоем, как не переменная величина, а рядом – все прочие знакомцы.
Образовалась проблема: очевидная трезвость одного человека; того, кто больше всех пил. Лера тушевалась не долго, посмотрела на разброд и скопировала, только добавив свой стиль. Однако ситуация складывалась чрезвычайная. Кристина, которая хотела напиться больше других, план даже перевыполнила. Лера просила идти домой, но тщетно; что поделаешь, - насилу не поведешь, да и Лере самой нельзя было выйти из образа. К тому же складывалось все очень увлекательно, - опасно и оттого еще увлекательней... Лерино начинание подхватили другие более или менее отдающие отчет ситуации одноклассницы. Самая добрая девочка упрашивала Кристину ласково; самая искренне привязанная к ней – уже тащила рывками. Лера почему-то оказалась в стороне. Стояла и смотрела, как в театре, не забывая, однако, не выходить из образа. Она решила покурить, поделилась со всеми «некурящими», и вновь стояла и смотрела с каким-то странным, не соответствующим этому моменту интересом, лишь усугубляя ситуацию своей пустой, созерцательной наблюдательностью.
- Лера, ты с нами? – Послышался голос со стороны.
- А как же! Мне теперь просто необходимо получать знания, - очень весело ответила она.
Кристина отбрыкивалась. Самая тихая одноклассница уже давно ушла в поликлинику за оправдательным документом. С Кристиной не справились. Теперь она вздумала песни петь, чем обрадовала Леру, с удовольствием присоединившуюся к ней. Адекватные одноклассницы были бледны и шли в авангарде, следом, качая головами и чему-то смеясь двигалась парочка внезапно выявившихся единомышленников по манере поведения в состоянии алкогольного опьянения.
- Девятый класс, куда мы катимся?! – кто-то из авангарда громко сожалел.
- Я разрешаю! – Неловко совершила реверанс Кристина, чуть не упав; Лера смеялась, и помогала не падать.
В здании школы стали скромнее. Все «ломания» остались за дверями, продолжила буйствовать только Кристина, она одна, как выяснилось, была пьяна не напоказ. Нет, все, кроме Леры, были слегка «под шофе», но все больше преувеличивали, чтобы высказать давнее кипение друг другу всерьез, но без последствий. На дворике многое прояснилось. Стало очевидным, что одна из одноклассниц фанатично привязана к Кристине, и оттого ненавидит Леру до умопомрачения. Не выказала про второе явственно, остереглась, но косвенно дала понять вполне откровенно; чем «развязала руки» остальным, ведь идея витающая в воздухе заразительна, передается воздушно-капельным путем. Не «падая лицом в салат» многие говорили очень пьяные мысли. Однако. Только лишь Кристина была где-то в ауте, без тормозов. Она была не с ними, в более жгучей атмосфере, в более свободном измерении, и даже не обращала ни малейшего внимания на тех, кто рядом, никак с ними не пыталась взаимодействовать, только пела, рвалась, просила оставить в покое. Она парила, она царила, возвышалась даже в падении, ни в ком не нуждалась. Лере стало обидно по детски, как-то сжато, сквозь неприятие этой обиды; ее гордость была уязвлена сознанием такой огромной никчемности для близкого друга, что даже глупо было теперь о чем-то подобном когда-либо вообще предположить, но и нельзя было обидеться… тут что ни попишешь… Впустую. «Кристина – неординарная, выдающаяся; может, потому ей так скоро кто-то конкретный надоедает, она ведь сама – слишком, пере-, через край; она не в силах остановиться. Не удивительно, что ей с самой собой интереснее. Мне вот тоже интереснее с ней. Да и всем – с ней интереснее», - раздумывала Лера провожая взглядом Кристину, удалявшуюся в туалет в змееобразной пляске тела, горланящую про сундук мертвеца. «Ехо-хо и бутылка рома!»
За ней беглыми шагами, озираясь украдкой от потерянности и страха, спешила «группа поддержки». Лера как и большинство, ждала результата в холле, у двери, как вошли. Кристина всегда умела заставить дожидаться себя в самых нелепых местах, где покинет ее интерес, - и все дожидались, завороженные, как к полу гвоздями прибитые. Через пару минут вышли. Ну, кроме Кристины, конечно же.
- Она сказала, что мы можем идти на три буквы, - озвучила послание одноклассница, взволнованно, тяжело дыша.
- А я пойду к ней! – возвестила одна из «большинства»; не Лера, хотя она подумывала об этом, как и каждая из них. Только каждая из них смолчала, не решаясь навязывать себя; и Лера не захотела себя навязывать. Она ощущала мелочную злобу, уже пульсирующую яростью в голове. Однако оставить в беде не смогла. Вдохновенно изображая пьяную она подплыла к кабинету, возле которого уже собралась мальчишеская часть класса. Артура она ненавидела, он ее вполне не меньше, но она давно уловила, что среди «тряпичных изделий» он – самый бойкий, поэтому решила прибегнуть к его помощи. Осоловело глядя на него и пошатываясь, подозвала ладонью, - «Какая радость, что мое «опьянение» избавляет меня от полноты унижения; вспомнит об этом, всегда скажу: «Была пьяна». Эта беспомощность беспощадна…»
- Мы все «надрались».
Его перекосило от нервного ужаса:
- Какого…? Вы вообще нормальные?! А вот тебе, Лера, давно психиатр нужен! – начал он, но резко оборвал сам себя и собрано ответил, - Где все? Что случилось?
- Ты должен помочь… В туалете на первом этаже Кристина, с ней К. Отведи Кристину домой или хотя бы по дальше от школы, вместе с К., само собой. Она пьяна, как сапожник. Заломай ей руки, как угодно, - заставь уйти оттуда. Если ее поймают, у нее будут большие проблемы. И у всех, - спохватилась и мотивированно добавила жару Лера.
- А с чего мне это делать? – отвесил он развязно.
«Опять…опять…проблемы коммуникации».
- Вы нажрались, как свиньи, а мы на физ-ре батрачили. Сами расхлебывайте, - независимо парировал он.
Лера просто пожала плечами, возразить на это оказалось совсем нечего.
- Ладно, - вдруг переменился он в прежнюю, изначальную собранность, - Значит, первый этаж? Кстати, почему ты сама этого не сделала? – последний вопрос он уже прокричал, стремглав скача по лестнице.
«Проницательный черт», - подумалось ей, - «Как хорошо, что с ним ушел его вопрос, ведь на него я не могу ответить. Я не имею на нее влияния. Я абсолютно беспомощна теперь, как стол или стул, или как унитаз, в который она сейчас наверняка блюет.»
Гл. 9 Обычный день Леры. Чувство Выбора. Дневники
Лера торопилась на первый урок в самом благостном расположении духа. Проснулась едва живой, читала полночи. Она даже придумала себе действенные способы пробуждения: стакан воды всегда стоял у изголовья кровати, спросонья тянулась за ним и выливала на лицо или на что придется… Если не помогло, скинув одеяло рывком, столкнуть себя на пол плашмя. Только этот способ пугал Владу с Людмилой, спешивших выразить свое несогласие: «Невменяемая, ладно бы только себе жизнь портила». В общем, способы они не одобряли. После прогулки с собакой она приводила себя в порядок в течение двух часов. К урокам заведомо подготавливала любимые Образы и фразы с вечера, чтобы по-новому украсить свой день новой игрой.
Она вошла в кабинет за пять минут до начала урока. Издали помахала группа девочек, Лера ответила единственным взмахом руки: от головы и по прямой линии в пустое пространство («По ком звонит колокол», тема испанцев). Удрученно отметила, что Кристина уже с кем-то сидит. Досадно. Мальчишеская компания всколыхнулась, когда она проходила. Артур снял с соседнего подле себя стула рюкзак – пригласил сесть. Они не ладили, ее шутки были смешнее, чем его; он упадал в тень, когда она разыгрывала по ролям свои странные игры посреди любого урока, и выглядел мрачным, - один посреди общего смеха. Лера не придавала значения, а сейчас села рядом, - слишком легкое настроение посетило ее. Впереди кто-то зааплодировал, Артур раскинулся в важную позу, Лера выгрузила Фрейда на стол.
- Что читаешь? – спросил он, как всегда, свысока.
- Тебя не касается, - ответила она, как обычно, с улыбкой, и перевернула книгу тыльной стороной.
В девятом классе начинался урок математики. Самый серьезный урок с самой серьезной учительницей в школе. На этом предмете она вела себя тише, чем на других: прятала книгу под парту, и чуть «отъехав» назад на спинке стула, читала. Иногда конспектировала, но чаще делала вид, - на деле же рисовала.
Минуло пол-урока в гробовой тишине. Краем глаза она уловила движение: по стене полз рыжий прусак. Сперва не придала значения, да и лень было отвлечься; как-то сонно на этом уроке всегда. Не смогла. Arte победило. Она резко хлопнула книгой, сорвавшись с места с визгами. Изобразив грань безумия, тыкала пальцами в стену, где ничего нет. Учительница очень смешно сдвинула вниз очки, уставившись на эту сцену и что-то проговорила размеренно-тихо, явно сбиваясь от неожиданности (это Лере очень понравилось: «Математица вечно такая спокойная, ее тяжело так вывести на экспрессию»). Выдержав паузу интриги она объяснилась: "Там - таракан!" Зал взорвался: все хотели поддержать эту игру; доминировал шквальный хохот, и многие его, таракана «ловили». Кто-то из девочек испугался всерьез. Пара ребят выразили неодобрение: «У тебя с головой все в порядке? Контрольную скоро писать!» Артур ухмыльнулся единственным уголком рта, от чего обозначилась складка дугой, чуть выше линии рта. Неправильный прикус.
Лера села на место. «Концерт» окончен. Теперь живее пойдет день. Она вернулась было к чтению, но услышала шепот Артура. Тот водил ручкой в тетради, не поднимая глаза:
- Я заметил. Ты задумалась: да или нет…
- Не знаю, о чем ты, - покосилась на него Лера, и чуть не прорвалась смехом.
- Знаешь, - резко полоснул он этим словом, и вновь приподнял уголок губ, очертив дерзость.
Лера занервничала, но постаралась замаскировать под презрительностью:
- Что тебе от меня нужно?
- Лезешь не в свою нишу. Кристина – красивая телка, я – самый офигенный парень в этом классе. Пока у тебя получается, к тому же ты еще и поэт – гордость школы, - очень зло кромсал он словами, - Но, все же, ты неосторожная. Однажды ты просчитаешься, тогда я стану тем, кто толкнет тебя в спину.
Ничего подобного она в жизни не слышала, стало страшно. Ей много раз признавались в ненависти и намерении открытой вражды. Проблема в том, что Артур с ней не враждовал. Раньше он ее расхваливал, открывал двери, иногда носил вещи, прямо джентельмен. Но с какого-то периода просто «потух», мрачно молчал и думал о чем-то. И что-то Лере не нравилось в этом взгляде, когда она ловила его на себе. Ей стало тяжело справиться со впечатлением: смотрела в книгу и не видела букв, тяжело собраться; какие-то пустые темные Образы бродили в голове. Тревога, апатичность, усталость.
- Ты очень смешно испугалась, - повернулся к ней с доброй улыбкой мальчик Д. Обычно они с Артуром сидели вместе за партой, как и ходили в школу «на пару»: соседи и лучшие друзья.
Лера улыбнулась, но не ответила, в горле стал ком. Артур увлеченно писал.
- И, знаешь, это не мое дело, конечно, - засмущался вдруг он, - Я видел недавно, как ты курила: тебе совсем не идет.
Лера вздернула брови. «Надулась». Д. смутился сильнее и отвернулся. Хотя бы отвлек. Вообще-то ей было приятно. Этот мальчик один никогда не говорил ей комплиментов. Он сильно робел и как-то особенно лучился глазами. Она скользнула взглядом по Артуру, - на его резко очерченном профиле вздулись желваки.
Что-то было «не по ней». Не заладился такой изначально фартовый день!
Звонок на перемену рассыпался по помещению битым стеклом, - ей так нравилась эта долгожданная трель. Слабость навалилась внезапно. Она голодала тринадцатый день. Поль Брегг «Чудо голодания».ьК ней подбежала Кристина. Они ласково обнялись. Лера внедрила среди девочек «моду» обниматься при встрече вместо странной манеры целовать воздух возле виска.
- Лера, ты бледная. Что-то случилось? – озабоченно взглянула в глаза.
- Ай, кажется, не получится продолжать голодать; по лестнице на этаж едва взобралась – «круги», слабость. В общем, пойду «выпишу» себе справку в поликлинике, и домой есть суп.
- Хочешь, я тебя провожу? – Так нежно.
- Не надо. Я же не сразу домой. Мне надо «болтаться» до времени окончания занятий, не то «мои» меня прикончат. Так что еще погуляю. Ты не волнуйся, мне на воздухе легче.
Они обнялись в прощании. Кристина на мгновение прижалась головой к ее лбу и рассмеялась одними глазами, - блестящими, ясными, как самый морозный день. Почти как мальчик Д., только вызывает ответное движение в душе. Лера разулыбалась: теперь день вновь исправлен! Вполне счастливая она шла к поликлинике совершать свои махинации с врачебными бумажками. Пока подозрений не вызывали, а если бы и да? Ну и что, за руку же никто не словил, пока она этим занималась. Быстро управилась с поликлиникой. У нее образовалось несколько «форточных» часов. Пошла рассматривать самолеты к аэропорту, находившемуся в паре остановок от школы. Такие огромные покоятся на шасси. Притворно инертные, с белыми крыльями, с чуть островатой «мордочкой», как у морской свинки. Она обосновалась в зале ожидания, и поглядывая в тонированное окно, погрузилась в написание письма другу, с которым уже рассоединяло расстояние и разные школы. Она писала Эле о голодании («Поль Брегг – мудак, пускай сам сорок дней голодает»), о Кристине («самая красивая девочка из всех, кого я встречала»), и о мальчике Д. («он смотрит на меня с такой огромной нежностью, что я ощущаю ее физически»), и о том, что сегодня ей позвонит.
Душа ее колебалась. Когда письмо было готово, решила отправиться домой пешком. Как раз размеренным шагом прогулка занимала тридцать минут – то время, которого было достаточно, чтобы явиться вовремя после занятий.
Конец хрупкой осени. Скоро дожди. Летят, опадая, преломляясь на солнце, янтарные листья деревьев. Тихо. Все замерло. В скверике солнышко лижет скамейки, ускользая, не даваясь в руки. Чувство: Нежность, покой. Мирно в школе, и, в принципе, дома. Все устоялось. Обрело «круги своя». Душа ее колебалась: обнаруживала движения внутри себя. – Пожелать ли себе непокоя? Так умильно, так радостно каждый день просто ехать до школы, проводить там свой удивительный обыкновенный день и ехать обратно домой, - ко вкусному супу, урокам; ворчащей старушке, с которой постепенно находился общий язык. Влада – тоже нейтральна, к тому же скоро уедет опять, и тогда – комната только ее. Влада же даровала свободу – клеить плакаты… Все так хорошо, что даже не верится. Сказка. Нерушимый покой на душе. Нет метаний, стенаний, исканий, но и будто нет ничего. Непривычно. Необыкновенно-хорошо. Она ощущала простоту и уникальность каждого дня, упиваясь его красотой. И что-то внутри ей подсказывало, что так хорошо не будет уже никогда, если она что-то испортит, нарушит эту нить, прервет эту связь; и что-то внутри, в противовес от целостности, единства тянуло легкой, игривой струной: вела, обрываясь в тумане невидимая, другая нить. Она точно не знала, как с этим быть. Поддаться или Остаться? Чем, в чем? – Просто собой. Она вдохнула обманчивое пожарище холодного солнца. Нега, радость и духовный покой. Ей стало так хорошо – просто пиково: абсолютная ровность глади души, словно с солнцем, с миром – одно; и она пожелала: «Отдаться ветру ненастья. Пускай!» Отпустило солнце плечи, оторвалось. Она уходила и не обернулась, но почувствовала скользящий, преломляющийся хрупкостью на себе луч. Почувствовала кожей, спиной, но Ветер уже скользнул с придыханьем, трепля ее по волосам.
Лера вернулась домой с налетом перемены во взгляде; с придирчивым апломбом замерла на мгновенье в дверях: что-то было не так, едва уловимо. Лишь миг: Впечатленье. Не выделив конкретных перемен, прошла и поздоровалась с Владой. Та шаталась на стуле: немного «перебрала». Как обычно, Лера стала готовить уроки:
- А куда бабушка ушла?
- Куда-то черт унес. Наверное, на рынок. Хочешь послушать истории?
- Давай. Как раз по радио ничего хорошего нет.
Лера любила готовить уроки под радио. Впрочем, его с успехом могла заменить Влада: когда она «тихая» в этом состоянии, то красиво говорит про свою молодость, про Лерино детство, - дарит осколочки воспоминаний давно разбитого зеркала своей души. Лера жалела ее, гладила иногда по голове и уговаривала прилечь, когда та начинала заговариваться.
Теперь же изначально что-то пошло не так. Манера, интонация, сама нить повествования отдавали чужим: впечатлением, свежей волной. Лера старалась не отвлекаться: «Ну, может, прочла какой-то журнал про свою любимую эзотерику, про Шамбалу, Тибет…» Какое-то время ей удавалось сконцентрироваться только на русском, но сомнение росло и наконец прорвалось.
- Вселенная – бесконечна, следовательно, человек никогда не сможет ее осознать, потому как мозг его имеет границы, - возвестила Влада, и замерла блуждающим взглядом где-то на потолке.
Лера уже на середине фразы кинула ручку и тщательно всматривалась в лицо: алкоголическая расслабленность мышц, ничего не сказать, блаженное лицо.
- Ты это где прочитала? – со злостью спросила она.
- Я так подумала, - бросилась челка стремительно с потолка вниз, на Леру уставились пьяные глаза.
- Я иду гулять с собакой, - Лера свирепела.
Влада оскалилась, вставая и придерживаясь за стул: «Нет, это я иду гулять с собакой. Флюк, ко мне, пойдем в магазин.» «Что ж, так даже лучше», -подумала Лера и сделала вид, что вернулась к урокам. Ждала. Хлопнула дверь. Она бросилась к телефону:
- Здравствуйте, это Лера. Позовите, пожалуйста, Элю… Они читают мои дневники! – Лера нетерпеливо шагала, - Ты понимаешь, это моя формулировка, цитированная дословно. Я где-то с неделю назад это записала, даже помню страницу, потому что там вклеена прядь Кристининых волос.
- Лера, успокойся, какие волосы, может, ты ошиблась? – Эля не всегда сразу вклинивалась в суть дела, ведь Лера могла говорить сбивчиво от сильного волнения.
- Прядь волос ни при чем! Это о том, что я помню Страницу.
Теперь Лере становилось понятно то, что мучило ее в последние дни: разговоры на кухне велись тише обычного и умолкали, повисая паузой в воздухе, когда входила она. Влада вела себя агрессивней обычного, словно всегда настороже; Люда улыбалась ехидно и слишком часто задавала вопросы о Кристине, интересуясь подробностями, - где живет, как учится, с кем сидит за партой. Мир мерк перед глазами. Эля спокойно выслушивала, грызя «на линии» семечки.
- Слушай, а раньше что-то подобное было?
- Откуда я знаю?! Я раньше не вела дневников. Только, как вышла из интерната, у меня появилось на это время, - отчаянно восклицала она, врезаясь руками в корни волос.
- Я не спросила: было ли это? Я говорю о подобном, - монотонно перебила Эстелла, похрустывая семечкой, и дополнила, - Не торопись, пораскинь мозгами: не замечала ли раньше такой интерес?
Лера присела возле кровати на пол, она «ломала» голову: фрагментарные Образы воспоминаний часто-часто сменялись, смеялись над ней… Именно! Когда они Смеялись над ней.
- Все мои детские стихотворения и рассказы хранятся у Люды, а дозволения на это она не спросила. Она их собирает, как «память», и не подпускает меня к ним. Потом… В интернате, когда-то зимой, она приходила, увела меня за ограду и орала: «Что ты пишешь?! – «Если бог хочет наказать человека, он наделяет его семьей…» Она кричала, что я сошла с ума и откуда это взяла… Мне удалось тогда вывернуться; в том блокнотике я аккуратно писала свои мысли цитатами в кавычках, копируя стиль афоризмов книги «Жемчужина мысли». Я сослалась на чужое авторство. Она поверила, орать перестала, блокнот выбросила в снег. Потом это как-то забылось, сошло на нет впечатленье. Ах, да, - Лера застыла, - Еще ведь был Фрейд! Мне было около двенадцати лет. В выходной день, с самого утра, она усадила нас с Владой на кухне, дала листочки: писать. Развлечение такое – тест по Фрейду. Мысленное путешествие начиналось в лесу. Мы с Владой должны были дать четкое описание природы, предметов и своих взаимодействий с ними, выказать свой Взгляд, свое видение. Мне тогда было так любопытно, что я совсем не насторожилась сперва. По мере того, как писала, как бы «на фоне» анализировала, и оцепенела от ужаса, - начала прозревать. Бабушка спросила тогда с подозрением: «Чего не пишешь?» Она выглядела точно, как на своих уроках - строгая учительница. Мне стало страшно. Вероятно, я рассеянно почесалась, уточнила правильность написания слова, и продолжила. Ровняя слог стык-в-стык, я уводила мысль в противоположную сторону; надо было это сделать лаконично, иначе бросился бы в глаза контраст, и к описанию я прибавила чувства, - о радости, о том, как люблю такую погоду. Истолковать однозначно это было нельзя. Я только хотела избежать мерзкой сцены из «как обычно» в моей жизни; но больше задело другое. Люда в тот день меня серьезно унизила. Ей было мало спросить у меня, ей захотелось забраться ко мне в подсознание. У нее всегда был интерес к психологии. В тот день я себя выручила, но долго не проходила тревога: она не просто «присматривает» за мной, - она болезненно преследует мои мысли.
- Слушай, и что ты планируешь делать? – отвлекла ее от погруженности в тягостное нарастание Эля.
- Пока ничего, наверно, - рассеянно пробормотала она, - Пока нет доказательств, это только витает атмосферой в воздухе: в доме как раскаленной лавой облито; как-то смотрят косо, что-то вышептывают за спиной. Это тяжело, но терпимо пока что.
Повисла на линии пауза. Задумалась и Эля, перестала хрустеть семечками, и внезапно вкрадчиво обронила:
- Лерка, давай придумаем план, так нельзя. Я представила, как если бы моя мама залезла ко мне в дневники… Кошмар. Моя жизнь превратилась бы в ад. Она тоже не поняла бы ничего, особенно про папу, да и про школу – тоже… Много чего.
- Спасибо, - тепло улыбнулась комнате Лера, - Вообще-то есть одна мысль. Пароль: «Идем на каток».
- Чего? Я не умею кататься! – опять удалилась от нее в разговоре Эстелла.
- Да я в курсе, - эмоционально перебила Лера. Она вспомнила, что Влада вот-вот придет, - Это для Них будет пароль, «если что». Бабка прослушивала Владины телефонные разговоры, когда та была моложе. Я подумала: что ей мешает поступить так же со мной? Не знаю, чем мне это грозит, но предчувствие у меня самое нехорошее. Так что, если я тебя приглашу «на каток», одевайся тепло, поедем за город, - палить дневники.
- А это меня, если честно, пугает! – запротестовала Эля в ответ.
- Неужели ты меня не поддержишь?! Я не предлагаю ехать в другую страну! Ты мне нужна, я боюсь одна ехать за город. Да и вообще, это недалеко, в Гатово. Я там недавно была вместе с бабушкой, в гостях. Я помню маршрут, и там подходящая местность.
Какое-то время Эля молчала. Уже послышался ключ в дверном замке.
- Черт с тобой! В смысле, я с тобой! Хорошо! – Эля бросила трубку; обычная ее манера, когда Лера склоняла к тому, к чему та не питала симпатии. Лера осталась довольна, она любила в Эле эту черту: она не меняла своих решений; если давала свое согласие, то на нее можно было рассчитывать. – В этом контексте, на кидание трубки Лера привыкла реагировать смехом.
Это был ужасный, черный период, - к Лере вернулась интернатовская «система лишений»: запрет на использование косметики; запрет на право выбора в чем ходить, с кем и куда (предварительный обзвон родителей подруги); запрет – на любой контакт с Кристиной. Классная их рассадила по дальним партам, за ними шпионили и некоторые учителя, - это классная спешила помочь родительницам в воспитании Леры, которая «совсем отбилась от рук по вине этой Кристины». Но худшим стало то, что сама Кристина теряла к Лере доверие, ей была в тягость эта опала. Она тогда впервые «взорвалась», а Лера не смогла успокоить. И Лера пошла на конфликт, публично высмеивая учителей, которые осмелились на них доносить, срывала уроки.
Ближе к Новому году невмоготу оказалось это терпеть: ее дневники гуляли по дому цитатами, унижая изо дня в день постоянными намеками, подозрениями в более глубокой связи с Кристиной. Лера сходила с ума, и не смела ничего возразить, любые ее слова имели риск быть истолкованы двояко. Классная стала странно смотреть, поджимая брезгливо губы. Влада просто устранилась, налегая двойным дозами на алкоголь.
- Все, пошли на каток, - едва сдерживаясь, выпалила она в трубку Эстелле.
- Лера, видишь ли, завтра Новый год.
«И правда, тридцать первое. Незаметно подкралось, настроения новогоднего нет.»
- Я умоляю, мне очень нужно. Вот никогда так не хотела покататься на коньках!
Эля молчала. Ей не улыбалось ехать куда-то за город палить Лерины дневники в день Нового года; но свое слово она не могла не сдержать, и недовольно ответила:
- Ладно, давай только днем, по раньше…
- Отлично! В девять утра подойдет? – нервно и радостно бросила Лера.
- Нет уж, в час! Еще вставать ради этого катка ни свет, ни заря.
Кратко договорились, что Эля приедет к Лериному дому, и от нее и пойдут «на каток».
С утра в день Нового года Лера с тягостью вспоминала недавний покой. Когда это было? Осенью? Как будто очень давно и, возможно, даже не с ней. С ней ведь так не бывает. Рухнула сказка, остался пепел,- хотелось физически ощутить, вдохнуть, увидеть его. Она ехала палить не дневники, а свой хрупкий росток доверия ко взрослым, несбывшуюся возможность желания веры тому, кто рядом, что он не предаст.
Сгрузив в школьную сумку тетрадки, с которыми так больно было расставаться всерьез: здесь – ее первый день в обычной школе, зарисовки их «киновечеров» с Кристиной, прогулы – с Кристиной же. Полные улыбок дни. «Ее небо», «ее свобода», и то, как они с Элей пускали мыльные пузыри в центре города. Мальчик Д. с его нежными глазами, и еще какой-то мальчик, который ей нравился магнетическим взглядом, и она намеренно его высмеивала, - чтобы быть ради Кристины смелей, ближе к ней…
- Коньки, - распахнула резко бабушка дверь и швырнула тяжелый пакет, он немного проскользил по полу. Лера подобрала. Очень мило. С Их стороны.
- Я пойду?
- К восьми что б была дома.
Она вышла и прихватила пакет. Сгрузив в сумку тогда дневники, она побоялась, - ведь могли бы проверить. А что Им мешает? И переложила в пакет, на всякий случай, за полчаса до ухода тихонько выставив эту поклажу за входную дверь, на деревянный ящик для хранения овощей либо, что чаще, всякой утвари, не нужной в доме. Теперь она была осторожной во всем вдвойне. Отмалчивалась на любые вопросы не предполагавшие ответ, кроме «да» или «нет». Сама ни о чем не рассказывала и не спрашивала, «страховалась» во всем: с подругами договаривалась только в устной личной форме; разрабатывала схемы обмана, чтобы уйти с уроков и бродяжничать где-нибудь в ГУМе. Чувство потерянности. Утрата.
Она «съехала» по учебе и обманывала с дневником; завела второй, из которого вырывала страницы на замену тех, что были испорчены записями : "1 – Хамит учителям!!!" Раздавленность, гневность, усталость и потеря интересов ко всему. Просто: Мир рухнул.
- Привет, - выдавила из себя Лера.
- Что они с тобой сделали? Почему ты такая печальная? – засмеялась в ответ ей Эстелла.
Обнялись. Лера попросила «скорее отсюда уйти». Эля в возбужденном преддверии Нового года вся лучилась, смеялась душой. Она рассказывала, что придет папа и принесет подарки, а мама опять испортила «Оливье». Всю дорогу Эля как заменяла обыкновенно постоянно болтавшую Леру. Говорила про свою деревню, про ежиков, которым выставляла молоко у летней хатки. Про коней, к которым так привязан ее дедушка. И про то, как она привязана к дедушке, и как без слов, по наитию, они понимают друг друга.
День впечатывался в Леру последними отголосками года голосом друга, чувством дружеского плеча; ей становилось легче. – Просто друг ее чувствовал. Чувтствовал, как тяжело ей молчать, а говорить – невозможно тяжело.
Эля употребляла мало прилагательных, без оглядки на красоту фраз. Избегала витиеватости, вычурности, но обрисовывала точно, как грифельным карандашом обозначала контур: Мой мир. Ее личный мир врезался фундаментальным оттиском, резьбой по сердцу. Простота и цельность картины исходила от ее духа – необычайно твердого, но не дерзкого; крепкого, свежего, как морозные вещи внесенные в теплый дом. Она распространяла вокруг себя эту силу собранной, неделимой на части личности. Человек без «двойного дна». Иногда – резкая, никогда – лживая. Лера слушала, затаив на дне сердца чувство восхищения такой естественной для Эстеллы цельности; ее не рвению ко всему глупому, губительному. Этот свет лился потоком из ежиков летящих к блюдцам с молоком, установленных на крышах домов, где черные аисты вьют свои гнезда, а лошадиные шеи тянутся к небу, облизывая ежиные мордочки…
- Лера, что с тобой? Ты меня пугаешь, - озаботилась Эля длительным молчанием, «никакой» реакцией друга, - Кстати, местность меня тоже пугает, - повела она с выражением глазами в сторону леса.
- Выходим, - прошелестела Лера потянувшись к пакету: макулатура.
- Давай я понесу, - перехватила инициативу Эстелла.
Она улыбнулась такой щедрой доброте друга. Лишь выйдя из автобуса, почувствовав себя вне города, как вне структуры свершившегося предательства, Лера оживилась, смогла говорить, смеяться и продумывать «ритуал сожжения» вслух.
- Я тебе поражаюсь, - качала головой Эля, - То ехала, как в рот воды набраши, теперь носится, будто впервые увидела снег.
Лера, и правда, была близка к безрассудству. Валялась в снегу, смеялась и звала Элю. Та «повисла», что-то взвешивая в голове.
- Ай, ладно, - и она бросила пакет валяться у дороги. Они вместе радовались этому странному дню на снегу!
Потом шли через снег, Лера содрогалась оттого, что промокли ноги, Эля – от леденящих историй, которые Лера на ходу сочиняла: шли-то в лес! Костер не распаливался долго. Но вот – полыхнула страница, и Сказочник выбросил ее горящую из рук… прочь!Пускай летит. Пуф! Полыхали надежды и чаяния – про вселенную и про шарик «Спанч Боб».
- Ты что, плачешь? Успокойся, напишешь еще!
- Не напишу, - помотала она головою упрямо, - Я больше ни строчки не напишу, чтобы Они не читали.
«Обещание не сдержишь, будешь все больше выдерживать все возрастающую в свой адрес низость и дрянь», - Шар. Просто Шар.
В жизни много полутонов, но плохие и хорошие поступки – это те, которые таковыми и выглядят, без софизмов, базово. Они не имели права читать ее личные записи. Личный дневник для иных людей – это и тайна исповеди, разрешение многих сомнений, метаний души и, конечно же, творчество. Она – не имела права становиться в позицию контратаки по отношению к ним и ко всем вокруг. Она испугалась и начала «наказывать про запас», изощренно и методично подмечая слабые точки, чтобы вовремя на них надавить.
Она не приехала к восьми. Явилась к одиннадцати (задержались еще у Эли дома. Попили чаю, проводили вместе Старый Новый год). Она вошла и объявила, что переодеваться ко встрече Нового года не собирается. Заметила: огорчились. Она рушит одну из хрупких традиций в этой хрупкой, не сплоченной семье.
- И бумажку возле меня не кладите. Загадывать желание я не собираюсь. В Этом году, - сказала, и удалилась стоять у окна в темноте. Она по-прежнему Видела, как полыхали пожарищем ее дневники. Взлетели мириадами ввысь частички обгоревших бумажек; - ей вдруг стало так легко. Она смеясь, поводила руками, а они все взлетали, горели и не опадали. Пепел рассеивался повсюду, устремляясь прям в небо, уже начавшее чернеть... А она все смеялась и «поднимала», «поднимала» их ввысь.
Гл. 10 Разговор с Элей о Проекте Первый Поцелуй
Лера повисла на телефоне.
- Я решила встречаться с соседом с пятого этажа.
- Почему с ним? – Спокойно спросила Эстелла.
- Близко живет, красивый мальчик. А я не намерена ради парня таскаться через пол города в такую непогоду. Как считаешь?
-Да как-то странно все это, - Эля, как всегда, в момент сомнения, постаралась не выразить подлинных эмоций.
- Не вижу ничего странного. У меня есть цель: первый поцелуй. Просто интересно. Но встречаться я с ним не собираюсь. Сама посуди, - холодно. Зима. Только одеваться полчаса надо, к тому же, и так уже выбиваюсь из своего графика, - неделю «мучаю» «Красное и черное», а уже давно должна дочитать.
- Так ты можешь с ним встречаться, пока Флюка прогуливаешь, он же сосед!
- Я курю. И размышляю вслух. У меня лишь два раза в день есть этот шанс: полчаса побыть в тишине и покое, с собой наедине. Что вообще за вопрос?! Это все равно, как я предложила бы тебе совершать прогулки с твоими соседями Лосями из-за стены.
- Не знаю, все это… - замешкалась, стушевалась Эстелла.
- Похоже на помойку, - помогла ей Лера цитатой из их любимой комедии, и сама рассмеялась своей находчивости, - Ну, есть еще кое-что. Вернее, Кристина. Я ее не понимаю. На нашем парном свидании я замкнулась и так презрительно смотрела на своего кавалера, что он не знал, куда скрыться. Я выпила все пиво, напугала компанию фантазиями про ползущие к нам руки из листьев деревьев, и оставила после ухода дымовую завесу, хоть топор вешай. Ей это не понравилось, хоть мы ни словом не обмолвились о том дне.
- Мне не хочется про это слушать. Ты знаешь, она мне не нравится.
- Но мне-то она нравится! - эгоистично парировала Лера, - Она очень необычный человек. Просто ее никто не понимает. Если я перестану ее понимать, то утрачу с ней контакт, и потеряю ее. Мы больше не на одной линии мышления, сплошные помехи. Теперь я знаю: у нее есть от меня секреты, ее что-то тяготит, но она не хочет высказать. Я и сама обманываю, только она мне не верит, я это чувствую. Нет хуже ее замкнутости, - это мучает меня, понимаешь? Меня сильно пугает перспектива ее утраты. Что я тогда буду вообще делать? У нее ведь нет конкурентов. Она не сравнима ни с чем, как превосходящая степень.
- Вообще-то у тебя есть я, - мрачно отозвался друг.
- Прости, я увлеклась.
- Ничего, наслаждайся, - не без черной иронии заключила Эстелла, - В выходные поеду в ГУМ. Надо бы в деревню кое-что подкупить. Не хочешь со мной?
- У меня не получится. Уже пригласила в гости Кристину. Будем осуждать всех вокруг и обсуждать мои стихи, - не смогла удержаться от красочного оборота, хоть сразу и пожалела об этом.
- Все ясно. Тогда до встречи. Звони, - спокойно, совсем без недовольства, ответила Эля, чем покорила. Лера была ей в эту минуту очень благодарна за терпение.
- Конечно, - обрадовалась она, - Непременно позвоню. Куда-нибудь сходим…
- Не обещай через себя. Позвонишь, когда захочешь, - совсем сразила наповал Эля, на мгновенье стала Открытием.
Только положив трубку Лера снова думала о Кристине. Вспоминая последние пару месяцев, она ужасалась, сколько перемен они принесли. Хуже было то, что она по дружески ревновала. Видела, что Кристина – такой человек: неугасимое пламя, не станет размениваться по мелочам, не хочет привязываться к кому-то особенно. Она тем отчасти и притягательна, - ты можешь ее вечность угадывать, но всегда ошибешься.
Лера вздохнула и набрала соседу с пятого этажа, а то он еще не был в курсе идеи.
Гл. 11 Первый поцелуй.
В предвкушении интересного вечера сулящего явно что-то новое, Лера собиралась на первое свидание. Ее задумчивость нарушалась то телевизионными ток-шоу вопящими из кухни, то излишним Владиным любопытством в этот волнительный момент: «Так, говоришь, встречаетесь с соседом по подъезду. Получается, на свидание тебя пригласил?» - с доброй улыбкой, сулящей юмор и нежность, поинтересовалась она. Только Лера была уже не рада, что сказала правду. По обстоятельствам стало очевидно: от нее настойчиво, вкрадчиво, нетактично – по-разному, - от нее точно потребуют отчет. Это неминуемо, так же, как гибель Марии-Антуанетты следом за Своим Королем.
- Ну нет, - нахмурилась Лера, сбитая с нити романтического творчества, - Позвала его я. К тому же, это совсем не свидание.
- Ну а что? – не унялась в расспросах Влада, пожалуй, заинтересовалась больше, ведь прибавилась интрига.
Лера сама растерялась. Встав на цыпочки и поджав на миг губы, словно старалась найти в воздухе нужный повисший ответ, разглядеть, ощутить его твердь, - подсказку; она резко прекратила парение, как-то наигранно выходило, как представление, и она – зритель в первом ряду; но к тому же необходимо, по мимо того, быть в свете софитов собственного, и, как теперь выяснялось конкретным контуром, и отнюдь не радовало, - еще и чужого театра. Чужое видение сбивало. Ей хочется сконструировать блистательный и идеальный вечер, но ее призывают к ответу. Вот что эти люди о себе вообразили? – Она все запутывалась, ее начинала серьезно тяготить обстановка идущего своим путем, не зависимым от ее фантазии, вечера. Ей самой уже все на свете расхотелось. Она перешла на диван, как во тьму, поникнув, упав, как пошатнувшись на чем-то.
- Все. Я никуда не иду, - возвестила она упрямо, подперев руками подбородок, нахмурясь.
- Как ребенок, честное слово, - расстроилась мама, - Я же только спросила. Не хочешь, не говори. Только учти: бабушка тебя будет доставать, - предупредила она рассудительно.
- Ладно, - переменилась Лера в лице. Почувствовала: сейчас ее сердце отпустили, ослаблен зажим. Можно жить. Пока.
Дальше продвинулся кругообразный цикл, она вновь парила в мечтах, слушала радио, набрасывала заметочки в ежедневник, обозначив непременно на завтра к. s. (купить сигареты). Ее ежедневник исполнял функцию сообщения самой себе о насущном; иногда ей было сложно ухватить реальность. Рассеянность доходила до серьезных масштабов, значительно ухудшая качество жизни. Тогда ее посетила идея все упорядоченно распланировать по каждому дню: купить тетрадки, поздравить Кристину с д/р, купить сигареты, выключать свет в ванной, помыть голову и «я на диете!» Многофункциональный получался ежедневник. Она очень боялась его потерять; шутила, что предпочла бы потерять голову, чем его. Слишком ценная книжка. Благодаря ей она чувствовала стабильность, когда сомневалась; а так – точно все идет, как нужно, она не упускает из виду многое, от чего могла прежде пострадать. Завела лишь недавно, но необходимость была в нем и раньше; теряла заколки, которые были на голове, как обезьяна – очки; однажды по ошибке оставила растение, свою Анабеллу в школьном кабинете, в интернате при торопливых сборах на период каникул. Она сообразила уже по дороге, в машине, они с мамой вернулись, - цветка уже не было. Мама тогда сидела с ней плачущей на скамейке, сперва утешала, потом – надоело: «Это же просто цветок! Нельзя так расстраиваться. И, знаешь, зато теперь ты поймешь мои чувства, когда умерла моя морская свинка, - по твоей вине, ведь это ты ее уронила.» Этот день перешел все границы. Сперва Лера плакала, потом впала в ступор. Пару недель после происшествия ей было крайне тяжело выйти из этого состояния, отнявшего жизнь напрочь. Дни проходили мимо. Даже безудержные в напоре казнители, всегда такие неистовые, дружно замолчали. Поняли: перестарались, переступили черту; но ведь ребенок – просто растущий организм, быстро все забывает. Она никогда не смогла забыть эту боль. Для нее это было не просто растение; это была, во-первых Анабелла, а во-вторых, Лера ей очень доверяла, - все свои невысказанные другим людям мысли она доверяла цветку, пока вся палата уходила на утреннюю прогулку, во время дежурств. С Анабеллой она чувствовала себя откровенной, как будто дышала впервые так полно. Так же легко ей давался порыв – желание монолога: на улице, на открытом пространстве, в одиночестве отойдя от толпы. Однажды она так вот стояла у интернатовской ограды и сочиняла поэзию о ветре. Ее внезапно охватила неистовая, пронизывающая насквозь легкость души, буквально ощущение полета, проходящего сквозь... Она говорила все свободней и более стройно, плавно, в ритм. Это далось так легко, так естественно в те минуты длинного стихотворения, - первого, как она всегда считала – удачного, что она бросилась на поиски ручки, листков; потом тщетно кружила на том же месте, пытаясь сконцентрироваться, но никакое напряженное усилие не возвратило ей отпущенную на свободу ее песню о ветре. Ее ли? – С того дня, как она постепенно смирялась с утратой чудесного стихотворения, крепла ее уверенность в том, что они все, стихотворения уже как бы есть, они существуют, вне зависимости от человеческого понимания, желания. Они парят в высоте, но не даются, лишь некое обескураживающее, беспрецедентное преклонение могло бы заставить его, стихотворение, тебе улыбнуться.
Своей рассеянности она крайне боялась. Может быть, ей втайне казалось, что теперь она не забыла бы свою Анабеллу, ежедневник напомнил бы об этом. Такая иллюзия контроля. А сейчас в упоительной неге, она проделывала весь ритуал обыкновенных сборов на улицу по-новому, с чувством необыкновенности в каждом движении, в каждом касании привычных вещей.
Сгущал вечер краски. Зима. Еще шесть, а уже непроглядная темень. Она взглянула на наручные часы с курящим волком из «Ну, погоди!». Кошмар! В свое первое свидание она прособиралась, и уже запоздала. Молниеносно прощаясь, едва не забыла духи, хотя и ругала себя: «Вот зачем тебе сейчас могут пригодиться духи?» Оказалось, напрасно она укорялась, - они пригодятся ей больше всего.
У подъезда ждал сосед.
- А я уже звонил в домофон!
- А я уже здесь.
Весь вечер пришлось гулять. Как с собакой, но только бесцельно. Холод. Скучища. Обоим было совсем не комфортно друг с другом при встрече. Хотя парень виду и не подавал, все же джентельмен. Вспомнили, как вместе ходили в детский сад возле дома, поговорили о школьных уроках. Лера продрогла, втайне себя проклинала, что не осталась дома вообще; очень хотелось вернуться в тот миг, когда она приняла импульсивное решение, разозлившись на вторжение в ее жизнь, чтобы остаться в этом моменте... Не «кружил первый снежок», (ну, это логично, все же февраль), и не было «так романтично». Что она вообще делает в этих сонных сугробах дворов: плагиатит Кристину? Какая все глупость. Настроение дало резкий сбой, она начала беспричинно дерзить; пересказывала сальные шуточки, услышанные в школе, по телевизору, повсюду в этом мире, и сама им смеялась.
- Пошли по домам, я очень сильно хочу спать! – взмолилась она, когда терпеливый сосед не решился сбежать.
Ну и спать она, правда, очень хотела. Вставала в четыре утра, чтобы после прогулки с собакой успеть навестить «свет мой зеркальце, скажи». Теперь еще и атмосфера совсем угнетала. Почему-то тащились по лестнице, хотя можно было поехать на лифте. Интрига раскрыта: остановились в темном пролете.
Полет искусства или любой смутной надежды прервался. Первый взрослый поцелуй – нечто искусственное, вызвавшее отторжение. Сосед догадался, легко шутил над ней: «А зачем говорила, что уже триста раз встречалась - расставалась?» На телефонном проводе с ним был Сказочник, а в реальной жизни оказался реальный человек, живущий в нереальном мире, однако амбициозно посягающий на мир действительный.
Замкнувшись, не в силах остановить крупную, заметную дрожь потрясения она поняла, что не может в таком состоянии вернуться домой. Очень хороший парень, сосед, так настойчиво намеревался ее проводить, что ей стало страшно; приблизились к дверям квартиры (она планировала остаться одна еще у двери в «пролет»).
- Ты что, собрался меня родителям сдать? – обеспокоилась она, когда почувствовала серьезность положения.
- Конечно, - геройски, не сомневаясь ответил он.
Она едва умалила его не поступать так с ней. Он был расстроен. Она была расстроена. Да весь вечер был сплошным расстройством!
Избавившись от навязчивости «из лучших побуждений», она отправилась на верхний этаж. Миновав последний пролет, поднялась к вечно закрытой двери на крышу. Там любили пить, испражняться и оставлять весь этот сюрреализм, само собой, нетронутым.
Бессилие и опустошение. Чувство беззащитности. А как пришлось заламывать ей руки, умоляя буквально, не отправлять ее домой против ее желания. Уязвленность была всеобъемлющей, пожирающей. Она осела на полу, прислонясь к стенке, сумка рядом, примостилась подле нее. Достала сигареты. Всегда-всегда, теряя контроль, она теряла счет в сигаретах. Ей необходимы были памятки ежедневника, амулеты, обереги – все атрибуты исполняли свою функцию: помочь ей не терять эту нить; посредники между ней и сложными эмоциями в реальности. Просто: иллюзия контроля – это раз; иллюзия того, что она умеет решать проблемы – это два. Вот сейчас покурит и что-то непременно придумает. Выкурив в раздумьях всю пачку, она почувствовала себя лучше, стабильнее. Даже темнота лестничной клетки последнего этажа угнетать перестала; как бы она пришла в норму; ощутила приток сил; поняла, что снова придется идти на мороз, - сигареты ведь кончились. Бодро прошлась по снежку, покурила еще напоследок, и осознала, что буквально как кумар повис вопрос: что делать с удушающим запахом табака? Конечно, обе родительницы курят, но после выкуренной одним вдохновением пачки, да еще в замкнутом, непроветриваемом пространстве, риск быть пойманной за руку слишком велик. Душилась и напрямую и по-французски: входя в облако аромата, произведенное частыми кратковременными нажатиями на флакон.
Вышла сцена из-за духов (благо, не из-за сигарет! – ликовала она втайне); обозвали так и всяк. «Ничего, и это унижение мы стерпим, и это мы переживем», - рассуждала она, уже рассеиваясь на множественность, теряя ясность взора к нынешней действительности, углубляясь в свои «мы» - что-то она всегда-всегда в этом нащупывала. Только чувство беспомощности болезненно уязвило ее. Выстрел номер раз. Пуф!
С утра преследовала нервозность. Она вскочила в пять утра. Не выспалась. Проспала. Как сон пустой прошел весь день (Ха! Да ведь это Пушкин: «Год прошел, как сон пустой, царь женился на другой»). Вечером труднее обычного ей давалось домашнее задание, но почему-то накануне новой встречи она ожила, развеселилась, так, что стало заметно со стороны. Ее одолевала некая смутная надежда, может быть, прежняя иллюзия. Конечно, уже не такая яркая, померкшая, облетевшая блестками в пыль и труху, но , ведь все-таки она по-прежнему есть – ее самая-самая…
- Лера, я тебе человеческим языком говорю: придешь сегодня как вчера, и надушенная, как с панели, - пеняй на себя.
Выслушав все нотации бодро кивая, она двинула на место встречи. Снег. Никуда не хотелось идти. Лера устроилась на полу, возле лестницы, подперев собой мусоропровод. Проявилось желание вызвать шок, плюс не хотела, чтобы к ней приближались, и мусоропровод ее в том выручал. Сосед стал перед ней, как на пьедестал на ступенях лестницы, чуть освещенный ниспадающим светом. Красивый, все-таки, мальчик. Правильные черты лица, вьющиеся волосы. Звездный мальчик. Ей понравилось ее положение иллюзией безопасности и одновременно, провокацией, вызывающей выходкой. Преувеличение. Как кино. И он, перегнулся через перила, свесившись на локтях руками в безвольной, вальяжной позе. Не хватало парусинового костюма белого цвета и моря, и чаек…
- Давай говорить, - повела тему Лера. Она вот в данный момент чувствовала стабильность, почву под ногами; и неуверенность парня ей сильно помогала. Она уже обретала окраску дерзости, непринужденности.
- Хорошо. О чем ты хочешь поговорить? – с любопытством затравленного зайца спросил он, как бы проглянув голосом на поверхность, но изучая, не решаясь.
- Ладно. А у тебя есть мечта? – спросила напыщенная, переполненная вызовом девушка у мусоропровода. Она уже заложила руки крест-на-крест, и с интересом изучала собеседника напротив. Что-то аффективное нарастало в ней. Что-то дефективное проявлялось в этом вечере с первой минуты.
- Конечно, наверное, есть.
- Расскажи мне ее от начала до конца, - искренне полюбопытствовала она.
Ну, взрослый послал бы и пошел бы домой, но подросток распалился, принял вызов.
Лера была раздосадована. Она обожала слушать чужие мечты больше всего на свете, больше книг, фильмов, потому что это всегда просто: Больше.
Ее уныние повисло в воздухе ханжеством. Всем присутствующим Иллюзиям было неловко, Музы шептались и вовсе смеялись.
Что-то нездоровое, не нашедшее выхода подселялось, закрадывалось к ней в душу, - злость. Беспричинная ярость, глупая детская разочарованность; но она пыталась очень отчаянно нащупать звено, коснуться сердца, распахнуть душу в лучшем проявлении, - но: стыд, бессилие, страх. Полузакрыв глаза она ответила ровно, без сбоя (хотя разрывалась внутри нить: творчество – люди – единство – всегда продолжение…)
- Хорошо. Это твоя мечта, пускай называется…То есть я хочу вот узнать: чем ты себя видишь? Как ты себя представляешь? Ну, пожалуй, идейно, метафорически. Расскажи мне любыми словами, я буду внимательно слушать.
Многого, ох, как многого хочешь ты, Сказочник.
Очень искреннее недоумевающий сосед, и без того раздраженный не объяснимым ничем с точки зрения логики вечером, поведением девушки («Кстати, она ведь реально странная. Как я сразу это пропустил?») совсем замолчал. Звездный мальчик опал в лучах ниспадающего недавно облачно дымчатого, а теперь – очевидно искусственного света. Он стал обручен с тягостностью дум. Грустная картинка.
Такие юные люди так близко, так одиноки, почти ожесточенны по отношению друг к другу. А Лера чувствовала себя слишком старой, слишком восторженной и агрессивной («Неужели такое непробиваемое сердце? Кай, а не вовсе не Маленький Принц. Внешность обманчива.») Она ощущала себя обманутой, преданной, но высокопарное Нечто царило и таяло в ней, опадая в заболевавшую душу. Вот как так? Вот как – так?!
Им бы сейчас разойтись и расстаться. Жестокая девочка в эту секунду не в силах была совладать с горячностью, неестественностью состояния; ей требовалось выразить, высказать, объяснить. Втайне она очень и очень хотела быть понятой. Втайне – она всегда в этом сильно нуждалась. Но вела разговор и с агрессией, и отстраненно, пряча чувство робости под собранный в мантру бубнеж; отчасти она добавляла краски спектаклю еще и тем, что делала вид растерянности, неосознанности, словно не отдает отчет происходящим вокруг нее событиям, изображая не то слабоумие, не то гениальную искру, - каждый трактовал по-своему, да и получалось не всегда одинаково; сильно зависит от перепадов темперамента, точки кипения или униженности, потерянности в конкретную минуту. Ей так казалось, что, если что-то внешне преувеличить до крайности, - легче донести мысль зримой потугой; плюс таким макаром частично слагая ответственность за собственные слова. Она всегда больше всего на свете боялась быть не понятой. И бывала. В целом – всегда, когда нужно. Лишь только, когда она не задумывалась о своих «спецэффектах», выходило все просто, легко, как свет изнутри – и наружу.
Мысль была подлинной, но она слишком силилась ее донести; что-то зловещее, неживое нависало угрозой. Мрачней и мрачней, блекнет свет. С вечностью так не шутят, так не шутят с вечностью… Свет и мрак противоборствовали, от аффектизма линия изгибалась. Она перегибала палку, ведь манера исполнения из внешней агрессивности начала налаживать контакт, подстраиваясь, просачиваясь в изначально очень светлую идею. Что делать, что делать? – Умение раскрепоститься давалось ей сложно, но необходимость она чувствовала, как бы «фоново», безотчетно: - у искусства границ нету, значит, у меня не будет. Заберите до единой все ваши рамки, у меня границ не будет.
- Я вижу себя на ветрах, как бы безлико, без формы, ну, силуэт, - «распеваясь» она еще ощупывала, но уже представляла: этот Силуэт стоял на лестнице, в сумраке не подъезда, - теней; вместо этого мальчика странным, случайным слушателем вмешавшемся в сугубо личный ее процесс, - насквозь пронизанный ветрами человек, - То есть я, - сделала она реверанс пояснения для теперь только Его мира, уже не ее, - Ветры сквозят, проходят через меня, терзая; а я стою в состоянии замерзшей улыбки. Мне не просто хорошо или плохо, просто – больше. И я переношу все без особой отвлеченности, мне эти ветры – ничто. А в этом стремлении – все.
Ну вот, пожалуй, и все – мрачно окончила она ухмыльнувшись совсем не доброй улыбкой.
Собеседник был обескуражен.
- Я не понял вообще ничего. Какие ветры, ты – ветры?
Судя по частичной потере координации и такому же бессвязному маханию руками, у него начинала болеть голова от атмосферы реально нагнетаемого давления, - Лера «расписывалась».
- Ветры – во мне. Хлещут, проходят насквозь, пронзая, убивая, вытесняя; но, в принципе, не суть, ведь так и должно быть. Я сама подставилась им. Я ничего больше так не желаю. Это – самая наивысшая ценность. – Я убью себя до исхода. Уничтожу. Ничто. Все.
- А что тебе это дает? Я не вполне понимаю…- внешний мир ощутимо страдал от непонимания, но искреннего желания вникнуть. Все-таки свидание.
- Ничего не хочу. Хочу все. Эти ветры – метафора. Мне нужна их бесконечность, беспечность, безупречность, боль, холодность, агония, нежность, безутешность, пустота – самая страшная, самая безликая, самая темная – пускай она пронзит, пускай она пройдет. Я смеюсь над ее потугами. Я как бы вне. Я неподвластна. Такая вот сказка. Вообще это – базовая, а множество фаз в разработке, - она ослабляла: чуть несерьезней, потому что видела – собеседнику становится дурно, ее начало пугать его состояние.
- Я, пожалуй, тоже присяду.
Она огорчилась, - «Образ» ушел.
Он уже не смотрел ей в глаза; уже совсем не думал о том, как «ставить» фразы, как красиво стоять или… или… Взгляд его блуждал по стене, он опирался спиной на перила, вытянув ноги безвольно. Это нарастание испепеляет, выворачивает наизнанку, опустошает. Ему эти ветры и так уже будут сниться.
Лере стало жаль его, Звездного мальчика, как с него облетают все блестки. Ну, как образ. В реальной жизни у него все «пучком», просто девочка малахольная оказалась. Сидели молча какое-то время. Лера обдумывала свой Образ, родившейся вдруг в спонтанной экспрессии, под воздействием момента, до того витавшего разрозненными мыслями, не собранного, не цельного, а значит – Бесцельного. Но блуждание мысли обрело форму. За это она была почти благодарна. Теперь она видела смысл в происшедшем вчера. Она заслужила, - ее Искусство ее похвалило.
Конечно, нужно больше. Конечно, все отдаст.
Мелькали призрачные тени, нежность царила у нее в душе. Невыраженное нечто блуждало, почти что, почти… Но Звездный мальчик так сумрачно мрачен, задумчив. Жестокое сердце, сердце уже подчиненное, уже покоренное, сраженное этим великим ничем.
Грустная девочка приобняла ладошкой щеку, как структура из плоти и крови, - водрузив на колено сгиб локтя. Она смотрела в противоположную сторону от своего уже отработанного Образа Звездного мальчика, в пространство рассеянной дымки из иллюзий тьмы. Она чувствовала, как Видела (ну, или видение как предчувствие) жгучую ярость и боль, дикость в широте ее перспективы. Помещение раздвигало рамки, образовывая прорыв. То, что нужно. Есть Контакт.
- Так а что там с ветром? – ее спросил человек, о присутствии которого она почти что забыла. Раздражитель.
- Пуф, - она энергично достала причиндалы для курения. Отвлекли, так хоть покурить… - Какие ветры? Забудь.
- Ты знаешь, это не смешно.
- Так и я не шутила, - в унисон своей прежней нити повествования отозвалась она.
Они сидели теперь близко, но это было уже не важно. Бездна легла между ними, цепным псом охраняя того, кто ее призывал.
Разговор явно не клеился.
- Лера, ты вот скажи, - отыскал он крупицу мысли, зацепился за рациональное зерно, что несколько вернуло ему форму; он уже вполне опять походил на прежнего Звездного мальчика, только совсем-совсем не космического, - и не Кай, и не Маленький Принц. Какой-то звездный мальчик. Похожее думал и он про нее: звезданутая девочка, - Эта твоя мысль как-то пересекается с нормальным миром? Потому что звучит это ненормально. – ему было правда интересно, иначе бы давно домой ушел.
- А почему нет? И что такое «ненормально»? Может, концентрат из того, что по-отдельности «нормально»?
Молодец, Лера, молодец. Мы над этим работаем на всех уроках подряд: встаем и разгоняем одну мысль в обе стороны попеременно, упорно ее доказывая и отрицая с равноценным усердием; или выборочно взятая фраза, например, «политические проститутки» - надо так вплести в контекст ответа на любой заданный преподавателем вопрос по любой школьной дисциплине, чтобы было связано логично и не выбивалось из стройного ряда. Это достаточно увлекательная игра. Предпочтительней для нее были уроки истории, под запретом… да никаких запретов нету. Игры ведь тоже пластичны. Их много безмерно.
- И тебе не страшно? – нормальный мир, все-таки льнул с интересом, - но как-то очень нормально. Экспрессии не доставало для такого вопроса.
- Не знаю, -пожала она равнодушно плечами, и так же протянуто-сонно и голосом. Всем стало понятно, что нет. Черный пес Бездны по крепче прильнул к ее ногам. Хозяин.
В целом, Лере уже надоело сидеть в этом подъезде, ее не отпускала только лишь мания величия, все больше разрывающий смех и какое-то странное уныние, чувство Холодности, чужеродности, закравшееся в сердце, так ясно очевидное для нее в этой странной, страстной тьме. Но оставался и сосед. Видно, ему просто домой не хотелось. Хотя теперь она явственно видела, - в нем мелькало нечто хрупкое, не вязавшееся с его тонким, гладко очерченным профилем: сочувствие. Как к душевнобольному. Она уже злилась. Приготовилась к атаке. Хоть сквозь дурман сонливости, утрированной артистизмом, ей было бы сложно вообще теперь хоть что-то ответить, ведь человеческие чувства ее, - страх, неприязнь, робость, нежность, желание быть понятой были растоптаны. При чем тут первый поцелуй? Дискомфорт физического ощущения проходит, остается обида ребенка, который хочет быть понятым, а ничего не говорит, мол, угадай, ты же взрослый. Но обстановка и воображение внушительно ей помогали. Это уже конфликт. Первый осознанный конфликт с обществом, просто пока она еще об этом не знает.
- Слушай, ну а почему – вот так?
В душе она его похвалила. Первый интересный вопрос от Общества. Ей даже стало интересно на него ответить; но здесь собранности не получалось. Как ей когда-то потом скажет один Большой Человек: «Есть начало, есть конец. Середина отсутствует». Так вот, «почему» - это как раз промежуток, ей пока действительно нечем было его заполнить. Юность мыслит категориями. Леру дернуло «озарением»: есть две фазы – эта и та. Верь в то, зачем ты есть, значит, доверяй слепо. И разговор ослаб. Рассеивались тени. Она как бы включилась в диалог с Обществом, но уже на его правилах.
- Наверное, в малых дозах жизнь вызывает во мне мало ответа. То есть и вверх, и вниз, главное, чтобы «через». Край. Чувство этого края. Риск,- формализм устанавливался в доминантной фазе, радостно виляя хвостиком: трусость, лизоблюдство; мысль о мысли (как бы так сказать, чтобы не сплоховать, не ударить лицом в грязь). В общем, она не вполне понимала теперь, о чем говорит. Просто не любила оставлять вопрос без ответа: ценна любая человеческая реакция.
- Так до бомжевания можно дойти, в общем, - все сочувственней мелькал, обращаясь к ней, свет Общества; теперь он вел беседу. Уверенность в нем возрастала, совсем походил на прежнего Звездного мальчика, даже встал с грязной лестницы обратно под софиты. Но, все же, пыль его замарала, истребляла. Он брезгливо отряхивал свои джинсы от «удовольствия» сидеть рядом с этой чокнутой. Брезгливость шла к его точеному, юному, хищному лицу. Он отряхнулся, Звездные мириады сонно осыпались на пол, все-все-все до единой.
- Если и это больше, пере-, через, то мне это подходит, - она отвечала вяло, через себя, сама не понимая, о чем говорит. В ней не было иронии, она уже давно не хотела его удивить; просто сквозь нее чувство единства с идеей, подсказывало ей, как суфлер и эти, и другие… другие… другие… слова.
- Ты права, это – через, Перебор, - так же вяло и уже сухо, возвращаясь к привычному самообладанию, говорил мальчик с опавшей картинки; она опала робко, легче пуха, наивно смеясь, рассыпаясь. Так несерьезно, и так безрезультатно. Кончался вечер. Оба были истощены. Две сферы чувствовали ярко и сильно давившее их отторжение. Но, почему-то еще один вопрос из любопытства был задан. Теперь – исследует он, не она.
- Вдруг когда-то все станет потеряно напрочь? Зачем вообще такая жизнь? Жить на улице, пустота… Я даже не могу поверить, что во что-то из этого можно верить; что все это хоть что-нибудь значит, - все нарастали, все собирались в машину, конструкцию его слова. Теперь он прицепился своей остротой зрения; общепринятые устои и его собственная, уже обозначившаяся традицией мощность мышления, скептически, свысока распростерла свои крылья-жернова, - механические, металлические... никакие, для нее – фразы пустые.
- Не станет, - просто ответила она, и поднялась с пола. Тело гудело, пронизанное сквозняками и отдачей холода бетонного пола.
- Почему? – простонало навязчивое Участие.
- Потому что и это я тоже готова принять.
Здесь просто рифмуются пара-тройка матов. – Ну, в целом, Звездный мальчик и так мог подумать, было бы даже закономерно. Расставаясь в чувстве неловкости, обоюдной непонятости, быстрой парой фраз озвучили то, что и так было ясно; висело в воздухе, а кто-то сорвал первый:
- Знаешь, ведь нам не стоит больше видеться.
- Я тоже так считаю.
Получив «освобождения» оба спокойно двинулись по своим квартирам. Каждый – в свои миры.
- Сегодня рановато! – обрадованно с порога встречала бабушка искристо-веселую внучку, - Хочешь чаю?
- Да, хочу. Очень замерзла.
Обе прошествовали для вечерних посиделок перед телевизором на уютно освещенной желтой кухоньке за общим столом. «Хоть что-то у нас есть общее», - думала Лера не то с отчаянием, не то, как часто случалось, с Преувеличением из ощущения продолжения никогда не прекращающейся игры. Мама помешивала ложечкой, была грустна. Что-то стряслось, - она не скажет.
- Слушай, Лер, так а что у вас с соседом происходит? Вы на свидания ходите?
- Да, - рассеянно согласилась она. Ей нужна была эта «вольная» - на выходы на перекур, когда вздумается. Теперь она полюбит то место перед дверью выхода на крышу. Теперь и она там станет гадить, равнодушно затаптывая окурки к прочим окуркам.
Движение времени казалось ей чем-то светлым, насыщенным в данный момент. Она вспомнила Элю. Ей вдруг сильно захотелось просто поделиться своим веселым настроением. Она, может, и подумала сперва о Кристине, но их разъединяла ее ложь, она-то уже много чего ей наплела. Зачем? В угоду ей же. Люди же любят похожих на себя. И Лера очень старалась – иллюзорно, метафорически.
«И мы умрем в один день» - эта история про сиамских близнецов?
Эля чувствовала себя неважно. Зима. Она болеет, как обычно: ухо – горло – нос; но ответила тепло, приветливо. Была рада услышать новости про Лерины надуманные дела, такие несущественные и такие важные в тот период жизни. Все их копили, как драгоценные камешки, а потом доставали из рукавов с магией Фокусника, показывая со всех сторон один и тот же... а куда валуны отгружать?
- Так вот, как все вышло, - напускала тень на плетень Лера. Она волновалась, но нашла себе точку концентрации внимания и вполне поостыла, и пересказала историю Кристины про «первый раз». Само собой, от первого лица. Само собой, изменив локацию, добавив подробности описания внешности соседа и его квартиры. Она пребывала в легком, шутливом настроении, как запускала шарики в небо, кружась, веселясь. Конечно, Эстелла сперва не поверила, что Лера восприняла, как серьезный вызов. Ее творческое, неосознанное, нечто глубоко духовное – этот Сказочник, - был таким недоверием уязвлен, ущемлен, попран. Она упражнялась в ораторстве, пока Эля не приняла на Веру, пока не стала интересоваться очень живо (шепча что-то неприличное в трубку, чтобы не услышала мама).
Чувство вознесения. Rаpture.
- И что скажешь об этом? – Лера всерьез увлеклась повествованием, но и очень нуждалась: а) в зрительских откликах, т.е. слушательских отзывах в конкретной ситуации; б) во мнении Друга (надо же постичь определенно: вот кто за человек, Твой друг? Что-то же сидит там внутри, под волосами и вечной приветливостью). Мнение слушателя Лере польстило. Мнение друга огорчило: Нет, это совсем не то, - так молниеносно во мне разочароваться! Положив трубку она твердо решила по дольше не звонить. Неприятный остался осадок: пара слов, скользкая пауза, когда ясно, что «не знаю» выражает, скорее, порицание, чем неопределенность.
Почистив зубы на ночь (нудистика), она устроилась читать при свете ночника.
- Лера, ложись спать, - одернула бабушка. Она всегда очень тщательно ратовала за соблюдение всех правил в доме. Своих личных правил.
Сидит. Все же.
- Доченька, погаси свет.
В тишине прошебуршали одеяния пижамного кролика с пушистыми ушами. Тишина. Спать, - так спать. Будет завтра новый Свет.
С соседом с пятого этажа она предпочитала не встречаться, избегала, не здороваясь при встрече. Лишь в семнадцать, почувствовав себя значительно ниже, когда гордыня начинала опадать куда-то на фон, она смогла произнести: «Здравствуй», и он ответил: «Привет». Двое весело беседующих подростков обо всякой подростковой чуши доехали вместе на лифте по своим этажам. И несравненное чувство, скользящее, прочное, нежное, заставило ее проводить взглядом свой «первый поцелуй». А чушь в лифте, и правда, была чушью, но не только факт, не только разговор, - но форма царила в воздухе над ними: они могли бы быть друзьями, может быть, могли бы и встречаться, при других обстоятельствах. Как возможность нежности, приветливости, вероятности продолжения нити дружбы, никогда не сбывшиеся, - но лишь потому, что никому из них это очень искренне не нужно, а вовсе не потому, что у нее «не все дома», а он какой-нибудь там «козел»... Они отпустили друг другу эту неправильную встречу в улыбке, растопив немного зла в своих юных сердцах.
Гл. 12 Конкурс Красоты. Я потеряла ее
«Я ее потеряла», - вдруг осознала Лера вечером; и раньше понимала, но вот теперь была подведена конечная черта.
«Что это: не сошлись в приоритетах? И допустила последнюю ошибку я. В принципе, она как бы ничего и не делала, лишь смотрела на мое изложение, а я стала паниковать и кидаться в крайности. И вот все решилось. На этом проклятом конкурсе красоты должны были выступать я и она. Хоть это и странно: вдвоем, но вроде всех все устраивало. Кроме меня, как оказалось.»
На переменке, среди привычного потока школьных дел Кристина улыбаясь своей спокойной, ласковой, гипнотически-притягательной улыбкой, подошла к Лере что-то чертившей в блокнотике ручкой. Они уже не сидели вместе, как-то незаметно сложилось. Да и с Лерой было что-то не то: замкнулась, начала игнорировать окружающих, через раз здороваясь; обособилась на последней парте и смотрела в окно. Начала вести себя странно, про нее пошли слухи, что тронулась умом. В принципе, она отчасти была рада, ведь это освобождало от обязанности извиняться за дерзость.
- Да, Кристина, - оторвалась она от своего занятия, глядя отстранено; уже не Патрик и Губка Боб, не «друзья навеки», просто одноклассницы.
Такая красивая, притягательная Кристина нависла над партой, приглядываясь огромными голубыми глазами; щурясь и закусывая пухлые губы:
- А что ты рисуешь?
- Готовлю номер для Лизы, - ответила Лера ровно, но в душе желала уязвить, причинить боль этой красивой, бессердечной девушке.
- Для… Лизы? – та словно испугалась и огорчилась, схватила едва заметно ртом воздух, будто ее так задело, что не хватило дыхания.
Лера уже раскаивалась в своей неосторожности, но было поздно.
- Да вот хочу попробовать ее «продюсировать»; мне интереснее посмотреть со стороны на свой Проект, быть в тени и наблюдать в полный рост свои усилия и тех, кто наблюдает за моим проектом на сцене… - Лера старалась оправдать свое странное решение, склонить к пониманию. Амбиции. Она, и правда, совсем не хотела участвовать в конкурсе, но видела себя серым кардиналом: нарисовать картину вживую – чарующий случай, огромный соблазн.
- Проект – это Лиза, - уточнила Кристина, ничем не выдавая досаду, - Что ж, она хорошенькая девочка, миловидная. Удачи.
«Да. Именно. Пару месяцев назад, пока мы были вместе, именно ее между собой назвали «пуделем»».
- Кристина, а что ты хотела? – Спохватилась она.
- Ничего. Только узнать, что ты рисуешь, - так же ласково и приветливо заулыбалась та в ответ.
Это провал. Лера углубилась в блокнот. Кто-то ее звал, она не отзывалась. Так же отреагировала на приглашение выйти к доске: никак. Она замкнулась в грусти и обдумывала то, что надо было бы сказать. Если уж она решила не участвовать в этом конкурсе, пожалуй, ей стоило поступить иначе, если уж так ценна эта дружба. Надо было сказать: «Я хочу помогать тебе готовиться, хочу наблюдать за тобой на сцене, быть рядом, аплодировать громче всех!.. Может, еще не поздно?» Она взглянула украдкой, Кристину облепила толпа девчонок с косметическими журналами, все хотели помочь быть на высоте. – «Ну уж нет, ей есть кому помогать!» - рассердилась Лера. Как в любимом Кристинином стишке:
Мне холодно, люди, прошу вас помогите,
Мне холодно, ведь я совсем одна!
Но вместо пощады, со всех сторон твердили:
Ты сильная, согреешься сама.
Фатальная ошибка. Лера поступила на поводу у эмоций, как все. Неудачно. Этот конкурс, как раз в то время, когда они отдалились; как раз, когда Лера ломала голову над тем, что ей делать, как вернуть их общность. После такой духовной близости она не могла принять холодность полумеры; она понимала: все тает, пропадает, как сказка. И уже не понять: было ли на самом деле? Ясно видя линию слома, испытывая отчаяние с чувством утраченного безвозвратно, она от обиды сама начала отталкивать ее; ту, чье доверие было так ценно. Перестала краситься (стало наплевать на свой вид); смотрела в окно, мечтая в него выйти, лишь бы не находиться с ней в одной комнате, на одной планете; все время молчала со всеми, всецело посвящая себя своему Проекту – Лизе, безропотной, доброй, трогательной девушке. Она напоминала Лере ее саму, как будто дежа-вю: вроде бы было, или не было? Все неважно.
«Вот почему так: найдешь Свет, а его сразу отнимают обстоятельства, жизнь... и на какую войну надо уйти, чтобы забыть ее?»
Ни о чем, связанном с Кристиной, они не говорили, после того, как Лиза поняла, что само упоминание имени причиняет Лере боль. Сперва вели себя друг с другом настороженно, обсуждали лишь проект. Но вскоре их посиделки после школы у Лизы дома, стали носить дружеский характер. Им стало весело. Как-то странно разбился лед между ними, когда Лиза, вообще не к месту, принялась рассуждать об отличии Моне от Мане. Лера терпеливо слушала, но разглядывала рассеянно то волосы, то напульсник на руке. В конце концов, не совладала с собой, и рассмеялась. После приступа смеха до слез, извинилась: «Я не знаю этих хрычей, но рассуждаешь ты очаровательно. Просто на миг так стала похожа на училку по МХК...» Посмеялись вместе, и Лиза поделилась: «Я тебя совсем не знаю. Мы ведь почти не общались, но мне всегда казалось, что ты очень умная, а теперь ты еще и какая-то мрачная.»
- Фух, - вздыхала Лера протяжно, переведя дух, - Ты составила обо мне неправильное представление, как и я о тебе. С тобой очень весело, а в школе ты выглядишь занудой.
- Я не зануда, - запротестовала девушка, - Просто сижу за партой с занудой, и ее тень ложится на меня.
Они пили кофе с корицей, смотрели фильмы и непринужденно, вдохновенно готовились к конкурсу красоты. Лера изображала сноба, скрупулёзно и придирчиво оценивая каждый выход своего Проекта. Сама наносила Лизе макияж и писала ей речь, а после слушала и исправляла. С речью приходилось хуже некуда; порой ее брало зло, и она сокрушалась: «Ну не мычи, если не помнишь слов! Тебя даже слушать не будут, все станут только смотреть на манеру исполнения.»
- Я так не могу. Я запинаюсь даже перед тобой, ты понимаешь? Я не смогу выйти на сцену! К чему это вообще репетировать…
- Не психуй. Давай что-то придумаем.
- Ты же два года подряд участвовала в школьных концертах, вот ты как с этим боролась?
- Никак, была озабоченна конкурентами.
- Может, ты и участвуй сейчас? Потому что мне как-то…
Озадаченность. Лера понимала: Проект на грани срыва, проект под угрозой. Решила уговаривать:
- У тебя все отлично выходит, нам только поработать над речью, и все будет гладко.
- Не буду! – неожиданно взорвалась Лиза, - Как ты не поймешь: я боюсь опозориться! Кстати, почему ты сама не хочешь участвовать?
- Я так больше не работаю, - рассеянно ответила Лера, - Искусство надо нести в массы, разыгрывать как на сцене среди обычной будничной жизни. Искусством желательно жить. Тяжело не утонуть в его обаянии, всегда мало; хочется отдать всего себя. Уступить Творчеству даже свою личность, если понадобится.
- Я согласна продолжить, - сказала тихо, решительно девушка.
- Да? – Лера искренне удивилась; она отстранено рассуждала, и совсем не рассчитывала на какое-либо воздействие, впрочем была осчастливлена.
Лера все чаще звонила Эстелле. Теперь они часто проводили выходные вдвоем. Лера смотрела на этого спокойного, горделивого человека, и думала: «Хоть здесь мое сердце вне опасности. Совсем-совсем не мой типаж». Эстеллу было сложно вывести из равновесия, но многое ее шокировало. Лере это очень нравилось, она обожала ее так удивлять: давилась мороженым в тридцатиградусный мороз на улице, рассказывала свои фантазии. Все протекало непринужденно, так безопасно, к тому же лишь в выходные; как позже она окажется в рабстве у этой сложившейся привычки – постоянно удивлять до состояния шока; ведь дважды одному и тому же не удивишься, каждый раз возрастает планка того, что нужно сделать теперь «из ряда вон». Как глупо быть такой глупой, чтобы оказываться в рабстве у таких вещей. Но тогда все казалось таким идеальным, и Лера в упоении строила проект новых идеальных отношений. Эстелла всегда была ровной, как большой кит: величественная, но только видимость инертности. Лере понадобилось время, чтобы выявить к ней оптимальные подходы, иногда случались промашки, когда она перегибала палку, выводила Эстеллу из равновесия. Однако Лера считала - оправданно: «Мне же нужно знать все о ней; исчерпывающую информацию от любимого цвета до того, какова она в гневе.» Это не было похоже на прежнее – с Кристиной, ни на то, что с Лизой, но захватывало. Она привязывалась к Эле, но так слабо ее ощущала, не было легкости, словно нечто инородное из другой галактики; и она подумала, что, если систематически переберет и изучит по максимуму все ее реакции, где-то найдет подходящее место, чтобы протянуть этот «электропровод»: да будет Свет! К тому же, несмотря на значительный перерыв в общении, у них был козырь для этих отношений – общее прошлое в интернате. В тех сложных условиях они были значительно близки, хоть то и был ненастоящий мир, скорее аквариум, где они почему-то оказались и пытались только не утонуть. А времени у них было достаточно: наступили весенние каникулы. Теперь они были в курсе всех дел друг друга; и если у Леры что-нибудь случалось, она спешила сообщить незамедлительно Эле.
День выдался огорчительным. Лера была потрясена: накануне конкурса Лиза уехала с родителями на дачу.
- Все пропало! Проект сорван! – сокрушалась она в трубку, расхаживая по комнате маятником.
- Как это произошло? – спокойно спросила Эстелла.
Леру это весьма привлекало: когда она вопила, что жизнь кончена, Эля могла так собрано и деловито поинтересоваться: «Как это произошло?» - и сразу переставало казаться, что стены рушатся, а мир на грани абсолютного краха.
- Ну, мой Проект уехал, представь себе?!
- Я тебя предупреждала, - монотонно ответила Эля.
- Было такое… ну да, - вздыхала Лера. Вроде бы тема была исчерпана, но она принялась излагать подробности: как все отрепетировала, как старательно подготовила с Лизой и скольких трудов ей это стоило, ведь та через день отказывалась от выступления вовсе… и опять начинай все с начала: уговоры, угрозы.
- Ты что: ей угрожала?! – неожиданно вскрикнула Эля.
- Да это было всего раз, - занервничал собеседник, - Угрожала, что немедленно порежу все ее «тряпки», если еще хоть раз вздумает поставить Наш проект под угрозу срыва.
Эстелла искренне рассмеялась; Лера радовалась, - рассмешить ее было трудно.
- Я не удивлена, что она смылась, - через время ответил друг, - Наверное, на ее месте я поступила бы так же.
- Ты? Подставила бы меня?! – взвилась Лера.
Но в трубке опять послышался смех.
- Ты так цiкава рассуждаешь, - не могла Эля унять веселье, - Да чего ты к ней, как ее... к Лизе так привязалась? Ты вообще спросила ее: надо ли это ей?
- Ну, конечно, спросила! – запротестовала Лера, - Сразу, как придумала, подошла и спросила: «Ты хочешь участвовать в конкурсе красоты? Я хочу тебя продюсировать.» Она обрадовалась, я бы сказала, даже в восторге была…
- Не, не то, - протянула Эстелла чуть лукаво, готовясь к развязке интриги при помощи своего секретного знания, - Ты спросила и забыла, а когда твоя Лиза оценила масштабы и риск, она передумала. Ты поспешила. Надо было у нее спросить после недели ваших репетиций. Впрочем, я тебе сразу сказала, что ничего не получится: человек не тот. Я это поняла, когда она еще в первый раз усомнилась, ну, и учитывая твои рассказы о том, как она ведет себя в школе, - торжественно заключил друг.
- Надо же, - задумчиво присела Лера за письменный стол, впервые после этого инцидента успокоившись, - Мне теперь как-то легче. И почему я сама до этого не догадалась?
- Потому что ты носилась со своей идеей, как футбольный фанатик, а любые нападки на нее воспринимала как клич: «Наших бьют!», и Лизу ты воспринимала, как часть идеи.
- Надо же, - все повторялась Лера удрученно, - Может, мне перед ней извиниться?
- Можно и извиниться, - равнодушно отозвалась Эля, - Хотя я не стала бы, все-таки, она тебя подвела.
- Надо же…
- Да что ты там заладила одно и то же? – раздражилась Эстелла. – Тебя там заклинило, что ли?
- Нет, - умиротворенно ответила та, - Просто с тобой все становится так просто.
- Все просто. Если ты не усложняешь, - донеслось заключение ровно, и чуть порывисто, и с нажимом эмоций Эля прибавила, - Вообще, Лера, прекращай мне выносить мозги такими штуками! Я тебе говорю не пустые фразы, пока ты, как припадочная, талдычишь одно и то же. Так что, если нет мозгов, милости прошу, воспользуйся моими! – рассмеялась она.
Лера тоже смеялась. Она была благодарна. Надо бы больше доверять этой девушке: ее здравомыслие – это Открытие!
«Это находка! Это успех!» - радовалась Лера положив трубку. Впервые ей стало так легко, все вернулось на свои места и оказалось не таким уж и страшным.
Страшным.
Идея о Голливуде вообще-то была шуткой. Она провожала Кристину на зимней, заснеженной остановке.
- Была рада видеть тебя.
- Ага, и я тоже, - откликнулась та пританцовывая от холода и посмеялась, - Всех обсудили, никого не забыли! - они вновь засмеялись своей общности, - Одни мы красивые, умные. И вообще, станем вместе актрисами!
- И уедем в Голливуд! – продолжила Лера.
Транспорт все не шел, метель, вьюга. Холод пронизывал до костей, но им было очень весело, они шутили про Долину Грез. Посмеялись и забыли. Хорошая была шутка, помогла не умереть от мороза, дожидаясь автобуса.
А потом – холода уже в отношениях и разлом. Неудача. Лера очень скучала по ней, по тому веселому грудному смеху, такому легкому, мелодичному. Рассматривала их дни в своих воспоминаниях, что-то добавляя, примеряя: а если бы я поступила так-то, а не иначе; сделала бы то, а не это. Но главным своим промахом она считала момент, когда Кристина рассталась со своим первым парнем. Она встречалась с ним, как со всеми – уделяла внимание, свое время, а все вокруг нее кружило, стараясь заполучить хоть капельку ее симпатии. Но с ним все набирало обороты. Однажды на физике она повернулась к Лере, и поведала тайну:
- Мне кажется, я начинаю влюбляться. Вчера вечером мы с ним шли под фонарем, а он вдруг упал на колени и признался мне в любви. Кружил первый снежок, было так романтично, - ее глаза расширились на миг, обнажая всю ясность, всю мощь, необъяснимость ее внеземных чар всеобъемлющих, как мир, - сердце забилось часто-часто, - и тут же опали, прикрывшись пушистыми ресницами как веером: «Комплимент завершен.» - подумала про эти приспущенные ресницы ее собеседница. Обе молчали и улыбались их тайне, повисшей в воздухе на уроке физики. Кристина такая нежная, задумчивая, вся как воздух, мираж, растворялась в своем ожидании чуда; Лера просто дурацки улыбалась, потому что не могла отвести от нее глаз. Удивительная чистота пронизывала воздух, свет из окна светил ярче прежнего. «Я ее потеряю», - почему-то вдруг подумала Лера, и поспешила в испуге забыть эту мысль.
Утром, обыкновенно запаздывая на первый урок, Лера отворила двери в кабинет истории; извинившись, прошелестела между рядами. Только войдя, она уже обнаружила общую серость, обстановку упадка, - все было так, будто пали Помпеи, а она еще не поняла или наоборот: все поняла и сошла с ума, чтобы забыть. Пара недель, как Кристина для нее словно пропала, ходила и дышала на каких-то не доступных волнах, утопая то в свете, то в полутьме непостижимых улыбок и досад. Лера не стремилась вникать во все, что происходило, она и сама отдалилась, уважая это частное пространство. Пугало то, что Кристина как-то рассеялась на все, поостыла даже к их традиционным походам за шоколадкой среди уроков. Она перестала нуждаться в Лере совсем. Они уже не созванивались, прекратили встречаться вне школы. Все на столько легко и естественно происходило, что Лера не могла бы спросить, в чем дело; было бы как-то неуместно. Да вроде ни в чем. Но друга она теряла. Скорее, даже потеряла совсем, просто еще не хотела себе в этом сознаться. Ее это ранило, и ранило то, что как будто все как всегда, - только теперь Кристины постоянно, стабильно нет рядом; она, в принципе, есть: ходит по классу, шутит, перекидывается с кем-то записками. И мечтает, и молчит о чем-то, но все происходит как в отдалении, будто Лера смотрит фильм о Кристине или вовсе подглядывает. В одночасье Кристина ее удалила, лишила возможности быть рядом, без объяснения причин.
Тогда в кабинете истории, на уже прочно принадлежащей ей, последней парте, Лера обнаружила двоих, - Кристину и одноклассницу, которую всегда недолюбливала, о чем намедни не преминула оповестить. Она стала груба без причины в последнее время, оттого, что ситуация убивала, выжигала в ней человеческие качества. К тому же, стало для нее очевидным и то, что терпела многое в угоду Кристине.
Кристина сформировала удобный для себя мир из дамского окружения и всех остальных – почитателей, где ей нравилось так гармонично царить. Так к ней шло. И Лера растрачивалась на это; для себя она находила красивую картинку со стороны – темная и светлая королевы в окружении свиты; и тешило тщеславие. Но картина – застывшее полотно, как хорошее воспоминание кажется лучше, оттого, что не помнишь его целиком, только самый сильный пережитый миг ощущений. И Лера «сбивалась», она не была гармонична в этой Гармонии. Злые вороны – свита, косо поглядывали, когда она совершала недопустимые для установившегося кружка вещи; поглядывали, но выражали восхищение. Кристина – смешливая королева Меб, Лера – сомнительная королева с книжкой, к тому же часто мрачная, как смерть. Но королева Меб смягчала все, всегда была «на подхвате», готовая прийти на помощь своим заступничеством. Темная королева была грубиянка, в чем с успехом соревновалась с главным в классе заводилой всех каверз, и однажды у них произошел-таки открытый конфликт, к тому шло... Артур «поддел» ее, в принципе, безобидно, но вот у Леры был какой-то плохой день: «Артур, милочка, взгляни на себя, у тебя волосы, как у старого трансвестита.» Кристина смеялась громче всех, и уводила Леру от места массового скопления народа. Выставляя его жалким и беспомощным, Лера обзавелась самым беспощадным врагом. Он тихо ее ненавидел. Аналогично складывались отношения со многими... и из преподавательского состава: у кого-то на уроке она была веселой и легко шутила, упражнялась в ораторстве, а кому-то откровенно срывала урок. Но ей хотелось терпеть эти гонения ради Кристины, ведь она обещала, что больше никогда не подвергнет ее унизительным нападкам из-за «дурного влияния на хорошую Леру.» К тому же, Лера не была "хорошей", просто новая школа еще не успела с ней познакомиться. А когда выгоняют с урока, образуется бездна таинственного времени в мистической тишине и пустоте закрытой за кабинетными дверями школы. Она бродила по коридорам, фантазируя, что это место – лабиринт; или читала на окне; или составляла эпитафию на учительницу, если чувствовала себя несправедливо уязвленной.
- У меня чувство, что ты живешь в сказочном замке, - искренне сказала одна из искренних одноклассниц.
- Но почему? – заинтересовалась Лера.
- Мне так кажется, - больше не поделилась ничем из своих чувств девушка.
Любая неволя может быть хороша, если рядом есть близкий друг, каким являлась для нее Кристина; она приходила и, как солнце - светила.
Теперь же Лера смотрела, и как-то не вполне понимала, но догадывалась: ее солнце угасало. Кристина полулежала на парте, надрывно дыша, небрежно одетая в свитер, без косметики абсолютно, чего не случалось с ней раньше. Она всегда-всегда чуть подкрашивала ресницы, что очень к ней шло. Это Леру насторожило, Кристине не была свойственна подобного рода эксцентричность. Рядом, неловко перебирала какие-то бумажки одноклассница, сидя аккурат на Лерином месте возле окна, о чем Лера незамедлительно сообщила, и прибавила: «Свали», - отчасти она была довольна этой свободой, образовавшейся персонально для себя как двери в любой мир. Теперь без цели, из-за которой необходимо было сидеть в рамках немой общепринятой договоренности.
Слабо, - но очень явственно для Леры, обозначились боль, неприятие на лице Кристины. Она осеклась, поняла: без нее проблем хватает. Случилось что-то страшное.
- Сиди.
- Извини.
Обе уже наперебой останавливали поднявшуюся было одноклассницу. Обе договорились взглядами и жестами выйти. Лера поднялась первой. Через минуту к ней в коридоре присоединилась Кристина. Они устроились на подоконнике, как всегда раньше, друг напротив друга. Кристина расплакалась резко, как распахнула душу, будто долго терпела. Лера растерялась, но очень старалась выразить чуткость и нежность.
- Он меня бросил.
Тяжело стало жить в этом мире. Все краски от ярости до полного упадка сил смешались у Леры в душе. Она уже не хотела ничего узнавать, чего уж боле? Но пришлось спрашивать, потому что не покидало смутное чувство, что что-то нехорошее и значительное по–прежнему движется в их направлении.«Но почему?» Вопрошала она, а голос казался чужим, обрывался, застывал в непролазной путанице других невысказанных слов. А что спросить-то… Такая ситуация, - и спрашивать ничего не хочется, а почему-то надо...
Просто все это несправедливо.
- Почему – наивный вопрос, - усмехнулась как бы сама себе Кристина, не относя даже к конкретной ситуации, - Просто он в выходные встретил свою бывшую где-то на флэте, они переспали и решили снова встречаться. А вообще, он зачем-то сказал напоследок: «Все-таки, я тебя по-прежнему немного люблю.» Я ведь совсем не любила его, а потом начала привыкать и привязалась. Вспоминаю, как оставалась у него, мне кажется, если бы ничего не было, мне это легче далось бы; сама бросила бы его, вероятно. Но теперь все иначе. И я не могу с этим смириться.
- С чем ты не можешь смириться? – аккуратно «зондировала» почву Лера. Она чуяла, что-то неладно, кроме; но не могла понять, что. Эта тревога не покидала, даже увеличивалась; может, дело в речи друга – вялой, отстраненной.
- Я и не смогу смириться,- решительно взглянула Кристина, - Просто у меня было маленькое счастье, но оно ушло от меня… Он покинул меня, а я вот поверила в его любовь, которая меня согревала, дарила мне столько радости... Я выпила с утра пол флакона снотворного, и еще пол флакона какой-то дряни. Я не хочу без него жить, - продолжала она глядя в холодное солнце за окном, оно светит не ей, не для нее.
Даже не верится. Не справедливо, что она – такая красивая, самая красивая из всех, кого Лера когда-либо видела, такая рассудительная, остроумная, такая блистательная…
Лера тоже смотрела в окно. Мир смыкался вокруг их островка чернотой несправедливости, и только вдалеке брезжило такое холодное, свободное солнце, застывшее, вытянувшееся теперь в ровную линию лучами, как будто кристаллизовалось, и будто все так – навсегда. По прошествии паузы Лера решилась спросить:
- Может, я проводила бы тебя до медпункта? Скажешь, что выпила по ошибке, никто не узнает.
- Не надо, не отговаривай меня, - приглушенно попросила Кристина.
И все. Мир остановился и замер для Леры. Замкнулся на этом моменте. Нельзя уговаривать, настаивать, ведь она уважает свободную волю Решения в собственной жизни, пусть бы и касалось то смерти. Лера чувствовала себя беспомощной, сильно протестующей, - но смирилась. Сердце ее отмеряло каждый прожитый миг. Она боялась, что вот-вот может случиться непоправимое, и так жалела ее... Так страшилась ее потерять, и не смела ослушаться. Ведь, все же, это – Ее жизнь, ни у кого нету права решать за нее. Вероятно, придется принять любое ее решение, захочет она остаться или уйти: куда бы она не пожелала идти. Ведь ни у кого нет такого космического права… И Лера начала говорить, - рассказывать притчи о богине любви Афродите, о добре и зле, радости и печали. Кристина улыбалась своей загадочной улыбкой, по которой трудно было определить – скучает ли она, блуждает ли где-то в своих мирах. На какой-то из историй, когда Лера втайне была близка к помешательству, Кристина ее прервала. Решила идти в медпункт. Лера вознамерилась проводить, но друг лишь улыбнулся сонно, и просил не делать этого. Лера осталась, словно забытая вещь. Сидела на подоконнике и ощупывала его твердь рукой, словно хотела удостовериться, что все еще здесь, стены не рушатся.
Вышла одноклассница сидевшая вместе с Кристиной на том уроке. Лера уже и так скулила, а теперь и вовсе расплакалась, но одноклассница бросилась к ней, закрыла собой.
- С ней все будет хорошо. Не надо, Лерочка, плакать.
Она весь день думала, пытаясь постичь, почему все что-то «не то» происходит. Позвонила вечером Кристине. Та была уже дома, ей сделали промывание желудка и не нашли причин задерживать дольше в больнице. Говорила Кристина и вяло, и нехотя; пропасть легла между ними. Лера думала об этом, и ей казалось, что, может быть, не такого участия ожидала Кристина. Может, и хотела, чтобы Лера помогла ей, проводив к медпункту на силу. Этот день, через поддержку Леры, должен был их вновь соединить, а получилось - развел совершенно. Ведь, если Кристина втайне желала настойчивого вмешательства, то явно выбрала не того человека. Она укоряла себя, что не догадалась до этого раньше, но и представить себе не смогла, как можно настаивать, заставляя жить против воли, это даже в мыслях как-то не увязывается… Она ощущала себя разбитой и очень ничтожной. Сидеть, как Сказочник, в критический момент вопроса жизни и смерти, рассказывая какие-то мифы и легенды о богах… как-то это глупо. Ей стало вдруг очевидно, что она и есть глупый старый мудозвон. Ну или сказать иначе, - Сказочник. Между тем, ей казалось, что не смогла поступить бы иначе, доведись ей пережить это утро заново. Или смогла бы?
Тяжесть и тревога накапливались в один огромный шар… Шар: «Да как тебе сказать… Ты и есть мудозвон. Спи спакойненько, Сказочник.»
Гл. 13 Брест. Моя Мечта меня порицает
С Идеей быть воедино.
Однажды Сказочник ошибся.
Не нужно быть, но важно слыть…
И полушепот в кулуарах…
Она идет, она парит,
Не удрученная скандалом.
- Лера, так а что с Голливудом? – вопрошала Эля на линии.
Впервые Лера слышала такой ее голос: очарованный. Очарование ложной иллюзии. Сказочник был благодарен, Сказочник был очень польщен.
- Все норм. Билет на самолет в США стоит тысячу долларов, посольство США находится в Москве, а несовершеннолетним не выехать из страны без разрешения родителей.
- Так а что в этом хорошего? – спросила Эля, теряясь.
- Есть план. Нужно увидеться.
И она чертила по рыхлой, теплой от летнего солнышка земле палкой:
- Смотри, это Беларусь, вот Минск, - в зуброподобном очертании острием ветки появлялись кружочки, - вот Брест, 350 километров от Минска, самый дальний город от нашей столицы.
Эля смотрела недоуменно, покачивала головой. Она чувствовала себя в праве сказать какую-то грубость, но все же сдержалась.
Весь период до этого момента, в течение нескольких недель, Лера «наращивала каркас» для этой Идеи, втянув в нее благодарного слушателя всех своих фантазий. Однажды обмолвившись и получив восторженный отклик Сказочник, из гордыни остановиться уже и не смог, все больше превращая обстоятельства в фарс; подчиняя любые случайности своей прихоти: теперь был единственный период в году, три месяца, когда им с Элей было равное количество лет, по пятнадцать; часто крутили по телевизору «Umbrella», походившую на их видение Американской мечты. Все Элины мысли, которыми она стала так охотно делиться, польщенный Сказочник превращал в Знаки, вплетая в свою историю, не в силах остановиться своем заблуждении.
Однажды она уловила тонкий момент: что-то не то. Она очень пластично адаптировалась к любым обстоятельствам, и входя в образ для любого важного начинания, проводила черту за собой: того - не было; а так – было всегда. Лера долго пререкалась с учительницей английского, которая ей не понравилась жеманностью и снобизмом; но однажды ее заинтересовал Байрон и, из уважения к нему, она пересмотрела свое отношение и к предмету. На следующий день не было более старательного ученика. А через месяц одноклассники по интернату пытались выведать, кто ее репетитор: к колам стали дорисовывать нуль. Учительницу она не полюбила, но это было не важно, дерзить прекратила; а учительница была польщена своими педагогическими способностями. Лера всегда умела группироваться для подчиненности Идее в идеале. И когда задавали вопросы о том, как возможны такие молниеносные радикальные перемены, она искренне не знала, что ответить. В этом она не преувеличивала, просто никогда не воспринимала реальность слишком серьезно; в реальном мире выбирая как Идею – Человека-проводника, которому доверяла. Это очень просто: с Идеей быть воедино. Не стоит преуменьшать значение Мысли. Изначально у нее был математический склад ума, а чтение давалось с трудом. Ее силком заставляли читать, ей понравилось, только на следующий день она разучилась считать, так и оставшись на базовом уровне в математике. Не смогла вспомнить, как это делала – Видела ответ на любой пример.
Как однажды она словила себя, после урока английского, что думает на этом языке, так же она поймала себя и теперь: мелькнуло, - она Верит в это. И в тот день Сказочник не притормозил, чертя палкой по земле. Тогда и стало слишком поздно. Она отвернулась от мелькнувшего сомнения, пропустила: Гордыня, Сказочник, гордыня.
- Слушай, - серьезно продолжила Лера, - Возле Бреста пролегает граница с Польшей. Мы пересечем ее. Тише, я знаю, что ты хочешь сказать. Мы пересечем ее на дальнобойных фурах, вместе с грузом. Из Польши в Германию таким же путем, оттуда в - Голландию, и вплавь до Америки, - улыбаясь, закончила Лера. На земле образовался ряд кружков, похожих на рисунки планет на звездной карте.
Эля терялась, ее глодали сомнения. И Сказочник понял: пора.
- While I breathe, I hope, - девиз одного из американских штатов. Молодая несостоявшаяся актриса выбросилась с одной из гигантских букв в слове Голливуд, расположенных на лос-анджеллеском холме. Эти буквы пустили «с молотка» по частным владельцам, они теперь огорожены. Мы должны их увидеть, - они нам не угроза. Я повесила плакат Твигги при входе в комнату, на дверях. Она на нем идеальна. Дует с ладошки в камеру звездную пыль, та разлетается мириадами осколочков неба, рассеивается по всей комнате, кружит в потоках света.
Резкий гудок машины прервал монолитность повествования. Нарушился оптимально заданный тон интимности, загадочности и неповторимости этого момента. Эля тяжко вздохнула, ее сознание путалось, она колебалась. Лера тоже устала, да еще адская жара…
- Хочешь воды? – предложила прагматичная Эля, всегда носившая с собой «походную» бутылку в сумочке, в которой было необходимое и ничего лишнего, ничего личного.
- Конечно, - улыбнулся друг.
Они расположились в скверике, не сильно укрывающим в полдень от зноя. Палящий воздух раздирал землю на трещины, как когтями животное, плавил асфальт. Лера стояла с палкой в руке. Эля сидела на бордюре, поджав к себе ноги, объяв колени руками, она тяжелее Леры переносила удушье, а сейчас ей было еще и просто не по себе.
- Лера, представь, - сказала она, - Нас к вечеру хватятся. Наши родители созвонятся, поймут, что мы вместе. Мы не придем ночевать…
- Никогда, - протянула Лера бутылку назад в руки другу, и улыбнулась, - Спасибо.
- Что?!
- Никогда не придем ночевать, - ровно ответила Лера возвращая серьезность тону и лику, - Мы перекрасим волосы… В какой ты хочешь цвет?
- В черный, - услышав что-то привлекательное и вполне реальное, Эля восприняла, как свежую струю воздуха в полуденный зной: believe, - а стрижку как у Рианны из «Umbrella».
- Я тебя так подстригу.
- Ты умеешь?
- Конечно! - Конечно. Все «умеет» маленький псих.
Из Элиной комнаты Навсегда вышли двое: брюнетка с блондинкой – наоборот. Радостная светловолосая Лера и темноволосая Эля разозленная покраской кусками и такой же стрижкой, отчитывала Леру:
- Я тебя ненавижу! Ты слышишь? Сама-то отлично подстриглась, - пушистая челка, волосы каскадом. Мою же голову превратила в лохмотья бедняка!
Но Лере было все равно; пока прокалывала себе нос, угостилась водкой, - «для внутренней дезинфекции».
- Эля, не парься! Так получилось. Оказывается, себя проще стричь, чем кого-то. Я совсем не боялась, знала, что если испорчу, то переживу. А ты вертелась и нервничала, если я задевала ухо ножницами... было сложней.
- Так еще и я виновата?! Твою… мат, мат, мат.
Посмеялись, утопили вещи на ближайшем озере. Ехали в других шмотках и солнцезащитных очках, заранее купленных на барахолке, на Жданах. Они провели в этих приготовлениях очень много времени вместе. Эля стала сама себе покупать сигареты, привыкла курить за компанию с другом. После барахолки – пикник на озере и купание; если в магазин, то сперва «Umbrella» и кофе у Эли дома. Все было в свете нереальности, все – сквозь призму Иллюзии; они ею дышали вместе с дружеской симпатией. Все больше доверяясь друг другу, ценя каждый миг... как в последний раз: в этом магазине, на этой улице. Болезненная мечта дала им счастье жить с радостью на износ, словно завтра они отсюда уйдут, как умрут – навсегда.
Без проблем покинув столицу, столкнулись с опасностью только на шоссе.
- Какой нетактичный человек! – возмущалась Лера.
Они курили в кустах сбежав из «попутки» очень странного типа. Эля тихо выругалась, она выглядела потрясенной: «Прекрати курить живо! Он увидит и нас найдет!»
- А что он нам сделает? Мы уже не в машине. Здесь повсюду фуры и люди на автозаправке.
- Все. Это ни в какие ворота! Я еду домой, - Эля решительно направлялась через кусты напролом к трассе.
Лера сразу же оказалась рядом, выбросив сигарету:
- Постой! Давай поговорим, посмотри на меня! Если ты захочешь вернуться домой, я сама словлю тебе «попутку» и провожу до города, но давай теперь поговорим пару минут, идет?
Эля колебалась, но замерла на месте:
- Просто пойми, Лера, все это уже пугает. Как я на это согласилась вообще? Это же безумие! К тому же, знаешь... мы покидали черту Минска, и я увидела плакат. На нем силуэт подростка уходит в темноту ночи, и свет фар с надписью: «Остановись! Тебя ждут дома!»
У Сказочника мелькнуло: «Символизм, привязка к Знакам. Ей просто страшно, но домой она не хочет».
- Ладно, послушай. Вот мы на дороге; конечно, ты можешь вернуться назад, но в тебе навсегда останется сомнение: что было бы дальше? Потом будет поздно. Дважды на это не решаются. Нам нужно только добраться до Бреста, и все будет хорошо. Я обещаю, - так нежно она держала Элю за плечи и улыбалась. Ей, и правда, было весело и легко.
В фуре дальнобойщиков много курили, и приходилось непрерывно курить самим, чтобы не чувствовать едкий дым, режущий глаза, не обонять: пассивное курение отвратительно! Лера выкуривала одну за другой. Она занималась тем, что любила больше всего: созерцала дорогу в движении, в свете фар, с радио на полную громкость, и рассказывала придуманные истории о них с Элей; базовая: они сестры и едут к бабушке в Брест. Девушки казались очень милыми, а дальнобойщики – очень добрыми и тоже лучшие друзья. Они смеялись над Лериными историями, а Эля зло стреляла в друга глазами, когда в этих историях фигурировала и она в комичном свете. В час ночи прибыли. Дальнобойщики оставили свои номера:
- Привет бабушке! Можем «зацепить» вас на обратной дороге, - они отъезжали; Лера взмахнула рукой.
Эля мерзла, кутаясь в черный кардиган: «Лера, что дальше?»
- Ты знаешь, я могла бы быть дальнобойщиком: ехать и слушать музыку в свете фар…
- Лера, что дальше?! Мы в Бресте, - по слогам, выходя из себя, протянула Эстелла.
- А, ну пошли туда, - махнула она наобум в какую-то сторону.
Приветливый парень позвал их в машину. Было холодно, особенно на контрасте с жарким днем и дымящей никотиновой фурой. Вообще-то Лера не знала, куда они идут, и не знала уже точно зачем. Просто видела: ночь, Эля напугана, они обе продрогли, они в незнакомом городе. Дошла до пика спираль мышления. Образ начал рассеиваться, опадать. Кончилась сказка.
- Давай спросим, в какой стороне граница? – дружелюбно повернулась Лера к уставшему другу. Ей было и самой очень страшно, очевидность сдавила: без вариантов. Она просто цеплялась за иллюзию, как утопающий. Сердце ныло в печали, дома наверняка звонили в милицию, классной… Как страшно. Что делать? Что делать? И как возвращаться и что говорить? Это же бред. Никто не поверит. Она и сама не поверила бы, если б такое услышала. Рухнула иллюзия такая нежная, такая наивная. Это была просто сказка, которую вывели из орбиты, толкнули к Земле, и она сгорела, пролетая атмосферу.
- Ладно, - сонно ответила Эля. Она была такой робкой, как замерзший котенок, кутаясь в своем кардигане; и такая доверчивая своему другу сейчас – в Идеале. А друг ее подставил, все было фикцией. Как страшно, как страшно.
Они сели в машину: Лера вперед, а Эля назад. Молодой человек стал говорить о себе, попутно выспрашивая о них. Лера отвечала честно и просто. Вероятно, ей хотелось бы услышать о том, что она запуталась, что ей нужно домой. Только он говорил в точности то, что думала она сама: что это какая-то глупость, как можно быть такими наивными? Он порицал ее Мечту, подвергая сомнению ее подлинную веру в свои Образы. А это то, из чего состоит она сама, вопрос доверия к самой себе. Ей вспомнилось, как говорила учительница в интернате: «Обмануть можно всех. Только себя самого не обманешь.» Она вытолкнула себя из машины, препроводив в какую-то квартиру какого-то дома с каким-то парнем на восемь лет старше себя сегодня, и на семь – завтра. С рассветом на вокзале она вспомнила, что у нее день рождения, ей исполнилось шестнадцать лет. Поделилась этим с Эстеллой. Та сосредоточенно молчала, всматриваясь другу в лицо изучающим взглядом, не понимающим, не прощающим:
- Лера, что там случилось? Я даже в сумерках заметила, что ты вернулась белая, как простыня.
- Ничего, - отвернулась Лера, - Здесь ничто ни при чем. Мечта меня наказала. – Изнутри: «На колени. Идея сильнее факта.
Идея – только твоя, личная;
только тебе дано в нее верить.
Только Идее ты даешь право себя осудить,
и эту Идею ты доживешь до конца.
Мечта тебя осуждает за глупость.
Ты принизила, приземлила ее, оборвала ей Крылья.
Не было у тебя такого космического права.
Меня ранит моя пошлость, меня ранит моя низость!»
- Я беру билеты на электричку до Минска, - спокойно встала Эстелла. Они находились возле кассы, в зале ожидания.
- Мне не бери, - вспылила Лера.
Впервые ночь она не спала, все плыло перед глазами. В полу мерещились домики, а она как бы сверху смотрит на них. Безумная усталость. Безумная физическая боль. Безумный страх перед возвращением.
Молча вышли покурить на перроне. До отхода Элиной электрички оставалось пару часов, и Лера совсем испугалась – остаться одной! Теперь! С жаром горечи она принялась доказывать Эле, как опасно, просто нельзя им возвратиться домой! Надо ехать куда-то, надо скрываться… Эля смотрела, все шире раскрывая глаза. Лера была не в себе, не слышала звука собственного голоса, только пугалась все больше – теперь уже испугу своего друга, возросшему каменной стеной. Она не верит, потому что Лера и сама себе не верит. Она просто боится.
- Только теперь я понимаю, - вконец отрешившись, жестко отчеканила Эля, - Весь масштаб ситуации: я общаюсь с психически больным человеком. – Она отвернулась и закурила.
Лера понурившись замолкла, тоже выкуривая одну за другой.
- Возьми и мне билет, пожалуйста, - тихо сказала она.
- Хорошо, - отстраненно, по прежнему не глядя на нее, ответила Эстелла.
Вместе вернулись в здание вокзала. Сидеть в зале ожидания не очень хотелось; грязно, противно. Скованность, недоверие, неловкость застыли между ними. Лере стало тяжело выдерживать эту тишину: «Пошли, что ли, прогуляемся? Погода хорошая, чего нам здесь сидеть еще час?» Эля подвергла и это сомнению; посмотрела оценивающе на друга: не выкинет ли еще чего?»
Но та засмеялась: «Все в порядке. Мы точно успеем. Не станем далеко отходить от вокзала и будем идти по прямой, чтобы точно не заблудиться. Просто мне было плохо, но теперь все хорошо», - она заулыбалась, ожидая ответа. Эля скептически подняла брови, но поднялась и сама.
Вышли на солнце, и сразу же ощутили пронизывающую легкость души. Мир так красив, и он движется непрерывно потоками света, ниспадающего на этих двоих прямо сейчас. Улыбаются люди, поют птицы и шелестит зеленая трава. Они переглянулись и улыбнулись друг другу, взявшись за руки. Теперь – Вместе, как и всегда, идут в лавины из света; огромный, множественный Свет. Миг Жизни как предчувствие: жизнь мудра, будет нечто равноценное, некое противопоставление. Ошеломительное, всепоглощающее чувство Света без границ, без вершин. Душу нужно разорвать и вычленить сердце – бери. Но она – человек, а человеческое сердце можно отдать лишь раз; и в этот миг Света она уловила: Судьба скоро предоставит ей этот случай. Предчувствие: это еще не конец и, возможно, даже начало; но будет момент кульминации, когда случится то, что перекроет любую боль и до, и после, - всегда. Навсегда.
Возвращаясь в электричке домой она обдумывала то, что это – закономерность, должно было произойти именно с ней. Она ненавидела себя и радовалась своему несчастью.
Лера передумывала многое, вспоминая единственный взгляд, который тогда не смогла идентифицировать, как нечто инородное. Никогда она не сталкивалась ни с чем подобным прежде. Очень жестокий человек. Не сумасшедший, не извращенец и вовсе не маньяк, просто очень жестокий человек. Тогда Лера расплакалась, потому что испугалась. И он рассмеялся, был очень этим доволен. Возможно, если бы она не расплакалась, как маленькая, все могло бы обернуться серьезнее. Дом был на капитальном ремонте, не было в нем соседей; Эля оставалась в закрытой машине; он знал, что они сбежали из дома и никто не знал, куда именно. В какой-то момент он начал ее «прощупывать»: что она думает о милиции, изучал реакцию с различных ракурсов, угрожал ей милицией. Он заметно смягчился, смеясь совсем по доброму.
Леру мучил единственный взгляд, - самая первая секунда. Один миг, когда он только заговорил про милицию; что именно под ним было сокрыто? Что мы вообще можем знать о других людях, что может покоиться на дне души… Загадка.
А люди – цiкавыя.
Разошлись на вокзале, обсудив легенду для родительниц. Расстались тепло. Объятие. Так нежно. Знали, что не скоро увидятся вновь.
Лере было страшно на пороге возвращения домой, но она заулыбалась. Ни слова правды из нее не вытащили никогда.
Влада поставила Леру в известность, что они едут в Германию. Оказалось, задумке минуло полгода, просто Леру можно предупредить и за две недели, - достаточный срок, чтобы собрать вещи.
- Зачем? – спросила она, восседая по-турецки в кресле.
- Будем вместе, доченька. Я сняла квартиру, и ты будешь рядом со мной.
Тяжело, напряженно и воинственно прошли две недели. Леру поставили в условия, не предполагающие отказа, использовав все механизмы давления. Ключи от квартиры у нее отобрали насовсем. Бабушка тоже уехала - на Украину. Закрыв двери.
Иллюзия – это мощное оборонительное сооружение, призванное охранить ее от зла. Ни к чему на свете она не хотела бы испытывать этого чувства. Не видеть зла. Только чувствовать Свет.
Она опошлила гордыней Иллюзию, опустила, принизила ее; Сказочника чуть не раздавило реальностью: были три галлюцинации, еще одна из причин, по которой она так рвалась домой, в Минск. Она знала: дома она сможет себе помочь. В другой стране замкнутый человек попал в замкнутую по отношению к нему систему. Ни слова не говоря она выкуривала бесконечные сигареты и видела всюду – замкнутость: нет Контакта. Чужой, не ее это мир. Люди везде есть прекрасные, но ей нужны были не люди, а ее Образы: ее Самолеты, ее «писательская скамейка» в соседнем дворе, чтобы почувствовать себя вновь тем, кто она есть – Сказочник.
На силу она читала «Евгений Онегин» вслух по ролям, - так Сказочник заставил вернуться вырвавшиеся из сознания Образы по местам. Визуализировав чувство Света, Сказочнику удалось прогнать страх, и остался свет. Она перестала болезненно воспринимать название города – Брест, а все воспоминания стали предметом детального изучения и просто частью Сказки. Этот урок не прошел попусту: в любой момент, когда реальность предложит ей любую мечту, она ответит «нет», потому что это вообще базовый план: нить не должна оборваться до самого конца повествования. Писатель – это такое приложение к книге, а Книга – единственная ценность.
Шар: «Так, одежду мы сняли. Теперь снимем плоть. Потом снимем душу. Спи, Сказочник, спи, мы почти в тебя влюблены, твои Музы… Или нет? Или да? Или нет?»
Гл. 14 Ее первый снег. Лиза и Лера. Прощание
Персональное время – как тоннели в метро. Все зациклено на конкретном моменте, ситуации, которую сейчас важно пережить твоей душе, а случайностью мы называем то, чему не найдем объяснений, не зная истинной ценности замысла.
Рассасывая валидол она докуривала сигарету. С момента пребывания в школе прошло две недели; с пикового момента конфликта – драки, минуло пару дней. С утра случился микроинсульт, как-то не судьба ей было сегодня доехать до бассейна. От госпитализации она отказалась, не желая огласки. Смотрела на снег. Он выпал шквально, внезапно, - и воцарил, будто так было всегда. Улица выглядела чистой в свете небес; фундаментально – будто сегодня самый особенный ее день.
Смерть существует лишь как часть механизма времени. Если время заморозить, то смерть никогда не случится. Но никогда наоборот. С этого дня она стала бояться смерти, все попытки суицида, даже при серьезном желании, она никогда не доводила до последнего барьера риска, за которым – это ощущение перед потерей сознания в утреннем автобусе: желание борьбы, все отдать за возможность просто продолжать жить. Не возникало вопроса «зачем», только неистовое желание присутствовать, быть. Чувство невыносимой утраты одного – самого себя.
Сердце человеческое – раскаленный нерв. Судорожно сжимаясь при каждом поступлении крови, при каждом вдохе, щемит и давит, сжигает изнутри, в той области Эфемериды, где притаилась душа.
- Лера, привет! – Девушка пронесшаяся ураганом, резко затормозила и разулыбалась, смеясь звонким голосом.
- Лизка, я так тебе рада! – заулыбалась и Лера в ответ.
Они были слишком обрадованы, чтобы сразу заговорить. Обнялись, посмотрели, смеясь друг на друга. Молча двинулись через дворы. Смех угас, подкатила неловкость. Лиза смотрела загадочно и немного смущенно.
- Ты меня извини за то, что было сегодня. Мне пришлось так сказать, - она робко взглянула своими вишневого цвета глазами, распространяя сквозь них в открытое пространство нежность и страх.
- Я понимаю, - ответила Лера, не отводя глаз от дороги, - Это не важно. Теперь мы вне школы, давай просто поговорим.
Лера улыбалась, слушая девушку, возникшую из ветреного потока с кромкой снежного пепла на волосах. Она не сводила взгляд с линии своего пути, но чувствовала каждое движение, из многочисленных, в этом сгустке живой энергии. Над Лизой что-то давлело, она удрученно понизила тон:
- Классная звонила моей маме. Теперь нам нельзя видеться, - она сияла глазами из-под густых своих ресниц. Звонкий голос срывался на эмоцию грусти от невозможности что-то исправить; ее совесть отталкивала этот запрет. Лере было приятно. Эта милая, светящаяся добротой девушка всегда очень искренне тянулась к ней, иногда курила за компанию, хотя у нее была астма. Может, и правда, не плохо, что им суждено разойтись?
- Лерка, у тебя синие губы! – Растерянно уставилась на нее Лиза, широко распахнув взгляд.
- Холодно. Да и вообще не фартовый у меня день. Система должна была тебя поддержать. Ты еще только могла бы начать «раскачиваться», а твоя мама тебя уже уберегла.
Лиза выглядела крайне раскаянной, что совсем не подходило к цвету ее вечно сияющих глаз. Лера думала, что никогда не встречала таких распахнутых людей, как она; ее и саму глодала досада, что эта девушка может из-за нее ощутимо пострадать. Защитить Лизу она не смогла бы, а нести ответственность за возможные ее потрясения, вкупе со своими, тоже не представлялось возможным. Они встретились взглядом, сплетаясь в единой улыбке. Обыкновенно Лиза кружила вихрем из разнообразных слов; щурясь лукаво в лицах изображала Их, одноклассников, - но легче легкого, как-то беззлобно. У нее была особенность – чувствовать саму эту особенность каждого мгновения жизни; каждый миг она делала исключительным по естественному велению своей души: так в их первую встречу у себя дома, за обсуждением конкурса красоты, она добавила в кофе корицу, и это стало их общей нитью, протянувшейся через время. Никто из них по отдельности не пил кофе с корицей, и только встретившись на ее кухне, как в ореоле этого пряного, свежего аромата, обе уже механически тянулись к корице. Она вынесла для Леры банку на подоконник в подъезде, на своем этаже, и сама повисала рядом, в дверном пролете, когда та выходила курить. Лера и не заметила, как какие-то песни и книги уже ассоциировались с этой улыбчивой, мягкой девушкой; она просто затягивала в свой светлый мир, - от него веяло пудрой, корицей и утренним светом, прорезающим насквозь ночной мрак.
Лиза молчала, Лера курила одну за одной. Обе были печальны, но даже не в этом ведь дело; они ведь и прежде могли идти молча, только теперь в этом не было прежней особенности. Лера сбавила ход и остановилась, продолжил движение только снег. Он падал размеренно, крупными хлопьями, осеняемый светом небес. Земля им покрыта, как тонким сукном, им припорошены крыши домов, люди; он слетает с ботинок взметаемый порывистостью шагов. Стало обеим понятно, что пора разойтись. «Разговоры на пороге» давались Лере всегда как-то легче, когда она чувствовала, что в любую секунду можно просто уйти, ускользнуть.
- Не надо расстраиваться, - она бережно коснулась плеча Лизы, - Я настаиваю на том, чтобы мы не встречались. И в школе, если чувствуешь, что иначе нельзя, ты можешь и должна меня оскорбить. Это будет наш секрет; по одному твоему взгляду я буду его распознавать. Ничто не разрушит моего отношения к тебе. Просто сейчас сложилась такая ситуация, которая навязывает нам роли по разные стороны баррикад, но нас в корне, это не поменяет никак. Я буду дружить с тобой молча, как сидела бы в тени зала, глядя, как ты выходишь на сцену. Давай так представлять; мы ведь долго репетировали, - что нам стоит теперь?
Лиза заплакала, у Леры уже свело зубы от сигарет.
- Лиза, если это на долго, то пошли к киоску, у меня кончилась пачка, – Лера всерьез озаботилась, но скрыла под шуткой.
Стелился снежок, слезы – просохли; солнце заискивало на этом лице омывая лучами, стирая печаль. Расстались ласково, дружески и легко, словно не насовсем. Лиза обернулась и адресовала свой последний искренний взгляд той, кто осталась стоять, провожая ее в потоке из снега вьющегося, струящегося аналой.
Уходят люди. Люди – основная ценность на этой земле. Спасибо за твою нежность, спасибо за эту дружбу. И да! Ты мне подарила свой персональный Первый снег. Кружил первый снежок, было так романтично…
Гл. 15 16 лет. Школьный конфликт
Лера сидела на последней парте, закинув ноги на стол, чуть откинувшись назад в небрежной позе. Она улыбалась, так как была пьяна, сжата до состояния острейшей рези в животе, и злобно сверкала глазами по сторонам. На столе ее покоился школьный дневник (давно не заполнялся), ручка и блокнот с рисунками и набросками новых стихотворений. Урок тянулся слишком медленно, значительно медленнее обычного, ведь после него встреча с Эстеллой. Она отхлебнула из бутылки, но решила на этом покончить: ведь еще встреча с Элей, не хотелось бы в хлам… В нее прилетела скомканная бумажка. Проигнорировала. Недосуг. Кто-то выкрикнул: «Психушка», взметнула кверху fuck.
- «На Камчатке», желают ответить? – прервалась учительница от монотонного бубнежа, - Есть что сказать, я прошу.
Продолжился монотонный бубнеж. Вообще-то сегодня на диво спокойно. Ей было даже немного не по себе. Больше всего она не любила эти краткие периоды затишья, когда все отдает иллюзией, будто все хорошо; будто как прежде, - когда? Год назад? Не верится даже. Да было ли это вообще? Или смешавшись с толпой в гардеробе, на миг ослабив пыл бдительности, вдруг осмотреться чуть шире обычного, - все так привычно, такой спокойный мешается мир: весело скачут второклашки, кто-то кого-то бьет ранцем, - неконтролируемые человеческие настроения и характеры в монолитном потоке единого целого. Как картина с изъяном: она. О чем вскоре не преминут напомнить, в сутолоке пихнув исподтишка. Просто на миг так приятно представить…
Вчера она забыла сигареты в куртке. В гардеробную как бы нельзя, но кто ей мог запретить? Из ряда висящих зимних вещей выбивался, редел пробел. Переведя взгляд на пол, как на остановившемся фрагменте киноленты, она увидела и свою вещь – валялась в мелу, истоптана; ладно, хоть не догадались порезать. Достав сигареты, пошла за тем, за чем собиралась – курить. Чуть отойдя в зону, не видимую из школьных окон, она с бешенством стала пинать и крушить все, что попадалось ей под руку: мусорницу, летящие из нее нечистоты, собственный рюкзак. Чуть успокоившись осела на лестницу, посмотрела вперед – этот мир. Такой красивый, такой теперь далекий. В каждый новый день новая фаза борьбы. Бессмысленной, беспощадной, совсем не имеющей цели жестокости, и оттого более опасной, - ведь у нет никаких границ, нету точки, где все остановится, нету сигнала для прекращения. Только эта бессмыслица, нарастающая, принимающая все более изощренные формы жестокость.
Уже зима подходит к концу. Обновляется время сменою красок. Воздух легче, свежесть – иная, более тонкая, более будоражащая яркостью восприятия обонятельные рецепторы. Она вдыхала сигареты и ветер. Ей было тошно, больно; она обдумывала план противодействия. Девочек решила не трогать, да и вряд ли это они, - не их метод. К тому же, теперь она увидела в новом свете улыбку Артура и его шутливый поклон головы, - значит, вот как: новый выпад был сделан.
Она вспоминала, где у Люды лежит мел. Чего-чего, а этого добра в доме в достатке, Люда постоянно покупала его на работу, т.к. школьный быстро кончался. Единственная сложность – пробраться к секретеру, ведь зона, где она может появиться в доме тщательно и безоговорочно регламентирована. В ту комнату ей хода нет. Но она уже все решила. Просто дождаться времени, пока Люда увлекшись ток-шоу, потеряет к ее персоне всякий интерес; а Влада – вообще не помеха, она к вечеру будет валяться. Так что предприятие обречено на успех. Злобно бросив окурок, втоптав его с силой, посмотрела еще раз на проезжую часть: люди шагают по переходу в делах, едут машины, сменяются цвета светофора, - все так привычно, размеренно. Это обрыв. – Она четко осознавала. Лишь вопрос времени…
Сегодня она довольно улыбалась, прицелившись взглядом в шайку Артура. Веселятся. Еще просто не в курсе, - их курточки валяются в мелу и рванье. Цветные мелки – находка малолетнего дегенерата. Она вздохнула. Сонно, медленно тянется этот урок. Видимость спокойствия лишь угнетает сильней. Еще через урок все прояснится. Она чувствовала и стыд, угрызения за этот поступок. Тот мальчик, кто сидит в том же ряду, что и она и смотрит в окно постоянно, так же как она, - он вообще ни при чем. Конечно, участвует в травле, но совершенно без интереса, как втянутый общей системой механизм. От этого стало дико больно, хоть вой; в принципе, никто бы не удивился, и этого могли бы ждать от нее. Но это совсем не в ее планах, даже как-то не весело. А надо, чтобы было так, чтобы они были в ужасе, а смеялась она, заражая своим болезненным впечатленьем толпу на новые действия. Посмотрим. Сколько это продлится?
Прогремел долгожданный звонок. Она сорвалась с парты ветром, увидела вскользь лицо друга. Та стояла спокойная, в другом ритме времени, была слегка сбита с толку и немножечко – с ног. Лера пролетела мимо с улыбкой, крикнув на ходу ей: «Линяем! Линяем!» Она уже мчалась по лестнице, перескакивая через ступеньки, выкрикнув вновь: «Встретимся внизу!» Эля оторопело отмерла, уставилась в недоуменной рассеянности внимания на мирно выходившую и немного галдящую людскую толпу. Хлопнула дверь классной комнаты. Она двинулась следом за той, кто ей кричал только что, за той, которую еще надо исхитриться найти где-то «внизу» - в лабиринте незнакомого места.
Эля кружилась вокруг собственной оси; в холле куча народа. Перемена. Шагают, смеются, бегут. По парам, под ручку, в обнимку. А, вот она. Стоит одна, держа в руках сигареты, радостная, приглашает на выход кивком головы. Распростерло объятия небо, они отворили двери из школы, как окно в новый мир. Чуть отойдя от школьного дворика Лера бросилась к Эле, повиснув на ней.
- Какое счастье! Я так рада тебя видеть! Наконец-то мы встретились, я думала, уже не доживу.
Разомкнув руки цепкого друга, чуть сбитая с толку, Эля медленно приходила в себя. Слабо улыбнулась, немного помолчала, и вскоре преодолела в себе некий барьер.
- Послушай, ты не представляешь, - начала она очень живо. - Видно, уже «родила» впечатленье, было время. Спонтанные переходы настроения не в ее характере, не по ней.
- Это нереально! Все тебя в школе знают! – восторженно продолжала Эстелла. Она даже чуть отступила, увеличив дистанцию между ними, и сама того не заметила. Продолжала так же, с энтузиазмом, восхищением, будто робела немного; упадала в тень ее душа, замещаясь какой-то чужой девочкой, будто совсем и не знала Леру вообще никогда, - Я пришла заранее, раньше времени, как оказалось не зря. Очень запуталась с вашим расписанием вывешенным в холле, внизу. Еще поняла, что не помню букву твоего класса, как-то мне никогда это не пригождалось… Короче, я растерялась. А там недалеко – кучка девок, я решила к ним подойти, говорю: «Может, вы мне поможете, мне нужна Лера-блондинка из 10-го…» Я не успела ничего договорить, как одна так спокойно ответила: «Так она на втором этаже. У них, кажется, белорусский.» Я уже удивилась. Поблагодарила, пошла на этаж. Стало даже весело. кабинет я сразу нашла, но сделала вид, что запуталась, чтобы подойти из интереса к кучке малолеток прогуливающих у окна. Я была немного смелее. Спросила только про «Леру-блондинку», не упоминая класс. «Пьяный поэт?» - они засмеялись; а я была, ну, мягко говоря, в шоке. «В том кабинете», - ответила малая разукрашенная, как кукла, другая - указала рукой и добавила: «Но еще проверьте туалет, она там может быть – нюхает, пьет и пишет.» В туалет я не пошла, я решила, что ты меня не подведешь, мы же договорились. И не заметила, как окончился твой урок, просто обдумывала впечатления… Лера, тебя кто-нибудь в школе не знает? – она выглядела такой оживленной, заинтересованной и какой-то чужой; с таким же успехом можно было бы схватить в охапку одну из тех малолеток и с ней пообщаться на ту же тему. Но ярость у Леры возникла моментом, как проблеск, и вовсе забылась, улеглась. Сердце ныло. Они просто давно не встречались. Редкие разговоры украдкой по телефону – это не то. Эля составила ложное, стереотипное представление, исходя из… «представления». У них было лишь сорок пять минут, пока не окончился школьный урок. Звонок, который она ощутит сердцем: момент расставания, страх, предчувствие новой опасности, еще новой войны. За эти сорок пять минут ей нужно было так раскрыть сердце, так дать себя понять на просвет, чтобы Эля была вновь ее другом, - чтобы ей было с кем поговорить.
Лера слушала молча, слабо поводя руками в пространстве с какой-то вялой просьбой прекратить. Она просто не знала, с чего начать. Этот дефективный восторг друга ее унижал, и она не могла понять: как объяснить то, что так очевидно, но почему-то не видно другим. – Что ей страшно и горько, она потеряна и раздавлена; что ей невыносимо ни есть, ни спать, и даже курение уже отдает онемением конечностей, и не курить не может – что же тогда поддержит ее в этом мире? «Единственный, блин, свет в окошке.»
- Пойдем присядем, - рассеянно Лера взмахнула рукой.
- Веди меня! – Эля с радостью и чуть ли не с гордостью несла себя как-то зажато, утрированно рядом с другом, словно шла с кем-то на первом свидании, не зная, с какой стороны себя проявить.
Лера дергалась, чуть не шагнула под едущий транспорт, - к ее рассеянности добавилось злоупотребление алкоголем вперемежку со всем, что найдется в аптеке. Находилось по разному, иногда случались такие вот казусы.
- Лера, что с тобой?! – Эля воскликнула, от ужаса расширив глаза, до боли вцепилась в ее руку через рукав куртки.
Лера медленно обернулась. Теперь она показалась Эстелле очень несчастной, такой бледной, с синевой на губах.
- Плохо с сердцем. Мало сплю. Я не думала пугать тебя, просто не заметила.
Эля ласково, нежно взглянула. Сочувствие проступало в ней прежним ее лицом, спокойствием, собранностью; как-то по другому приподняла подбородок, словно сменила личину на облик, сразу стала собой.
- Держись за мою руку, - отрезала она, и посмотрела предельно внимательно на оживленную дорогу. Теперь она была внимательна за них двоих.
Прогулочным шагом (Леру как-то резко покинули силы для быстрой, привычной ходьбы) пересекали весеннюю малую площадь возле ДКЖ.
- Когда-то я туда ходила, - наивно тыкая пальцем Лера показала на старое здание, полное до отказа детских кружков; но преподаватели утекали сквозь пальцы, как сквозняки в этом здании. Ледяной дом. Как она ненавидела ходить туда в зиму! Как дорого отдала бы за любой из тех сказочных, солнечных дней. Они брели наперерез этой площади, а у Леры стучало в висках: наперекор всему миру. Не меньше никак.
- Лера, а куда мы идем? – спросила отчетливо, привычно Эстелла.
- Просто по дальше отсюда… Ну вообще, я тебе покажу, - она хлюпала носом, как плача, закусывала губу, - Это стало такой страшной, жестокой игрой, в которой каждый день повышаются ставки. Это просто конец. Я не знаю, сколько еще протяну. Знаешь, мне вспомнилось недавно, как меня лет четырех, может, пяти, отдали на лето украинской двоюродной родне. С Той бабушкой мы поехали в лагерь. Она работала медсестрой, а я ей вечно мешала, пропадала куда-то из лагеря вовсе. Однажды я придумала себе «рыбалку»: с веткой дерева пошла «удить», примотав к концу бинт. Я «удила» упорно, пока не сгустились сумерки. Ночь. Я опомнилась, побежала обратно. В общем, Та бабушка привязала меня бинтом к стулу в своем медпункте. Я помню комнату рассеянно, только деревянный пол, и я все в него смотрю; смотрю на него и, все равно, вижу бинты. Она меня крепко стянула по периметру всего тела, чтобы я не извернулась, не улизнула, не доставила новых хлопот. Я была не долго одна, ну как мне показалось... Надеюсь, - она усмехнулась и вновь «опала» лицом, - Я помню то чувство: полная обездвиженность, как ни рвись. Это просто убивает. Как и то, что убивает меня теперь каждый день.
Неторопливо почти что дошли до аэропорта. Вдали виднелись огромные крылья махин на взлетно-посадочной полосе.
- Его скоро перенесут, - пояснила Лера, - Просто хотела тебе показать… Здесь и теперь уже не взлетают, просто стоят замерев, как макетные модели в полный размер, в полный Рост, - добавив последнее слово она поникла. - Ладно... Вон в скверике сядем, оk?
Нежно лучи весеннего солнца касались самой земли, ветер лелеял бумажки от жевачки, кем-то брошенные возле скамьи. Обе упали, с натугой, через силу, как-то отчужденно-враждебно Лера спросила: «Сколько мы не виделись, Эля?» Та задумалась, сосчитав на пальцах часы своего сердца: личных восторгов, улыбок, ужинов перед телевизором: «Сколько, и правда? Неужели так долго?» По телефонным переговорам тяжело вести истинный счет времени в чужом сердце, пусть бы то и сердце близкого друга.
- Три месяца, - мрачно отрезала Эля.
- Значит, мы виделись, когда все только лишь началось, - Лера зажала переносицу пальцами, словно ей трудно было связать… фразы рознились, не складывались, все ускользала какая-то важная мысль. Но настороженно кралось время, то общее, целостное, оно все умаляло минуты, секунды, в которые был шанс что-нибудь объяснить. Она закурила, предложив пачку другу. Эля не отказалась из вежливости, желания угодить; она тоже очень хотела что-то понять, ведь чувствовала, отчаянно, спутанно, и проникала, сочилась состраданием в своего странного близкого друга, который постоянно как дышит оказывается в труднообъяснимых здравым смыслом переделках. Дома Элю ждал пес, свежий журнал о звездной жизни, бутерброды и тусклый свет, в котором она станет рассматривать, листая страницы, чью-то красивую недосягаемую жизнь и мечтать… Тоже робко, как бы бесправно, но так близко плакат… Эля была очень ранима, мало говорила о своем личном, душевном пространстве. Говорила за них двоих Лера, а Эля ей усмехалась, радовалась этим озвученным мечтам; минус в том, что думать приходилось ей за двоих, ну да ладно, зато Лера такая забавная, что-то там все говорит… Ее удивляла разительная перемена – все: голос, цвет смертельно-бледного лица, странная даже для нее, рассеянность, - все это странно и тихо злит. Пока нету мамы, можно пить кофе, можно открыть полистать свои дневники. Лера… опять проблемы, снова ее не понимают, вновь она попадает в какие-то свои сны. И сидит, не может ответить, что ее гложет… Хочется просто уйти.
Молчала и улица, лишь брезжил свет. Редко сигналили спешащие постоянно машины, люди машинально передвигались в ритме весеннего авитаминоза, чуть недоспавшие, чуть не по погоде одетые. Сегодня тепло.
- Сама теперь часто думаю: с чего все началось? – вкралась голосом Лера, как вмешалась чем-то недобрым в такой светлый день, - Я ведь пришла в эту школу сравнительно недавно. Они там все вместе с начального класса, но ведь суть даже не в том, - она снова вздыхала, но уже нашла в себе силы для большей конструктивности, сгруппированности мыслей, - Год я тогда продержалась особняком. Даже не намеренно это делала, просто была так сильно рада вырваться из интерната: моей радости хватило бы еще на толпу людей, не то что – на меня одну. Я тогда очень хорошо училась, мне навязывали «гонку» за медаль; ни в чем не принимала участия с классом, кроме школьных концертов, но и там была одна. Носила тетрадки со стихотворениями классной – для конкурсов. Ко мне подступались, но только мальчишки, а девочки кастой держались в стороне. Тогда началось. Просто сейчас больший размах, понимаешь?
Эля кивала, втягивая дым.
- Они нашли символ, по которому меня можно было бы к чему-нибудь «привязать», найти мне место в «террариуме». Мой амулет, ты помнишь, я тогда носила значок защиты от темных сил на груди, - от него все пошло; они увидели то, что Пожелали. Я почему-то сама включилась в эту игру: злилась, грозила проклятьями, - она засмеялась сама себе, но осеклась; воспоминание уже перестало казаться смешным, - Просто я их игнорировала, они стерпели бы это, но общество не любит, когда его игнорируют Так: занимаясь более интересными для себя делами, нежели социальная сфера. Видишь, как просто: я сама сразу стала в эту позицию, просто не осознавала тогда. На следующий год нас расформировали с углубленной направленностью в обучении. Я встретила Кристину, и началась очень другая жизнь. Нас даже хотели рассорить, но не получалось, мы как-то крепко сошлись. Долго было все идеально, знаешь, даже слишком долго. Так не бывает. Так и не было, в общем. Вскоре у нас обнаружились эти разрывы: она вела меня в клуб, я ее – заплевать стену напротив кабинета директора. Мы как-то стали отделяться все больше, уже не созванивались после уроков, но все еще ладили, хотя иногда уже сидели не вместе. После Кристины я как-то замкнулась, это она ведь «держала» меня в социальной среде. Мне это нравилось. Мне вообще нравилось все – рядом с ней. В общем, я пребывала в постоянной экспрессивно-депрессивной задумчивости, отодвинувшись со своим миром души на последнюю парту. Перекрасилась в белый, кстати, отчасти из-за Кристины, - так я сама себе стала Ее напоминать. Я «оторвалась» в свой мир иллюзий, - отсюда происшествие с Брестом. А вообще – это был переходный период, а поменялось все в этом учебном году. Меня не было два первых месяца в школе, и я вернулась в совсем другой мир, поверь. Говорить, просить помощи мне не у кого, да и почему-то не хочется. Зато стихотворения летят, как птицы – боль прямиком из души. И я пью не только из-за эпатажа, мне реально легче это переносить.
- Послушай, Лера, - вдумчиво смотрела Эля на одну точку где-то в земле, словно у нее появлялась светлая мысль, - Почему бы тебе не перейти в другую школу? Тем более, что по прописке ты прикреплена к какой-то другой.
- Эля, так поступила бы твоя мама, правда? – грустно усмехнулся ей друг, - Меня окружают другие люди. Моя мама еще во времена детского сада оповестила: «Это – твои проблемы. Разбирайся сама.» То же мне ответила на идею перехода в другую школу. Неужели ты думаешь, я не догадалась до этого сама?
Эстелла удрученно качала головой, но ее критический ум не сдавался:
- Так а что тебе «твои» говорят? – имея ввиду Лериных «предков».
- То и говорят, – парировала без интереса к теме она, - «Об этом не может быть речи. Ты что-то натворила, теперь разгребай это сама.» Как-то так мне любезно и пояснили. Само собой, в нецензурной форме.
- Слушай, а по подробнее, - не унималась все Эля, она уже с жаром восклицаний оборачивалась на неподвижную, как замороженную Леру, опершуюся на скамью, провалившуюся в ней, - Вот что говорит тебе бабушка? Вернее, как она вообще может сказать так: разбирайся сама, а мы здесь ни при чем?
Лере стало смешно, и она рассмеялась, чем слегка напугала Эстеллу. Странный, внезапно начавшийся и так же странно и резко оборвавшийся смех. Постоянное нервное напряжение сказывалось: она выглядела то дерзкой, то вмиг становилась потерянной, лишенной лица, а брови подергивались часто-часто - хотелось заплакать. Но встреча слишком коротка и слишком отрадна, чтобы ее растрачивать на слезы.
- Мои ведут себя так, словно всю жизнь этого ждали. Люда сказала: «Я всегда это знала.» Вот что она знала? Ну не любит она меня! Она всегда меня жалела из-за болезни, из-за того, что я «брошенный ребенок»… только она меня очень опасно не любит, - ей не нравится, как я сильно внешне похожа на своего отца (она его ненавидит); винит меня в том, что Влада не защитила диссертацию; косвенно – даже в смерти своего мужа, моего дедушки, уже изрядно надоела с этой историей, как я в три года разбила хрустального лебедя из парного набора подаренного в день их Серебряной свадьбы, и вскоре он умер. Она одергивает меня во всем: не так сижу, «не тем» интересуюсь (читаю – «лучше бы уроки учила», сижу над вырезками-поделками – «как слабоумный дед»); прочитала все мои дневники, а если со мной случается что-то плохое, то она «всегда это знала.» Конечно, иногда ей одиноко, тогда она говорит со мной, бывает, что-то хорошее; не на счет меня, на счет социальных сфер: успехи в учебе или какая я молодец, что, что иду в кино с теми знакомыми, которые нравятся ей. Она даже не в курсе, что у меня в школе, поговорила с классной и сделала выводы. Тем более, она пьет, «как лекарство», подчас очень сложно предсказать ее реакцию.
- А Влада? Она же твоя мама! – Эстелла опять широко распахнула глаза. Она и сама побаивалась родительниц Леры, еще с интерната; теперь же ей было сложно принять, что их агрессивность по отношению к Лере достигла подобных масштабов.
- Она ненавидит меня из-за того, что я не захотела остаться в Германии. А я не видела смысла там оставаться: теряла школьный год, жила в квартире с ее бойфрендом турком, пока она неделями отсутствовала. Я даже с тем парнем С. начала встречаться от скуки и оттого, что сложно было находиться в квартире, неловкость всегда была между нами. Особенно как-то играли с водой: брызгались, набирая в рот воду; я чистила зубы, смешно как-то вышло. У меня остался неприятный осадок - подозрение; появилось серьезное впечатление, что не уживемся мы как «папа и дочка». Хотя это изначально было абсурдно: ему 32, мне 16… Какого..! «Мой парень» С. показал мне весь город, а самый интересный вид – с заднего сиденья, - засмеялась совсем, как раньше она, - Только вот он исчез через пару дней. Я привыкла. А он вернулся и наговорил кучу странностей о том, что что-то там делает ради меня, что мы поедем на новый год в Берлин, я должна переехать к нему и остаться в Германии… Он оказался тоже очень замкнутым человеком, а вот на мне его «разомкнуло». Я извинилась и простилась насовсем, а дальнейшее от меня не зависело. Его машина обосновалась под моими окнами. Домофон я выключила, но он приходил говорить с моей мамой, пока я была на разговорных курсах, пытался преследовать в городе. Все в совокупности меня очень пугало, я готова была пешком в Минск идти. К тому же я тосковала по дому, привычному языку. Влада атаковала: «Теряем паспорт, ты остаешься.» Ее турок придумал жаловаться ей на меня, а со мной высокомерно молчать. Впрочем, это было давно, прошлым летом с «хвостиком» осени, - заулыбалась она, - Просто суть в том, что не было меня в школе два месяца, а когда пришла, то сразу узнала, что эти два месяца я провела в психбольнице.
- А что еще говорят? – серьезно, внимательно, немного нахмурясь слушала Эля, концентрируя какую-то свою мысль.
- О! Разнообразие! – оживилась Лера, - Ведьма, шлюха, психбольная, спившийся поэт… ай, все говорят, все. Толпа обезличивает предмет травли; стоит лишь переступить рубеж, отделяющий понимание того, что это – человек с именем от чувства, что это – лишь объект, не имеющий определяющих свойств характера, ни человеческой души. Это вообще все очень просто, и с легкостью заходит очень далеко. Слушай, - Лера обратилась к Эле выпав в реальность, как впервые, за всю встречу, - Хочешь, расскажу тебе две истории: одна веселая, вторая – не очень?
Эля радостно кивнула, увидев подлинного друга, к которому давно привыкла. Теперь придется отвыкать…
- Короче, вот недавно Лера «перебрала», - она любила иногда абстрагироваться до третьего лица, некоторые сложные чувства так проще высказать, - И вот, лежит себе на подоконнике и отдыхает, то есть дрыхнет пьяным сном. Идет урок. Идет комиссия из РАЙОНО, оба завуча, директор. Проходят мимо. Видно, у тех, министерских, шок. Будят Леру, но она даже не в курсе: пока она мертвецки отдыхала, ей разрисовали лицо фломастером в мордочку кота. Присаживается на подоконнике, блуждая глазами «кот»; несет спиртом за версту. Комиссия: «Что это такое»?» - шепотом, в полном «отпаде». Напуганы. Завуч по воспитательной работе единственная, нашлась: «А это у нас… поэт подрастает!» А «кот» просто сидит... в конце концов он – просто кот! - Лера легко засмеялась, а Эля – нет. От этого у Леры прибавилось сил, как-то реально нереально захотелось жить; совсем сменились краски голоса. Она уже не «плавала», а связно доставала из сердца все, что могла отдать.
- А вот вторая история менее веселая, - повела дальше она нить, - Когда я социализировалась в классе, к нам пришла новенькая девочка. Очень испуганная, робкая, у нее всегда будто слезы стояли в глазах. Где она раньше училась, почему перешла на середине года, не знал никто. И молчала она. Она бросалась в глаза своей апатией, желанием быть в тени, ее стали дразнить даже девочки, а я села с ней. Меня отговаривали какими-то безумными фразами, очень похожими на те, которыми дразнят теперь. А я про нее рассказала, что она интересная, что красиво рисует, что была у нее в гостях, и у нее толстый кот. За неделю все переменилось так, словно девочка всегда была с нами в классе. С ней сидели уже другие девчонки, я вернулась к Кристине. И, знаешь, Кристина меня тогда не поняла. Она ничего не сказала, только спросила еще в самом начале: «Зачем?» Но ей и не нужно повторяться, она все умеет передать одной интонацией и высказав всего раз. Мне все было цiкава: когда она, та девочка, тоже сломается? И, знаешь, недавно случилось. Оказалось ведь совсем не страшно! Надо только начать, теперь она вновь – полноценный член коллектива! Вот так, - засмеялась Лера выдувая с дымом слова.
- Лера, а Лиза? Ты ведь с ней как-то дружески общалась, когда у вас там что-то с Кристиной разладилось?
- А у Лизы - астма и хорошая мама, которая давно запретила мне даже звонить. У нее рвется сердце мне как-то помочь, но это та ситуация, из которой выхода нет.
- Моя мама так не отнеслась бы, - плохо скрывая неприязнь, Эля протянула фразу и потянулась к лежащей на скамье пачке сигарет.
- Моя говорит, что с меня не мешало бы «сбить спесь». Словно ждет, что б меня сломили, унизили и я приползла к ней. Да если бы подобное произошло, я о ней просто не вспомнила бы. Мне очень хочется «не дойти» до школы, но я же знаю, - позвонит классная, будут еще большие проблемы; ко мне такое отношение теперь: я как бы «вне рамок», но у всех ко мне повышенный интерес. Влада полностью поддерживает «общественное мнение», понимаешь? – Абсолютно. И пьет. Мне кажется, ей даже нравится часами общаться с классной, после - скандал… Я, бывает, иду домой: так спокойно на улице, нет вечной угрозы, и представляю, что это все не со мной происходит, и что я вовсе не иду в такое место, где мне угрожают и оскорбляют.
- Слушай, так а что тебе остается из вариантов?
- Да не знаю. Курить.
- Я взяла бы тебя к себе, - сочувственно развертывая душу, менялась Эля на глазах, таяла нежностью в своем голосе, искренне, очень осторожно просила себя извинить, - Но ты знаешь, я живу в общаге. Даже не в этом дело, просто есть мама…
Лере стало немного веселей:
- Да брось! Просто ты – единственный человек, кто меня слушает и с кем я могу поделиться. Просто я почему-то нужна тебе, и для меня это – неизмеримо больше, - Лера обняла ее, они так ласково теперь смотрели друг другу в глаза, и она беззастенчиво описывала все, ведь знала, что друг ее поймет.
- Была малая клика в классе, которая меня недолюбливала. Артур, девочка, которая фанатично привязана к Кристине, может, еще кто, - из этого выросло все. Моя дерзость и замкнутость в конце прошлого года стали удачным стартом. Я же сходила с ума: вышагивала по карнизу, когда мыли окна в классе; свалила в Брест, мои «на уши» всех подняли – не ночевала дома… Артур меня хорошо понял... что стану вести себя, как год назад – молчать и принимать независимый вид. Он видел, что на любую попытку ставить условия, реагирую агрессивно и чересчур эмоционально; и у них было два месяца, чтобы сплотиться, обсудив свои антипатии. Мне показалось, что они решили, что я не вернусь, они удивились. Потом наросло, как ком, - эта драка на школьном дворе. Меня стащила с лестницы за волосы девочка, принудили. Выбора нет. Но она просчиталась. Победа не была так легка, я сама впала в ярость. А потом был момент: я стою и не могу ничего понять, - вокруг нас толпа, мобилы подаставали, все рады. И эта девочка вся красная плачет, я сорвала ее крестик, и она ползает по асфальту в соплях и попытке его отыскать, бессвязно бормочет: «Мой крестик… Ты его сорвала! Меня с ним крестили!» Это стало невыносимо, я попыталась вырваться, но круг был слишком цепкий; кто-то кричал: «Бей! Добивай!» Мой одноклассник, мы никогда раньше с ним не общались, встал передо мной, закрыв собой, он расчистил дорогу из этих людей. Людей, понимаешь? Он мне кричал: «Уходи! Немедленно!» Я обернулась, - у него, у одного, было человеческое лицо. Он всегда был особенный, цельный, спокойный и мужественный. Мне даже как-то жаль теперь, что я никогда его не замечала, рассматривала с увлечением девочку, которой он явно симпатизировал. Наверное, ему нравятся натуральные блондинки, - засмеялась Лера игриво, - Просто в тот момент он, и так очень крепкий, вырос как глыба, стал просто огромным. И я в тот миг чувствовала себя очень большой, когда решила оттуда уйти. Я уходила и какое-то огромное чувство шло со мною, во мне; а он остался ненадолго сдержать напор желающих повторить раунд.
Еще – только учитель истории. Может, история – не такой уж плохой предмет?
Кристина – давно включилась в «охоту на ведьм», но только с недавних пор не стесняется высказать так, чтобы слышала я. Не стесняйтесь все свои, - опять расхохоталась Лера; она уже брала курс на свою привычную манеру абстрагироваться; ей было любопытно вникнуть, постичь, - Я и не смогла бы к ней плохо относиться, и не хочу. Она – уже глубоко личная часть меня; что бы она ни сделала, я смогла бы это принять. Но она не станет, я ее немножко знаю и потому бесконечно в нее верю. Ты вот спрашиваешь вечно: чем Кристина отличается от остальных? В ней есть очарование божественной простоты. Она просто царит, она словно выше, не пачкает мир ее. Эта божественная простота редко встречается. Обыкновенная простота – значительно чаще. Про божественную простоту вообще нельзя сказать «слишком»; всегда, даже в любой глупой выходке – она словно над нею… Незамаранная, незапятнанная простота.
Социальные педагоги, ну, или там школа как структура – безмолвствуют. Выросли дети, сами решают. Да и не нужны им эти проблемы в нагрузку к своим. У классной, кажется, мама болеет, Да и что она может? Проведет беседу с толпой подростков, которые уже открыто шлют ее на три буквы?
А «мама», что б тебе стало ясно, когда я вернулась после драки из школы устроила «разбор полетов». Меня вздрючили по полной программе. А вот за той девочкой мама в школу примчалась, кинулась к своей дочке, утешала, домой увела. Короче, Влада спросила: «Кто был зачинщиком?» - «Не я» Не поверила. «Что тебя спровоцировало?» - «Например, «тварь» в мой адрес». Она тогда задумалась и ответила: «Может, ты и есть тварь?» Спокойно сказала, а у меня до сих пор звенит в ушах. Что та девочка орала, я как-то сразу забыла, а это вот – нет. Ну, так побеседовали мы в тот день.
- Лера, - едва слышно, в глубокой задумчивости, произнесла Эля. Лера давно заметила: когда Эстелла так созерцательно-задумчива, то всегда начинает любую фразу с обращения к ней по имени, словно хочет поближе притянуть к своим мыслям, словно какой-то ритуал, где твое имя – магическое слово. Звучит всегда очень таинственно, по-особенному, всегда что-то значит большее, чем просто имя, - оттенок чувств, которые немногословный человек так концентрированно вкладывает, насыщает, намагничивает… имя, - А отчего они тебя так ненавидят?
- А почему они Должны меня любить? Может, потому что я пишу стихи? Или потому что у меня злой язык и манера молниеносно менять поведение от наплыва эмоций, с которыми мне сложно справляться? Просто опять наступает момент: Система меня выталкивает. Но держусь я хорошо, хотя ситуация превышает все рамки. Вокруг меня – непроницаемая стена; когда я иду по коридору, люди расступаются. Просто заболевают массы. Это доходит до абсурда: все включаются в игру. Какие-то пятиклассники из толпы махают мне приветственно руками, иные проходят глядя в глаза и показывают поднятый кверху большой палец; или средний; или V – victory. Это пугает. Да я их вообще не знаю. И они вообще не знают, зачем это делают. Я становлюсь символом всего, что «против», и каждый в этом находит что-то свое. А что я им «доказываю»? Это вообще не я начала, но приняла. Мы поднимаем планки с обеих сторон каждый день. Я пью водку в открытую на любом из уроков, перелив в минералку, но вижу: они в курсе; «догоняюсь» успокоительным, нюхательным табаком достав из ручки стержень – учителя мило «не видят»; им же безопасность себя, имущества и нервной системы дороже. И это правильно с их стороны; еще их не хватало строить мне баррикады. Каждый день я испытываю страх за свою жизнь. Понимаешь, после этого инцидента на школьном дворе, по одиночке и в открытую они напасть не решаются; но все очень стремительно: те, кто вчера со мной разговаривал, не здороваются буквально на следующий день. Они гадят исподтишка, - вчера кто-то толкнул меня, пока я спускалась с лестницы. Это может выйти просто случайно… Кто меня ненавидел – уже не важно. Теперь это уже просто система, она выросла вокруг меня, и это – очень мощная сила. Я просто держу напор. Только вечно это продлиться не может.
У меня складывается впечатление, что им и самим уже интересно: до какого предела нужно дойти, что б меня уязвить? Если честно, мне и самой чуть-чуть любопытно, - рассмеялась она, ни капли уже не терзаясь.
- Что ты планируешь делать? – Эля спрятала Лере в карман зажигалку, они уже собирались идти по домам.
- Зреет идея: уйти из дома. Не вижу иного выхода. Куда и зачем, я не знаю. Пока я еще могу потерпеть; но, понимаешь, на прошлой неделе я шла в школьный бассейн. Словил «поддатый» Артур. Словил не фигурально, - за шею взял.Я молчала и дерзко не отводила глаза, а он – не отпускал. Его друзья испугались, уговорили его, только вот он – не испугался. И я не могла бы поступить иначе. Мне просто подумалось, а вдруг в иной раз я их встречу у дома? Я часто гуляю с собакой… а они знают, где я живу. А кто не знает, - то информация эта не секретная. И я даже не знаю тех, кто знает меня и знает, где я живу! Это наросло вокруг меня, словно это я объявила бойкот всем им. Может быть, отчасти так и есть.
Лера снова поникла.
- Да не грусти ты! – ободрила Эля, - Пошли лучше пешком. Я тебя немного провожу.
Они встали и двинулись вдоль таких веселых цветных проезжавших машин. Дул легкий ветер, солнце ободрительно осело к ним на плечи; весь день теперь казался Лере иным. Они еще не прощались, но ей уже было тоскливо – вновь утратить, потерять возможность побыть хоть немного самой собой, не ощущая угрозы; чувствовать, что тебя принимают. Она наползла на рукав Элиной куртки, просунув руку под сгиб локтя, как ходили они раньше, еще в интернате.
Эля посмотрела с усмешкой. Все дышало предчувствием Весны. Лера выдала то, в чем и самой себе боялась признаться:
- Я боюсь, что толпа осознает, что они – мощная сила. Они ведь могут собраться всем классом и разлюбезно дождаться меня возле школы. И я выйду.
- Лерка, ты просто потерпи, - погладила Эля ладонью цветную перчатку. Ей было нечем помочь, но ее дружеское слово было самой огромной, неоценимой помощью. Даже, если б случилось, Лера точно знала бы: ее друг – за нее.
Гл. 16 Тот же день. Мысли о Побеге.
Умирают собаки, родители; рушатся здания, мечты, рынки недвижимости… Всегда что-то происходит, - жить несмотря ни на что.
Лера в наилучшем расположении духа вошла в квартиру. Напряженный накал повис в воздухе.
- Где была? Ты опоздала. Твои уроки окончились час назад.
Лера промямлила что-то невразумительное, пожала плечами, на том разошлись. «Как-то удачно!» - радовалась в душе Лера. Сейчас она не была настроена на новую партию боя. Тихо неся себя к комнате, отметила, что Люда сегодня выглядит как-то несвойственно ей. Наверное, с ней тоже случилось что-то хорошее, только это означает одно: ей об этом узнать не судьба.
Повернув голову к двери, не сразу смогла уловить: что-то совсем чужеродное выбивалось из общей массы на заклеенной плакатами двери. Один из них Лера нарисовала акварелью, вернее перерисовала: морда ржущего во все зубы коня и надпись «От работы кони дохнут!» Теперь здесь размашистым почерком Людмилы помещалась приписка: «А от безделья – с ума сходят!» Она задумчиво, с грустью уставилась на испорченный ручкой рисунок.
Хм, вот как…
а) у меня нет права на свое личное пространство;
б) у меня нет права на свое мнение и самовыражение;
в) у нее нет ни капли уважения к моим вещам, и уж тем более – мною созданным.
- Нравится? – обрадованно поинтересовалась Людмила.
- Гениально, - ответила Лера. Нет, сегодня не тот, совсем не тот день, чтобы что-то теперь выяснять и испортить все его светлое впечатление.
- Как успехи в учебе? – крикнула Люда в уже закрывающуюся дверь. Дверь Лера закрыла, а впечатленье не получалось никак отпустить; перед ней так и повисла злая улыбка, с которой обычно говорила Людмила, глядя на нее, как на презренного еретика смотрела инквизиция: с жалостью напоказ, с жадностью предвкушая пытку. Сейчас это был бреющий, враждебный, острый взгляд.
Резко распахнулась дверь, ворвался поток сквозняка. Она содрогнулась от резкого звука, и выпучив глаза, как заяц на капусту, швырнула сигарету в окно.
- Курила? Мат, мат, мат. Я ухожу. В мою комнату не входить, поняла?
- Поняла
- Так что получила?
- Единицу. Нуль просто не ставят, - Лера грызла ручку глядя в окно.
- Перечитала всего Достоевского, а такая тупая, - захлопнулась с размахом дверь, зазвенело стекло, - Собаку выведи, ключи я оставлю. Двери откроешь.
Вообще-то не «всего», да и не в этом же суть, просто сейчас она это припомнила; вечером «блеснет» цитатой из Лериного дневничка. Тут важно унизить, как личность, упомянув что-то тонкое, лично твое. Хорошая тактика: бьёт, задевает; выходит больнее, чем в школе. Если же охарактеризовать родительскую всепоглощающую любовь матери и бабушки Леры к ней; такую светлую и всеобъемлющую, не заключимую ни в какие рамки мира, все же вычленить, облечь в топорные, земные, чувственные слова, то она, как тактически направленный луч света, могла бы обресть имя: Доведение до самоубийства. Но, чем хуже ей было, тем яснее она ощущала, - произойдет нечто равноценно светлое.
Лера осталась одна. Редкость. Распахнув настежь балкон и все окна в квартире, выдвинула пуфик по центру прихожей перед трюмо, и устроилась с сигаретой перед зеркалом. Рассматривала волосы: гидроперид. Ее папа – польский грузин, у него жгуче-черные волосы и карие глаза. В детстве она пару-тройку раз столкнулась с проявлениями расизма, впечатление оставило глубокое: с четырнадцати лет она прячется от солнца (хорошо ложится загар); дозволения не получила, потому перекрасилась без спроса, конечно же, в белый.
Расизм от недоразвитости Человека. Душа не имеет окраса. Если поверить в наличие души; в то, что что-то внутри другого, не только Тебя, теплится и чувствует радость и боль; хотеть поверить в этот поток Света, - проблема цветовосприятия отпадает.
Вообще-то она устроилась перед трюмо с конкретной целью. Arte. В рабстве у того, как смотрю на себя со стороны.
Ее мама – русская, родилась во Владивостоке; потому первая идея родителей об имени дочери – Владислава. У нее светло-каштановые волосы и серо-голубые глаза; она утверждает, что «хамелеоны», но это просто игра дневного и вечернего света.
Именно на этом месте, где она теперь курит, перед этим же зеркалом кружилась ее двадцатилетняя мама. Лерин дедушка перелез через соседский балкон с «родительской проверкой» и застукал ее в процессе блуждания с сигаретой под музыку. Вероятно, это были «Kiss» или С.С. Сасh или… Музыка! Лера спохватилась и включила Бутусова. Теперь похоже. Она визуализировала, эксплуатировала этот Образ, рассматривая его все с новых ракурсов, и постепенно проступил другой. Другая история ее мамы.
Шли соревнования по плаванию, в которых Влада принимала участие. Ей прочили победу, исходя из результатов на тренировках. Отец пришел поболеть. Он ждал триумфа дочери, но смог бы принять поражение, чисто теоритически, если бы что-то не задалось и она пришла бы второй; он все-таки чествовал бы ее, как бойца. Он знал бы, что она так похожа на него, увидел бы в ней себя. Этот день мог бы их сблизить, но обернулся трагедией. Влада упорно готовилась к соревнованиям. Она верила в победу, верила в отца и совсем не верила в себя.
Такая взрослая Влада сидя на стуле во хмелю, говорила всегда лаконичными фразами про этот момент. Так, словно хороший актер, плохо исполнивший роль, и еще не остыли те чувства… ведь транслировать их другим, пока сам не пережил, не охладел к воспоминаниям – невыносимое дело, не под силу. Влада хотела говорить об этом, но всегда описывала фактически, безэмоционально; при этом ярко его каждый раз представляла, словно вновь погружалась в ту холодную хлорированную воду, будто не веря, что прошло так много времени с тех пор, а она давно «сторонний наблюдатель»; не давала оценки происшествию, но всегда напирала на то, как это было важно, какую ключевую роль сыграло в ее жизни. Лера слушала и грустно кивала; ей уже начинало казаться, что это – ее воспоминание и было с ней, на столько часто оно фигурировало. «По свистку мы ринулись в воду. Плыли брассом; этот стиль давался мне лучше других. Я шла первой. На середине бассейна я просто встала. Соревнования закончились без меня. Твой дедушка тоже встал. И ушел с трибуны. Больше на плавание он меня не повел, как я ни умоляла, а тогда только сказал: «Ты меня разочаровала.» Все. Дальше следовали пространные доискиванья и вопросы в пустоту: «Я не знаю, почему тогда остановилась. Не помню. Все шло хорошо, я пришла бы первой.» Одна лишь ремарка: ей было четыре года.
И она его разочаровала. Лера всегда представляла эту картину таким образом: в голубой дымке смазанные лица толпы; лицо ее дедушки – крупным планом. Он напряжен, но уверен в ней, как в себе; он будет ждать аплодисментов, чтобы хлопать громче других. Спортсмены-юниоры у бортика бассейна выстроились по струнке, каждый напротив своей «дорожки». Готовятся к прыжку. Они сосредоточенны. Влада полностью погружена в мысль: работать на результат, - как и всегда от нее требовалось. Плывут. Влада – по центру, она вырывается вперед, уверенно удерживая лидерство. И вот она остановилась, подняла голову шокированная, в полупрострации. Доли секунды промедленья, – соперники вырвались вперед. Тот, кто был вторым, стал первым, победителем. Она, секунду назад потенциальный чемпион, стоит не у дел, вертя головой, непонимающе рассматривая лица… лица… Среди них – только его лицо: он уже придерживает полы пальто, чуть нагибаясь, проходит между рядов, - никакого взгляда, - он ушел. Не стерпел этого позора.
В веселом гомоне чествовали чемпиона, в душевой царило оживление и смех. Влада молчала, не смея поднять глаз, дрожа от холода и стягивая с себя мокрый купальник; а любое прикосновение, любая манипуляция доставляли боль. Она впервые ощутила унижение так сильно, так остро; чувствовала себя такой жалкой, беспомощной, она не оправдала его надежд. С тех пор Влада полностью зависела от мнения отца, от его оценки. Этот день лишил ее желания бороться, плыть против течения, ведь стало очевидно, что она может принести только горе и бесславие своей инициативой, а отец – прав беспрекословно. Она приняла, что ее не будут любить и ценить просто так, отреклась от себя, а потерять отцовскую любовь для нее стало самым страшным, худшим и непоправимым, что могло бы с нею случиться. Больше она не проявляла своеволия ни в чем. Творец от природы она покорно стала холстом для творчества своих родителей, главным образом, конечно, для папы.
Есть ли у человека право быть самим собой? А если обществу он угоден в другом свете, который оно, общество, называет преображением; если родители, друзья, любимые ценят в нас наше искреннее желание им нравиться, угождать, быть для них теми, кем они хотят нас видеть? Если бывая собой, мы стыдимся себя, отвращаясь от тех мыслей, которые нам присущи, поклоняясь навязанному мнению своего окружения, обрекаем себя в замкнутый круг, и спасаем себя в иллюзорном видении происходящей с нами реальности, под тем ракурсом, который выгодно освещает преимущества и скрывает ложь? Если этот мир иллюзий разобьется, все, за что так отчаянно цепляется человек, вся его шарнирная опора сляжет, разбившись; осколками вниз, обнажит правдивую картину, реальность. Хватит ли у него сил взглянуть или он опрометью бросится следом вниз собирать осколки, склеивать, колдовать и вымаливать себе новую иллюзию, новый стройный вид вещей; желая отчаянно потонуть в этих иллюзиях, никогда из них не выбраться, что б никогда не взглянуть в истинную человеческую суть друзей и близких, а самое главное – не посмотреть себе в глаза; в волнующее нечто, трепещущую душу со своими сложностями и желаниями; не признать, что бог, единственный правый в твоей судьбе – это ты сам, а жизнь – она дана однажды; и ты сам себя наказал всех страшнее, прожив такую жизнь, в которой не дал своему богу вымолвить ни слова.; прожил чужими мыслями, так и не узнав, каким был бы твой путь? Жалкий обманщик… Кто-то вырастит в себе этот подлог вновь и сольется личностью с этой безликой личиной, но кто-то – ведь нет. Или да? Или нет? Или да?
Дедушка давно умер, но в каждой семье есть свой Призрак. Он был им, «жил» с ними поныне, существовал в непреложных Правилах этого дома, в диктате из уст властной по натуре женщины, перенявшей на себя роль лидера в этой семье; с чем Лера была категорически не согласна, хотя бы потому, что для исполнения роли лидера Людмиле не доставало главного: умения самой подчиняться собственным правилам. Раскол. После прочтения личных дневников Лера, которая и так примирялась с заведенным порядком с великой трудностью, решила, что ей «развязали руки»: «Не знала Человека, - вот и познакомились!»
- Неужели в этом доме была другая жизнь? Цiкава…
Флюк смотрел на нее внимательно, как заинтересованно. Хитрец всегда так делал, когда выпрашивал длительную прогулку: приходил к Лере, заглядывал в глаза и становился самым внимательным «собеседником».
- До чего же ты умная собака, - озадаченно почесала голову Лера, - Ладно, Флюк, go!
Они ушли гулять.
Выйдя из подъезда она обрадовалась, встретив мирно прогуливающегося своего знакомца:
- Здравствуйте!
Он что-то промычал в ответ, вероятно, поздоровался, и жестами испросил сигарету. Она угостила и молча ушла. Встретить этого соседа для нее было всегда приятным известием; единственный сосед из всего дома, с которым она здоровалась. Душевнобольной лет сорока с небольшим мужчина гуляющий взад-вперед по всей протяжённости двора возле длинного дома. Его жизнь – вечность хаотического шатания. Нет Выхода. Выхода нет. С ним мало, кто здоровается: не любят его. Оригинальный он очень.
Лера двинулась в глубь дворов. Пес умчался вперед, завидев в кустах кошачий хвост. Она знала: не догонит. Медвежонок с короткими лапами. А однажды догнал, и кошка его не испугалась. Скорбно поджав хвост он поспешил к смеющейся Лере. Их путь обыкновенно пролегал по выверенному маршруту через два «собачьих» парка (там гуляло много «собачников») и задними дворами, в обход открытых пространств (чтобы не было видно из любопытствующих окон Лериного курения), - к поездам.
Весна разряжала воздух, окрашивая уныние голых ветвей теплым светом возвращения к жизни; и самой опасной хрустальной росой с крыш упадала по капле вода сталактитов. Такой чудный миг у нее был сейчас: она и не в школе, она и вне дома. Ничто не гнетет. Просто так хорошо. Она обожала эти дворы и эту прогулку с собакой. Сейчас ей было жаль, что она выросла в таком окружении, где не принято было любить свою родину. Так странно: она просто не могла находиться долго вне страны, - это разрывало сердце. В Германии все очень хорошо, красиво и сказочно благополучно; но каждый день душа рвалась домой. При том, что дома у нее как бы и нет; белорусский язык она не знает и не стремится; а многое в ее стране выглядит зловеще. Но уже через месяц она так истосковалась, что ощущала себя глубоко старой, возможно, даже мертвой; ее интересовало только наличие сигарет, а все остальное ускользало в дымке. Когда она вернулась, день был холодный, слякотный, а над городом висел туман, - она смеялась: жизнь вернулась в нее. Только эту страну она любит, только это место ей дорого так, что бесценно. Может, она ее идеализирует? Но Лере так нравится. Она ощущает свою страну как часть себя.
Влада ненавидит ее страну, Люда почему-то тоже. Они внушали ей презрение с самого детства, как и все ее окружение, за исключением единиц. Только, то что кажется всем верным, не обязательно верно именно для тебя. Эти люди… Что они вообще могут знать о тебе?
Просто любовь абсолютна. Она ставит ультиматум, а ты принимаешь, как данность. С благодарностью. Вдохновенно.
Она понимает тех, кто стремится исчезнуть из ее страны, а вот они ее, как правило, не понимают. Может, для них здесь нет этого поэтического света, живой души, которой напоен даже воздух. Здесь солнце светит точно так, как как нравится Лере. Есть много стран, где объективно многим лучше, но любовь – понятие субъективное. Влада говорит, что эта страна – тюрьма. А Лера полагает, что жить хорошо можно везде, а тюрьма, несвобода – это личное состояние души, от которого сбежать куда-то и нельзя. К тому же, если не уважаешь землю, на которой ты вырос, не научишься уважать и людей, с которыми рядом состаришься.
Сегодня она озвучила Эле то, что несмело бродило в сознании, не имея четкого образа: побег. Необходимо уйти из дома, - хоть на необитаемый остров. Еда? – Даже проще; с эволюцией повысились потребности. К тому же это кажется таким малозначительным, во что одеваться и что есть. В школе опасно, опасно и дома, но что хуже, - теперь опасно и вне дома. Артур явно злится, он не рассчитывал на такую долгую войну. После драки был нейтральный период «холодной войны», а в последний месяц, - «весеннее обострение», что ли? – все набирает ужасающие обороты. Леру безумно пугал его взгляд: ему необходимо самоутвердиться за счет ее публичного унижения, любой ценой. Он теперь тоже пьет в школе, вслед за Лерой, и ведет себя в этом состоянии агрессивно. Недавно осмелился показать ей что-то на пальцах; в классе было светло, Лере было смешно (была уже прилично «под градусом»). Она начертила на листочке А4 сложенном пополам значок пацифизма, и поставила на парте подле себя, игриво подняв брови; взяла бутылку «минералки» и жестом обозначила тост: за тебя! Очень светлый был день, голуби сидели нахохлившись на карнизах; у нее появилось ощущение, что он сейчас подойдет и выбросит ее в окно. Потому что все смотрели и смеялись не с нее, не с него, - с ситуации. Ее номером расписаны все школьные туалеты, но звонит только он, - молчит. Видимо, чтобы не обольщалась, что пришла домой и оказалась в безопасности. Страшно и не ясно, чем все само по себе кончится.
Конечная точка маршрута. Они с Флюком пришли к поездам. На насыпи из гравия громоздится железнодорожное полотно. Этой дорогой она ездила на Украину, из окон купе был виден ее дом, ближайший магазин; она всегда увозила с собой в подарок этот момент последнего впечатленья о доме; - как выстроились машины в тот миг, когда она льнула к стеклу, как люди привычно открывали дверь в магазин, а кто-нибудь сворачивал за угол – в сторону ее дома.
Наверно мы все совершаем плохие и хорошие поступки, но это не делает нас плохими или хорошими людьми, разве что в конкретном контексте. Человек – неоднозначный герой в романе своей жизни.
Я уйду. Меня заменят. Кристина – уже заменила; у Люды есть внучка подруги – «любимая девочка»; Владе просто не нужен никто, она сомневается даже в собственном существовании. Зато я буду бродячим художником!
Я, как и большинство людей, добра с оглядкой на те выгоды, которые мне сулит моя доброта. Люди путают доброту с чем угодно: с благородством, со слабостью, с пьянством даже подчас. А ведь благородный – не обязательно добр, он иной раз совершает поступок, но не ради других, ради себя самого только. В «плохих» и «хороших» людей я не верю. Человека, от которого мы видим больше добра по отношению к себе, мы называем хорошим; того, от которого видим больше зла характеризуем как плохого; но мы ничего не знаем о других людях. Нельзя Человека подвести к общему знаменателю. Каждый из нас как набор из разных великих и низменных качеств, а видимая часть нас – только баланс между ними, лишь компромисс. Человек всегда оставляет себе тайное право проявить себя нетипично, что может разрушить напрочь уже сложившееся впечатление о нем.
Мы ничего не знаем о других людях; и составляя объективные свои мнения, порой не догадываемся об истинных намерениях и побуждениях души; о том, каков этот человек, когда другие не смотрят.
«Конечно, я ухожу из дома из трусости, но мне нравится мысль, что я буду тем человеком, кто реально поможет Артуру как-то сладить с этим конфликтом души.» Она вообще-то не знала, сколько еще будет «держаться», за что конкретно и зачем; только вот вслед за уходящим вдаль железнодорожным составом, у нее промелькнуло предчувствие, что развязка близится, и найдет ее вскоре сама. Лера рассеянно пожала плечами и повернулась спиной к Поездам: пора возвращаться. Домой.
Гл. 17 Разомкнутые Объятия.
С утра зажали в гардеробе. И Лера разулыбалась-разулыбалась, - и получила по улыбчивой мордочке.
- Животное.
«Фух, это тайм-аут, - подумала она, - Сегодня без экспрессии. Они реально подавлены. Прямо как я сейчас.»
Впрочем, одну куртку она не тронула. Только сбросила на груду тряпья, - нельзя было явно выделить во избежание проблем. С высоты вытянутой руки, как Сказочник: «Пуф!» - последний ингредиент в котел.
Одноклассников она всегда звала по фамилиям, к некоторым приставляя «слабое звено», поэтому некоторые ее не любили Особенно. Только одного из них она всегда называла по имени, хоть и не выделяла из числа прочих. Это был тот самый Д., который переживал за ее репутацию в контексте женской чести, когда она начала курить возле школы; а слухи пошли, но Лера была рада. Тогда ей было тяжело остановиться, хотелось узнать, где здесь Предел. Просто, когда они ругались, кричали, они проявляли себя Для нее. Она оценивала их страхи и фобии, отчасти радостно: «О, Фрейд! Я это узнаю!», отчасти огорченно: «Какие глупости все, что он/она о себе говорил, либо просто себя не знает.» Всегда очень нетривиально получалось, шокирующе, - что влекло еще больше.
Когда она переехала окончательно к бабушке из интерната, то плохо знала район. Успела выучить лишь дорогу до школы, с трудом находила даже поликлинику. Один мальчик, одноклассник, постоянно желал ее проводить и однажды предложил то, от чего она улыбнулась. Ее самолеты. «Великолепно», - думала она глядя в стекло, и озвучила: «Я благодарна. Можем иногда ходить вдвоем. К Моим Самолетам.» Но мальчик устал от нее, видимо, и предпочел наблюдать на расстоянии. Он был из последних, кто крикнул ей «шлюха», и Лера не испытала ничего, потому что от него; но стала обдумывать: почему «шлюха», отчего не «ведьма»? Пришла к выводу, что ему было так легче себя пересилить, чтобы начать ее ненавидеть, как все. А вот Д. не сдавался. Молчал, очень робко заглядывая в глаза с выражением тайного страдания. Лере становилось совсем нехорошо от этого взгляда, слабели ноги, немели пальцы – его боль души передающаяся на расстоянии ей. Контакт есть: необязательно трогать руками. Она отворачивалась к окну, сжимая губы. Она, которая рассмеялась кошачьей «мордочки» на своем лице, терялась и не знала, как это пересилить: и больно, и забыть нельзя; то, в чем есть глубина – манящая, святая тайна. Она знала, что просто не сможет отвернуться от него, пока он сам не отведет взгляд, и встречала его глаза всегда, когда от других отворачивалась с брезгливостью. Может быть, если бы они с Д. столкнулись в одном автобусе по дороге в школу, все вышло бы совершенно иначе. Но Лера жила далеко, как оказалось – слишком далеко.
Еще в конце прошлого учебного года, когда она резко переменилась в поведении, замкнулась, бросала вызов всем подряд (сперва воевала за право быть с Кристиной, потом просто страдала и злилась от ее утраты), Д. оставался добр к ней взглядом. Всего лишь прекратил ее ждать. Видимо, она разочаровала его. Был момент лета, красили классную комнату, и они остались вдвоем. Опали в краски все люди, она подошла и обняла его. Так крепко, так нежно. И он так же обнял ее. Они долго стояли, сцепив объятие, а после он запросто заговорил, как никогда прежде. Оказалось, у него в Гродно есть бабушка, а с недавних пор и девушка. Лера слушала, как он говорил о ней с трепетом и придыханием, - это был чистый язык любви, застывающий фразами в вечности. Ей стало очевидно, что она не придавала значения, пока это присутствовало в ее норме дня. Здоровалась с ним изо дня в день и не обращала внимания; всегда естественно зная, как у него дела. Видела его, слышала его шутки и смех; а вне этого кружка, в собственной изоляции, ощутила нехватку всего этого. И с подлинным интересом теперь узнавала «новости» о его девушке. Ей показалось это глубоко справедливым: он искал образ хрупкости и нашел, просто сперва видел в ней, а подарил свое зрение другой, которая не разочаровала его. Они отошли друг от друга так мирно, но Объятие протянулось – это оно не давало ему истязать ее, как делали остальные. А лучший друг Артур Смотрел на него, когда он Так смотрел на нее. Просто у них оставался секрет. Потому она не осмелилась тронуть его куртку, даже будучи «не в себе» и пьяной изо дня в день. Сбросила вниз, чтобы не скомпрометировать его перед толпой, и даже это ее ужасно давило.
В этот весенний обыкновенный свой пьяный день она чувствовала себя остаточно больной, перенеся на ногах температуру, запивая аспирин водкой. Не могла взять больничный все эти четыре месяца, чтобы не запятнать себя трусостью. Переболели и Артур, и Кристина, и девочка строившая козни в женской среде, не могла только Лера. Она понимала: уйдет на неделю, - вернется к еще худшему положению вещей. Она – новость номер один, о ней не забудут, ей нужно сдерживать напор систематическим присутствием, «пропадая» с уроков вразнобой, внезапно, бессистемно, по личной прихоти. Она выставляла оборону – тоже масштабом, как и они; брала массово: например, гадала на картах во время одного из уроков всем желающим, прибухивая "из горла". Ей этого совсем не хотелось, просто не было альтернативы: пока ее Фигура выделывала подобные фортели, - они держались своих углов, потому как видели иллюзию масштаба. Но она знала: мыльный пузырь лопнет; это не могло бы продолжаться бесконечно. Риск каждого дня – риск собой, как ни парадоксально – ради себя. Все бы не страшно, но она вымоталась, была истощена, все больше – боялась, все на большем количестве уроков отсутствовала, поднимая дозы алкоголя до такой степени, что «отключилась» на подоконнике. Они воспользовались этим, нарисовав мордочку. Шутка. Но ведь в следующий раз они могут воспользоваться этим для чего-то другого. А то, что будет «следующий раз» она не сомневалась: чувство надрыва и полупрострации уже не покидали ее. Им оставалось только добить, просто они не знали об этом. Вернее, не узнали пока.
Она молча полулежала на парте, исподволь глядя на Кристину. Взяла карандаш, и в раскрытой тетрадке написала по-английски слова.Кристина переведет дома и поймет, услышит то, что Лера уже не посмела бы сказать ей. Сложив листочек бумаги подошла к некогда своему другу и попросила учебник, так, что-то посмотреть… Кристина под яростными и немыми взглядами, рассеянно протянула книжку и улыбнулась – не ей, ситуации – моментальной улыбкой вежливости. Лера сразу вложила записку, но сделала вид, что что-нибудь ищет пробегая глазами без разбора по тексту. «Спасибо», - она протянула обратно, Кристина улыбнулась, но воззрилась на Леру, как на впервые увиденного человека, который зачем-то вошел в этот класс и попросил у нее учебник. Пропасть легла между ними. Лера уселась на место, в ожидании перемены, развлекшись тем, что швырнула бумажкой с «магическим символом» в того, кто больше всех задирал на конкретном уроке. Что делать? Отказаться от игры означало бы проиграть, в ее случае это могло бы закончиться скверно. И Лера швыряла, выплевывала им обратно их собственный страх.
Прогремела перемена. Ей очень захотелось выйти, постоять хотя бы возле окна – но не здесь. Собрала вещи (для нее было бы непростительной глупостью оставить свои вещи на парте даже при отлучке в туалет). Водрузив сумку на подоконник она вперилась взглядом в окно, подперев рукой подбородок. Она как бы «скучала», на самом деле просто мечтала: скорей бы конец, хоть какой-нибудь. Боковым зрением уловила тень – кого принесло? Она обернулась порывисто и резко обмякла, остыла, - мальчик Д. смотрел на нее. Он стоял дольше обычного, а стенку возле него подпер Артур. И Лера смотрела. В его взгляде впервые так ярко проступила борьба: сперва были робость и кротость, тень силы Нежности и его природная, личная Доброта. Они менялись, мешались, как краски, как листья падшие осенью на ветру. Пробиралась, искала путь жестокость через решительность, через травлю самого себя, лучшего в себе, чтобы щелкнул Заслон, перекрыв вход Доброте, – и он решился. Артур был доволен: у Леры дрогнули брови, помрачнело лицо; Д. еще что-то сказал, и ушел в класс. Артур отделился от стенки, прошел мимо близко: «Красавица, нехорошо тебе?» Он весело и участливо поднял брови. Так мило: тет-а-тет никогда не дразнил; прошел. Лера стояла в оцепенении. Д. выглянул из класса и в последний раз на нее посмотрел, - совсем новым взглядом; в нем не было и тени прежней теплоты. Вот видишь, как просто: стоит только один раз это сделать, - и все. Очень просто, а ты боялся, что трудно. Теперь Д. нашел это веселым, как все. Ну да, в принципе, fun именно это и определяет в английском языке. Д. снова скрылся. Им обоим теперь стало легче. Она хотела было заплакать, но не получилось; ей чудо как стало легко. Она заулыбалась и вышла из холла, и из здания школы. Она туда непременно вернется, - на пару-тройку экзаменов.
Объятия – символ: ты принадлежишь мне равно как я – тебе. Они в идеале должны быть Замкнутыми, но, бывает, Судьба их размыкает, иногда смерть, - и кто-то уходит. Он Отпустил, разомкнул объятия. Спасибо. Она никогда уже не почувствует себя слабой или одинокой – от недостаточности Его. Однажды он распахнул для нее душу, впустил, - она знала, ведь это было взаимно. Эта связь сохраняется до тех пор, пока один из двоих не захочет так же искренне порвать ее, - тогда он Отпускает. И ты уже не будешь говорить: «Я не хочу его видеть», при этом в уме держа: «Очень хочу» Что-то было, - но теперь не стало. Остается благодарность к тому, каков Он был, а ключевое слово «был».
Лера-Лера! Режет ладони в туалете. Она знает в этом толк. Повод to talk? Можно сказать «я люблю» и не почувствовать вообще ничего; но того, кого ты зовешь в гости на воскресную лепку пельменей, ты точно любишь, даже без этих слов. Он твой Друг. Ты его обнимаешь, просачиваясь корневищем сердца в его сердце, ты знаешь: ты ему точно веришь. Где-то Лера услышала фразу: «Любовь – это обещание», ей показалось это наиболее удачной формулировкой. Это как в любой игре: шашки или школьный конфликт – ты занимаешь позицию, и всем ясно, в какую сторону будут направлены твои ходы. Любовь в любом проявлении (родительская, дружеская) – это позиция: я принимаю и прошу принять меня. Это – самое твердое убеждение, потому как подчас оно может зримо ни на чем не основываться. Только, если ты занял эту позицию – это твой принцип, и разрушить его может лишь противопоставленная позиция того, кому ты желал бы предложить свое доверие: у всего человеческого есть Предел. Нет предела только у любви к богу и через бога – к людям, - милосердие.
Она уходила и видела перед собой, как курят у своих контор веселые сослуживцы, парят в небе птицы и самолеты, - и поэзия весны парила у нее в душе.
Он видел, как уходил ее Образ: девушка с волосами ниже поясницы, с белой повязкой на голове и в белом сарафане, - какой она вышла к нему удивленной, когда он зачем-то пришел к ней домой, сказал «привет» и ушел. Видно, забыл, зачем шел. Она улыбалась и теперь, как улыбалась в его видении, в образе, который он вытравил из своего сердца, отдав на съедение Тьме.
Сказочник уходил и думал: «Сказка не состоялась, но совсем не грустно. А вот теперь – все будет хорошо!»
Гл. 18 Как поэты Серебряного века…
Жизнь была за нее; мир, время благословляли ее; любые ее проступки заведомо извинялись, ведь ей было шестнадцать. Мир манил волшебством.
Хорошо, когда ты так юн: популярные исполнители, твои ровесники поют о тебе песни. Или так: отовсюду слышатся лишь песни про тебя, твою жизнь, твой опыт, твою историю. А в шестнадцать лет так важно иметь свою историю, что-то утверждать на нее опираясь.
Лера ворвалась в любезно предоставленное ей пространство сквозь дверной проем чуть приоткрытой двери, внеся с собой поток весенних запахов и энергию уличного оживления.
- Слушай, - громко, еще не привыкнув к монолитной тишине темной комнаты разнесла она голос по всему небольшому помещению комнатки:
Солнце ярче обычного,
Все дается с трудом, -
Это похмельный синдром!
- Сама пошутила, - сама посмеялась, а теперь дай мне поспать!
Лера запротестовала, началась шутливая перебранка, кончившаяся дракой подушками.
- Да ну тебя, - легко, звонкой мелодией бросила ей Эстелла, выходя с полотенцем к умывальнику.
Солнце в безумном темпе кружилось у них над головами, все в жизни было исполнено глубинным и трогательным смыслом. Все было особенным и интересным, ко всему они были причастны, живя гармоничным настоящим каждый день.
В умывальную влетела Лера, жестом подманивая друга к окошку. Они толкали друг дружку намеренно, громоздясь локтями на подоконнике. Устроились. Подавшись туловищами вперед, льнули к уличному свету. Элино лицо, только что мокрое, почти моментально просохло, оставляя на свежей юной коже капельки-росинки, осевшие и на ресницах. Лера - рядом, что-то говорила, показывая на Весну; профиль друга, чуть улыбаясь, кивал. Мрачная темень умывальной комнаты легла за их спинами, а они сами были на свету, как одни на свете. Они курили, сгрудившись словно голуби на окне: плечо к плечу, и не было лучше момента, чем – Сейчас, чувство плеча друга и чувство света проникающего так естественно в душу.
Та Весна для Леры – жизнь без ежедневников, рутинных изматывающих памяток. Чувство открытости миру, чувство вселенной внутри.
- Я ведь реально нереально тревожный человек! – смеялась она, шагая вдоль набережной, - А теперь вот смотри! – Лера вытянула руку, распахнула ладонь, - ежедневник упал в воду.
- Смотри сама туда не упади! – ответила Эля с тревогой и смехом.
Такой Лера могла бы быть только с Ним. Он видел в ней что-то лучшее, а ей всегда очень хотелось в это поверить. Чувство: Supreme.
Она чувствовала себя до невозможного счастливицей; такой, что даже боязно было подумать, а тем более осознать: совсем нереально и запредельно.
Как летели журавли в фильме 57-го года, так и ей однажды удалось поймать улетающую вдаль лучшую из всех своих Иллюзий. Чем бы Он ни считал это лично для себя, для Леры это – лучшее, что случалось в жизни, в любом времени и наклонении глагола.
Летний вечер. Примостились у набережной на траве. Эля со смехом проталкивала пробку в бутылку вина прутиком.
- Открою сразу обе, а то потом буду это сделать не в состоянии! – Эля любила переставлять слова в предложениях по-оригинальней, тянуть с выражением окончания фраз, придавая речи особенный цвет: юность.
Лера из дома взяла с собой любимую куклу – фарфорового клоуна на шарнирах. Фарфоровыми были лицо, руки и большие красные ботинки; все тело – гуттаперчевая конструкция-пустышка. Только иллюзия тела. Он был в яркой клоунской одежде, как для арены цирка. В шапке-таблетке набекрень. С большим размалеванным ртом и добрыми глазами. Лера любила эту игрушку, и таскала с собой повсюду в необъятной сумке скроенной вширь на столько, что в ней могла бы еще поместиться вся клоунская семья и двоюродная родня. Она могла подолгу рассматривать застывшую гримасу радости преувеличенно-лучезарной улыбки, которая существует лишь для того, чтобы улыбались другие.
Вместе с Элей они решили дать клоуну имя. Оно должно было быть ассоциировано с чем-то и кем-то, с этим днем, иметь для них общий, некий связующий смысл. Ведь все бессмысленное людей разъединяет, а им искренне хотелось сближения друг с другом еще теснее. Они сидели долго, и в свете фонарей на набережной уже обрисовался силуэт откупоренной бутылки вина. Они смеялись, и как поэты-символисты перебирали имена, проводя в пространстве невидимые, блуждающие параллели между собой и миром. Это же клоун – просто шутка. Вот он застыл улыбчивой гримасой в подтвержденье. Но клоун стал предлогом. Они и их истинные ценности, люди, кого вспоминали в первую очередь, те, кому верили больше других.
Лера не захотела давать имя V. Клоуну оно бы просто не подошло. К тому же для нее это - было слишком серьезно так, что боязно упоминать вслух. Имя они, все-таки, выбрали: Джастин (как популярный тогда Тимберлейк), и фамилия одноклассника Леры – мальчика Д., который так вовремя, сам того не зная, открыл эти двери в Весну.
Она отдала клоуна Эле – на время, как талисман-напоминание об этом дне. Ей захотелось этого компромисса, захотелось увидеть улыбку случайной, удивленной радости на лице друга.
Они сидели, как поэты-символисты, говоря о смерти, ветре – об их нечеловеческой красоте. Струился свет луны и льнул в их души, и было так легко, что рассмеялась бы сама Весна.
Гл. 19. Психбольница.
Лера сама захотела в психбольницу. В РУВД ей предложили: туда либо домой. Ко второму ее явно склонял следователь, потому она была вынуждена послать его на три буквы, чего ей искренне не хотелось: очень уж славный был человек. Он разозлился и вызвал психбригаду; как раз подоспела поставленная в курс дела мать.
Теперь она читала, курила, писала, слушала всех подряд и обманывала с таблетками. В целом, как и везде: занималась своими обычными делами. К ней привязалась учительница музыки с нервным тиком, доведенная до помешательства жестокими детьми. Она хотела бы иметь ребенка, но у них с мужем были проблемы, и она слишком близко к сердцу допускала своих учеников. Постепенно ее начала избегать и Лера, по причине желания учительницы удочерить ее.
Все там находились от невозможности пережить человеческую жестокость.
Н. никто не любил; молчаливый бойкот, микротравля. Ее просто никто не понимал. Потому как она явно выделялась на фоне даже тех, у кого дергается голова и проблемы с выражением мыслей, как юродивый отличается от «нормальных» людей: всем. Прострация полная, бессвязность и невозможность ответить на простой конкретный вопрос. Но с Лерой они поладили быстро, что привело к странной конфронтации в туалете-общей курилке. Лера была вдвойне очаровательна, - ей приходилось «стрелять». Влада к ней приезжала, но в просьбе о сигаретах ответила категорическим «нет».
- Тебе дам, а ей – нет, - ответила на вопрос о сигаретах ее возраста девушка с дерзким, упрямым подбородком, и бросила на Н. колкий взгляд, - Ты чего с нею ходишь, ты же «нормальная»?
Лера пожала плечами с улыбкой, слегка возразив:
- Пусть бы осталась.
Но девушка с дерзким подбородком покачала головой, и Н. ушла.
- Кстати, я - Юля.
Она оказалась очень веселой, только юмор у нее отдавал надрывом души. Она здесь томилась три месяца кряду; только по исполнении восемнадцати лет смогла бы отсюда уйти; - Юля была из детдома, никто не озаботился ее забрать, хоть обещали педагоги, что это – лишь на месяц, что так будет лучше для нее самой. В больнице она и узнала, что беременна (Лера думала, что просто «животик»; девушка среднего спортивного телосложения, не очень высокая, но длинноногая), почему-то она очень боялась огласки беременности, и оттого хотела сбежать, пока этот факт очевидно растущий – буквально, не обнаружит себя. К ней приходил парень, но она не велела его допускать, а потом сильно переживала весь вечер. Так, был парень, но было еще что-то кроме: Юля говорила много, рассказывала кучу историй, в которых привирала то в одном, то в другом. Лера так и не узнала от нее, почему та здесь оказалась; она даже намеренно путала следы, сильно упрощая эту нить повествования. Однако Лера догадывалась по тому, как она ненавидела Н. – гораздо больше других. Не навижу – не могу видеть.
Ночами Лера читала на кресле, возле своей поднадзорной палаты, когда нянечки покидали свои посты; ей это молча разрешали добрые нянечки. Обыкновенно в это время все спали, а в одну из таких ночей, к ней подсела в кресло та самая Н. Лера кивнула приветственно, но не оторвалась, она слишком любила эти свои ночные личные часы. Н. заговорила, как обычно бессвязно, разрозненно, превращая повествованье в хаос. По мере движения времени речь становилась цельной фрагментарно, а из «собранного» предложения можно догадаться по контексту разбросанному вокруг. У нее и в дневных разговорах мелькали какие-то «дети из деревни», а теперь это приобрело общий вид. Отложив на колени книгу Лера уставилась на лицо: теперь она стала не только ушами, но и глазами.
Безоблачно-блаженное лицо Н. слабо справлялось с артикуляцией, но внимательный слушатель придал ей животворящую силу уверенности в себе. Она объяснялась монотонно, бесцветно, с застывшей улыбкой на губах, произнося речитативом: «засняли на камеру», «дети из деревни», «дом», «я была». Наводящие вопросы ее воодушевляли, но сильно сбивали; однако Лера дошла до «ключа», - на одном из вопросов та с размаха уткнулась лицом в колени, прижав к скорбно скрюченному туловищу зажатые в кулаки руки, начинала скулить. Лера ее успокоила и проводила в постель, посидев с ней немного, рассказав добрую сказку о ней самой. Уснула.
Лера пошла курить. Она обдумывала беспредельную человеческую жестокость. Абсолютная чернота сломила жизнь одному человеку. Как заметка из газеты: «Девушка поехала в деревню к бабушке на лето. Группа местных подростков над ней надругалась, заманив в заброшенный дом; после чего шантажировала съемкой совершенной на видеокамеру.» - В паре фраз кроется чья-то сломленная жизнь. Она вспоминала и А., с такой же радостью на губах пересказавшую, как ее друг-художник нашел себе новую «музу», а от старой избавиться никак не мог. Однажды А. проснулась голой и связанной, с обстриженными клоками волос, - это художника и новую «музу» озарило вдохновением на новый проект. Но А. отлично справлялась, ее смех был сродни прозрению: она удивлялась как долго могла его любить.
На почве побега Юля с Лерой сошлись. У Леры тоже были причины. От отсутствия свежего воздуха ухудшалось самочувствие. Она ощутила угрозу для жизни. О выходе на улицу не могло быть и речи, ее «личное дело» было перечеркнуто дважды (склонность к побегу; склонность к суициду) – табу. Поэтому и ей необходим был план. Лера предлагала сбежать простым способом, но Юля придумала нечто в стиле «бондианы». Согласно замыслу, Лере предлагалось пырнуть Юлю ножом, чтобы она попала в больницу, и бежала оттуда. За Лерой она обещала вернуться. Лере огорчилась, но поддерживала беседу ради развлечения, вынашивая свой план одиночного побега, который значительно осложнялся тем, что кто-то о нем теперь знал. Между тем шутка приняла серьёзные обороты, и в туалете Юля словила подружку за рукав.
- Пырни меня ножом, - возвестила девушка, фанатично сияя глазами.
- Откуда нож?
- Я его с собой пронесла. Он складной, никто не заметил.
Это было вероятно. Лера таким же способом пронесла с собой любимую реликвию – гильзу, спрятав в самое известное женское хранилище для ценных вещей.
- Убери нож. Я только что поняла, что не смогу ударить человека.
- Почему?
- Потому что это бесчеловечно.
Когда Лера исследовала всех, то заскучала. Аккурат наведались студенты. Из поднадзорной палаты выходить в такие моменты запрещалось, и Лера продолжила лежа читать, хотя ей было любопытно, как станут вести себя остальные. Она удивилась, с какой охотой они делились своими горестями, видя в профессоре образ отца. Он пресекал их рассказы, они подчинялись. Он – интересный человек с могучим баритоном, своим спокойным тоном способен перекрыть митинг; но все-таки, у Леры вызвала удивление словоохотливость даже самых тихих. В конце он добрался до Леры, та ответила, что ей помешали; раздражилась скоплению людей, заполнившему каждую часть пространства комнаты, и любопытству граничащему с наглостью. Он поступил предсказуемо, но манера исполнения ее подкупила: емко, в одной интонации фразы он дал понять, что тоже читал эту книгу. Лера просияла, отложив книгу на живот. Она улыбнулась и легким кивком разрешила спросить. Для такого человека умеющего обезоружить одной окраской слова, можно сделать исключение.
- С чем Вы поступили?
- Антиобщественное поведение, - нараспев, пикируя на окончании вниз, пояснила она.
Засмеялся. Засмеялась и Лера. Какой сложный он человек, но какой легкий он человек! И когда он смеётся, от него искры смеха так и разлетаются: хорошо всем вокруг. Однако, и в самом благодушном покое, в нем видится не дедушка, но потенциальная угроза, суровость, мужество, твердость. Это добродушный лев: сегодня он сыт.
- Вы сказали, что я помешал. Неужели Вам здесь может быть уютно?
Вопрос ее огорчил. Когда приходят в гости, такие вопросы не задают; но ответила, чтобы удобно пресечь разговор:
- Я здесь лежала и читала. Конечно, мне было комфортно. Пришли Вы, и мне помешали, - сказала без улыбки и моментально «зашторилась» книгой.
А он поднял палец кверху и возвестил: «Вот видите, даже находясь в таких условиях она находит себе лазейку комфорта». Лера плавно приближалась к грани ярости, но он поступил нетривиально, - сбавил тон и, придав голосу окраску искренне-приятельского, сказал только для нее: «Это очень даже удивительно.» Лера высунула нос из-за книжки, столкнувшись с ним взглядом, улыбнулась и попрощалась кивком. Высокий человек вышел из палаты, не уронив себя со своей величины. Лера уже гордилась тем, что с ним встретилась.
Вскоре ее выписали. Она торопливо скидывала вещи в рюкзак привезенный мамой. Она не только спешила на волю. Цеплялась глазами с некоторыми застывшими растерянно и понуро людьми. Многие из них мечтали о том же. Многие из них были здесь долго, многим больше, чем полторы недели Леры, за которые ей так опостыла эта жизнь (еще и буквально зависевшая от красного чернила на личном деле), что она уже подготавливала побег, дав себе срок – подождать две недели. Это был общеизвестный лимит-аксиома: если по истечении этого срока человека не выписывали, значит, он остается на неопределенное время на данном курорте.
Пряча слезы, в туалет удалилась девушка, которая здесь более полугода; к ней приходила только мать – главный враг и единственное «окошко» на волю. Лера старалась не обращать внимания, и это давалось легко, ведь она ощущала окрыляющую силу радости.
- Мне будет тебя немного не хватать, - сказала женщина из ее палаты, преодолевая стыдливую неловкость. И вновь: она сглатывает, обрывается дыхание; хочет, но стесняется что-то выразить, много легче ей это сделать через добрый взгляд: поделиться искренней теплотой в минуту расставания. Вот всегда она молчала, а теперь вдруг Лера узнала, что ей «будет ее не хватать». Видимо, у нее то же: «разговоры на пороге» даются как-то проще. Женщина все молчала, стремясь к Лере взором. Ничего, Лера не спешит.
- Просто ты была первым человеком, который здесь со мной заговорил. Ты мне сказала: «Не пугайтесь, здесь очень даже неплохо!» И мне стало легче, а ведь я была очень напугана.
Леру обволокло этим признанием. Она тоже вспомнила, как ела сухарики с книжкой, когда привели новенькую, очень напуганную, озиравшуюся с брезгливостью, в полупрострации шока. Лера тогда сказала и забыла, продолжив читать. Она была поражена, как эта фраза запала в чью-то душу, помогла преодолеть первый порог презрительного страха перед этим местом.
Лера ушла, забрав к себе в сердце этот кусочек доброты.
Гл. 20 Расставание с Ним. "Ну вот и все"
- Ну вот и все, - возвестила с иронией Лера. Они удалялись неторопливо от места работы того, у кого Черные Крылья.
- Что – все?
- Да вообще все.
- Выглядишь, как помойка, - Эля пыталась подбодрить объединяющими их образами-фразами, их арго, - таким веселым и киношным, - Ты хоть сегодня «коньки не двинешь»?
- Нет, пойдем напьемся, - они медленно, прогулочным шагом шли по рушащемуся им вослед миру, - Знаешь, я думаю, это все неизъяснимо-фатально напоминает историю с Кристиной. На что я надеялась: приручить ветер? Мне этого не дано. Жизнь всегда меня обходит с тылов: Лера имеет мечту, а мечта имеет Леру, - грубостью она постаралась ободрить себя, но тоска, все же, превозмогала, - Может, Им Судьба быть вместе?
- Кому? – не уловила ход мыслей Эстелла, нахмурившись.
- Им: Кристине и V.? Она – самая красивая, он – самый умный. Оба блистательны, оба - уникальны. Похожи…
- Напоминает «Русалочку», - чуть помолчав, отреагировал друг.
- Да, я о ней и думала. «А ее сердце превратится в морскую пену.»
- Знаешь, что я думаю, - передразнила Эстелла, - Ты какой-то сложный человек, сама не знаю, чего я до сих пор с тобой общаюсь, - подивилась Эля своей опрометчивости, - Ты из простых вещей делаешь сложные, а из сложных – простые. И вот теперь, испытываешь сложные чувства и тут же находишь им простое объяснение: потому что «Русалочка»!
Лера как-то вяло оборонялась, она очень хотела выразить до конца свою мысль, придать законченную форму своей идее:
- Просто я находилась в той фазе полураспада своей личности, когда походила на нее, на Кристину. Я частично переняла многое от нее, мне так легче справиться с человеческой утратой, понимаешь?
- Психиатр понял бы лучше.
Помолчали. Было как-то не весело. Солнце брезжило, брызгало янтарным блеклым лучом. Скоро закат. Суетливо расхаживают какие-то люди…
- Скоро Зима.
- Именно. Через полгода, - Эля косилась неодобрительно. Она всегда была рада помочь своему другу, но манера полного абстрагирования просто выводила из терпения подчас. У нее тоже множественные проблемы дома и в школе, каждый день звонят из РУВД, и она глубоко сочувствует Лере, - но вот сейчас даже не в силах с ней хоть что-нибудь обсудить.
Лера ее будто не замечала, видела удрученный, сочувственный взгляд, но «звука» не было; ей очень не хотелось сейчас ничего слышать, вообще ничего извне.
Устроились на лавке возле магазина. Решили закурить, смешно предложив друг другу зажигалки, одновременно протянув руки; вновь улыбнулись искренне, приблизившись почти плечо к плечу. Вновь чувство: Вместе. Теперь без разлома. Теперь для Эли - просто ее друг снова в беде, без паутины подозрений, без отчужденности. Они опять принадлежат друг другу; ведь Лера пошатнулась, как маятник, но раскачаться, выйти из рамок была не Судьба. Просто опять их Судьба, их общая история.
Мир резал глаз от буйства красок. Лере хотелось что-то проговорить, она искала только повод, что-то, что стало бы сигналом об уместности данного разговора. Эля поняла, она ласково наложила свою руку на Лерину раскрытую ладонь, ее тепло вселило бодрость. Солнце коснулось нежно, прямо из Элиных глаз; мир кружил, окольцовывал их в ореоле чужих, к ним никак не относящихся ярких улыбок, как в опадении иллюзорных белых-белых лепестков. Лера легла, устроив к Эле на колени голову. Она ведь очень давно нашла свое Все. Просто теперь было грустно. Эля задумчиво улыбалась, поглаживая волосы беспутного друга.
- Слушай, а ничего?..
- Да лежи, ты же не бухая, - спокойно ответила Эля глядя куда-то в сторону, как в свой сон:
- Так почему «это – все»?
- Откуда я знаю?.. Просто, когда Он меня обнимал, я всегда чувствовала эти Огромные Черные Крылья. И еще: это были Замкнутые Объятия, ну, или как Он по-своему говорит – «это мое», но у меня это почему-то ассоциируется с мылом, и немного смешно.
И они засмеялись, как смеялась бы в унисон группа людей, целый город, - они чувствовали себя очень большими, всеобъемлющими, соединенными хрупко, нежно, неразрывно. – Оттого что вместе. Смех умолк.
- Единственное, в чем я вижу толк от интерната, - я встретила тебя.
- Согласна, - одна из них закурила, даже не важно кто.
Гл. 21 Письмо от Влады. Возвращение.
Лера пришла, как обычно, без приглашения, без предупредительного звонка. И оторопела еще на пороге: Эля не просто не радовалась, она была какой-то другой; иначе двигалась, куда-то собираясь, не предложила кофе, была сильно чем-то занята, обдумывая недоступные для Леры мысли, пряча глаза, - не нарочно, так сконцентрирована была на только Своей Жизни. Лера присела на край дивана, принялась изучать: что не так? Все на месте: пульт на кресле, недопитая единственная чашка стоит на столе, никаких следов чужого присутствия нет, - ни парфюма, ни Атмосферы, которую оставляет след Человека. Она сильно боялась, что к Эле мог бы прийти следователь из РУВД.
- Что сидишь? Пошли, - Эля бряцала нервно ключами, не назвала по имени… Ладно…
- Мы идем на почту, - не отрывая глаза от точки где-то впереди, далеко впереди Леры, сказала она, - Твоя мама прислала заказное письмо для тебя. На мое имя, конечно же. И я вчера вновь имела честь общаться с твоими «предками». Следователь приходил ко мне. Тоже вчера.
Ах, вчера. Рассеянная Лера совсем «отключилась» в Свою Весну. Видимо, эта Весна, действительно, становилась только Ее.
- И вот еще что, - очень бодро шагая, как маршируя, все уверенней, «нарастала» Эля над ней, - «Моя» вчера меня вздрючила, но в чем-то есть смысл. Скоро экзамены в школе, мне надо готовиться, - она остановилась и впервые посмотрела другу в лицо, - Лера, ты понимаешь?
- Угу.
Эля шумно вздохнула. Они уже были у крохотного строения почты.
- Подожди меня здесь. Оставить тебе сигарет?
Лера просияла.
- Отлично. Бери. И вот еще, это бутерброд, - она посмотрела со смехом на Леру сложившую в признательности брови домиком, - Все, подкрепляйся, белорусский бездомный поэт, - и она унеслась просто: мигом. Как тысячи горожан, в том же темпе; раз – и скрылась из виду. И вернулась так же быстро, как Фокусник достает из шляпы за уши зайца: из ниоткуда и в миг.
Лера как раз остановилась у середины бутерброда, но была рада прервать трапезу; ничто ее так не тяготило, как длительное ожидание.
- Эй, Лерка, держи!
Лера словила подкинутое письмо, вернее – не словила, рассеянно распростерши руки вообще не в той стороне. Дезориентированный человек. Эля мотала головой. Подняла и вручила истинному адресату.
- Пойдем во дворы. Я домой не хочу. Вчера там Этот знатно потоптался, все утро пришлось убирать.
Они пошли размеренным шагом среди почти совсем обтаявшей весны, конечной ее фазы, заключительной. Брезжило солнце, но было тускло, как и в душе. Устроились возле детской площадки, на лавке. Вернее, присела только Лера, а Эля стояла рядом и сочувственно, ласково смотрела, как жадно друг впивается в слова. Каждое слово в письме – четкость и рассудительность; ни в чем не сквозило ни доли порицания либо принуждения; без формулировок любви и страдания, только постскриптум: «Я по тебе скучаю. Мама.» Лера как отрезвела. Устало облокотилась на лавку спиной. Засаднило в груди, - что-то вроде бронхита, разрывает изнутри. Она не сдержала порыв, зашлась в приступе простуды.
- Мне страшно, Лера, - курила Эстелла и ровно отпускала прямо из сердца слова, - Это РУВД, моя мамаша на меня тоже давит… А ты так кашляешь, словно вот-вот выплюнешь легкие. У тебя температура…
- Слушай, - прокашлялась Лера, - Ты говорила с моей мамой? Она пишет, что бабка уехала на Украину.
- А, да, - тихо опомнилась Эля от своей задумчивости, и так же нежно прибавила, - Ты извини, я привыкла их называть во множественном числе. Это даже не они, твои родители, - вся структура на меня давит.
- Хочешь почитать? – протянула Лера листок.
- Нет, Лера. Ты мне расскажи: что мы будем делать дальше?
Эля присела рядом. Воздух сиял чистотой, нету снега, - а воздух отдавал белизной. По-прежнему двигались люди, но двое на лавке их не замечали: их вечность сейчас очертила круг, замкнув их в кольцо.
- Я согласна вернуться, - ответила Лера, - Вообще-то она пишет все по делу; не угрожает, не оскорбляет, и это уже хорошо. Она тоже волнуется о моих экзаменах. Говорит, что готова всем мне помочь. Пожалуй, я согласна. Это все Те слова.
Лера посерьезнела, начала тереть переносицу, подавшись корпусом чуть вперед. Эля откинулась назад, сцепив руки крест-на-крест. Обе чувствовали себя неуютно, напряженно. Просто приближался какой-то конец. Надо было опомниться и жить, как тысячи их ровесников: ходить в школу, делать домашку, думать о собственном будущем не только одного дня. Просто им было страшно; очаровательная оказалась Иллюзия – Эта Весна.
Первой нарушила тишину Эля, монотонно отрешаясь в бубнеж, будто к самой себе монолог:
- Лера, ты ведь сама не оставила себе выбора. Я все понимаю, и во всем тебя поддерживаю; перед всеми тебя покрываю, ты же знаешь. Я рада, что ты вернешься домой. Когда я говорила с твоей мамой, у меня мелькнуло странное чувство: что, если Так будет всегда? Мы не поступим и, с нашим здоровьем, вряд ли найдем работы. Что мы будем делать Тогда?
Вопрос повис в тишине без ответа. Лера сосредоточенно смотрела в землю, не думая ни о чем, слушая друга всем своим существом; всем сгустком материи – своею душой запоминая этот ненастный, этот последний день Их Весны, которая обязана была прекратиться, чтобы остаться в памяти тем, чем была: Полетом, переходом из Тени к Свету. Наверное, Им. Больше ничем. Но неуклонно двигалось время. Вот она уже серьезно болела, меркли, таяли дни, да и шарф - потерялся… Нечего держаться за то, чего нет.
Эля погладила друга, проведя рукой по плечу:
- Эй, не грусти! Ходить пить мы и так с тобой будем, хоть каждый день… После экзаменов… Если у меня почки не отвалятся, конечно.
Они засмеялись, и Лера закашляла.
- Наверно следователю было с тобой нелегко? – игриво подняв глаза и приятельски понизив голос до своей естественной речи, спросила Лера, прикусив губу.
- Это почему? – полюбопытствовала Эстелла.
- Ну как, - встрепенулась Лера как на пружинах, - Он тебе такой: «Эстелла Сергеевна, что Вы можете сказать о Валерии Викторовне?» А ты ему: «Она блондинка».
Эля посмеялась: «Практически так и было. Я его доконала своими ответами. Ушел злой, как черт и сказал, что у меня «не все дома, как и у подружки».
Наверняка ей хотелось просто встать и уйти, вместо ответа на бестактный вопрос, целивший в ядро самоуважения; но она сидела практически бесстрастно, устраняясь в неподкупность непонимания: повторите вопрос.
- Ладно, я пойду на остановку, - поднялась Лера с холодной скамейки.
- Ты только лечись, ладно? – встала следом Эстелла, положа руку ей на плечо, - Сразу, как приедешь, ляг в горячую ванну, прими таблетки. Ясно?
- Хорошо, хорошо, - засмеялась Лера и снова закашляла.
Они обнялись. И расстались. Эля с облегчением и с двойным интересом вернулась к своим домашним делам.
Лера впервые за долгое время ехала в автобусе, как обыкновенный пассажир: садясь на транспорт не хаотически, а имея конечную цель. Это и радовало и одновременно затмевало, мутило душу. Кашель «оскалился» вконец, как «услышал», что едем домой лечиться, и она едва удерживалась за поручень, – слишком тяжелыми были надрывы раздирающие изнутри. Ей все мерещилось пустое пространство: небо смешалось с землей; высокая, наверное, температура, но а кроме: она просто не ощущала, что едет Домой. Бесприютность застыла, оттягивала за лацканы пиджака: «Ты куда? Не спеши, ну постой!» От письма ей легче не стало. Кто-то из «совещательной комнаты» в ее голове встал и вышел с вердиктом: не верю. Внутренний голос сказал один раз, - но очень внятно.
Она удивилась: двери открыл незнакомый мужчина и дружелюбно пригласил в ее дом. Лера не раздеваясь, не моя руки прошла сразу гостьей в чужой, неизученный дом. Все в нем было вверх дном. За столом восседала пьяная Влада (без меры обрадовалась, гостеприимная очень), и робкая тень – «подружка невесты»: женщина с хитрым, потасканным лицом. Вот и явился «жених»-не промах – какой-то пень моржовый, и важно представился:
- Станислав, «вор в законе».
На этой кухне Влада сразу помолодела, ощущение 90-х ей явно к лицу.
- А я – Лера. Я здесь живу.
- И мы здесь живем, - захихикала женщина с Видом Вечно Испуганной Юности. Ее юность была полнокровной и дерзкой, но когда время вытеснило ее, остался испуг, недоумение и извиняющаяся улыбка за неуместные ужимки и глупый смех.
- Доченька, я тебя так ждала! – сообразила вдруг Влада, - Ну, ребята, давай наливай!
Оголтелое утро. Привычно звенит голова, только в квартире – подозрительно тихо. Она с интересом пробралась из комнаты в зал, откуда доносился шепот. И вдруг тишина. На кресле расселась «подружка невесты» в коротком халатике, обнажившем длинные ноги. Лера про себя отметила, что никогда не встречала людей с на столько идеально пропорционально сложенными и нереально длинными ногами. Напротив входа в комнату стоял Станислав с постоянно хихикающей Владой. Он что-то вынашивал, пригласил Леру опуститься на стул приставленный к стенке возле дверного проема, аккурат напротив занятой им позиции. И без того невысокая Лера почувствовала себя еще меньше; ей все это очень не нравилось.
- Значит так, у меня пропали деньги из нагрудного кармана пиджака.
Вся компания пила уже неделю, но у Леры сложилось впечатление, что она одна не понимает, о чем сейчас говорят.
Она внезапно вспомнила свое тревожное и радостное сердце перед тем, как нажала кнопку дверного звонка.
- Чего молчишь? Это ты их взяла. Больше некому. Заметь, я сказал не «украла», -«взяла».
Она вспомнила, как в этой комнате они с Владой смотрели какой-то сериал, а Влада смешно «танцевала» маленьким Флюком. Он, как медвежонок, ворчал, но мохнатые лапы водили в воздухе… Собачий танец.
- Ты в курсе, что я с тобой сделаю? Вывезу в лес и посажу на муравейник. Будешь…
Новогодняя ярмарка. Все пестрит и блестит. Они с Владой волокут надувного деда Мороза; сдуть его для транспортировки почему-то никто из них не догадался.
Он смеялся.
- Чему ты радуешься? «Ура! Я – педераст!»
Тяжелая рука.
Вообще – это цитата из фильма; а так – логично было предположить, хуже то, что стукнулась головой о дверной косяк.
- Ничтожество, - выплюнул он, и ушел к балконной двери, курить. За ним тенью мелькнула и Влада улыбчиво строя глазки, щеголяя собой, как пони по паркету гарцуя.
К Лере кинулась женщина с Видом Вечно Испуганной Юности:
- Лера, ты как? Голова не болит? С тобой все в порядке?
Забота тронула, только слишком шквальный поток из слов. Приподнялись. Пошли на кухню мазаться водкой, и ее пить.
- Лера, ты зря его провоцируешь. Я тебе серьезно говорю, - через день ее распекала Эстелла.
- Вырвалось, - кратко бросила Лера затягиваясь сигаретой, и глядя вдаль.
- М-да, все это плохо, - вздохнула Эстелла, - Может, обратишься в милицию?
- Что я им скажу: состою на милицейском, психиатрическом и наркологическом учетах; в РУВД не далече, как две недели назад закрыли дело о моих побегах из дома; так о чем это я? - Меня обижают! И розовый бантик в волосы повяжу.
Они погрузились в раздумье о безысходности, сидя на лавке возле Лериного двора, но не в нем, - некомфортно – соседи глазами стреляют. А чуть отойдешь, - иллюзия, что никто ничего не узнает. А узнавать и нечего. Просто: ничего.
- Эля, он меня «выживает», хочет, чтобы я ушла. А у меня экзамены в школе сейчас. Мы ведем непрерывную «закрытую» войну: он не пускает меня на экзамены, - я крушу вещи в доме, суля ему всеми проклятьями мира, - открывается дверь: «Уходи. И не возвращайся.» А я возвращаюсь и, например, ложусь на балконе, на стульях составленных воедино наподобие топчана, надеваю очки от солнца и читаю книжечку «Японских мудростей» на украинском языке. Каждую секунду мне страшно, и улыбаясь, когда он проходит мимо, я думаю: «Что будет Сейчас?» К вечеру у нас «спад»: все садятся за стол, пьем и делаем вид, что все хорошо. Ему что-то нужно от этой квартиры, и я ему в этом мешаю. Не поведением, - над этим он насмехается; а именно тем, что я не до конца «несоциальный элемент»: несовершеннолетняя, есть школа, в гости набивается ПДН.
- А позвони бабке! Пускай срочно приезжает из Украины, - подсказала озаренная Эля, вздернув бровями на миг.
- Они контролируют этот момент: записная книжка с телефонами украинской родни исчезла; но даже не в этом ведь дело. Я с ней говорила, может, неделю назад. Вернее, говорила она. Сказала, что на Украине тепло, и что б мы с мамашей что-то придумали со своими жизнями, и оставили ее в покое.
- Душа моя растравлена и подавлена, - Лера улыбалась майскому дню, - Мне постоянно снится одно и то же. Я стою на балконе, а он рушится подо мной, и я цепляюсь. Кончается всегда по-разному: иногда выбираюсь, но гораздо чаще падаю с этой высоты… а там не просто седьмой этаж, - целая пропасть. К чему бы это? – заулыбалась она строя Эле глазки.
- Слушай, я скоро уеду в деревню, - как-то сжато, через неловкость, сказала ей Эля, - Как ты здесь останешься?
- А что ты изменишь? Езжай, привезешь мне перьев заморских, угощений диковинных.
Они оживились. Разговор свернул с грустной темы. Эля фантазировала, как будет втихаря подкармливать сахарком кобылу Лыску, как заберется и изучит чердак, - вроде как в старом сундуке должно быть что-то ну очень раритетное, баба его как опечатала: со времен своей юности не прикасалась к нему. Вообще-то и внучке не велела, но намедни по телефону разрешила: «Ничего там нет. Одно старое барахло.»
- Представь, - восторгалась Эля, - Там лежит ее платье аж с выпускного…
- Ух ты!
- Может, даже какие-то фотки найду!
Старые фото – излюбленный предмет охоты для Эли. Она и сама любила фотографировать, но подлинный интерес испытывала именно к великовозрастным фотокарточкам. Ей казалось, что она гармоничнее ужилась бы в каком-то Том времени.
- Да не переживай ты, - отбивалась от нового шквала сочувствия Лера, - Скоро вернется Люда, она уже определилась с билетами: в конце следующей недели. ПДН непременно до меня доберется. Звонит каждый день, я молчу или делаю вид, что не слышно. А после того, как он пришел в одиннадцать вечера, а я не открыла, сославшись на то, что несовершеннолетняя и одна дома (ну, когда мы с тобой водку пили), он реально рассердился. Когда он до меня доберется, он меня не просто убьёт, - он сделает это извращенно и с особым удовольствием. Просто пока он не пришел, всегда в доме ропот, - он ведь Точно придет. И никто не знает, когда. Мне совсем ведь немного продержаться осталось… Просто сейчас нефартовые у меня дни.
Майский день грезил летом. Лавка опустела через полчаса, разошлась по своим делам школота.
Гл. 22. Список. Влада – опять.
Как это бесит (Список):
0. Предательство – это не обидно, просто так ранит, что тебе уже никто и ничто никогда не поможет; ты просто будешь с этим жить. Хотя есть и второй вариант: «Правда такова, что мне некому помочь на этой земле», - произнес Генрих фон Клейст перед тем, как покончить ссобой.
0.1. Обман – «во благо» не бывает. Если ты сознательно утаиваешь правду, то уже преследуешь свой интерес, если не хуже: покрываешь себя за счет доверия другого.
0.2. Секс без любви – это просто несправедливо по отношению к себе, за что ты так с собой поступаешь?
Ни мужчины, ни женщины не являются «исключительными» при выявлении отсутствия обыкновенных человеческих качеств. Не бывает таких обстоятельств, при которых человека можно заставить прекратить являться Человеком, потому что душу нельзя победить.
Все ошибаются в чем-то, но неужели мы должны строить жизнь, исходя из ошибки?
Ведь все люди – прекрасны. Почему мы так поступаем? Почему?
Это выжигает меня. Каждый раз, когда я поступаю плохо, я оскорбляю и унижаю себя.
Я неизъяснимо скорблю о каждом невысказанном добром слове и невыразимо сожалею обо всех действиях, причинивших страдания другим людям.
Лера оформляла список в рамку цветными карандашами в своем дневничке. Из-за дверей доносился скандал. Вернулась Людмила с Украины. Влада нашла нового кавалера и отправилась с ним в романтическое приключение. Впрочем, ругались не только по этой причине.
Лера не высовывалась из комнаты уже больше часа. Неодолимо захотелось пить. Знала, что проскользнуть незамеченной не удастся, пришлось идти «под огонь.»
- А, и эта вылезла! – обрадовалась бабушка. Мат, мат, мат. Заключение: уходи вместе с мамашей.
Пить перехотелось.
Людмила обмоталась воздушным белым шарфом, взглянула в последний раз в зеркало на макияж, и обратилась к обеим застывшим у комнатной двери:
- Я иду в гости. Вернусь поздно. Если что-то пропадет из моей комнаты, обе заночуете в «опорке».
Входная дверь лязгнула с силой. Оставшиеся наедине переглянулись. Воцарилась тишина, как необходимость хоть на миг перевести дух.
- И что это было? – тихо спросила Лера, - Я не про скандал, с этим свыклась давно. Я конкретно о твоих словах сейчас говорю. Что – опять? С давних ли пор? Или это не прекращалось, а я сейчас только узнала? – тон возрастал, она явно выходила из себя, пристально вглядываясь Владе в лицо.
- Ты просто не понимаешь, - раздраженно бросила Влада, и направилась к балкону курить; но Лера была уже в ярости, бросилась наперерез, став перед дверью:
- Чего, нах, не понимаю, - заорала она, хлопнув дверью злополучного балкона; Oops, полетели стекла вниз, вниз и вниз… - Какого черта ты меня подставляешь опять?! Эта такая система: вечно ставить меня под удар? Почему я постоянно должна быть твоей «подушкой безопасности»?
- Лера, успокойся! Ну ты тоже пойми меня!
- Я не желаю этого понимать. Я надеялась, что этот этап мы пережили в моем детстве. Оказалось, я дико ошибалась: люди не меняются! Я говорила с тобой о Людмиле, потому что Тебе это было нужно, ты была подавлена. Я поделилась своим мнением, - так какого черта ты ей это передала?! И «повесила» на меня ответственность за спаленную кастрюлю? Я так удивилась, когда мне Людмила стала по этому поводу выговаривать, что засмеялась; подумала, что у нее «крыша едет», а она подумала, - что у меня. Зачем ты меня опять так подставила? Я же ни капли тебя не осуждаю, живи с кем хочешь и как хочешь. За что ты так со мной?
Влада растерялась и хлопала глазами молча. Смотрелась она очень скорбно. Лера сбавила тон:
- Кого ты боишься? Нашу бабку? Не в ней ведь дело. Ты не меня предаешь, ты собой поступаешься, - Лера вздохнула переведя дух. Голос спал окончательно и отдавал надрывной, саднящей хрипотцой от недавнего звериного крика, - Сейчас я так и говорю ей: «Иди туда-то» и хлопаю дверью. Как ты меня в детстве звала? – «Мой щит», «мой громоотвод». Shit. Она меня постоянно избивала… Это не странно, что у меня инвалидность с детства и куча болезней, странно то, что я не сдохла! – она совсем теряла себя, руки тряслись.
Влада стояла, как памятник Ленину в думах о партии. Дочка вздохнула:
- Пошли курить. Ты ведь на балкон собиралась?
Ступали не глядя по битому стеклу. Молча устроились друг против друга. Влада начала было привычно оправдываться, Лера оборвала; ей не хотелось снова слушать эти старые песни на новый мотив. Ей очень захотелось хоть однажды добиться честности от этого человека, который никогда ничего не хочет ей сказать, не отвечает прямо ни на один прямой вопрос.
- Во-первых, я все давно знаю, - она многозначительно посмотрела на Владу, чтобы настроить ее на искренность, - Лет в двенадцать я проанализировала фрагменты воспоминаний, и все поняла наверняка. Тогда я перестала верить в деда Мороза, - и со смешком, по-детски прибавила, - А деда Мороза я очень любила, - обстановка «разряжена», движемся дальше, - Так вот, я всегда тебе искренне сочувствовала, и с того возраста я уже осознанно переносила издевательства Людмилы (благо, энергии у нее поубавилось), я просто хотела тебе верить. То, что у нас не будет «нашей квартиры» и «нашей жизни» я уже давно пережила, но хоть что-то «наше» у нас с тобой может быть? Так я хочу узнать наконец: за что ты меня так подставляешь?
Лера вздохнула, закурила вторую, прорезался голос у мамы:
- Ты много куришь.
- Хочешь вместе бросить? – Лера смотрела дружелюбно, с иронией вскинув брови.
Тишина. Обволакивает нежно ветер. Вечерние сумерки опоясывают чашу неба, под куполом которого рассеивается удивительно яркий луч. Любимое время Леры – перед закатом, если не специально, то его сложно поймать: вмиг становится так безветренно, так покойно; мух уже нет, комаров – еще нет.
- Доченька, ты прости меня.
Не те, не те слова.
- Я не хочу больше об этом говорить. Только хочу попросить: ты ведь здесь на неделю, максимум на месяц, - и снова уедешь на полгода, год; пойми, ты здесь проездом, а мне здесь жить, со всеми вытекающими последствиями после ваших ссор. Я не стану просить о невозможном, прошу только не втягивать в это меня. Не усложняй мое существование, мне и так очень сложно, - она посмотрела маме в глаза полные слез; такая хрупкая Влада была, и такая искренняя в своем взгляде. Они обнялись. Забагровел закат. Лера увидела: все сказано было напрасно, впустую. Краденое Объятие, в котором они так нуждалась сейчас.
Вышли в зал. Влада осмотрелась:
- Что будем делать с разбитым стеклом?
- Ничего. Люда получит пособие по моей инвалидности и вставит новое, - она «переключилась» на привычную звонкую тональность голоса, ускорившись в темпе разговора (именно так, по ее мнению, должны были разговаривать испанцы, опираясь на описание манеры речи в путеводителе по Испании), - Угости меня выпивкой. И не надо делать такие глаза, будто мы вместе не пили! Я знаю, что вы с С. живете в гараже, и «пудрю» Людмиле мозги, что якобы видела вас в этом районе, у дома твоей собутыльницы. Я тебя выгораживаю, а ты мне козни строишь. Ну что, поведешь меня «в гости»? Посидим, бухнем, я вам стишки почитаю, а то нефартовый какой-то у меня день!
Гл 23. Черное Солнце.
Черное солнце врывалось в комнату, сколько ни прячься – уже нет уютного места в душе, что б избежать. Чувство утраты распространилось повсюду, в каждую мысль, в каждое привычное действие, проникло в сон.
Ее комната казалась ей чужой, незнакомой. Словно она одна на гигантском листке, крохотная гусеница высоко над землей; словно нет стен защищающих от внешнего мира. Она совершенно обнажена напоказ, предоставлена огромному, мощному, направленному прожектору солнца испепеляющему полностью, подчистую выжигая по живому сердцу. Она садилась за письменный стол и могла так и сидеть в оцепенении воспоминаний, пока резкий звук или вечерние сумерки не вторгались в мир ее воображения. Где-то она потерялась в Той Весне и уже не захотела из нее вернуться. Комната того, кто был способен, по мнению юной Леры, изменить весь мир, смотрелась уютной, от нее веяло духовной чистотой. Все в том чудном беспорядке, что окутывает пространство атмосферой комфорта, живости, разнообразия интересов и Великого порядка в четком понимании того, что этому человеку близко и важно, а чему - нету места в его душе. В этой комнате не было ничего отталкивающего, что свидетельствовало бы о деградации нравственности и ума, ничего порочного или мелочного. По-настоящему красивая обитель.
Любая вещь является носителем информации о своем владельце; в зависимости от того, сколько и как она использовалась, как сохранена, можно понять многое о человеке, которому она принадлежит. Вещи становятся похожи на своих хозяев. Те, что окружают его в быту, дома, знают о своем хозяине все, «видят» его в различных оттенках проявлений характера, настроения, в различной степени четкости передавая свойства его души всем своим внешним видом. В доме гневного, легко впадающего в ярость человека все выглядит Зловеще. Интуиция – аналитический потенциал ума; у тебя нету похожего опыта, - ты «предчувствуешь», значит, у мозга нету возможности сообщаться через Образ, фрагмент подобного воспоминания, но подобные чувства – есть. Присутствуют как палитра. Даже если именно этого чувства ты не испытывал, есть «палитра» - можно смешать. Твой критический ум тебя защищает: чего ты стоишь – беги! Не всегда права интуиция. Мозг может сделать неверные выводы, например, по причине устойчивой ассоциативной памяти, породившей предчувствие. На шелковицу Лере было тошно даже смотреть. Большинству людей эта сочная, сладкая ягода нравится, Лера же - «видит» кровь. Раздражающее чувство на небе, дерущее – в горле, они отдаленно задели ощущение в памяти с грифом «табу». Сработала цепная реакция. Сознание искало защиты без видимой причины. Может, дело вовсе не в ягоде, а Лера что-то до этого съела, а остаточный привкус слюны вступил в химическую реакцию со вкусом злосчастной ягоды.
С людьми грустят и вещи. Грустный человек сидя подолгу в комнате, заполняет ее пустотой и меланхолией, будто вытягивая краски из предметов мебели и домашнего убранства. Образцовый порядок и отсутствие личных предметов в обстановке комнаты деятельного, энергичного человека – дисгармония, смещение всей энергии в работу, абстрагированность в ней до подозрительности и трусости даже к лучшим проявлениям во внешнем мире. Гордыня.
Жить одной эмоцией, звучать на тонкой струне вечно нельзя, - это противоестественно, подвергается сомнению и умиранию. Но Лера придумала выход.
Лето душное, ласковое, манящее; распахнуто настежь окно. Она взяла альбомный листок для рисования, и схематически нарисовала город с обозначениями всех улиц и домов. Осталась довольна, там было все, что ей нужно: «Винный магазин» на улице Ахматовой, видеопрокат… Она решила сразу две проблемы: боль от любви к утраченному перешла из острой в хроническую форму, и осознание, что нельзя забыть, потребность подчинить свою жизнь этой идее. Приоритетный, Неприкасаемый листок разорван на части, летит из окна. Она улыбается: Пуф! Листик ей больше не нужен, система внутри. «В природе не существует ни единой замкнутой системы». – «Посмотрим», - зло заулыбалась она. Идея: Замкнуть систему. Система идеальна, неидеален человек.
Все, что случалось вчера стало казаться давним сном, все, что произошло Той Весной – будто вчера. Пускай реальность старается: я не верю. Не болеть, не стареть, никогда не умирать.
« «Атлантический вал» не представлял серьезной угрозы, но настойчиво рекламировался нацистами как «неприступный» для дезинформации противника. А вот «Атлантис» являл собой поистине мифическую мощь вооруженности…» Но Вечность смеется, когда маленький человек говорит «навсегда». Человеческая жизнь – борьба, а она всегда нестабильна.
Ничто не постоянно, а человеческие суждения и принципы тем более. Сегодня у тебя есть принципы, а назавтра из системы что-то выбьется, кто-то или что-то поведет себя непривычно, - и все изменится с ног на голову. Ничто не убережет, не защитит тебя от самого себя. И к примеру, если однажды в какой-нибудь ситуации ты поступишься своими принципами, то уже будешь вынужден посмотреть на мир в другом, непривычном качестве. Можно, конечно, возненавидеть того, кто заставил тебя ими поступиться, но ведь зерно сомнения будет посеяно, а этого более, чем достаточно. Есть много вещей, которые люди сами себе не смогут простить, а первая и абсолютная – отказ от самого себя. Это когда ты сознательно идешь на те поступки, которые сам оцениваешь, как низость и подлость; то, что совершенно вразрез с твоей совестью, противоречит в корне твоей натуре, – и ты так поступаешь.
Влада не всегда была такой. В молодости она была очень агрессивной, жесткой, надменной и чувствительной к мелодрамам как в кино, так и в жизни. Раньше она не ведала угрызений совести ни в чем. Теперь она жила, как и прежде, но только – мучительно: постоянно не могла себе что-то простить. Это так ослабляло ее теперь.
Дверь в комнату распахнулась, повеяло сквозняком. Лера рявкнула про «стучаться в детстве не научили?» Она испугалась, - бабушка это знала; на то и был расчет: застать врасплох.
- У тебя ужасные желтые волосы, - процедила она, устроившись в дверном проеме.
- А у тебя – зубы, - устало ответила Лера и повернулась к ней лицом.
- Лучше бы ты умерла, один раз поплакала бы и забыла, - меланхолично повторила она свою любимую присказку про Леру.
- Да, я в курсе, что ты «героиня», так а что ты хотела?
- Иди «ловить» мамашу с ее уголовником. Она на почту пошла.
- Зачем? – удивилась внучка.
- Мне так надо. Живенько маршируй. И купи мне сигареты.
Исполнив последнее поручение в первую очередь, Лера взбудоражено шла по улице: душевные колебания. Нерешительность, тягостность, грусть. Вечер улегся толстопузым мягким котом; дымчато и рассеянно, сплошной, монолитной текстурой, чуть сиял и подрагивал от жары воздух. Первые сумерки. Запах сирени… Она шла и вдруг это случилось, а она не взяла с собою блокнот. Пришлось бормотать вслух:
Кусты шевелятся,
И в полнолунье
Дикой плясунье,
Безудержной лгунье
Подарок сулят:
Тот мальчик, - он нем,
Он почти акробат –
По жизни лавирует
И этому рад.
На разный вкус пресыщенных уст
Глаголит о правде, но горечно пуст
Его сизый взгляд…
Темп все нарастал, она повторяла вновь и вновь от начала, боясь утерять эту нить, утратить ритм. Хлопнув себя по лбу с досады, повернула назад.
- Ну что?
- Да никого нет.
- Я так и знала!
-Ну… Кусты шевелятся… блокнот… мой блокнот!
Ближе к полночи, когда Людмила легла спать, она устроилась за письменным столом и принялась ваять ответ Эле, решившей опять задержаться в деревне.
Сердце палило, сжигало, снедала тоска. Она закапала всю бумагу слезами, только к концу успокоилась, и твердой рукой вывела предупреждение: «Эля! Не вынуждай меня ехать за тобой! Я знаю твой адрес, если промедлишь еще раз с возвращением, - жди в непрошенные гости. Я без тебя уже не могу!» И мрачно, сердито накреня влево буквы утвердила постскриптум: «В похоронах моих не участвуй. Ты была моим счастьем.» Погрызла ручку, подумала, и решила все же добавить подлинного автора последних строк: граф Орлов. Хотя первоначально не собиралась обозначать эту подробность, чтобы усилить эффект; однако пришла к заключению, что Эля и так догадается, как нужна ей; что она на грани. Опять.
Единственная Лерина свобода от ее тяжелого сердца – покурить на окне в ночной тиши. Тогда дом вновь обретал стены. Мчали составы вагонов по железной дороге в ночи, и она провожала их взглядом, фантазировала, что в одном из них Он: уезжает навеки в неведомую ей счастливую жизнь.
Большая Медведица так ясно и четко прорисовывалась на глыбе небес. Она всегда радовала Леру, как единственное стабильное чудо из сокровищницы Вселенной, которое она, Вселенная, разрешает ей подсмотреть.
Часть 2
Запредельная Замкнутость.
«Не ищите цвета в воле,
Ведь Весна к нам не пришла.»
Я. Колас
Гл. 1 Переживание. Кладбище. "Полвека дальше от тебя…"
Пушистый, лучистый вечер смотрел на нее с укором и нежностью, рассеивая кучевые облака.
«Я не увижу тебя никогда-никогда!» -
Звенит только одна чистота.
Леру раздирали на части собственные беспорядочные мысли, смутные предчувствия терзали, играли в прятки с воображением, - то возникающие, то опадающие софизмы, вопросы. Его цвет. Его улыбка. Я не переживу. Это даже не блажь, и ничего нельзя назвать ошибкой, это просто больше. И все.
Чудовищная сказка. Это даже не самообман и не преувеличение. Потеря. Потрясена. Меня больше не существует. Как данность: ходить куда-то, делать что-то. Размеры маниакально возрастали: она не могла смотреть фильмы про любовь, читать книги, не осмеяв это чувство; в каждом новом дне заново переживая расставание; - а было ли у нее право вообще так это называть, ведь они совсем-совсем никто друг другу. Были. А есть и будет – эта боль, практически ее касание, ее видение, обоняние и даже бесконечное предчувствие. Разные стадии от холодности и безучастности до преследования откровенной опасности. Все разрушало, все неминуемо сжигало этого человека.
- Не делай так, пожалуйста, у меня это ассоциируется с V.
- А у тебя все с ним ассоциируется, - парировала, смеясь Эля.
И правда. Мир заполнился Его присутствием во всем. Он повсюду. Больше нету места ни в чем. Даже незачем больше куда-то идти: всюду Его глаза, Его взгляд – прямиком из сердца. Какое слабое сердце – все-все его ранит, разрушает. А теперь будто ничего нет. Или нету Всего?
Она порицала себя, но скулила уставшей от жалоб подружке. Она ненавидела в этом проявлении себя.
- А давай Ему позвоним? – задала вопрос Эля, случайно озаренная. Так, чисто for fun.
Не могу отказать. Ты же Эля, чудо-ребенок, лучший друг, все, что у меня есть.
Лере самой стало гадко и интересно от этой игры. Сказала, конечно, о беременности (пьяный ум ничего изобретательней не достал «из кармана», кинул кость: вот все, что нашлось). Он с ней даже общался. Хотя был совсем не обязан. Голос звучал встревоженно-сочувственно. Лера не чувствовала себя никакой. Просто так: совершенно никак. Ни за чем – позвонить, просто мысль: хотелось бы слышать, слушать этот голос. А что Он там вообще говорит? – Ах да, «вряд ли». Конечно же, именно так и есть.
Сомкнулся свет в комнате до перспективы бутылки. Нет, ей безразлично от чего пить: горести и радости толклись на пороге, только не то, чтобы очень нужны.
Черное солнце выжигает ее, порицает, ее мир ее не прощает. Эта грустная сказка совсем ни о чем. Просто ей все показалось, в тот день ее сердце остановилось. Эти Черные Крылья были везде. Кто не видел, - никогда не понять: это то, что вообще ни на что не похоже. Это даже не Образ, это нечто совсем без предела, без граней, окраски; ведь, если бы предмет был бы совсем не определимого человеческим глазом цвета, он был бы не прозрачный, но черный. Как эти Крылья. И все. Даже больше, чем все.
По ходу, я сдохла, - Лера увалилась на каменную плиту надгробия.
- Оно и видно, - Эля явно бунтовала против акта вандализма. Недопустимо, - Лера, ты напыщенная идиотка, поднимайся, лучше выпьем. Сама меня сюда притащила. Что я здесь делаю? Я же здравомыслящий человек.
- Эля, какого цвета у меня душа? – она совсем распласталась и очень смешно говорила, с иронией, лукавством и вместе с тем очень серьезно. Ну и конечно, брови домиком.
- Впрочем, ты знаешь, ты можешь там отдыхать, а я пойду пока отсюда. Что за место? Что за человек?..
- Глаза у тебя серо-голубые; родной цвет волос отдавал рыжиной, но только на солнце; руки ты складываешь на груди крест-на-крест всегда так, что левая сверху; а это место тебе не то, что не нравится, тебе вообще неуютно…
- На кладбище.
- Нет, на открытых пространствах.
- Знаешь, иди-ка ты…Ведешь себя иногда, будто дьявол вселился. А твое место меня просто пугает, - ответила резко, но замедлила ход и совсем остановилась, - Я не знала, что кто-нибудь, кроме меня замечал про волосы. Они же были русыми, и так меня это бесило, что я перекрасилась. А потом поняла, что очень скучаю…
Едва уловимая лирика вновь воспарила, вознеслась ввысь над ними. Как на уроке какой-нибудь физики, в залитой солнцем классной комнате, среди летающей пыли, парящей по классу, в прорезавшем пространство самом сильном луче, ее волосы, шелковистые отливают сумасшествием рыжего, но без буйства тона, только как намек. Говорят, рыжие – все сумасшедшие. Как-то так мило. Томительно тянется школьный урок. Она сидит в легкой скуке, но в целом внимательна, и теребит прядь волос, а на просвете – все рыжие-рыжие кисти- прожилки и самый конец. Чистота – во всем. Неповторима, невосполнима. В любом, прожитом на одном дыхании дне.
Сожаление – это не поседение, не утрата волос и зубов, но, пожалуй, утрата зыбкой нити чистотности помыслов, когда ты видел себя не в зеркале, но как бы изнутри. И ты был совершенен. В каждый миг, пока жил этим чем-то Своим.
- Лера, ты долго будешь там валяться, богохульница? – выговаривала ей Эля полушутя, - Нет бы в кино пригласила... на кладбище меня приволокла! Что здесь за живность, кстати? Если тут пауки, то я сразу уйду.
Лера все-таки встала.
- Пошли на осмотр достопримечательностей. Короче, там – партизаны сгруппировались. Позже. Мы там пить устроимся (там лавка и стол самые комфортабельные); вот Артист, а здесь – Скульптор; а здесь – моя любимая: это могила, в которой двое под одним камнем. Отец и дочь. Он ушел на войну за пару месяцев до того, как она родилась. Она его даже не видела, представляешь? Жила как-то памятью, преданно, нежно скорбела, а потом – умерла, и была похоронена рядом. Их разрыв – пятьдесят лет; то есть он ушел, а она оставалась еще целых полвека. И вот теперь – она с ним.
Кончалась какая-то нить. Стали просто курить, размышляя. Помолчали. Погост. Свежий, светлый вечер манит совсем пряно, сладко пахнущими цветами, травой. Все удивительно нежно, почти прозрачно. Солнце дышит на них, солнце спасает их своей беззлобной ясной аналой.
Лесополоса. На отшибе микрорайона. Всего лишь. Но ощущение, что вечность смыкается здесь в край вселенной.
- Ты слышала? – Эля настороженно повела метким взором на звук-раздражитель, выцеливая есть ли кто-нибудь.
- Собаки.
-Здесь собаки? – Эле место решительно не по нраву; она сердилась, бранилась и уже вновь собиралась домой.
- Здесь есть кое-что для тебя, - звала заговорщицки Лера, стараясь увлечь беснующегося друга.
- Напомни мне в следующий раз: в этом месте ноги моей больше не будет! – ответила Эля, махая руками на комаров, однако последовала за другом уже продиравшемся сквозь кусты.
В этом месте покоились трое пронизанные родственной линией. На дугообразной могиле помещались три фото, эпохально легко различимые; первая из этих женщин была с брошью, в высоком рифленом воротничке. Преувеличенно-строгая, чопорная, но надменное фото смягчалось детским овалом лица, - лет двадцати пяти, а присутствует припухлость у подбородка. Она бывает только у юных и у стариков. Будто приходим на то место, куда и положено, может, в самое детство, откуда когда-то ушли.
Эля обожала старые фото, коллекционировала, пересматривала. И теперь – завороженно остановилась, нависла. Хороший снимок. Как будто живой.
- И часто ты тут околачиваешься? – неотрывно спросила она, продолжая смотреть уже на могилу, на ветшающий камень, на дыру у надгробного камня, где весело поживают мышки-тихушницы, они пробегают пугливой шустрой стайкой, лавируют между опавшими листиками, утопая в них, скользя и цепляясь крохотными лапками за спасительное чувство движения.
- Так... - пожала плечами Лера, выкуривая сигарету и ветер, и все глядя вдаль. Вопрос ей не понравился.
Солнца свет пришел им на помощь. Вновь повеяло общностью, вновь мир стал немножко их, для них: вместе. Двинули дальше через кусты. Лера остановилась обрадованно глядя, как на сокровище: ее находка, она ее открыла.
- Читай, - она заигрывала с Элей, ей не терпелось увидеть реакцию.
На надгробии Человека прожившего два с небольшим года на этой земле надпись гласила не заунывно, не безутешно; - фундаментально, мощно, смиренно: «Любовь без границ, расстоянье ничто, святость храня прорастает зерно.»
- Ух ты, так красиво. Чем-то ассоциируется с деревней, - заметила Эля; Лера уже привыкла, что все хорошее у ее друга ассоциируется с деревней; в конце концов, у нее тоже все хорошее ассоциируется с V.
- Ладно, пошли пить, - повернулась спиной Лера торопливо шагая.
Тропа меж могилами в солнечном свете и тени деревьев. Безунывная, ничем не оскорбленная кладбищенская земля их равнодушно отпускала и не пугала, не веяла ни холодком, ни мистикой. Ничем. Здесь, и правда, ничего нет. Ни страшного, ни доброго. Единство с вечностью и вечная связь с нами, - ранимые и хрупкие сердца, скорбевшие, болевшие, такие нежные и вспыльчивые, - все они тут лежали, теперь совсем и навсегда, навеки – никакие.
Устроились поудобней, на сколько это возможно, на скамейке соорудив настил из газет (Эля всегда носила их на пьянки, всегда пригождались, шли «на ура»)
- Ну что, за что? – Эля держала бутылку; пили из "горла".
- Не знаю. Давай не за нас. За что-нибудь более мудрое, что могло бы нас окружать и насыщать, будь мы сами немного иными.
Полвека дальше от тебя… - и обожженные страницы.
Угрюмо вглядываюсь в лица, но не молю о помощи.
Скорблю. Твоих подобий не ищу.
Я через век бегу, но в сердце память берегу.
Полвека дальше от тебя…Я уходила в юности паря
Легка и легковерна. Тает
В который год который снег. Спроси у Солнца –
Солнце знает, как я жила так много лет.
Как я не отворяла окна, когда бранился смурный дождь,
А робкий месяц скользил упрямо…
Я думала, что ты придешь.
Я думала, что ты вернешься, набегавшись вокруг миров,
К которым только прикоснешься, как сразу понимаешь,
Что ты в мире снов.
Я уходила, возвращалась. Я маяком всю жизнь была;
На одном месте, нашем памятном
Тебя всю жизнь я прождала.
Но как ведь строго все же вышло,
Я так желала время одолеть,
Увы, но на полвека раньше
Нужно было нам успеть.
Гл. 2 Школа. Последний класс.
- Лерочка, иди сюда! – ей помахала из очереди в столовке Женечка Б.
Лера все еще слабо ориентировалась в новой школе, с непривычки путала дорогу в столовую с чем угодно. С досады пропадала бы на курилке, но Женечка постоянно вертелась где-то поблизости. Она изумляла своим добрым отношением ко всему и ко всем вокруг. Такая красивая, - абсолютно Лерин типаж; - мягкие пышные волосы насыщенного шоколадного цвета, с оттенком красного дерева на солнце, лукавые большие глаза самого нежного оттенка синевы. Стройная, подвижная. In style: Perfect. Первая девочка, с которой Лера познакомилась в новой школе последнего класса.
Лера перебросила документы в ту же школу, что и соседка со второго этажа; они погодки. У соседки тоже был пес, так они иногда сталкивались за непринужденной беседой о собаках и о школе, в общих чертах. Лера знала, что эта девочка ездит в какую-то школу достаточно далеко... «Далеко» стало определяющим словом.
Первого сентября Лера так волновалась, что начала собираться в три ночи, под негодование Людмилы: «Зачем? Ты же туда ходить не станешь!» Может, и так…Но ведь первое сентября! Ура! Взметнутся ввысь шарики, будет галдеть детвора, цветы и аплодисменты, и первый звонок!
Лера была очень бледной все последнее время, и красная помада пришлась ей как нельзя более к лицу. Вот так и стояла на крыльце новой школы у парадных дверей, и курила. Она перенервничала и недоспала, потом заблудилась, забыв до школы дорогу, и так дико растерялась, что в общем-то не сразу поняла, почему на нее смотрят люди, а когда поняла, просто продолжила курить. Она привыкла так поступать: принять дерзкий вид и продолжать начатое спокойно…Спокойно, Лера…
Она держалась от Женечки Б. подальше, не хотела быть Ослепленной, спаленной. Страшно. Но Женечка Б. крутилась рядом, как пушистая белочка, оказывая бесчисленные дружеские знаки симпатии. Иногда подсаживалась к Лере «на Камчатку»; так же изредка это место занимал и Женя М. Он подошел на курилке после урока математики, на котором та веселила публику, наполовину всерьез возмущаясь нелюбимым предметом. Женя выразил удовольствие видеть в классе острослова. Лера была признательна и замкнута; шутить в огромной аудитории и говорить тет-а-тет – разные вещи. Она испытывала страх на грани панического ужаса, но курили они теперь вдвоем; он не лез в душу, хоть и удивился единожды в Абсолютной тишине никотиновой завесы тому, что перед многочисленным скоплением людей и наедине она ведет себя очень по-разному.
Ну да, ну да. Arte. Сказочника не пронять, он – Воздух, Душа; а чисто по-человечески: Лера умерла.
Неприкаянность, неусидчивость, невозможность увязать с собой этот милый, светлый, уютный школьный мир. Две недели она посещала школу исправно, чувствуя себя счастливой и очень чужой, будто все это ошибка: не может старый-старый-старый Псих учиться вместе с нормальными людьми, с детьми.
- Это конец. Пошли выпьем, - звонила она Эле.
- Алле, Школьница, когда придешь? – зло улыбаясь, поинтересовалась бабушка, - Впрочем, я так и знала.
Лера обернулась с порога с очень серьезным лицом:
- Ты знаешь, а вот теперь и я чувствую: я тоже это знала, - и заулыбавшись, взмахнула рукой, - Ночь коротка, а я - еще трезва!
Но в памяти такая скрыта мощь,
Что возвращает Образы и множит.
Шумит, не умолкая, память-дождь
И память-снег летит и пасть не может
Д. Самойлов
Расписание занятий.
Понедельник
«В помойке души, просто: дыши…И, кстати, где я?»
Вторник
«Ни капли серебра! Лицо словно солнышком омытое. В абсолютной бронзе тон совершенно ровной кожи.
Ни капли косметики! Словно это лицо всегда озаряется закатом. Волосы – в краске цвета ее же несравненных век, - бронзы с золотом.
В этом свечении небес пылающих, клонящих Солнце долу исполнен ее лик; лишь полные, даже толстые зардевшееся пурпуром и багрянцем губы добавляли этому лицу и вызова, и нежности… Пианистка
Как чудесна, в звуках томна преклоненна голова,
Пианистка – лишь догадка, скользкий намек лишь на слова…»
- О нет! – Лера вознесла руки к небу, и сложа брови домиком изобразила буйный припадок, принуждая свою подневольную «музу» вернуться в исходное положение – головой тетрадочку…
Отражая в бликах лето на обшарпанной стене
Среди пучков и потоков ниспадающего света,
Как в абстрагации, но преисполнена мыслями извне…
Среда
- Ну, как водка?
- Прям как твой стих, - скривилась Эстелла, - Давай-ка его еще разок! - Что я хочу сказать:
Я – конченная ****ь и совершенная тупица,
А таланта в моем творчестве – крупица…
Четверг
«Мой Педагог! Вместе с ней Солнышко входит в класс, заполняя пространство…Лучезарная! Я не знаю, что до Лермонтова, я так мало, что знаю…но я вижу Космос в Вас!»
Пятница
- Впервые я оказалась в таком месте, где нет ни пошлости, ни боли. Они приходят каждое утро за свои парты, и приносят свою нежность и свой Свет. И я понимаю: я не такая, как они, и это отнюдь не в лучшем смысле, - говорила она Эле, запивая водку пивом.
А Эля смеялась-смеялась и надувала презики, видно, воздушные шарики у них закончились.
Гл. 3 Колледж Эли. Выступление Леры. Священник.
Лера спешила к Эле домой. Та уже точно вернулась из колледжа. Лера очень гордилась тем, что ее друг поступил, в то время как ей не хватило терпения. Накануне впервые крупно поссорились с Элей, не могла сосредоточиться, все время злобно зыркая в сторону друга, мирно пишущего диктант, после швырнула работу и унеслась, хлопнув дверью, что совсем не добавило очарования в глазах приемной комиссии. Да, она себя подвела написав хуже средних показателей в школе по тому же предмету. И пусть…Элей она вполне гордилась за них двоих. А помирились в тот же день, Эля ее нагнала и дружелюбно спросила: «Чего такой нервный, Псих?»
Ярко светилась, тянулась лучами к земле пока еще теплая осень. В золоте дней проходил каждый час. Все было слишком легко, чтобы что-то воспринимать всерьез. Просто был этот миг, - и она им дышала; запах сквозной, скоротечной поры.
Мысли терялись, она восстанавливала в памяти вчерашний их день. Так, она пела в автобусе, Эстелла смеялась; еще обсуждали с кем-то какой-то бизнес-проект. Не сошлись, им резюмировали: «Вы двинутые!» Не ново. Но вот теперь она Элю порадует: у нее есть свой бизнес-план. Для создания успешного бизнеса нужны лишь трое:
- человек-теоретик - зануда
- человек-генератор идей - балабол
- человек-действие - разгвоздяй
Все просто: балабол и зануда у них уже есть. Осталось найти разгвоздяя. Приотворяя скрипящие двери парадной она радостно предвкушала, как порадует Элю их новой совместной игрой.
Эстелла открыла через какое-то время, дольше обычного, словно не хотела впускать. Лера влетела с потоком свежего воздуха с улицы, ей не терпелось все рассказать.
Мрачно задернуты шторы, выключен телек, звучит тихое радио. Уединенное уныние. Эля думала, и что-то Лере подсказывало, что думала, как раз о ней. Эстелла отвернулась к окну, привычно сказала: «Иди помой руки» - и стала сосредоточенно перебирать тетрадки-конспекты на светлом письменном столе. Вернувшись, Лера застала всю ту же позу и нерешительно замерла. Круто повернувшись Эля пнула ногой стул в сторону Леры, тот прокатился по полу; одним лишь поднятием бровей пригласила присесть.
- Что это вообще было такое?! Не делай вид, что не понимаешь, о чем я говорю! – она была крайне разгневана, чуть бледнее обычного или это от полумрака такие тона-миражи?
- Ну, понимаешь, - заискивающе заулыбалась ей Лера, - Он говорил очень долго, чем меня спровоцировал.
- Чем тебя спровоцировал священник?! – орала по-прежнему Эля, сверкая глазами, чуть подавшись вперед головой.
- Я же говорю, - улыбалась и строила глазки ей Лера, - Он долго говорил, а я была нетрезва…
- Поэтому сама решила выступить! – торжественно закончила за нее Эля и угрожающе понизив голос прибавила, - У меня в колледже на лекции.
Лера чуть приуныла, жалобно заглядывая в глаза:
- Мне просто захотелось продекламировать сперва Некрасова, потом – Ахматову, а потом – выразить свои политические взгляды…Согласна, последнее было лишним. – (После этого ее уволокли).
- То есть только Последнее было лишним? – зло цедила ей Эля. Она уже не стояла, - металась, как хищник по клетке, свирепо поглядывая на стул, где сидела подружка с белым бантиком продетым в распущенные волосы, - Дебил!
Лера тайно выдохнула напряженье: если «дебил», значит, уже не далеко до примирения.
- Меня из-за тебя вздрючили! Понимаешь, Меня! – теперь она выразила истинную причину обиды, значит, вновь доверяет свои подлинные чувства; соответственно теперь-то уж точно не далеко до примирения, надо только быть мягче и смотреться раскаянной.
- Тебе все сошло с рук, ты-то там не учишься! Шизанутый дебил…Псих. Чего я с тобой вообще общаюсь? – Эля шагом мерила комнату, но с галопа перешла на аллюр.
- Извини меня, мне так жаль…Я совсем не хотела…
- Ай, оставь, - отмахнулась, неожиданно успокоившись Эля. Села на кресло. Замерла. В цветном халатике, как бабочка под стеклом.
Внезапная перемена заставила Леру почувствовать сдавленность в горле. Теперь перед ней сидел расстроенный друг. Лера поникла, она сожалела, она не находила слов, что б сказать…
- Просто в мой колледж тебе вход «заказан», - «ожила», трепетнув взмахом ресниц. Ранимое солнышко пробивалось из щели не до конца затворенных штор, осело на прядку, как «усик», расцветив лишь локон, единственный светом принарядив, - А что там со священником, вы же вместе ушли?
- О, он такой добрый и такой сексуальный, - жаль, что женат.
- И жаль, что священник, - напомнила Эля с сарказмом.
- Ну да, ну да, - «рассеялась» Лера, - Хоть и не считаю это существенной помехой. Неужели ты не заметила, как он двигался: пластично, ритмично; даже под этой рясой невозможно не заметить!
- Заметила, если честно, - призналась она со смешком, - Мне думается, все это заметили. Однако твой «номер» перекрыл все! – добавила она вновь распаляясь, как бешеное пламя не может погаснуть в один только миг.
Лера увертывалась от острой темы, уже переставила иначе стул.
- Он сказал мне, что я могу прийти к нему в церковь, служит в маленькой церкви. Еще я расплакалась и бросилась в его объятия. Он меня утешал, такой мягкий наощупь, как и представляла. Такой спокойный. А эта ряса только будоражит фантазию.
- Фу, не хочу про это ничего слушать, - начала выходить из себя Эстелла.
- Ну, вечером я пришла. Был конец службы. Он ходил с кадилом и тоже заметил меня. Я ждала, чтобы он со своим окроплением святой водой приблизился ко мне, но он как-то скрылся поспешно.
- Как странно! – вставила Эля.
Лера смеялась.
- Мы сидели в предбаннике, на лавке. Периодически «мешались» бабушки оттягивая внимание на себя, но это не было серьезной помехой. К тому же вскоре все ушли. А мы сидели, говорили…Хорошо было. Человек он магнетический, и неклассически добрый. Его доброта величественна: невмешательство, непоколебимость, справедливость. Космос…
- Ясно. Еще увидитесь? – подперла щеку ладошкой Эстелла.
- Я не хотела, но он решил мне показать трудных подростков у него на попечении. Я обрадовалась и спросила, не хочет ли он и меня взять к себе на поруки? Почему-то отказался…
- Действительно! – передразнила Эля, - Чего это он отказался?
Леру это вновь насмешило, друг тоже улыбался.
- Ну вот, приду сегодня, когда к нему его подростки «подрулят».
- Так о чем вы еще говорили?
- Да ни о чем…Он рассказал про свою выходку, как напился и пошел «крушить узбеков» из какой-то лавочки возле своего дома. Я читала стихи. Он говорил, что жизнь не такая плохая, как кажется, и с возрастом у меня ее неприятие пройдет или хотя бы обретет иное, более безопасное течение. А ты как считаешь? - вовлекала она в диалог.
- А я считаю, что хорошо бы, чтобы твои течения текли подальше от моего учебного заведения! – обидчиво завершила Эля, но понизила тон, добавив в него большей плавности, придыхания, - Я не знаю, что до жизни…Все просто куда-то катится...прямо к дьяволу, - она гордо смотрела куда-то в сторону, словно сама для себя уже все поняла; спокойно, без иронии и…страстно.
Гл. 4 Сны. Об искусстве. Малевич.
Жизнь коротка. Сгорит как свечка. В ней нету смысла, нету зла. Есть только ты, живым огнем дыхания мечты способен наполнить важностью каждое мгновение. И зачем думать об упущенных возможностях? Ведь на все в жизни времени не хватит, но, если движешься, то непременно придешь; если ты есть, по-настоящему присутствуешь, то все, что должно, с тобой случится.
Остановить мгновение иное кажется самым главным в какой-то миг и час, но Он уходит держа Ее нежно за руку так же, как когда-то вел и тебя; мгновение рассеивается призрачной дымкой по всему твоему существу, наполняет тебя ярким впечатлением, вдохновенной иллюзией не твоего, но все-таки Счастья. И не повторится конкретно это мгновение уже никогда. Тебе уже не будет шестнадцать, ты не будешь больше стоять под зонтиком в непогожий, самый прекрасный день в своей жизни провожая то робким, то пристальным взором силуэт, который так оберегаем в душе, который полностью в ней, рядом, как незримый ангел-хранитель с огромными Черными Крыльями: они удаляются к метро, накрыв Ее плечи. Так нежно.
Однажды на Земле нашли черное Нечто, обломок от монолитной конструкции. Он не был идентифицирован, не поддавался расщеплению, а цвет его: черный - оказался самым глубоким из всех оттенков, и ранее не встречался Человеку. Но интереснее то, что глаз человека так устроен, что будь невидимый предмет подле нас, мы видели бы его не прозрачным, но черным; потому что черный цвет – это не конец спектра, но лишь граница возможностей человека.
Переживи ты этот миг вновь, - твое сердце разорвалось бы от горя, ты бросился бы вослед, наделал бы кучу глупостей уж непременно. Оттого жизнь мудра: к старому возврата нет. Не беспокой Судьбу навязчивым желанием, ведь она может его исполнить, и это принесет тебе уйму горя. Почему любовь бывает трагичной, такой одинокой, вызывающей непонимание и брезгливость у окружающих? Она такая жадная! Хочется ухватить все от одного мгновения, от каждого, и в помешательстве тебе нету равных. Просто в эту любовь ты веришь. Но ведь любовь – тиха, ненавязчива. Она не компрометирует, не заставляет принимать роковые решения, не ставит жизнь на кон, не толкает к краю. Это человек сам, сходя с ума, подходит к обрыву. А счастье так тихо, оно не нуждается в шуме, огласке; только горе так остро и велико, что непереносимо, нужно вечно разливать это бремя через края переполненной души.
Но взглянув на себя иного единожды, ты поймешь, что можешь быть гораздо лучше и выше даже этой тоски. Просто, когда тебе дают то, что ты ценишь выше собственной жизни, а потом так нелогично это отнимают, даже без права сказать «несправедливо», хочется предъявить претензию всему миру. Некого укорять. Жить не прошлым, а воспоминаниями, с огромной благодарностью к ним; с чувством этой вдохновенной легкости, которую Он тебе подарил.
В полудреме обдумывая хаотические образы, Лера не решалась вставать, вступить в новый день. Будильник дотошно сердился на ее неподвижное тело, вынуждая пробудиться для присутствия в реальном времени. Зачем?
Механически посетив душ, промелькнула на кухню за чаем. "Зона отчуждения" встретила привычно.
- Твоя жизнь кончена, - полноводно разлилась, затопила собою все предложенное пространство река.
Лера поперхнулась, но попыталась сохранить видимость спокойствия:
- Сегодня нереально доброе утро! – стремительно ретировалась в комнату, закрыв двери.
Отгородилась. Возможно, спаслась. И поскольку продолжения не последовало, смекнула, что еще не пришло время разразиться буре; пока Людмила меланхолично погрузилась в разгадывание сканвордов или ей сейчас недосуг: по телевизору как раз начинается ток-шоу. В этом доме все – ток-шоу: Лера уходит, - у нее «Модный приговор»; возвращается – «Час суда», и конечно же, непрерывное «Пусть говорят». Теперь у унижений нету пределов. Людмила очень ценит общественное мнение и полагает, что все, что транслируют по государственным каналам априори норма. Значит, так можно общаться и дома, особенно, если в твоем доме обосновался «корень зла».
Лера писала книгу, как дневник, но от третьего лица. Однако впечатления были раздроблены, а пропасть души – слишком близка. Сама оценивала работу слабой, не было цельности, стройности. Просто пятьсот страниц какого-то рукописного текста: впечатления, рассуждения. И "книга нашла своего читателя». Людмила вычеркнула Леру не только из Нормальной, но и из Своей жизни.
Лера нуждалась бы в ней, но не с позиции общественного мнения. Видимо, хотела невозможного, как обычно. Только вот этот период нивелировал полностью все хорошее, что нечасто, но все-таки было между ними.
Ты отпустила. Спасибо.
Почему человек так тянется к искусству? Искусство и есть жизнь, только в произведении она застыла. Миг вечности, который можно рассматривать бессчетное количество раз, и он не ускользнет от тебя, не переменится к тебе холодом. Навеки останется рядом. Лерины книги – единственное стабильное в ее жизни. Это неоднозначное добро – все, про что она смогла бы сказать «они меня никогда не покинут». Из них она получала ответы на все свои вопросы, трусливо отворачиваясь от живых людей.
Ее семья – они ожидали идеального ребенка, а она оказалась просто живым человеком. Людмила открыла для себя новый способ унижения Леры: сравнивать внучку не со знакомыми и незнакомыми людьми, как ранее, но возвести стену Непоправимой Утраты между отрезками жизни. Суть в том, чтобы сравнивая Леру нынешнюю с Лерой «из прошлого» (годичной, двухгодичной, десятилетней давности), использовать это как неоспоримое доказательство своей правоты: конченый человек. Почему? Год назад не было этих пятисот страниц? А ведь дело не в них. Просто пока тебе удобно быть с кем-то – он «хороший», и ты рядом; если ему плохо, и тебе от этого становится с ним неудобно, в тягость, - он больше не нужен. Жестоко доискиваться причин, это причиняет боль. Причина одна: нет для этого человека места в твоем сердце. Если и было, то арендованным пространством, а нынче сдано в пользование другим. Тем, кто лучше, тем, кто заменит; тем, кто станет радовать тебя, не огорчать. «Сохранять отношения». Теперь «сохранять» - это что-то вроде технического жаргона; как отделаться для проформы, кинуть в угол и забыть. Раньше «хранить» означало беречь, присматривать за чем-то, помнить об этом, но старые формы – для старины. Лера меланхолично обдумывала сложившуюся ситуацию, собираясь на пьянку.
Дружба – это когда вас что-то объединило. Элю и Леру объединяла похожая ситуация несчастья и замкнутости в семье; общее представление о добре и зле; стремление к одному и тому же свету, как они его понимали. И они понимали друг друга, находя в общении вдохновение, защищенность, успокоение, уважение. Лера считала, что ей сказочно повезло с другом. Даже поверив в скандальные, ранящие слова о себе, она никогда не сомневалась в одном: «Зато я умею дружить. Даже, если любить у меня не получилось, я никчемна во всех областях и сферах жизни, точно знаю, я - хороший друг. Мне Эля сказала.»
Эстелла – спокойная, нордическая красота духа, бесстрастность и беспристрастность. Лере льстило быть ее другом, вызывать в этой спокойной душе симпатию к себе. У них был разный склад ума, но дружили они до полного проникновения друг в друга. В чем-то Эля уравновешивала Леру имевшую обыкновение кидаться на стены: «Меня раздирают эмоции!» В чем-то Лера могла быть Эле полезной…только вот ей стало казаться, что она теперь нуждается в Эле ежесекундно, непрерывно; слишком сильно сдавили обстоятельства и переживания, она стала искать у друга защиты; и бывало, плакала в момент расставания. Она испытывала нечто очень похожее при расставании с мамой в глубоком детстве. Элю это смешило. Лера вообще казалась ей очень смешной, особенно с бровями домиком. И Лера радовалась, она тоже симпатизировала самой себе с бантиками, шариками и широко распахнутыми пустыми глазами. Эля была абсолютно осведомлена о тайных страхах и недостатках своего друга, но в укор ставила только непрерывное курение и частый благой мат, на котором та периодически изъяснялась, приобретя эту наклонность в интернате. Лера была за это бесконечно благодарна, и даже не могла вообразить, что Эстелле нужно было бы сделать, чего она не смогла бы простить... Лера холодела при мысли, что Эля может захотеть покинуть ее, перестать быть ее другом. Ведь так бывает, по крайней мере, с другими людьми. Как ее бабушка, как Кристина…Им тяжело и неловко от чувства, что нет чувств - исчезли, остыли, изжили себя. «Такая» она им не нужна. Им нужна некая иная версия ее самой. Что ж, пусть так. Она оставляет их образы в сердце, потому что их места не сдавались в аренду, они просто принадлежат им; ей всегда казалось это очень нормальным.
Нестабильную Леру сильно влекла стабильность Эстеллы; то, что она является тем, чем кажется, может больше, глубже, но всегда именно тем, что видишь. Лера – человек впечатления. «Человек с двойным дном», - говорила о ней Влада, упрекая в лицемерии. И Лера тревожно признавала, что часто так и есть. Тем более были ценны для нее отношения с Элей, ведь друг знал подлинно ее. Она часто спрашивала у своего самого доверенного источника: «Как я выглядела? Как себя вела? И еще: научи, что мне делать!» Эля свободно перемещалась по пространству Лериной души и часто удивлялась, например, желанию стать жонглером в бродячем цирке, тогда она воздевала руки к небу: «Я не понимаю, как так можно мыслить!» Но никогда не осуждала, - и именно это делало ее в глазах Леры Самым большим Героем. А жонглер в бродячем цирке – это четкий план: жить вне плана.
Прохладная погода. Лера бегала из комнаты в ванную с лихорадочным восклицанием: «Ничего не успеваю!» Они с Эстеллой договорились на шесть возле Маленькой церкви. Она высушивала волосы под феном. Одновременно с ними должны были высохнуть ногти и рисунок акварелью, - в течение десяти минут.
Маленькая церковь – это их с Элей удобное обозначение для церквушки расположившейся через дорогу от величественного собора (Большой церкви). Они часто встречались именно там, поскольку обеим было удобно добираться. Незаметно подошел автобус Эстеллы, - уже третий с момента, как Лера начала ждать. Непунктуальность – единственный минус ее друга. Лера содрогнулась всем телом от резкого межреберного касания. Эля заметила, как она задумалась и решила подшутить. Любила наблюдать за слишком сильным испугом Леры по любому поводу, от любого шороха.
А вечер парил…На огромной, озаряемой отраженным светом набережной смеялись юные лица, веселые голоса звонко и колко коверкали песни лившиеся под гитары нестройным хором, а в отдалении глухо доносился обособленный аккордеон. Молодость ощущалась во всем, ею была наполнена целая шумная улица.
Побродив вдоволь вдоль заколоченных окон старинного строения похожего на готический собор, проникли на его закрытую территорию стройки и развлеклись пуганьем друг друга привидениями, якобы обитавшими в этом месте; и уже всерьез испугавшись, удирали от собак, которыми, как оказалось, охранялась территория стройки.
Погода не баловала с самого утра и наконец разрешилась. Хлынул дождь легкий, но частый. Он моментально оросил дорогу, по которой двое бросились с визгами прочь, вскочив в первую попавшуюся арку. Лера жаловалась, Эстелла молчала, - в конкретный момент она осматривалась, изучая местность. Лера угадала отвлеченность друга и замолчала на полуслове.
- Слушай, Лерон, пойдем-ка вон туда, - указующе подняла палец на голубую беседку с двумя лавками друг против друга, копия беседки, как во дворике возле места работы того, у кого Черные Крылья. Ностальгия как стихийное бедствие. Исходя из их совместно-нажитой философии, не имел ценности каждый прожитый день, если он не имел хоть отдаленного сходства с Той Весной. Тоска. Лучший день – никогда не существовавший. Просто эта лавка так напомнила Ту лавку, что сразу стала их любимой.
Дождь разогнал с улицы прохожих, но для обоих друзей это имело лишь косвенное значение; когда они были вместе, то моментально образовывали альянс совершенного слияния, очертя незримый круг, за который не могли заступить ни люди, ни события внешнего мира. Две замкнутые системы соединившись, образовывали еще одну замкнутую систему нового принципа. Та Весна была единственным местом во времени, когда оба естественно замкнутых человека чувствовали себя во взаимодействии с миром, и мир не отторгал их. Только беда в том, что нужно много смелости для того, чтобы всегда быть открытым для мира.
Устроившись в беседке друг против друга Эстелла раскуривала сигареты на двоих, чтобы не нарушать процесс декларирования Лерой своего бесконечного творчества. Просто бумажных исписанных листиков.
- Лера, давай пообщаемся! – заныл друг, - Сколько у тебя там еще?
- Около пятисот, - заулыбалась Лера.
- Японский бог! – взмолилась Эля всерьез напугавшись.
Лера рассмеялась причитаниям друга:
- Я всю не собиралась зачитывать, - утирая слезы, проступившие от длительного веселья, пояснила она, - Взяла с собой, чтобы избавиться. Объективно – это даже не книга пока. Пока еще не время... а времени мало. И концовки еще нету, она не завершена. Как и я. Объективно поэт – другой склад ума, спринтер, который мечтает стать марафонцем. К тому же я пью, как последний день живу, а Нормальный писатель – это идея отречения ото всего, что могло бы являться даже потенциальной угрозой для книги. ну, ты сама попробуй выпить и перечитать свою любимую, «Большие Надежды»... Другое дело, что Книга кончится, - а несчастный человек останется сидеть за письменным столом. И тут уже личный, сугубо человеческий выбор.
- Ой, Лера, может, ты будешь счастливой! – закатила Эля глаза на привычную склонность к трагедии друга.
Лера молча курила: думала. Эля – Ее находка, ее Открытие; все можно доверить этой девушке, почувствовать себя высказанной, по-человечески понятой.
- Дай жевачку... а о чем тогда писать: «Ура! Как я счастлив!» Об этом каждый счастливый мог бы рассказать лучше любого писателя. Писатель – это форма вырождения близкая смерти, - и она засмеялась, - Впрочем, все это глупости! На самом деле, Дело обстоит так: Она читает мои записи.
- Что?! – мгновенно протрезвела Эстелла, - А если она позвонит моей маме?
С губ Леры слетела тень улыбки: Эля призывала к ответу.
- Пойми, она зла только на меня, - привычно сложа брови домиком начала оправдываться Лера.
Вышла сцена. Эстелла бесновалась, выговаривая другу; но так же стремительно успокоилась и возвестила:
- Все, пьем! Не спи, подставляй стаканы.
И Брест, и слезы девочки потерявшей крестик, и даже V. – со всеми-всеми подробностями неглиже, со всем этим Лера жила теперь каждый день, перенося эту пытку нечеловеческой жестокостью из уст некогда близкого человека. Ей было больно и страшно, она опять стала седеть; к ее счастью – это прядь, и ее легко скрыть. Скрыть то, как близкий человек вскрывает душу и топчет в ней все, что составляло и свет, и горе. «За что? За что ты так со мной? Эта книга пишется кровью; и, вероятно, герой просто не доживет до финала. – «Корень зла» - вот что она мне сказала».
Вечер перетекал в ночь совершенно незамеченным. Эля повествовала о своей деревне, и Лера проецировала ее впечатления на себя, на свое видение лучшей части души. Воспоминания о себе из тех времен, когда она тоже могла насладиться упоительной сказкой лета в подлинной близости к земле вонзались в нее поэзией. Про деревню, что ни скажи – получается поэма.
Лера завороженно молчала, а Эстелла сияла, проникаясь, упиваясь ощущениями солнца, близости водоема, простором. Все представало подлинно-ярким, и вместе с тем возносило Эстеллу относительно Леры. «Нет, я никогда не вернусь в свою деревню. Пускай она останется для меня тем дорогим воспоминанием, про которое я стану думать, любуясь…не хватало еще и его очернить.» Не заглушила грусть проникновенное повествование Эли своим тлетворным влиянием, но пересилило впечатление:
Эля расправила над ней Крылья цвета Хвойного леса и Горчичного меда, с запахом свежести и сладких цветов, - и оказалось, что ее Крылья широки на столько, что могли бы объять собою с дюжину таких, как она бледных и нервных. Словно Лера – дождь, городская серость, а Эля – выглянувшее ясное солнце. Оно явилось и осветило все вокруг, даже не заметив, как прогнало плаксивые тучи; оно как будто спало, а теперь вдруг решило: Светить.
Засушенная куриная лапка продетая ниткой – бесценный подарок для Леры Оттуда, из рук человека с огромными сильными Крыльями с запахом хвои и сладких цветов. В такие моменты Лера роптала: «Ничем не омрачить, не подвести это доверие.» Это Чудо, когда Человек так проникает в тебя частичкой своего мира. Пускай говорят: надо найти такого-то «подходящего» тебе человека. Подходящей – бывает погода для пикника, одежда для этого времяпрепровождения, никогда – Человек. Каждый из нас слишком исключителен, слишком всеобъемлющ, чтобы «подходить» кому-либо. Другого такого, как ты, не будет никогда. Других таких вообще не существует. Каждый из нас – Единица, бог, творец, носитель удивительного мира в самом себе. Если ты умрешь, - останется пустое место. Никто тебя не заменит для тех, кто имел счастье знать Тебя, потому как невозможно заменить целый мир. Люди незаменимы, важнее нас ничего в мире нет. У каждого из Миров и конец будет свой, не повторимый никем, не обозримое никем таинство угасания Мира, окончания Твоей книги жизни.
Алкогольное опьянение. Сумерки юности.
Тревожные сны. Позор души – не абстрактное понятие. Ты можешь бежать его, отворачиваться от него, но он тебя настигнет. То предчувствие нехорошего во всем без видимых предпосылок от тайного осознания, что хорошего лично ты – не достоин.
Если в просторной галерее, заканчивающейся узким проходом, повесить все картины – самые выдающиеся работы Человека-творца: «Джоконду» да Винчи, «Крик» Мунка, «Подсолнухи» Ван Гога, Лотрека, Рафаэля, Сезанна…А перед ними – «Черный Квадрат» в узком длинном коридоре предшествующем галерее, чтобы он заполнил собою всю перспективу. Все обобщается единым знаменателем небытия, в итоге только оно абсолютно: из ниоткуда и навсегда. Вечность. Как мы уходим туда?
Можно до хрипоты спорить о «Черном Квадрате», каждый увидит в этом свое. Просто: нет ничего. Каждый видит лишь свою пустоту души. Но чем чернее тучи, тем пронзительнее будет свет – глубоко индивидуальный, личный, сакральный. Неповторимый человеческий свет из души.
Какая самодостаточная картина: ей вообще не нужны комментарии. Какой самодостаточный Человек: он уйдет, не взяв ничего, а оставит так многое – свой свет проявленной доброты.
Гл. 5. Обещание ей.
-Ты витаешь в облаках. Как жаба на болоте, сидишь и пускаешь розовые слюни. И разговаривать с тобой бесполезно, потому что ты – упрямый осел, как твой твердолобый папаша. Я тебе говорю: «Лерочка, только учись и верь мне, а я все для нас сделаю». Я решаю серьезные вопросы; а ты, малолетняя дрянь, свой характер показываешь! Зачем ты мне усложняешь жизнь?! У меня и так проблем хватает, а еще ты. Почему ты на меня злишься? Ведь в твоем детстве мы друг друга всегда понимали, ты меня поддерживала. А теперь ты только злишься, на вопросы дерзишь, со всем споришь и творишь черт-знает-что. Ты же не глупая, в какое болото ты тянешься? Ты просто объясни, может, я чего-то не понимаю? Если это такая акция протеста, то против чего? Кому и что ты доказываешь?
- Я не хочу никому ничего доказывать. Я устала от этой жизни и хочу сдохнуть.
- Ну вот, опять ты отворачиваешься. Мы с тобой вообще когда-нибудь поговорим? Ты мне правду можешь сказать хоть однажды или мы всегда будем говорить на разных языках?
- Я не знаю, о чем ты. Я тебя очень люблю, и нет никакой правды. Просто я такой человек, можешь принять это как данность. Все будет только хуже, а лучше уже никогда не будет. Кто знает, может, я – психически не здоровый человек и поэтому все так. Пожалуй, так и есть, - увидела она в лице собеседницы мгновенно мелькнувший испуг, поняла, что нащупала цель, - Никто не виноват: я сумасшедшая. Я ненавижу эту поганую жизнь и превращу ее в ад, - она лучезарно улыбалась, легко кидаясь словами. Поправила волосы, встала, потому как было пора собираться на пьянку, и прибавила с безупречно-безоблачным видом, посмотрев по-детски, безо всякого особенного выражения: только небо, только детство… - Я стремлюсь превратить свою жизнь в ад, и будь уверена – я затащу тебя туда ссобой. Мы будем там вместе гореть.
- Это ужасно, - шокировано лепетала мама, - Ты ужасный человек. Ненавижу тебя, зачем я рожала… думала, ты станешь мне поддержкой, опорой во всем. Ведь так и было. Может, ты и правда ненормальная? – она тяжело и злобно метнул мутный взгляд, - Может, тебя в психушку сдать?
Лера выбирала у шкафа новую хиппи-рубашку, и была озадачена: в разноцветные пятна или полосы? Она была напряжена до предела и очень напугана сложившейся ситуацией, но артистическое видение этой же ситуации подсказывало ей, как надо довести картину до завершенной формы без изъяна:
- Давай, - лениво протянула она, с увлечением роясь в рубашках, - Только это ничего не изменит. Я буду говорить то, что захотят услышать и так, что меня вскоре вернут в твое полное распоряжение. И знаешь, что я сделаю? – игриво повернулась она с улыбкой, и так же сама себе ответила, - Правильно: я затащу тебя в ад.
Влада перекрестилась.
- Ты чего это? – удивилась Лера, - Ты же не верующая.
- Я всегда была верующей, - бурно возразила она.
- А-а…Ну, тогда тебе нечего бояться, твое небо спасет тебя, - окончательно приготовившись к выходу, она уже покидала комнату; но у двери понизила голос до полушепота и очень твердо взглянула в глаза напротив, - Или нет?
Замученная, пьяненькая женщина сидела за письменным столом. Борозды начинающих обозначаться морщин стремительно прорезались несчастьем на ее лице. Какая все большая ошибка от начала до конца.
Гл. 6 Чувство: Детство. Второй Выбор. Humor
Лера парит по улице, летит среди школьного дня, растворяясь в свежести пространства. Самый золотой миг совершенства, едва ли достижимой чистоты чувствуется в этом дне и в этом мире: разведя руки в стороны она улыбается ему. Хиппи-рубашка и хиппи-джинсы, на коих она предлагает оставить автограф/рисунок/брелок любому желающему.Предприятие имело успех, - за два дня почти не осталось свободного места, кто-то уже ставил подписи поверх.
Легко вибрируя и накренясь катится автобусик в этой маленькой стране, в этом крохотном мире. Солнце заглянуло в окно…Историк! Это же идет ее Историк из «прошлогодней» школы. Он шел, как самый свободный в мире гражданин. Такую величину нельзя не приметить: он есть лучшее из противоборствующих в самом себе сторон. Когда видишь таких людей, как он, понимаешь, что тщетных усилий над собой быть не может. Может, Лера живет ради веры в таких людей; в то, что однажды Человек в силах себя превозмочь. Ведь люди вообще стоят того, чтобы ради них жить.
Эля уже ждала друга.
- О, Лерка! Привет! Ты помнишь, что вчера было? Наверняка нет, а я тебя обыскалась! Ты, как обычно, куда-то ушла, когда напилась. Я потеряла надежду и рассердилась, и тут вижу тебя! – Сидит с бантом на опущенной голове, рядом молодой человек непринужденно пишет маслом пейзаж. С мольбертом, краски размазаны по деревянной палитре. Понимаю, чего ты там осела,я сама залюбовалась. Спросила о тебе, он ответил: «Проходила девушка, остановилась, спросила дозволения посмотреть, а мне не мешает...» Лера, я чуть не умерла со смеху! Сцена: Писатель и Художник. Первый пьяный валяется, второй рисует, на выходе из метро…Ну, я тебя забрала. И кстати, куда ты постоянно уходишь, когда опьянеешь?
- Так к Ярику, - объяснилась Лера, выгружая четыре литра пива на стол, - Условный рефлекс. Я такой легкости за всю жизнь не испытывала, и все так смешно: в смысле, как humor, не fun. У меня появился заботливый «папа». Он, конечно, ругается из-за пьянства, но кладет меня баиньки, закутав в «кокон» из одеяла.
- Слушай, а тебе это зачем? – покрутила у виска Эля и пошла к зеркалу красить глаза.
- Не знаю… - пожала Лера плечами, но откупорив пиво, дополнила, - Я ни с кем не встречалась. Стало цiкава.
- Так и я ни с кем не встречалась, - разозлилась Эстелла, отвлекаясь от зеркала, - И это значит, что теперь меня надо постоянно «кидать»? Не могу тебе дозвониться, ты вечно с ним. Теперь еще взяла «моду» меня просто бросать! Оставляешь одну и уходишь, ничего не сказав. Ты мне лучший друг или как?!
Лера наполняла стаканы, себе – второй раз.
- Не психуй. Для меня ты в приоритете. С Яриком я расстанусь, только не прямо сейчас. Мое детство – пустое ведро: заглядываешь туда и видишь только свет несуществующих планет. А Ярик – человек, у кого сильно повреждены нежные Сизые Крылья, цвета пепла с вкраплениями зари – Кровь…Ему это нужно сейчас, как и мне. Еще мы вместе рисуем, плотничаем, смотрим мультики, а скоро пойдем на каток. Он не пробовал, но у него точно сразу получится, он ведь и ходит грациозно, как скользит. Только вот он в себя ни капли не верит, потому ему нужна я. Моего пафоса хватит на армию. Такой период. В душе и пусто, и нежно. Вот как это возможно: ты берешь на себя ответственность за человека; он проникает в тебя, ты – в него. И вдруг тебе надо резко разрушить, потому как существовать на две сферы сразу невозможно. Я в курсе, что мне нужно выбрать между тобой и им, и уже знаю, что останусь с тобой. Просто ты мне ближе, я с тобой дольше знакома, и куда больше доверяю тебе. Только не хотела бы и ему причинить зло. Что дальше делать? Как это решить?
- Знаешь, Лера, как-то реши, - присоединилась к столу прихорошившаяся Эля, - Я не настаиваю на твоем разрыве отношений, о другом говорю: ты ведешь себя неприемлемо по отношению ко мне тем именно, Как уходишь. Могла бы сказать «до свидания» и раз в неделю сама позвонить. Я ведь тоже могу волноваться: ты куда-то пропала с совместной пьянки и от тебя неделю нету вестей!
- Кстати, спасибо за Образ «Художник и Писатель». Ну, что рассказала, - растрогалась Лера.
Эстелла от души засмеялась:
- Да не за что! У меня таких твоих образов каждый день – хоть отбавляй!
Распили по литру. Решили готовиться к «творческому вечеру».
- Так, Лера, ты в «клумбе» идешь? – вертела в руках кусок искусственного газона Эстелла, - Хорошо, тогда я – в «цветах». Рисуй плакаты. Какой у тебя псевдоним?
- Лера де Бейль, - увлеченно ваяя фломастерами и маркерами в альбоме, ответила та.
- «Дебейль» тебе очень подходит, - рассмеялась Эстелла.
Привычный вечер. Привычные разговоры. Стандартная развлекательная программа. Пьют и непринужденно подбирают эксцентрические образы для выхода в свет.
Близилась Пасха. Эля ругалась, спотыкаясь о вербы расставленные в нескольких местах, на небольшом пространстве комнаты.
- Мамаша понаставила…на кой они нам нужны? – она уныло осела на диване, взгрустнув, резко опав настроением. Теперь с ней такое случалось: словно из фееричной яркости мгновенно вытянули, иссушили весь цвет.
Лера не отрывалась от рисования плаката: «Леру де Бейль – в Президенты!», но чувствовала, как переменился фон, - замолк телевизор (в такие моменты Элю раздражали побочные звуки), тишина как глухая стена. Лера ждала какой-нибудь фразы, сама не решалась что-либо сказать; не чувствовала нить, могла бы не попасть, - тогда вечер был бы испорчен неуместностью, мнительностью, бестактностью.
Эля обронила тоскливо и просто:
- Все равно Там ничего нет.
Лера оторвалась от рисования. Посмотрели друг другу в глаза. Лера с недавних пор замечала, как сильно у друга поменялись глаза. Дело было не в более ярком и чуть небрежном макияже, не в черных тенях, - из них пропал детский смех, «подселялись» гордыня и горе. То, чего Лера стеснялась в себе, с чем пыталась справиться, к себе манила, «ловила» в себя такая целостная, чистая личность Эстеллы. Лера всегда ее так уважала, а теперь вот все больше – жалела; это чувство иногда, как сейчас, становилось дискомфортным до болезненности, поэтому она пропадала, не звонила: потому что не хотела звонить.
Лера пожала плечами, держа во рту карандаш:
- Он есть.
- Веришь? – Эля взглянула ровно своими непроницаемыми для выражения сиюминутных эмоций глазами; она теперь и на Леру часто ставила «блок» - не подпускала, не доверялась.
- Знаю, - продолжила хиппи-рубашка раскрашивать свой плакат, - Вера – вообще не мой способ познания жизни. Впрочем, - призадумалась она, - Хочешь, покажу тебе то, чего нет?
Эля заулыбалась: она вновь любила своего забавного друга сейчас.
- Какого цвета солнечные лучи? – спросила Лера теребя в руках карандаш.
- Золотого.
- А золотой – это вообще не цвет. Это свет.
Скорее, мы все – видения и пелена. Может, мы все вообще Чьи-то Образы? Каждый раз, когда ты открываешь свое сердце до той степени, когда уже не приходится беспокоиться о его сохранности, ты ощущаешь себя в этом контексте принадлежности ко много большему. Возможно, мы все – лишь часть ожидания Вечности.
Образ. Крест как стрела указующая путь к небесам; даже, если на землю опустится совершенная тьма, по нему всегда определишь, где небеса. Категорично устремленный лезвием вниз, пронзающий сердце, как Идея о самопожертвовании до самоотречения. Это такой символ. Тот, кто придумал его, был гением от Абсолюта. Как он устрашающе выглядит на кладбищенском пустыре, на нехоженной давно могиле; и как величественно – на золотом куполе собора. В мире все конечно. Бесконечна только любовь. Charity. Может, она тоже не с этой земли? Моет, прилетает с потоками света? И каждый новый день светел по-новому, и ты обещаешь себе стать лучше, пока не закончится свет в твоей душе. Радость любви неизмерима, она вернет тебе себя самого даже в совершенной тьме. Есть много путей у любви, и нету пределов.
- Кстати о V., - вздернула брови Эстелла, - Не жалеешь, что не подошла... ну, недавно, зимой?
- Нет! – и удивилась, и посмеялась Лера.
Эля ласково заулыбалась: Есть Контакт. Вечер продолжился без «перебоев», без спазмов, надрывов души. Зашумел телевизор, уют вернулся в ниспадающий электрический свет.
Хм, как это возможно? Она «видела» Его повсюду, во всех, неустанно представляя, как столкнулась бы с Ним…а увидев – прошла мимо. Ей безудержно хотелось к Нему подойти, но она не смогла сделать этого, глядя в глаза своему другу, так доверчиво вопрошающему: «Ну чего ты стоишь? Иди.» Та девочка, которая всегда жалела ее в интернате; единственный человек, кто не ушел, не бросил ее одну на ледяной горке, когда она не смогла подняться; кто всегда-всегда поступал с ней так, как никто другой – был добр к ней. А в тот момент она была так добра, просто пиково, в превосходящей степени, - как Лера посмела бы? Они ушли за руки, а Он остался за их сомкнутыми спинами. Лера чувствовала боль и гордость оттого, что не стала предавать единственного преданного ей человека.
Шар: «Я поклонялась стихии Ветра.
- Я как ветер, - обронил Он, а полы Его пальто стремительно развевались.
Да, и запах здесь прежний. Я ощутила сильную слабость в ногах, и подумалось,
что потеряла бы сознание, рухнула бы навзничь, если бы сейчас
увидела Его. Хотя я так же думала и десять минут назад, когда
брали кровь из вены в поликлинике; это не удивительно, ведь
выявили что-то вроде «гребанокардии»».
- Эй, Лера, - одернула Эля хиппи-рубашку от глубокой задумчивости, - Меня выгоняют из колледжа.
- За что?! – Потрясение. Страх.
- Наверно за то, что мы отмечали мой день рождения три месяца подряд…Впрочем, не важно.
Гл. 7.С Владой. Эпизод карточного гадания.
Мирно как-то протекал вечер, необычно безопасно. Влада пила вино за письменным столом, а Лера готовилась к последнему по счету на завтра уроку русской литературы. На нем она планирует присутствовать; там будет вещать единственный педагог, кого она уважает и боится подвести. Завтрашняя тема – «Серебряный век поэзии». Надо освежить воспоминания, память-то не безгрешна; в особенности, когда столько пьешь, что просыпаешься в больничном покое под капельницей с чувством некоторой привычки.
- Что ты там делаешь? – дружелюбно спросила мама.
- Ничего, - ответила Лера не обернувшись, но ощутила досаду, и спросила так же в приятельской форме, - А ты что поделываешь?
- И я ничего, - ответила та очень устало.
Хиппи-рубашка развернулась «лицом»:
- Ну, тогда расскажи мне чего-нибудь. О себе, например.
- Да что рассказать? Все ты знаешь, - ответил спокойный голос без окраски.
- Ну ладно, как хочешь, - хиппи-рубашка опять повернулась спиной; но что-то парило, уже осязаемо касаясь прядей волос, стало понятно: Есть Контакт.
- Лерка, приходи ко мне, погадаю на картах.
Ну очень нетривиальный ход. Хиппи-рубашка быстренько переместилась поближе.
- Очень интересно, аж не верю, - иронизировала она, наблюдая за появившейся в руках Влады колодой. Та тасовала карты, чуть оживленнее глядя; как-то рассеялся вечер: уходила, отступала в тень извечно висящая тягость.
- А почему ты мне раньше не рассказывала? – уже «совала нос» любопытная Лера.
- Забыла. Да и не к месту было всегда. И вообще я давно этим не занималась, разве что в молодости гадала всем вокруг на картах. Мне самой очень нравилось. Сбывалось, и ко мне еще больше обращались. Это было приятное увлечение, - меланхолично говорила она, как всегда без конкретики. Но Лера ловила каждое слово, стараясь как можно четче представить, выявить тот мир, то окружение, которые так «увлекали» Владу, пока она «чалила срок» в интернате. Получалось что-то красивое, но очень смутное, пятно в рассеянной красной дымке, - Про меня говорили, что я «забираю хорошую погоду»; каждый раз, как я уезжала откуда-то, в том месте происходили катастрофы. Я не придавала значения до тех пор, как не начались проблемы: меня стали заставлять поменять билеты разные люди, заклинали отложить отъезд, перенести, кто-то угрожал. Беспокоили и в Минске, требовали, чтобы я не возвращалась. Ситуация зашла далеко. Я покрестилась, когда была в Польше, и пообещала в костеле, что не стану этим заниматься отныне.
Лера была тронута, ведь ради нее сделали исключение.
- Так а какие катастрофы? С людьми – катастрофы?
- Уезжала из Турции – случилось землетрясение. Франция, Германия, Голландия…ураганы, смерчи, наводнения, все в тех местах, откуда уезжала. Совпадало по датам. Я проверяла, сопоставляя с билетами: везде разница в день, по следу за мной. Пошли разговоры, что я приношу несчастья, люди стали подмечать…
- Как это люди так проницательно подметили: ты несешь разрушения и смерть, - пробубнила Лера под нос, но Влада расслышала.
- Я вот пытаюсь с тобой поговорить по-хорошему, как со взрослой, а ты мне хамишь постоянно. Зачем ты так поступаешь? – Она вообще была изумительно мирной в текущий момент, как равновесная сфера, (может быть, карты благотворно влияют на пьющих людей?). Она переменила тон сделав ремарку, - Ту колоду я выбросила сразу после того, как покрестилась. Так что гадаю тебе на игральных. «Сними» трижды…И я ничего не обещаю, потому что сама не уверена, что вспомню, как это делала. Так что обижаться на меня или «ловить» на нестыковках не нужно.
- С чего ты взяла? – удивилась Лера.
- Просто предупреждаю, потому что мне сложно предугадать твои новые агрессивные выпады в мой адрес. Так, у тебя тяжелый период, который ты сама не можешь понять и преодолеть. Одни черные мысли, шокирующая чернота, совершенная…Что тебя так пожирает? Это страшно…как ты живешь с такой чернотой?
- Это ты здесь увидела или из моих дневников почерпнула? – вспылила хиппи-рубашка.
- Ты же знаешь, что я твои дневники не читаю. Я – не «наша бабушка».
Лера знала. Ее дневники давно хранились у Эли.
- Вижу двоих королей. Один – твой ровесник, темный…Ярик, да? – обрадованно вскинула она голову с совсем живым взглядом на Леру.
- Ага.
- Второй король старше тебя. Светлый. Это крайне благородный человек. Очень благородный, - повторилась она эхом сама себе, как потрясенная, - А кто это?
- Не знаю, - соврала Лера и заинтересовалась всерьез, - А что там еще?
- Темный король хочет остаться с тобой, а ты вот не хочешь, кажется…Это так, доченька? – вынырнула из своей зоны погруженности она.
- Да, совпадает, - ответила Лера и ожидала продолжения, однако – «облом».
- Так а что у вас случилось? Или ничего не случилось? – начали кружить эти жалостливые, бесполезные вопросы.
- Мы гадаем или обсуждаем мою личную жизнь? Потому что, если второе, то на это я не соглашалась!
- Ладно, и правда дело твое, - покорно согласилась Влада, и голос вновь повился в воздухе, обретая окраску и мощь, - Второго короля ты сама сильно любишь…Он как бы в стороне от тебя, сомневается. Вроде хотел бы сделать шаг навстречу, но у него нет уверенности. И вообще все как-то запутано, как-то мешаются эти два короля, ты сама между ними сильно запуталась…
- Нелегкая судьбинушка у белорусского писателя. Вот если б не пил, как скотина… - вставила Лера качая головой, сложа брови домиком, но мама почуяла озлобленное пикирование в свой адрес и проигнорировала, пропустив мимо слуха. Как-то безоблачно висел вечер над ними.
Завершили гадание. Отправились баиньки.
Вечер мирно дышал. Шар сегодня не был ей нужен.
Гл. 8. Думая о плохом: детство. Выбор. Fun
- Хорошо быть пьяной и очень плохо быть трезвой! – ввалилась в помещение раздосадованная Лера, на ходу скидывая три из четырех хиппи-рубашек (холодно, все же), сумку и свое сердце. Она ехала в одном автобусе со своей бабушкой и даже не подошла к ней; все вспоминая, как картинку, в памяти возрождая Образ: ее ровесница свежая, дышащая первой весной и губительной красотой сочетания адски-черных волос и небесно-голубых глаз подошла к своей бабушке, случайно встретив в автобусе, - на них смотрели все. Лера повздыхала и спрятала похмельные глаза под хиппи-очки, и матерясь себе под нос, отползла в противоположный конец салона. А после просто вышла на нужной ей остановке, а ненужный ей человек – уехал прочь.
- Люрикс, будь человеком, дай поспать! – откликнулась Эля слишком бодро для того, кто хочет уснуть, - Я хочу сама встать…
- Чтобы быть, как человек, а не как животное. Борис Животное, - вчера перед пьянкой они пересматривали какую-то из частей «Людей в черном», и с успехом эксплуатировали эти образы весь вечер.
- Что за..? – Эля уставилась во все глаза, - Что произошло: где волосы?
- А как так сказать, что б не выругаться, - Лера задумалась и помрачнела. – Вчера был скандал. Пришлось.
Хиппи-рубашка замаячила по комнате, Эля удрученно провела рукой по лицу, не сводя глаз с друга: сочувствие.
- Влада уже с месяц мне угрожала, что доберется с ножницами до меня во сне. Я ее «выбешиваю» всем, просто теперь она срывала злобу на моих волосах. Стало страшно засыпать под ее буравящим, ненавидящем, мутным взглядом. Я чувствовала, что это не пустая угроза, ведь раньше она душила меня во сне пару раз. Только вот ножницы… это стало невыносимо; и я представила себя Бритни Спирс в депрессии. Сперва они хотели вызвать «психушку», но как-то вовремя позвонила мама Ярика, и остановила их (она мне периодически позванивает), и они вытолкали меня в парикмахерскую. А мне просто плевать, теперь это не имеет значения... С теми волосами что-то ушло, может, кусочек Той Весны. Эти двое сплотились против меня. Видишь ли, Эленька, когда против меня «дружила» школа, было куда проще: они-то не знали меня; Фокусы; Образы; Трюки, я – мастер иллюзий, за которыми одна пустота; а эти двое – в курсе. Они знают, куда нужно бить, и у меня нету шансов. Я была нежеланной беременностью, за год до того Влада уже сделала аборт, та же участь ждала и меня. Она пила разные препараты для прерывания беременности и таскала мебель по дому, но я оказалась живучей. И она пошла на аборт. На шестом месяце цикла беременности ее случай рассмотрели отдельно, - в контексте уже принятых препаратов. Аборт рекомендовали из-за большого риска умственной и физической неполноценности плода. Ну, а то, что она выпивала, курила – само собой, рожать-то не планировала. Только вот - шестой месяц, разыгрались гормоны. Прямо в очереди на аборт расплакалась от какой-то брошюрки и ушла, и с учета в женской консультации – ушла. Это стало и началом конца. Людмила не забывала меня подбадривать вероятностью умственной отсталости; у нее по сей день мой мозг – любимая тема для острословия. А Влада – левша, которую переучили на правшу, она даже не понимает, что рисовала очень красиво, а Политехнический институт – какая-то глупость и вообще не по ней. Когда отец умер, она бросила кандидатскую диссертацию (вообще-то это он ее и написал, а ей надо было только «защититься»), увлеклась учением ОШО, мистицизмом, пошла по «ясновидящим», - в общем стала налаживать новую созидательную жизнь, кинулась в какую-то авантюру, рванув во Францию. Мне тогда было три, а ей двадцать шесть. Я не боялась темноты, у меня были иные персонажи: Влада и Смерть. Эта женщина додумалась мне погадать по руке в раннем детстве и предсказала раннюю гибель, а в детстве-то я верила ей. Я всегда разрывалась между этими страхами: смерть, слабоумие, скандалы, странные ситуации… странные люди… потом добавилось и здоровье, которое растаяло годам к семи. Я с детства привыкала к мысли, что мне нечего терять. Ну, например, зачем ходить к врачам, если это - постоянная безрезультатная потеря времени, стресс и унижение: раздевайтесь-одевайтесь. А ведь сама по себе я ничем не болела, ничего не ломала. У меня был хороший потенциал физического здоровья, я это точно знаю. Влада обдумывала сдать меня в детдом, аккурат у меня на столько прогрессировала болезнь, что мне рекомендовали интернат для обучения под наблюдением врачей. По квартире летали ножи, когда наша семья воссоединилась на едином жилищном пространстве. Часто сцены заканчивались, например, проверкой моих уроков, и за неверный ответ я летела в стол головой. На письменном столе лежит толстое стекло, под которым размещались календарики с восьмидесятых годов. Их когда-то коллекционировала Влада. Так сентиментально. Я подставляла руки, чтобы смягчать удары. Влада говорила, если заплачу, станет бить сильнее; как она быстро просчитала тактику жертвы, вероятно, сама не раз была на этом месте. Может, интернат вообще спас мне жизнь. Вопрос лишь в том, что понимать под этим словом.
Теперь они обе иссякли, обмякли и совместно решили, что во всем виновата я. Оказывается, у меня была «миссия»: воссоединить эту семью – своим примерным поведением, уважительным к ним отношением… О таких ситуациях легко рассуждать со стороны. Что для меня Зло – эти двое. К любым другим людям, в любых формах проявленной ко мне жестокости, я испытываю смесь интереса, сочувствия и извращенного тайного желания продолжения; и нет остроты ощущений. Мне очень стыдно, но меня к этому тянет, а любое потрясение кажется недостаточным. Через время я не прочь повторить: желание причинить себе страдание, боль, нечто невыносимое. Только нет яркости; какое-то время острота свежих воспоминаний держится, но слишком быстро ускользает, а я – как-то недостаточно проникаюсь. Смотрю кино со сценой избиения, насилия и не верю: люди такие вещи годами переживают, жизни не хватает. А я такую чернь, со своим участием, обдумываю за чаем с печеньем, с любопытством и любовью рассматривая с разных ракурсов. Мне безумно стыдно перед людьми, которых я ценю, их бы стошнило, если бы они увидели мои любимые Образы или подсмотрели бы, какие образы мелькают у меня порой на их счет.
Наверное, только в детстве я действительно этого не хотела. Этим двоим нужен был психолог, чтобы пережить потерю отца и мужа; а они поставили меня между друг другом.
Помнишь мое стихотворение «Думая о плохом»?
Эля сонно потерла глаза. Не вполне понимая, что произошло:
- Ну, допустим, помню, - усмехнулась она обыкновению Леры все заканчивать своими стихотворениями.
- Я окружаю себя мрачными мыслями в плотное оцепление, потому что не могу это преодолеть, а не оттого, что «бунтую против системы». Просто не знаю, как разрешить этот Конфликт, если сама состою из конфликтов, дроблений, противоречий: люблю и ненавижу – так со всем. Все эти жгучие чувства разрушают и испепеляют меня. Но больше всего выводит из терпения лицемерие этих двоих: теперь обе решили причислить себя к лику святых, зато я, по их мнению – «исчадие ада». «В семье не без урода» - вот что они говорят. В целом, это такая ситуация, при которой все себя разрушают, причиняя боль и страдания друг другу; отсюда выход один: всем всех простить и навек отпустить. По-отдельности у нас есть шанс выжить, вместе – никак. Сейчас я – новая Главная проблема, которую они «решают» изо дня в день. Смерть дедушки уже не так актуальна; Владин образ жизни они тоже многократно обсудили; мое здоровье – самая болезненная для меня тема, но к моей удаче, обе чувствуют себя виноватыми, поэтому редко вскрывают мне этим черепную коробку; а «текучка» насущных дел слишком мизерна, ведь они привыкли мыслить масштабно. Я понимаю, после шокирующего потрясения мелочи их «не вставляют». Так что теперь они вспомнили обо мне, утроив энергию – сплотились и высвечивают все «темные пятна», начиная с моего раннего детства. Намедни был диспут: как признать меня недееспособной, - в контексте психического здоровья. Интрига: зачем? Да за чем угодно, - раб должен быть под контролем. Они желают мне счастья? Возможно, но наши представления о счастье кардинально рознятся.
Я тяжело иду к сближению, и очень легко – на конфликт. Мне бывает страшно очень часто, но происходит «перелом», когда я чувствую себя слишком органично в конфликтной ситуации. Это было давно… я «летала» о кафельный пол ванной, в деревянный шкаф, головой в зеркало… видимо, это что-то изменило. Меня сильно влечет к противоестественным ситуациям; а эти двое не понимают: откуда я вообще взялась такая странная. Из вариантов: а) я – «корень зла» (то есть по натуре своей «гнилой» человек); б) меня подменили в роддоме (эта Владина идея, в связи с тем, что ее «материнское сердце» меня не чувствует); в) во мне сокрыто некое психическое заболевание (это – самая удобная людская позиция, ведь она полностью тебя «обеляет», за свои слова и действия уже не нужно нести ответственность: просто человек невменяем – и это «развязывает руки» людям до абсолюта); г) я – наркоманка (ну, куда же без этого варианта). Варианты комбинируются, и образуют порой очень противоречивые выводы обо мне, - проблеме, которую необходимо Решить.
Видишь, как просто: маме не нравилась прическа дочки («****ские патлы» - ее профессиональная фиксация), она решает их откромсать ножницами, находясь в состоянии алкогольного опьянения, в момент наибольшей беззащитности дочки – когда та заснет. Наверное, многие страдают от жестокости в семье, а потом отделяются в Свои семьи, и живут нормально, по собственному разумению, даже налаживают отношения с родными; оставляя прошлое в прошлом. Проблема в том, что я страдаю от этой жестокости отчасти, отчасти наслаждаюсь ею, провоцирую, ищу еще большей. Без серьезных потрясений мне становится скучно Адски; и я всматриваюсь в лица: ищу дефект и порок, а потом – делаю вид, что это вышло случайно. Нету случайностей, на все есть четкая нить событий, которые сперва формируются, как мысль, даже безотчетная, - в самом человеке. Вот мой главный Замкнутый Круг: я улыбаюсь там, где обыкновенно люди плачут; и вру всем вокруг от стыда и в смутной надежде, что прочувствовав чужую Нормальную реакцию, - смогу ею «заразиться», как идеей целостности. Кто врет? – Всегда тот, кто обвиняет в этом окружающих громче других. Ведь мне жаль других людей, я им сочувствую, когда к ним приходит горе. Своему же горю я рада, это оскорбляет, унижает, заставляет дико страдать, но адски радует и развлекает. Там, где появляюсь я, начинают происходить Преувеличенные события, практически театральные, в жизни так не бывает - и это закономерность. Свой конфликт и разлад я проецирую на окружающих людей. Есть те, кто «держит» меня на поверхности своей собственной целостностью, только они от меня «закрываются», ведь я Изображаю Образы, подлинно ими не являясь; это может длиться долго, как с Кристиной или коротко как с V., только итог один. Я всегда боялась, что V. придет ко мне в школу, в Ту Весну, - он увидел бы Кристину, Он всегда видел связь там, где неочевидна. Закончилась бы наша с Ним нить повествования. То были вообще не мои: мимика, жестикуляция, артикуляция, характер, манера говорить, стоять, сидеть… Я ведь прекрасно знала Кристину, была у нее дома, наблюдала за ней каждый день в школе. – Такая вот она, «Русалочка» в Моем прочтении.
Перед Ним мне стыдно; говорю одно и делаю другое. Мне совестно, страшно, я сломлена. Так а что сказать? «Найди Кристину и будьте счастливы! Тебе очень нравился ее характер. Вы и правда, очень похожие люди. Наверное, поэтому я так сильно была привязана к вам обоим.»
Вот мы пришли к Нему. Он сидел с новой девушкой, а позвал свою малолетнюю подружку-по****ушку «из прошлого года». Его девушку это сильно смутило. Он такой порядочный человек, а поступает не по совести, зато то же самое вменяет Мне в претензию. Да я у Него уже на браслетике «вешу», как трофей! У Него всегда мало времени и много более интересных дел. Он не уехал в Питер Навсегда, как сказал, а я уже смирилась с Поездами. И это никак не связано со мной, Он ведь уже сделал Выбор не в мою пользу. А я глубоко верю, что все может оказаться сном и случайностью, кроме твоего свободного Выбора. Любой Выбор Человека священен – это вообще та структура, из которой мы состоим.
Что говорить… просто я живу в эпицентре собственного конфликта с хрустальной мечтой о самоуничтожении.
Эля вычищала карманы пальто от обрывков бумажек с номерами случайных знакомых. У нее появилась привычка: записывать номера всех, чтобы не позвонить никому.
- Кофе будешь? – подняла она брови, и спокойно продолжила свое занятие.
- Давай. И пойдем-ка покурим, - Лера заулыбалась; она не сомневалась: Эля давно ее не слушала, и даже не старалась делать вид; но ощутила благодарность и к ее терпеливому дружескому молчанию. И за предложенный кофе.
Проглянуло солнышко, осветив комнату. Они шутили и кидались сигаретами друг в дружку. Не «падал первый снежок», но было так романтично! Фарфоровый клоун Джастин Д. радостно улыбаясь, распахнул объятия для всего мира, торжественно восседая на телевизоре.
Гл. 9. Нефартовый день и методы борьбы.
Лера пила чай устроившись возле окна, на стуле. Думала о Ярике. Она зашла к нему на пять минут, усиленно увертываясь от объятий; по дороге пришло послание (СМС) от ее Черных Крыльев. Она была такой веселой, что Ярик совсем на нее не обиделся. Дал ей на прощание пакетик чая и шутливо сказал: «Выпьешь, - подумаешь обо мне.» Она рассмеялась, пришла домой, сгрудила все памятные вещицы и дневнички, связанные с ним в коробку, положила сверху пакетик чая, и закопала на любимом кладбище. Она знает: все кончено, вот только как с ним поделиться этим знанием?
Она перебралась на подоконник, курить. Сменила ракурс, обозрев часть комнаты: пространство заполненное множественным светом. Солнечная сторона, с балкона такого не увидишь. Это напомнило ей день после первого свидания. Она пригласила Ярика в час ночи на встречу возле дома Быта. Пришла с половиной бутылки водки. Они сидели на втором этаже полуразрушенного деревянного домика; хотя там было темно, а она была пьяна, так что есть вероятность, что дом был не деревянным, и они восседали на строительных лесах. Лера читала ему из поэтов Серебряного века, а утром пошли к нему домой, и она заметила перчатку с обрезанными пальцами возле кровати. Солнышко светило ясно, чисто; она рассматривала в своей ладони, одетой в полосатую хиппи-митенку, эту его вещь. И он проходя мимо, в полете, в полуоборота бросил через плечо: «Да, у меня тоже есть перчатки с обрезанными пальцами». Она стала тогда беспричинно счастливой и почувствовала себя немного смущенной. Они вместе тусили, но он был совсем не такой человек, потому решил выяснить отношения в день Первого Снега. Судьба стала шутить с ней именно в этот день. Видно, Лера серьезно достала свою Судьбу выклянчивая Образ своего персонального «падал первый снежок, было так романтично». Леру это «остудило», она поняла, что не надо быть такой жадной; многие свои желания надо просто уметь Отпускать. Но шутка стала традицией. Шутка, на которую она иногда попадалась, как и в тот день. В тот день она решила, что не выйдет из дома, как только увидела первый снег, оседавший на тротуаре, тающий еще в полете пушистый, искристый. Она улыбалась, зазвонил телефон, - Ярику нужно было срочно увидеть ее. Он поведал ей то же, что Влада с Людмилой: о том, что она предает доверие, что она несерьезный человек. Но сказал это так нежно, что больно задело. И она решила его Убедить, - в ход пошли аргументы и факты, не имеющие ничего общего ни с ее чувствами, ни с реальностью как таковой. Он запутался в этих софизмах, а она того и ждала: чувства смятения; и повела более мягкую атаку альтернативой: «Повстречаемся месяц, а там решишь сам. Отсчет вести просто – с дня Первого Снега.» Отсчет, который никто не повел. На то и был расчет.
Она понимала, что поступила несправедливо и с ним, и с собой. Нельзя стремиться удержать человека против его воли, когда он один раз ясно сказал: нет. В моменты созерцательного раздумья за сигаретой ее это тяготило, и Лера старалась убедить себя, что влюблена. Но так же падал первый снег на обратной дороге: уходила она, - а должен был уйти он. А Черные Крылья здесь вообще ни при чем. Было большой ошибкой с Ним увидеться вновь. Когда она была пьяна, шла взглянуть только на «место», и волокла с собой друга. Она так твердо убедила себя, что Он уехал насовсем в Питер, как и сказал, что окаменела, когда воочию узрела Его. Вот как теперь ей выпутаться из этой сложной ситуации? Как заставить себя не видеть человека, которого не можешь не видеть? Она очень ценила иллюзию о Питере, - у нее была история: Он уехал, и Образ: Поезда перед окном. Иллюзия порвалась, и все рухнуло: остался человек, которому она не нужна.
Да просто нефартовые дни!
Лера меланхолично доставала из шкафа любимую хиппи-рубашку, витая где-то на своих волнах.
- Когда придешь? – спросила привычно Влада.
- Вечером, - привычно ответила Лера.
- Вечером – это когда именно?
- Когда приду, тогда и скажу: «Добрый вечер!»
Привычка. Даже не конфликт. Мама вздохнула устало и неожиданно тепло обронила:
- Я не со зла над тобою смеюсь. Просто хочу тебе добра. Вообще я считаю, что ты очень оригинальная. Если бы я была в твоем возрасте, то очень хотела бы с тобой подружиться и, наверное, хотела бы одеваться, как ты.
Лера застыла. Застыло мгновение.
- Если хочешь, пошли со мной, - Лера чувствовала доброту, растерянность и… удушающую злобу.
Эля и их новая собутыльница Алина были удивлены, - на пьянку явились двое, вместо одного заявленного претендента.
Свежий летний вечер и хмель кружили голову. Владе пришлась по нраву непринужденная атмосфера молодежной компании. Даже Эля, которая стреляла на Леру глазами, поддалась обаянию этой живой, общительной женщины, так расцветающей в присутствии «зрителей». «Это у нас семейное», - думала Лера сидя на краю скамейки и вдувая "с горла" водку. Ей пришлось обособиться: Влада в состоянии алкогольного опьянения могла быть опасна именно для нее. Но ей очень нравилось наблюдать со стороны, не быть задействованной. У Леры мамина улыбка, овал лица, строение челюсти, любовь к рисованию, неумение доводить начатое дело до конца, порывистость, эксцентричность и огромный талант все портить.
- «Семейка Адамс», - смеясь, подсела к ней Эля, - Ты знаешь, мне не по себе… от этого, - замешкалась она, имея в виду Лерину маму визуализирующую напротив истории из своей молодости дружно «развесившей уши» молодежи. Она прекрасная рассказчица, и истории у нее попадаются очень интересные. Настоящий Сказочник.
- Водки хочешь? – заулыбалась Лера, - А то вы там вино пьете, - она передала другу бутылку в руки, - А что до Влады, - мы живем в современном мире, в котором можно делать все, что заблагорассудится. Она пила дома, я – шла пить к вам. Ей было скучно, и я взяла ее ссобой, - бодро отрапортовала Лера.
- Ну наверное, - неожиданно растерялась Эля, - В принципе, мне все равно.
Они весело переглянулись, и Эля ушла, вступив в круг слушателей.
Влада волнообразно поводила руками в пустом пространстве сгущающейся ночи. Все подростки и «переростки» были под ее чарами, как в оцепенении восторга. Ее просили погадать по руке, дать жизненный совет, она стала нарасхват… Леру тянуло в сон, перешла на соседнюю скамейку и устроилась полулежа, поставив рядом с собою бутыль.
- Чего развалилась: милиции дожидаешься? – ополчилась на нее Эля, но тут же переменила тон, - Твоя мама всем так нравится! Мне тоже погадала…
- Ей нельзя верить, - зло перебила Лера, - Она просто несчастный человек, который оказался в обществе людей, которые ее ни о чем не спрашивают, а просто так ей верят.
Ночью четверо двинулись на вокзал за порцией закончившегося алкоголя. Беседовали трое, а Лера спала, повиснув на плече друга. Давнишний гармоничный тандем: Лера «гасила» приступы неконтролируемой ярости Эли; в такие моменты брала за руку и искала контакт с глазами, было важно заговорить Элю плавностью речи – непрерывной, «раскачивающейся». Они давно дружили, и Лера заметила, какие интонации и как влияют на друга. Сама она напивалась стремительно и могла упасть навзничь, если не поддержала бы вовремя Эля. Она часто падала, в особенности лестницы становились непреодолимым препятствием. В ее шестнадцать они с Кристиной и новой лучшей подругой Кристины, распили бутылку водки в женском туалете школы. Двое ушли за справками в поликлинику, Леру потянуло к знаниям. Она скатилась с лестницы аккурат к подножию кабинета директора. Доза алкоголя в крови составляла почти четыре промилле. Наутро, проснувшись под капельницей, обнаружила на соседней койке Владу.
- Ты что делаешь? – завопила она на Леру достающую иглу из вены.
- Я уже «вылечилась», а ты что здесь делаешь? – равнодушно ответила та. Они были одни в белом покое.
- Меня вызвали. Пришлось приехать к тебе, маленькая дрянь, - агрессивно надвинулась Влада.
- Так поезжай домой, - Лера принялась совершать обыкновенный утренний ритуал: застелила постель, перевесила вафельное больничное полотенце через сгиб локтя, собралась идти умываться.
Влада выругалась и заговорила по существу:
- Можешь хоть сдохнуть, только меня в свои проблемы не впутывай, у меня своих хватает. Уяснила? Оставьте меня в покое обе: ты и твоя бабка! – сорвалась она на крик, но голос осип от частого потребления алкоголя и никотина; впрочем, она уже достаточно «выплеснулась», и тоже собралась выходить из палаты, - Зайдешь к своему лечащему врачу. Он подозревает наркотики. А я уверена в этом; от алкоголя так не бывает. До свидания, отмороженная!
Не бывает? Бывает, если пьёшь впервые в жизни, залпом, натощак, усугубляя эффект никотином. Только люди всегда думают худшее, потому Лера подчас чувствовала себя неуловимым Гудини. Она ходила пару дней по школе в повязке на глазах, пыталась понять, как ориентируются в пространстве незрячие люди. В опроснике профориентации, предложенным психологом, колебалась между цирком и моргом. Дома поняли, что дневник подложный, но не могли понять, в чем именно нестыковка, у Леры ловкие руки… Сама она рассуждала так: «Не пойман за руку…» В какой-то момент ей потребовалась оборона, она пресекла много границ дозволяемого и, конечно, таковой стал проект: Образ. Попадаться на нестыковках Сказочнику было не страшно, по-человечески - страшно, ведь она отлично сознавала, что с ней сделали бы люди, если бы увидели уязвимость.
Она умылась, обзавелась курящей подружкой, чтобы иметь сигареты и заглянула к лечащему врачу, который от нее ничего вразумительного так и не добился. Вечером устроилась над тетрадкой в задумчивости. Ей вспомнилось, как ее выносили. Впереди всех, близко к лицу, над ней навис Д. с выражением скорбного сочувствия. Но подлинное сопереживание в острой, всепоглощающей форме, в каждой черте лица, она обнаружила у Артура, он держал носилки со второй стороны, ближе других. Даже в том состоянии на грани, ее шокировало это светящееся мягкостью, милосердием и истинным ужасом лицо. Об этом она думать не захотела, «переключая» себя на периферическое обозрение того же момента: пятиклассники сгрудились стайкой и хлопали ей. Аплодисменты… то, что нужно!
У меня чувство, что меня ударили под дых.
Время покажет, кто из нас был псих.
Кто не успел, кто ошибался,
Кто до каких высот дойти пытался…
Фартовая Лера. Все же Эля трепетно поддерживала своего друга, - чтобы реже падал.
Компания словила попутку вдоль ночной дороги. Лера проснулась от резкого рывка за руку. Брюнет вынул ее из микроавтобуса и, прежде чем успела что-либо сообразить, доволок до одноэтажного длинного здания общежития, расположенного в живописном сосновом лесу, за чертой города. Втолкнув на просторную кухню, уставленную ворохом грязной посуды, привел в чувства стаканом воды в лицо. Он улыбался взирая на растерянную хиппи.
- Где все? – наивно спросила она, предчувствуя недоброе.
- В машине. Переспим, и вернешься ко всем, - ровным, уверенным голосом ответил Человек.
Лера приметила разделочный нож на металлическом стенде, недалеко от себя, и успела схватить рукоять, пока фигура приближалась.
- Зря ты это сделала, девочка, - констатировал он, с легкостью отобрав орудие, которым она все равно не решилась бы воспользоваться, даже без сопротивления выпустив из руки.
Лера маленького роста и веса. Лера ненавидит спорт, а спорт презирает Леру. Нежизнеспособный человек, которого укачивает в транспорте; зажимают в толпе сомкнутыми спинами, не заметив; сдувает резким сильным порывом ветра; а от случайного толчка прохожего она может упасть. Видимо, для подобных вещей выбирают самого нежизнеспособного.
Не надо плакать. Все равно, сердце у Синей Бороды гораздо тверже камня. Посидев в слезах на полу какое-то время, она пошла искать выход из лабиринтов темного общежития. Ей было страшно. В душе воцарился хаос из тоски, ненависти, отвращения, боли… Все чувства наружу, на разрыв. Щемящие, жгучие чувства непоправимой утраты чего-то в самом себе, утраты контроля, защищенности, о которой человек не задумывается, пока не лишается ее. Чувства любви и нежности, невысказанные слова прощения и прощания – всего в миг лишают тебя. Чувство радости от сближения с другим человеком, гордость и способность творить, - всего очень простого и самого важного у тебя теперь не может быть. Чувство собственного достоинства, романтика, желание жить; у тебя отнимают не вещи и деньги, отнимают подлинно душу, у тебя отнимают жизнь. Чем ты дорожил, во что ты верил, на что надеялся? – Ничего этого уже не будет у тебя. Это не абстракция: был ты, - и не стало тебя.
Травля, избиение, любое словесное оскорбление, любое предательство, - и даже все воедино в один день, так сильно не ранят. Лера проверяла опытным путем. Даже, если тебя сильно избили (ну не убили же!), у тебя есть шанс. Ты непременно встанешь или куда-нибудь доползешь. Ты. После изнасилования тебя уже нет. Негде спрятаться. Чего ты боялся? Теперь это неважно. У тебя теперь есть Один страх – каждого дня, перед каждым человеком, каждым звуком. Страх за себя, потому как ты ходишь теперь как без одежды перед враждебными сферами, готовыми тебя поглотить, причинить тебе еще и еще – зло. Больше нет уверенности ни в ком и ни в чем. Если и так был склонен к тревожности, - спать тебе уже не судьба, будешь на ходу «вырубаться» в транспорте. Может, ты писал стихи? Забудь. Стихи, книги, кинофильмы – вообще все выбывает из твоей жизни. Ничто не утешит, не поможет, не спасет тебя.
Расстройства поведения и речи, эксцентричные выходки, истерики, приступы паники, возможные множественные фобии и навязчивые идеи до полной потери контакта с реальностью – это самый небольшой список того, с чем столкнутся окружающие тебя люди. У тебя были близкие люди? Может, тебе повезет, и они от тебя не отвернутся, хотя ни от кого нельзя требовать такого нечеловеческого терпения.
Так. Солнце потухло. Тебя – просто нет. Мир состоит из: а) проблемы; б) опасность, враги; в) галлюцинации.
Неуязвимых нет. Раскол, неполноценность, раздробленные мысли, спутанность сознания, метания в крайности.
Лера вернулась ко всем.
- Ты где была? – Удивилась Эстелла.
- Нигде. Мою сумку не видела?.. мм-м-м… Значит, пропала. Нефартовый день.
- Наладится, - подняла она брови, передавая спиртное.
- Теперь однозначно.
- Слушай, - веселилась Эстелла, - Пока тебя не было, второй парень тоже ушел, и Влада пересела на место водителя. Мы вообще уехали бы, если бы в замке зажигания остались ключи! Только водитель унес их ссобой… мат, мат, мат, - ликуя от восторга, она гневно негодовала на водителя еще какое-то время, пока Леру пронзал ужас от этой картины возможного ее будущего. Она была благодарна водителю, он спас ее от друзей, мамы и от своего товарища; и от того, что, возможно, самолично сделал бы с ней, при таком варианте развития событий. Не страшно, что закопали бы под одной из зеленых стройных сосенок, гораздо страшнее было бы то, что предшествовало. В данном контексте, Водитель увиделся ей в лучезарном сиянии солнечных лучей, ангелоподобный господин.
- Эля, давно вы заметили, что меня нет?
Эля была уже увлечена общим спором с Владой и Алиной, но ответила через плечо:
- С полчаса, может, не знаю… решили, что пошла в туалет.
Ага, сейчас уйду в Рассвет. Гордая. Ничего нет. Самоуважения нет. Идти некуда. Просить поддержки – не у кого. И зачем? Крепко держать язык за зубами и постараться не доставить никому слишком много хлопот.
Вернулся водитель, и молча отвез их до черты города. Эля, Влада и Алина трещали в такт птичьим трелям, пробираясь через кусты, заросли трав, смеясь вслед за улыбчивым днем. Лера плелась позади. Четверо прошли наперерез лесополосе к автобусной остановке. Решено было прокатиться к Алине, в Новый Двор, тоже за чертой Минска, только в противоположном конце города. По пути «зацепили» еще алкоголь и «набор для пикника». У Алины есть работа: на заводе, два выходных плюс вечер пятницы и неплохая зарплата, потому Эля и Лера ее часто «носили» ссобой, а у Влады просто всегда есть деньги.
В Новом Дворе та же местность – непуганые дебри Амазонки, а вдали – проседью в ряд белые одноэтажные домишки. Непроизвольно разбились на пары, впереди стремительно шли Влада с Алиной, быстро нашедшие общий язык и неугомонно болтавшие. Лера с Эстеллой плелись в отдалении, посмеиваясь со «спевшейся парочки».
- Может, здесь устроим привал? – прокричала отставшим Алина.
Расположились на лугу залитом солнцем. На сочной траве разложили припасы и алкоголь. День посмотрел веселее, стали шутить. Лужайка в ярком густом освещении тонула в цветах, свежий воздух пьянил вкупе с алкоголем. Оказавшись напротив Леры, Влада стала терять над собою контроль. Лера мрачно и лаконично попросила ее не тревожить, в нецензурной форме. Общая беседа утратила иллюзию прежнего мирного течения. Нарастала агрессия. Эстелла с Алиной испуганно переглянулись, Лера словила их взгляды, и просто ушла с бутылкой вина побродить по пролеску. Влада кричали вослед, только мишень удалялась, а она чувствовала себя невысказанной, и поспешив догнать Леру, развернула за плечи и швырнула в ствол дерева спиной. Та осталась равнодушной, молча выслушала и заулыбалась:
- Это все?
Влада хотела бы ее ударить, чтобы до конца излить гнев, но не решилась. Просто не знала, что теперь Лера не стала бы даже уклоняться. Владе самой надоело, обронила «мразь», и удалилась к друзьям. Не решаясь заходить далеко в лес, и не чувствуя ни к тому интереса, Лера вернулась на луг, но оставалась в отдалении от компании. Она неторопливо топтала траву, размышляя о чем-то. Устав кружить, уселась на землю, подперев щеку ладонью, вторую руку свесив безвольно в упоре локтя на согнутое колено. На кисть свободно «парящей» руки примостилась крупная стрекоза. Любимое насекомое. Она всегда казалась Лере очень красивой, с хрупкими крылышками, похожими на ледышки прорезанные узором. Лера рассматривала ее с увлечением, не заметив, как по траве тихо подошла Эля.
- Что делаешь? – со смехом спросил друг.
- Тсс, - боясь спугнуть, только и ответила Лера.
Эля вытаращила глаза, и отойдя на пару шагов запричитала, все так же со смехом:
- Откуда берутся все эти насекомые, которые к тебе вечно липнут?
Лера засмеялась, покачнулась рука, и большая стрекоза взлетела, напугав ее друга. Она встала с травы.
- Эля, мы за городом, здесь много насекомых. Смотри: по тебе божья коровка ползет, - «маякнула» бровями в сторону Элиного запястья; та вновь смешно напугалась, и сама с себя рассмеялась. Просто недолюбливала насекомых с интерната еще.
Лере стало так свободно, спокойно, легко. Так непринужденно стояли на залитой солнцем поляне. Эля смеялась в озарении теплых мягких лучей солнца, сквозь переплетение ее волос сочился множественный свет. Лера вспомнила, как тоже утром после попойки, Эля тормошила ее, но не смогла разбудить, и разозлясь хлопнула дверями какой-то квартиры. Лера молниеносно опомнилась и опрометью бросилась следом за ней, но замешкалась, заплутав на незнакомом перекрестке, и не успела «перехватить». Она пришла к Элиному зданию школы. «Вампирский замок». Готический, темный, он нависал над огромной бездной ступенек, если с последней обернуться назад, вниз – закружится голова. Моросил мелкий дождь, она встала по центру школьного двора, на обозрении всех окон. Проглядывало солнце, такая свежесть, чистота, легкость этого дня. Она ощутила: Вдохновение. Опустившись сперва на одно, а вскоре и на оба колена, распростерла руки в стороны, ладонями ввысь. Такое искрометное блаженство от дождя и солнца и, конечно же, жест: «Друг, прости.» У окон собирались люди. Лера ждала Ее. И она подошла к окну. Она не припала к стеклу, как прочие, была явно смущена и суетилась от одного окна к другому; можно было бы охарактеризовать как «не находила себе места от смущения». Лера заулыбалась, ей стало смешно. Руки затекли давно, она промокла, а колени ныли – асфальт, но Образ стоил того. И она стояла, улыбаясь. Эля крутила у виска и жестами пыталась прогнать друга. Лера поняла: Момент окончен. Сложила брови домиком и стала вымаливать прощение, скрестив руки на груди. Эля сопротивлялась секунд тридцать, но сдалась: уже подключилась общественность, они подходили и что-то ей говорили. Эля показала Лере fuck, однако сложила ладони домиком, дав сигнал ждать возле дома. Смеясь, очень счастливая Лера поднялась и ушла ее ждать, почитывая девичий журнал с отменной сигаретой «Беломорканал», которую посчастливилось «стрельнуть» у доброго мужчины без определенного места жительства, в общем, у Странника.
Это было той Весной. Время, когда она увлекалась тем, что брала саму себя «на слабо». И это не глупость, но подлинная Поэзия, которая остается в душе. Преувеличения. Сама по себе любовь – ненормальна, ведь это Преувеличение. Только вот она сильнее любого страха, горя и темноты.
- Ты чего? – удивилась Эстелла, легко взметнув брови ввысь. Просто удивление.
Лера пристально смотрела на друга.
- Ничего. Просто люблю тебя, - она смущенно провела чуть выше брови, и обняла ее, так крепко, так нежно. Замкнутое Объятие: душа в душу.
Конечно, это совсем не конец, только теперь Лера знала: это совсем Не конец.
- Ух ты! Большая улитка, - периферическим зрением вновь отметила Лера, и склонилась над толстым черным слизнем с очаровательными рожками. Такой маленький символ улыбки.
Эля отпрянула с визгом.
- Это уже слишком! – она резко повернулась и пошла прочь, но Лере легко догнала.
Мир не делится на плохих и хороших людей. Только на знакомых и не знакомых лично тебе. Просто от знакомых знаешь, чего ожидать – в хорошем и плохом смысле. Приблизительно знаешь.
Когда в 1999 году произошла трагедия на Немиге, маленькая Лера много думала об одном Образе: парни, кто служил в армии, уцелели, даже, если падали навзничь под напором толпы. Они защищали голову, сцепив руки крестом. Все можно восстановить, только голову необходимо защитить как приоритет. Буквально и фигурально.
Деградация и деформация.
Ощущения после Бреста. Она никогда не чувствовала себя более несчастной, удрученной и сильной, цельной. Каждый день ощущался острее, был наполнен Смыслом: справиться с этим. Галлюцинации. Она боялась и выключала свет, смотрела в зеркало в темноте, – ждала. Как-то спустилась в темный подвал, желая спровоцировать новую волну. К третьей, последней подошла близко и планировала потрогать. Описывала в тетради, рассматривала с разных сторон, пыталась постичь эти Образы. Ее влекло это чувство края, хотелось еще больше: проникнуть в глубь состояния помешательства. Когда стала испытывать больше интереса, чем страха, постаралась себя обмануть, смотрела фильмы ужасов стремясь вызвать испуг, только это было слабой стимуляцией, и безумное любопытство осталось до конца не удовлетворенным. Катастрофа сделавшая ее жизнь более яркой. Галлюцинации два. Одна ночь. Можно представить свой наибольший страх повисший Образом за окном высотки, глядящий на тебя в темноте. Когда один из них отделился и навис над кроватью, ее пробрала дрожь, бросило в холодный пот. Это она потрогать уже не была намерена; но не хватало какой-то яркости, ведь не впервой. Стало любопытно, она закрыла глаза. Множественный Свет. Как когда она порезала себе ладонь в женском туалете, взяла руку Кристины и сделала то же с ее ладонью. Они пообещали поддерживать друг друга всегда. Только Кристина от этого отказалась. В один из дней Лера защищала ее, взяв на себя всю вину; делая это не из безграничной доброты, было необходимо сжечь это воспоминание о крови в своем сердце. В тот момент на нее напирала школа всем педсоставом, а она стояла по центру и улыбалась, чем провоцировала еще больший конфликт. Она испытывала неописуемую свободу, - невозможно остановиться. Чувство некоего предела, личного, безудержного. Еще это стало пределом их дружбы. С кем-то ты не общаешься после одного обидного слова, кому-то – прощаешь многое, многое и больше… но, все-таки, предел есть. Ей было интересно его обнаружить в случае с той девочкой. Они были похожи: Кристина ей как-то рассказала, что мама ударила ее по лицу, и ей понравилось. Лера это оценила и попросила прядь волос, взамен дав свою. Вот тогда и стоило остановиться, - она увидела в глазах испуг, но соблазн был велик. Наверное, когда чувства доходят до предела, они находят ответ в боли, причинении страдания себе и кому-то кроме. Кристина ей очень нравилась. Временами безумно.
Вообще сумасшествие похоже на вдохновение: тоже грань, та же зацикленность; «в фокусе» только что-то одно, и ты жгуче страдаешь, пока не дойдешь до конца.
Из подобных Образов она составила чувство своего Света, и распространила на все пространство своего сознания. Когда она открыла глаза, Образов не было, они не возвратились, хотя Лера какое-то время стимулировала, доводя себя до расщепления личности. Никто не смог бы ее понять, - вот и вся правда. В оцеплении из мрачных мыслей. Очень опасно очень сильно думать о плохом.
Люди с психическими отклонениями всегда выделяли ее из толпы, подходили и заговаривали. Лера искала этого контакта, не испытывая ни страха, ни брезгливости, только страх перед тем, что кто-нибудь об этом догадается. Говоря таким людям «нет», говорила это для других, «нормальных» стоящих поодаль на остановке (в магазине/ метро); устанавливая связь глаза в глаза, легко расставляла иные акценты, - и никто из них не двигался с места. Огромное удовольствие: понимать их язык, проникать в чувства, собирать картину образа мысли. Как-то в шестнадцать, Лера встретила на улице ночью эпилептика, и помчалась к нему незамедлительно. Не из сострадания, просто была счастлива увидеть припадок воочию. Она придерживала голову и следила за языком, пока не приехала скорая. Ей было очень жаль, когда его увезли. Она посвятила той ночи стихотворение, и вспоминала о нем еще какое-то время, - это походило на влюбленность.
Она заметила, что, если сильно и ярко представлять себя другим человеком, то тебя таковым и станут Видеть. Зеркало только мешает. Она уходила на любимое кладбище и репетировала, к примеру, отрывок из "Мартина Идена". Ей понравился второстепенный персонаж, которого она хорошо понимала. К примеру, он не пил жидкости трое суток, чтобы на четвертые утолить жажду. Вслух, по ролям, сильно проецируя на себя свое видение его образа, она репетировала пару-тройку дней. Когда уловила нужную интонацию, идентичную ее внутреннему видению данного героя, захлопнула книгу. Три дня подряд встречались с Элей, как обычно, у маленькой церкви. Войдя в нужный такт с образом, Лера оказывалась на одном и том же месте под бой соборного колокола изо дня в день. Эля что-то улавливала, Лера отмахивалась на новый макияж. Только Эля очень давно знала ее в лицо, и Лера очень терялась, не понимая, каких конкретно слов от нее хотят. V. тоже стал чуть иначе вести себя с ней; а как-то она испугавшись от неожиданности, удалилась на пару минут, и образ сам пришёл... V. тогда удивился слегка, и очень ласково улыбался, сияя глазами.
Это такая игра: нравится человек, персонаж - побуду им. Иногда ее запоминали и блондинкой, и брюнеткой люди, находящиеся в помещении в одно и то же время; высокой и низкой; взрослой и ребенком, с разбежкой в возрасте до тринадцати лет. Не говоря уже о характере. Само собой, не постоянно, но она фиксировала себя на любимых образах. Вообще многие образы, о которых она сильно думала, часто переносились в реальность. А думала Лера, в основном, всегда о плохом...
Ведь так делают все; просто Лера все Преувеличивала. Например, иные отвернувшись от телевизора, непроизвольно повторяют интонацию только что просмотренного эпизода или перенимают интонации близких знакомых. Супруги могут стать похожи внешне, как и лучшие друзья; как и собаки - на своих хозяев.
Очень опасно очень сильно думать о плохом.
Любовь тихая, робкая, ей не пристало кричать. Она сотворит из черствого сердца доброе, она вся – сердце и чувство собственного достоинства, желание обыкновенного чуда каждого дня, она побеждает объятием нежности; она вся – небеса, и совсем вся – твоя. Она не заканчивается, только перерождается для новой эры, для нового тебя; да и к чему ей умирать? Ведь она – лучшее в тебе.
Что есть Крылья твоей души? – Мы стесняемся себя, боясь проявиться, боясь их раскрыть. Мы боимся людей, которых не понимаем; как бы они не пошатнули нашу целостность, этот хрупкий компромисс между добром и злом в самом себе. Мы все друг другу помогаем, даже причиняя горе и страдания, это наше все: люди – это сокровища. Есть люди с надломленными Крыльями души. От них нельзя отвернуться, потому как все люди, и каждый отдельно – это свет и тепло, целый неизученный мир; они как ты, но с иным звучанием бога. Едва ли мы всем сможем помочь, но если прекратить пытаться, наши личные Крылья закроются в нас, потому как черствое сердце мертво.
Кому ты веришь, когда сомневаешься в себе? Никому не дано знать о нас то, что знаем только мы сами. Если ты видел однажды, как проблеск: я – такой человек, - и был этим горд, так тому и быть; значит, это –твоя Судьба. Ты – носитель Космоса внутри себя, твое сильное сердце в одиночку способно объять целый мир; им нельзя не делиться, от этого его становится больше. Больше всего.
Помогая разрешить чужой конфликт, мы разбиваем собственные страхи и страдания, и это приближает нас к нашим личным небесам в душе, к Пределу – без предела. В душе человеческой нет темноты, есть разрозненность и противоборствующие наклонности. Ты можешь оказаться один в пустоте, но всегда найдешь путь на Свет, потому как Свет стремится к тебе сам. И если к тебе никто не придет, и никто тебя не поймет, когда тебе будет плохо, рассмотрим это с другой стороны: значит, тебе Судьба стать тем, кто придет и поможет другим; а ты ни от кого точно не отвернешься, потому что нельзя меньше любить: ты и есть та любовь, которую отдавал и принимал. Получается, мир уже очень многое для тебя сделал, - дал тебе самое себя. И каждый прожитый день, даже совсем нефартовый – блестящее чудо, подарок Судьбы. Ты – единственен, но никогда не один, с тобой – целый мир: прямо в твоем сердце. Очень жаль, если ты им не захочешь поделиться.
Мерцающая пыль сияла, качаясь в воздухе, дневной свет пробивал уныние возлегшее на плечи. Похмельная парочка возвращалась домой. Лера смотрелась отстраненной. Влада металась в душе. Обыкновенно ее форма нарастающего крайнего беспокойства изливалась вспышками агрессии.
- Достали обе, ты и твоя бабка! Ненавижу…
- Ой, знаю, - рассеянно повела Лера рукой, обозначая жестом и усталость от этих разговоров, и собственное бессилие.
- Нет уж, послушаешь, - замерла на месте собеседница, одновременно толкнув в плечо Леру, - Я не знаю, куда от вас деваться, обе жизни мне не даете: в квартире – эта, здесь – вторая, и я - между вами…
Лера предложила сесть на скамейку. Закурили.
- Мне жаль, что я разочаровала тебя. Все детство я подбирала за тобой воздушные шарфики и вытаскивала из мочи и блевотины. Сильно любила и так же безумно боялась. Когда ты уезжала, мечтала о встрече, желая этого всею душой, только лучше бы расстрел, чем увидеть вновь… Конечно, мне было мало твоих шарфиков, только за всю жизнь никто не причинил мне столько боли, сколько причиняла ты.
Частые самолеты, синие розы, игрушечные паровозики с линией путей по всей комнате, рестораны, дискотеки…обожаю 90-е, все было дозволено, а у меня было самое счастливое и интересное детство. Твои друзья, чеченские бандиты играли со мной в паровозики и ездили в три ночи мне за мороженым. У тебя все было плохо, а у меня – сказочно хорошо. Помнишь, ты рассказывала, как в свои неполные четыре, я была «душой публики» в Болгарии? У меня тоже осталось осколочное чувство от того периода: удушающее, абсолютное, всепожирающее одиночество. Видимо, я сделала выводы, и уже иначе выстраивала линию поведения: определяя лидера компании и концентрируясь только на нем, а сила его влияния всегда творила чудеса с подчиненным ему окружением. Ты все рассказываешь, как в свои четыре я целый день крутилась возле красного «мерса». Не думаю, что меня заинтересовала машина, зато лидера чеченских бандитов очень заинтересовала девочка, с улыбкой кружащая возле его машинки-куколки; в квартиру я возвратилась у него на плечах, мы прошли по крыше, было фантастически-здорово. Он хотел меня забрать и «вырастить себе в жены». Просто он был хорошим человеком, а из симпатии к маленькому ребенку в нем выросло огромное чувство милосердия. Видел, что ни к чему хорошему меня такая жизнь не приведет. Ты не отпустила, и не продала в Испанию – не потому что боялась, что «на органы», просто всегда любила меня. Только в тот период была не в себе, ну а я везде отлично устраивалась. Ты никогда не была «плохим человеком», как уверяет «наша бабушка». Твой отец очень долго болел, а вы с мамой всегда конкурировали за его внимание. Никто даже не озаботился тем, что я молчала до трех лет, а первым словом стало «гадюка», - в твой адрес. Тебя так Людмила называла, не решаясь на другие оскорбления, пока жив был отец, правда? Когда он умер, ты захотела сбежать, но Та жизнь травмировала еще сильнее, и вскоре ты не знала, как разомкнуть круг, в который сама себя загнала. Хорошо, что мы тогда съехали с той квартиры, и спасибо, что не оставила меня с Ней; квартира, в которой безумие протекало так обыденно, как в магазин за картохой сходить. Я помню твой взгляд того периода, - у тебя были серьезные проблемы; ты была не «эксцентричной», а представляла реальную опасность для окружающих, для тех, кто слабее. Вместе с тем, в твоем лице оставалось столько нежности, чистоты и подлинной скорби, что тебя жалели чужие люди. Но ты нуждалась в добром слове только одного человека. Ты всегда сочиняла про свою маму сказки, как бы вынося ее за рамки этого мира, вместе с тем – вознося над собой, даже в оскорблении искала оправданий ее жестокости к себе. У вас с нею никогда не было контакта. Что говорить, за год до рождения ребенка, вы обе сделали по аборту, уже показатель того, что детей вам иметь не стоило бы, у вас нет подлинной ценности человеческой жизни. Я всегда мечтала о брате…Вскоре после рождения ты трое суток пролежала бездыханной, твоя бабушка раздела тебя догола, отворила все окна, чтобы тельце не разлагалось. Твоей маме сообщили тут же, а она – не приехала, у нее была конференция…ну и ты «ожила»! «Летаргический сон», - однако, какая - Гудини. Только стало системой: всегда, когда была бы нужна тебе, она оказывалась слишком далеко, буквально и фигурально. Тебе ведь тоже пересказали эту историю в раннем детстве, как и мне – все истории; и ты осознала глубинно: мамина работа – вне конкуренции, приоритет, а ты «можешь хоть сдохнуть», - что я постоянно слышала от тебя, если причиняла неудобства. Ну а я – всегда ждала внимания от тебя. Только у меня все было хорошо; плохо стало, когда переехали к твоей маме насовсем. Если бы не интернат…Вы же ставили меня между друг другом, я была живым щитом перед кухонными ножами, постепенно привыкла. Ко всему привыкаешь. Выслушивая обе стороны, я всегда искренне сочувствовала обеим. Когда я покинула интернат, стычки продолжались уже менее энергично, и уже не беспокоили меня. Да и ты стала уезжать на полгода, а с бабкой мы поладили. Я поняла, что ей от меня нужно: хорошая учеба и составить компанию над сканвордами вечером. Потом она нашла мои дневнички, и обнаружила, что я вовсе ее не люблю и совсем не уважаю, но испытываю огромную благодарность, - чего ей показалось мало; она всегда была очень жадной до чужих эмоций. Тогда начался сложный период, на меня это сильно давило, разрастался все масштабней конфликт во мне самой, я искала ему выход повсюду. Ведь я не просила поддержки, неплохо справлялась. Только вот зачем ты подключилась к этой игре? Тебя снова «заставили»: твоя мама, моя классная…Оказалось, не нужно много людей, - ты меня в одиночку сломила. В психбольницу ко мне ты приехала с иным лицом. Помнишь, я тогда не узнала, озиралась по сторонам…Ты подстриглась «каскадом», я тоже сперва решила, что в этом дело. По многу раз пересматривая старые фото, до смерти твоего отца, я поняла: это то же лицо. Мягкое. Ты, и правда, такой человек, - нервная, но не опасная. Тебя переучили писать правой рукой, но ты всегда рисовала очень много и очень красиво левой рукой. Я так люблю твои юношеские фото, где ты корпеешь над стенгазетами, они удивительно светлые; мне очень жаль, что такую тебя я не видела. Резкая перемена к черноте тебя так потрясла, шокировала, что ты потеряла себя. Ну а теперь ты увидела, как падаю я, как мне нечеловечески плохо, и наконец опала личина, впервые ты потянулась ко мне не потому что плохо тебе. Сейчас ты могла бы водить меня в парк или в цирк, интересоваться моей школой, поддерживать; только вот уже неактуально, аккурат и мне стало понятно, что я состою из конфликтов и разрозненных дроблений, было вопросом времени, когда утрачу стабильность окончательно. Напоминает твой «эффект зажигалки» из детства: ищу яркую вспышку, и меня выжигает; горю в ней и любуюсь; желать себе плохого как хорошего. Ладно, это неважно…Ты хороший психолог, потому так точно мне погадала; сопоставила разрозненные фразы в контексте интонации, понаблюдала за моей реакцией на наводящие вопросы; и ты так долго «держишься», при твоем образе жизни; да еще вводишь в заблуждение всех, кто не знает тебя – своей видимой нежностью, интеллигентностью, умением слушать и очаровательно-детски улыбаться в ответ. Только теперь у тебя пробудилась совесть, стало страшно, твое окружение на тебя давит, угнетает, твоя мать давно сложила мнение-стереотип, а тебе нужна была бы поддержка…Ты утверждаешь что-либо, а сама вглядываешься в лицо: верят ли? Одновременно «считываешь» позу, жесты, чтобы подтвердить или опровергнуть саму себя, в зависимости от мнения собеседника. Любое твое утверждение – это скрытый вопрос. Какой вопрос ты постоянно хочешь задать Мне? Люблю ли я тебя? А я не прекращала любить тебя.
Рассеянно опадал белый свет, оседая на волосах, ложась на приспущенные веки… Влада выглядела совсем молодой, даже юной. Она улыбалась своей загадочной и детской улыбкой, с хитрецой, а глаза – цвета морской волны, - «Значит, все-таки «хамелеоны»», - подумала Лера и заулыбалась в ответ зеркальной улыбкой: точь-в-точь.
Опадал белый свет, как белый снег… Лере вспомнилось, как зимой она забрала Женю М. с какой-то помойки души, в глубокой ночи. Из чувства признательности, он повел ее на Свою Крышу: «Я туда никогда никого не приводил». Заброшенная фабрика. Они вышли вдвоем под белый кружащий снежок, и долго стояли взирая не вниз, - на полет снега: ввысь. Женя говорил про свою жизнь, Лера курила, и проникалась все больше бесценным мгновением. Ей стало понятно, почему он всегда так к ней тянулся, и отчего она так опасалась его – на всякий случай… «Кружил первый снежок, было так романтично…» Как Кристина, как ее мама, так и Женя М. имели много общего с этой Снежной стихией,- способные поглотить взглядом, улыбкой, видимым ледяным спокойствием ту, кто никогда не имела целостной, монументальной структуры. Мощная стихия Снега окружающая, манящая, на ладони – пропадающая.
Лера устало вздохнула:
- Ладно… пошли домой, юная леди, мои стареющие кости болят на сквозняке. Чего ты хихикаешь? Остеохондроз – одно из сопутствующих заболеваний, при моем диагнозе.
Гл. 10. "Последний звонок".
Бедственный свет скудно мерк, и тонул в душе розовый шарик никогда не запущенной радости ввысь: прозвенел последний школьный звонок. Ей и идти сперва совсем не хотелось, а очнувшись в больничной палате, вдруг сжалось сердце: он наверно гремит. Кончилась школа. Отпущен шарик. Не ее просто день.
Привычная капельница. Привычная алкогольная интоксикация. Непривычным был только день.
В палате – строители. Отравились лако-красочными материалами. Машет руками придурковатый старик. У него нету Крыльев. И ни у кого, пожалуй, кроме Него, теперь их не видно. Он поглотил остальные. Все в нем. Все.
Она вспомнила смутно, что вчера рвалась и кричала, махая руками, что-то доказывала. Противоборство, неподкупность детства и его смех. Она все смеялась; а кругообразной шеренгой, разинув рты ошарашенные врачи в белых халатах сомкнули кольцо, ее не выпускали. Опасались за рассудок. Куда там. Рассудок-ублюдок покинул давненько, не вспомнить когда.
Чужие друг другу люди лежали как трупы, нагие, накрытые лишь простыней. У всех капельницы. Всех уложили врачи, опасаться за честь не приходится; ну само собой, тому старику. Лере-то что? Ничего. Ее, в принципе, нет. Просто такая жизнь, и ведя именно такой образ жизни, принимаешь все его условия, какой бы ты ни был человек. Это безынтересно, - система. Система вообще всегда идеальна, неидеален только человек. Вот и сейчас она словно мечется, скучает по школе, зовет и ищет врачей. Вчера не волновалась; это ей так, вдруг озарение принесло эту мысль: «школьный звонок» в новом цвете лишь в этой безликой пустынной палате со стариками, строителями и сумасводящим «дерганым» похмельем. А так – располагайся, как у себя дома. Страшного здесь ничего нет. Только шарик летит, уже удаляется в небе, а она как обычно, в какой-то дыре.
- Я не выпущу, не имею права, - врач искренне посочувствовал, но помочь ей не мог; лишь завтра исполняется восемнадцать. Ну а пока…с праздником! С днем защиты детей!
Белые стены. Обезличивание. Страх.
Маниакальный строитель, плохо, видно, психически переносящий свое отравление, все пытался схватить ее за руку, обратить на себя внимание. Ему было так плохо, хоть на стену лезь, а… сил нет, только конвульсии. Он все хотел сказать что-то важное, но выходило бессвязное мычание с прорезями звуков, означающих что-то хрустящее, хрупкое, что-то разбитое, может, чью-то мечту?
Близился вечер, подъехала Влада.
- Очень любезно с твоей стороны, - пробурчала Лера, и бодро прошествовала за врачом забирать личные вещи, одежду, а Влада – за ней.
- Завтра тебе восемнадцать исполнится, сама будешь из этих мест выбираться, - ответила та сухо, - Считай за подарок к совершеннолетию. Надоело. Сил нет.
Никаких нет ни людей, ни сил, кто мог бы справиться с Черными Крыльями. И, кажется, больше совсем ничего никогда и не может быть.
Выйдя на улицу она прочувствовала собственную слабость, не столь ощутимая в лихорадочных конвульсиях палаты, теперь стала очевидно обозначена – надламывающая, разрушающая кости, весь скелет по косточкам, по позвонкам. Словно ты тонешь и скрипишь, как лайнер, словно тебе уже давно так много лет, что срок эксплуатации истек, а ты здесь ходишь и душу маешь и себе, и ей.
- Лера, у тебя все хорошо… /ух ты!/… с головой? /а не, как обычно/.
- Нет, - равнодушно ответила та и закурила.
Молча пошли к остановке. Молчала только внешняя сфера, внутри – ерунда, кавардак, электрические провода.
- Я не успела на последний звонок, - поделилась она, искоса посмотрев на Владу, словно не имела права, не могла. Так и было. Рабское чувство стыда ее пригвоздило на месте, она не могла поднять даже глаза. Порицала себя. И продумывала план на завтрашнюю пьянку.
«Я не знаю, что тебе сказать, правда. Я очень устала и растеряна. Давай просто не будем сейчас ни о чем говорить. Хочешь в «Макдональдс»? Пускай он нас удивит новинками из мира гастроэнтерологии.» - Идеальный ответ для самой себя, придуманный Лерой; в реальности замкнутая цепочка: «дом – социум – школа – Неприемлемо», повисла над ней.
Безотрадность. Пожалуй, именно эта краска уныния распласталась у нее по душе.
Вокруг царила оживленная пляска ежедневных занятий: махали руками друг другу случайно столкнувшиеся приятели, девочка мерила шагами асфальт стык-в-стык каблуками к подошве, ударяя по сердцу раненую мечту.
- Тебя пригласил зайти участковый, - лаконично окончила свои пируэты вихляющих основ бытия и устоев жизни в нормальном обществе Влада.
- Хорошо. Я зайду. Будто есть выбор.
Будто у тебя теперь вообще может быть выбор.
Участковый был славный, очень добрый, юморной человек. Улыбался с прищуром, открыто смеялся и даже выслушивал тех, кого вызывал к себе «на ковер». Таким он запомнился ей в первую встречу. Тогда он веселился, считая, что это ошибочно вышло, что не повторится, и он никогда не увидит эту хиппи-рубашку с голубым бантиком на голове.
Обоим было тягостно слишком. Ему даже сложно было сломить барьер – начать говорить. Почему-то он в первую встречу был ею так очарован, проникся симпатией, ему очень понравился бантик. Какой многофункциональный бантик – просто ленточка, но еще и обман.
- Ты была без сознания, когда я приехал, - мрачнел он, закрывая ладонью лицо. Ему было больно. Сочувственный, такой проникновенный человек. Он как-то собрал себя с силами, и возвысил тон с человеческого до официального, привычного, с нотой хамства, давления; но все же она чувствовала, что говорит он тепло: хочет понять ее, и ему действительно было страшно, и он зол на ее жестокость, неразумность, стремление вниз.
- Мы были не уверены, что «откачаем» тебя. Ты понимаешь: ты чуть не умерла.
Напоследок он ей отвесил прощальную горькую иронию:
- Скоро заступит на мое место новый участковый. Пускай он… Будешь ему рассказывать, какая ты хорошая, с голубым бантиком.
Лера ясно чувствовала символизм. И уже парили в небе розовый шарик, голубой бантик… Так ранимо… Как будто «и летят журавли…»
Вышла сцена. Влада орала, метала предметы, - буйное алкогольное опьянение. Лера посоветовала ей стерилизоваться во избежание новых проблем. Так вышло с ними. И так вышло с Ним. В тот день она вновь притащилась к Нему на работу. Долго буйно-помешано что-то рассказывала и пообещала исправиться. Как в том бантике в опорке впервые. Он промолчал. Да какое имеет значение, кому вообще нужны «исправления». Безвозвратно упущено.
Слабость. Усталость. Все – сквозь призму алкогольной дымки.
Мир захлопнул двери глобально.
Гл. 11. Он стал таким взрослым…а я - Папа Римский.
- Он стал таким взрослым. Так красиво, так резко, разительный контраст….
Я чувствую такое глубокое неприятие. Как это вышло? – Он в оппозиции ко мне; и Он, такой всесильный в моем мире, - по ту сторону баррикад. Враги. Мир взрослых. Мы говорим, как бабушка и пятилетний внук: я что-то лепечу, а Он – еще и глухая. И я понимаю, что она умная на столько, что между нами разрыв во вселенной, но я хочу играть в машинки, а она говорит: «Помой руки и не лезь в розетку». – Да она мне вообще ориентир указала! Он – центральная фигура, но сделать я могу лишь наоборот. Как это пересилить? Почему я не могу действовать с «холодной головой»? Почему я не могу пойти учиться, как требует того от меня мое время? Ведь потом мне все будет даваться сложнее. Если я вообще не самоуничтожусь, конечно. Почему я не могу совершать созидательные вещи с мудрым расчетом в будущее? Это так хорошо, так восхищает – усидчивость, стремление к цельности. Я смотрю на взрослых и не понимаю: как они живы? Как им удалось буквально дожить? В чем их тайна? Как их не разорвало на молекулы от эмоций? Тайна покрытая мраком… Или вот V. как образец: сверх разум, а я оскорбляю, пренебрегаю, вру, подвожу, разочаровываю Его. Это убивает меня. Меня радостно несет на помойку, меня хватает только на два-три дня, когда я начинаю благое построение нормальной жизни. Это большое несчастье – так разрушаться и умиляться, и ненавидеть за это себя.
- М-да, не хочет Общество оценить нас по достоинству, - рассмеялась Эстелла своему другу, досадливо хватающемуся за голову, и Лера замерла.
-Цiкава; а какое положение в Обществе тебе надобно? Эля, очнись: мы с тобой – алкаши подзаборные. Вот и все секреты. Я вчера встретила девочку из своего подъезда, соседку-ровесницу со второго этажа. Она восхитительна, рассудительна, она просто сияет волей и холодным рассудочным свечением. Едва вынесла эти пять минут унижения, меня изнутри на части кромсало.
- А можно ближе к реальному «освещению»? – взорвалась смехом Эля, - Ну какая же ты потешная сейчас! Стоишь, эти брови домиком, трясешь руками, смотри не разбей ничего, а то тебе крепко «влетит» от тети Эли, понятно?
- Ага, - заулыбалась Лера, - Я выходила из подъезда с опухшей, красной, лоснящейся рожей и поникшим в водянистости взглядом. Ощущала себя лет на двести – всеобъемлюще: старость: словно все уже давно умерли, а вот я почему-то до сих пор живу. Флючек радостно прыгал по лужам, его курчавая шерсть стояла дыбом, он вообще напоминал скорее кошку, чем собаку. Девушка надвинулась на меня из ниоткуда (я напрочь дезориентирована в пространстве от постоянного систематического опьянения, не замечу даже, если на меня наедет КамАЗ); она улыбалась в унисон с солнышком, приветливо поздоровалась. Очень красивая, весь цвет природы грустно мерк на ее фоне. Она была добра ко мне, спросила, как дела, не задавала других лишних вопросов. Меня «накрыло» аутизмом: стыдно было с ней разговаривать. А она все стояла в сиянии солнышка, повествовала о своей жизни, - теперь поступила, живет с прежним молодым человеком. Выглядела как воплощение моей мечты, и проживает ту жизнь, о которой я мечтаю. Она смотрела из-под длинных ресниц (они у нее с детства такие длиннющие, как крылья самолета; и загнутые кверху), ее брови украсились изломом, - только они помогали ей в эмоциональном сопровождении выражения речи; лицо же мимикой - неподвижно, что придавало величественность; широту той силы влияния, когда я вынуждена угадывать по более тонким контурам в пластике, речи… даже не знаю… Вот V. В этом совершенен, от Его манеры говорить, концентрируя одним взглядом все энергетические потоки мысли во всем буйстве красок, у меня порой «короткое замыкание» происходит: хочется «вскрыть» Его и посмотреть, что там внутри. Ящик Пандоры. Конечно, в этот день я пошла к Нему. Он встретил масштабней обычного, задавил и заполнил собой все помещение, избавил всех от необходимости дышать, - все дышали сквозь Его легкие. Он так хотел. Он так позволял. Вышли на улицу, Он поглотил Солнце, - сам стал светить. Размахивал руками, и вселенная со стоном падала под Его Черными Крыльями, способными поглотить Солнце. А потом мы с тобой встретились и пошли пить в образах Папы Римского: с «кадилами» из рентгеновских снимков, порезанных до состояния елочного дождика, обмотанных листиками А4, как рукоятью; в остроугольных шапках из картона А3, являвшегося чехлом для хранения этих рентгеновских снимков. Люди были удивлены, просили «отпустить им грехи», а П. вместо приветствия поцеловал мне руку, сказал, что так принято здороваться с Папой Римским. Ну что, мы еще успеваем посмотреть «Спанч Боба» или уже пора собираться на пьянку?
- Давай и то, и другое, - а то уже как бы пора, но и без «Спанч Боба» нельзя уйти. Я тебе такую серию покажу, вообще про нас! В ней я и ты так дружили, что все вокруг крушили, а Сквидворта это достало, он им и сказал: «Идите дружить куда-нибудь по дальше!» Ща покажу…Кстати, кофе? Есть еще пиво «из вчера», - она в романтичном халатике, стояла с тщательно убранными от лица волосами в «крабик» на затылке, рассматривала задумчиво содержимое холодильника, чуть скосив голову на бок; было ощущение у Леры, что она думает теперь о другом: не о кофе, не о пиве и даже не о «Спанч Бобе». Эта фоновая мишура с трудом с трудом перекрывала электрическую цепь мысли, часто рвалась, как тонкая ткань; - сейчас вот она критически рассуждала, сейчас она себя порицала. Она так же недавно видела свою бывшую одноклассницу, видела, каким скачком та перегнала ее. Еще нога болит адски который день, а действительно, который, какой сейчас день? - Лере стало безумно жаль ее, - все это, и правда, слишком. Безутешно.
- Да не парься ты! – Завопила Лера; не вынесла.
- Из-за чего? – обернулась Эстелла, наконец захлопнув дверь холодильника, выдернутая из состояния угнетенной задумчивости.
- Ну, из-за этого. Это вообще ерунда! Неси мне и кофе, и пиво!
- Епт, ну как скажешь, - спокойно, чуть «подпрыгнув» как на трамплине голосом в самом начале фразы, но легко выровняв его в дальнейшем, она напрочь забыла, слишком отвлеклась, как «рассеялась», и голос ее потерял вес, становясь все прозрачнее, все светлее. Они смотрели мультик; или мультик смотрел их?
«Я не могу тебя оставить, я вообще никогда тебя не покину. Только если ты сама не вытолкаешь меня жестокостью из нашей вселенной на грязную обочину мира; если твое сердце закроется для меня, я это приму», - подумала Лера, запивая кофе пивом. Собирались тучи к дождю.
- Это ерунда, обещали, что он кратковременный.
- Да? – с сомнением протянула Эстелла; обе подошли к столу и рассматривали за окном облачное небо, чуть отворив в отведении нежным изломом белой руки Эли, бледную занавеску, - Думаешь, с рентгеновскими снимками ничего не случится? Я вот даже не знаю… Да и «друзья» на Аллейке не соберутся. Где нам их тогда искать, чтобы продемонстрировать образы?
- Это, конечно, проблема, - подхватила Лера в том же речевом потоке, на той же волне, но тут же «опустила»; голос успокоился, прозвучал чуть размеренней, - А давай-ка подумаем об этом после? Может, вообще никакого дождя и не будет.
- Ну ладненько.
Отпрянули от окна. В четыре руки смастерили новые «шляпы»: рентгеновские снимки скрепленные по венцу головы канцелярской скрепкой устрашающе разверзли пасти, как «росянка – комариная смерть»; словно покойное жерло – лишь внешне, а приблизится вот комаришка, она тут же его сцапает, и станет жевать-жевать-жевать…Какое мучительное, конвульсивное умирание.
По истечении часа были готовы к выходу. Из здания общежития вышли двое под руку, в длинных черных рентгеновских снимках на головах.
Это был удачный образ, - все «друзья» просили поносить. Удивительная нежность витала между двоими.
Гл.12. Последняя встреча с Кристиной. Нетронутый чай.
Неожиданный звонок.
- Привет, это Кристина.
- Я узнала тебя. Привет!
- Я не отвлекаю? Просто хотелось бы встретиться, - голос звучал грустно, волнительно обрываясь. Трогательно.
«Плохая идея. Мы «призраки» друг для друга. Хорошие воспоминания в плохой день толкнули ее к этому звонку», - подумала Лера и тут же ответила:
- Конечно. Через полчаса на моей остановке, идет? Я дома одна еще пару часов точно буду.
- Спасибо.
Спасибо. Как нежно. За что?
Лера бросилась прятать хиппи-поделки, цветастые рубашки и прочее барахло. Восемнадцать лет – время сделать вид, что ты досточтимый гражданин. Она ожидала Кристину на остановке уже через пятнадцать минут.
Лера смотрела на нее и теряла голову, - не верится, что на столько может быть совершенен человек. Она была такой красивой, что больно смотреть. Красота – это власть, не сравнимая ни с какой другой на свете. Ты готов идти на поводу у любого каприза совершенной красавицы, видя ее превосходство по праву рождения, неоспоримое право повелевать и приказывать. Ты готов отдать все за один ее взгляд, за улыбку, за фальшивое обещание быть с тобою всегда. И неважно, что сам в это не веришь; ведь гоняясь за мечтой, от нее не ждут верности, - за нее сражаются, пока хватает сил, пока длится эта жизнь; и где есть мечта, всегда есть место интриге.
Ее грация – больший язык, чем слова. Глубокий голос с придыханием и неимоверное, потрясающее чувство такта: она всегда говорит и умолкает в секунду, идеально подходящую для того; манера ведения разговора – неповторима. В ней была очаровательна каждая черта по отдельности; любая из ее отдельно взятых черт в любой девушке – уже произвела бы сенсацию. Но, когда они все воедино, в одном человеке – это покоряет, влюбляет без памяти. Кристина все делала или не делала ничего – прямым попаданием в цель: в сердце. Она не сражалась за свою независимость и индивидуальность, она являлась таковой просто: всегда, а все остальные - сражались за право быть к ней ближе. Она не самореализовывалась в искусстве, она сама вся была как завершенный шедевр. И никому никогда не приходило в голову ее уговаривать, склоняя к перемене решения: ее «нет» звучало столь однозначно, что не оставляло простора воображению ни на грамм. Равно как ее «хочу» являлось для нее законом, а ты мог присоединиться или нет, только вряд ли удастся избежать ее чар. Она всегда была маленькой женщиной. Perfect.
Она пришла, как всегда, на каблуках. Лера не смогла не улыбнуться.
- Курить будешь?
- Что ты, я не курю! – захлопала она ресницами так, что Лера едва не потеряла сознание: небо в глазах Кристины было ярче, чем то, под которым они стояли сейчас.
От чая Кристина не отказалась. Вертела чашку в руках и опускала ресницы. Догадка Леры оказалась верна: у Кристины был плохой день сложного периода в жизни.
- Лера, ты никогда никого не слушала, всегда поступала наперекор, как считала нужным… я очень хотела бы сейчас быть, как ты!
Повисла неловкая тишина, среди которой прорвалось Лерино: «Чего?!» - «Вот почему она мне позвонила. Только что-то она придумала обо мне совсем не то.» Лера реально нереально растерялась: да она самый растерянный человек в этом мире. Она должна была бы сказать: «Это ты слишком самобытная, чтобы размениваться на такие раздумья, и я всегда гордилась тем, что знакома с таким сильным человеком, как ты. А я - непутевый человек, который запомнился неординарными поступками; из чего ты сделала ложные выводы, опираясь на свои симпатии ко мне.» Только она все молчала, была слишком шокирована; вновь, когда Кристине понадобилась ее поддержка, она не нашла нужных слов. Так и застыла в позе удивления, скрестив руки на груди. Стало слишком неуютно. Лера пригласила к себе в комнату – отдала все свои стихи. Совсем не знала, что сказать, но сказать что-то хорошее очень хотелось. Кристина обомлела от стопки тетрадей, не на такой ответ она рассчитывала. Брать их тоже не хотела, но Лера настояла.
- Ты прочитала записку? Ну ту, что я подкинула к тебе в книжку?
- Да. «Спасибо тебе, какой бы ты ни была.»
- Нет! Нет! – запротестовала Лера широко распахнув глаза от ужаса, - Именно: «Спасибо тебе, где бы ты ни была.» - слишком яростно, много конвульсивного нарастания. Походило на то, словно она поправляла ответ на уроке; Кристина улыбнулась молниеносно, легко, как бы приняв выпад с иронией и божественной своей простотой, - неуязвима.
Ведь от неверной трактовки исказился весь смысл. Лера совсем не хотела сказать «какой бы ни была» (это скрытое порицание. Чего она не могла бы испытывать к Кристине); к тому же теперь и это тоже стало бы неважным, - смысл слов, фраз, парившего над ними единства витал именно тем, чем являлся всегда: Вдохновением, вечностью, небом. Это нельзя оценить, рассмотреть, посягнуть, - только испытывать благодарность за то, что это было, ведь могло бы не быть! Но Кристина оказалась и доброй, и слишком смешливой, чтобы втягиваться в козни расставленные вокруг них, она оказалась выше.
Именно «где бы ты ни была» - это не значило ничего сокрытого, с «двойным дном», просто прощание. Ей хотелось на волю, и Лера ее отпустила, хоть Кристина не спрашивала дозволения, она всегда все решала сама. Лере было так нужно, к тому же, ей почему-то казалось, что и Кристине было бы важно это узнать. Как акт самосожжения: уничтожить частичку себя, клочок пепла упал на ладони, она подобрала – «Спасибо тебе, где бы ты ни была.» Она правда стала чувствовать себя свободнее с того дня. В освободившемся пространстве была нежность цвета глаз Кристины, окраса ее голоса, ореолом из ее жестов, улыбок; но беспризывно, без болезненного надрыва, - ровная, благодарная, незабвенная память о чуде, с ясным желанием: уже никогда.
Лера обдумывала это у окна. Кристина полчаса, как ушла. Чай остался не тронут.
Гл. 13. Последняя встреча с Женечкой Б.
В ясный теплый денек Лера с пивом спешила порадовать друга, - сегодня просто отличный день без особой причины! Хотя, в общем-то, эти два литра были второй порцией. Первую она распила, пока сидела на лавочке с Женечкой Б.
Перед встречей Лера и радовалась, и волновалась, но неуютность злобы все же давила ей сердце. Она чувствовала отвращение к ситуации никак не увязывающейся с той красивой, подвижной и очень смешливой своей уже бывшей одноклассницей. Но сразу как-то рассеялось. Встретились у остановки с утра, еще даже не полдень. Солнце озолотило ее… золотистые волосы. Женя – блондинка!
- Тебе очень идет! – воскликнула Лера, едва ее узнав. Обратила внимание лишь, когда Женя ей помахала, сидя на бордюре с сигаретой в зубах. Она очень нежно курила, и как-то умела затягивать дым, что создавался образ еще большей хрупкости, словно эта тонкая девушка выдыхает сквозь легкие саму себя, рассеивает, окружает собой, и молчит… - ты в ее власти. Всегда хочется что-то особенное ей сказать, показать. И она хвалит такими словами, что ты прямо смущен; и всего было бы мало, что бы не сказал ты в ответ. Ее легко удивить, увлечь своим интересом, внимательно смотрит за тобой, твоим делом, гибко, свозь жесты проявляя симпатию. Предоставляя вести разговор собеседнику она, все же, так вела себя, - то с улыбкой, то ранимо глядя, то пристально, желая постичь суть каждого твоего слова, словно ты – самый особенный человек, с кем ей доводилось встречаться. Ты не просто раскрепощаешься, чувствуя легкость, но и наполняешься светом, чувством воспарения. Она умела дарить эфемерные Крылья, такие же тонкие, полупрозрачные, хрустального блеска с зеркальным отливом; с ней – будто видишь в себе только самое лучшее, наверное – самое солнце отразившееся от ее непроницаемых умных глаз.
Лера врала. Она лишилась дара речи, и замолчала душой. На выручку пришло внешнее социальное многословие готовых, ничего не означающих фраз. Женя выглядела униженной, жалкой; словно она не сидела на этом бордюре, а тянулась ползком, словно стала и нема, и очень пуста; отторгла мир. Навзничь. На разрыв. Закрылась. И эти соломенные волосы, - что бы это все означало… Ах, новый стиль, новый стиль – какая удобная фраза. А вот Лере показалось: попытка бегства от самое себя.
Женечка Б. искрилась то нежностью, то задором расхваливая, раздаривая все прекрасные слова, какие могла подобрать; но она их не Видела, это как память движений. Много злого и дерзкого сквозило сквозь текст; ее душила безудержность, невысказанность, невозможность сказать.
Лера подарила ей игрушечную машинку черного цвета, с мерцающими звездами на ней. Женя даже смутилась (она любому пустяку так радовалась, словно ты даришь ей мир, никак не меньше), закопошилась нервно в своей сумочке.
- Женечка, прекрати! – запротестовала Лера отпивая из горла пиво, - У меня хиппи-сумка, в ней всегда полно подобного барахла. Просто такой день, мы вместе, закончилась школа, а я не была на выпускном; считай это моей признательностью моменту, если тебе самой так неудобно.
Лере стоило усилий вести себя естественно, слишком много жалости безотчетной, но очевидной она испытывала при взгляде на Женечку Б.
- Нет, я не могу, - засмеялась игриво, вручив Лере фиолетовый лак, - Он новый, я от тебя иду к тете на маникюр. Будем пить кофе и красить ногти!
Фиолетовый-фиолетовый! Любимый цвет Жени. Он ей очень подходил, ведь у нее были фиалковые глаза. Девочка-вдохновение. Что с ней случилось?
Лера совсем не хотела говорить про выпускной, даже слишком резко «прыгнула» на далекую сферу и оттого растерялась на миг, не смогла «перетечь» плавно – и сама раскачала движение маятника в душе бывшей одноклассницы. Женечка почувствовала тактический маневр попытки ухода от темы, и тоже – безо всякой последовательности, сбивчиво и путано стала описывать Лере минувший выпускной бал. Лера подключилась, вообще-то ей и правда было дико любопытно, хотя она вовсе не сожалела о своем отсутствии на нем.
Они так сидели во дворе жилого дома, на лавочке под кроной дерева. Дым струился, Лера обкуривала «композицию» за двоих, она нервничала, но очень боялась себя в этом обозначить, дать поймать. Она как заражалась, перенимая непоследовательную, уклончивую, интенсивную манеру речи собеседницы, и начала безотчетно ее копировать. Ей так стало легче, прекратилось волнение, она дублировала, как зеркало; возвращала эхом слова. Само собой, in style (т.е. «с авторским подчерком»), иначе выглядело бы странновато.
Парочка преувеличенно-восхищенных, восторженных до состояния не то невроза, не то театральности, сидела на лавочке. Вот что не так? Что не так? Только вот Лера отчетливо ощущала: эта девочка вызывает в ней не восхищение, но жалость. Надломленность как лишенность человеческой цельности. Дело не в сбивчивости и путанности рассказа, скорее нажим выдавал в ней надлом. Словно оборвалась струна в ее душе, что-то сильно и резко ее переменило; а теперь она возводит барьер между собой и внешним миром. Кружит в том выпускном, описывает слишком детально, но бессмысленно. Утрирует подробности, которые не имеют никакой смысловой ценности, как кто-то десять раз звонил в домофон, пока она…Множественная пошлость. Она не охраняла даже те подробности, которые берегут не из соображений морали, а оттого, чтобы не дать вторгнуться в свое «я». Это стало похоже на пересказ фильма Альмодовара: кто-то куда-то уходит, кто-то приходит, все мешается-мешается. Много слов она говорила, будто остановиться просто нельзя, только окольными путями, лишая всякой возможности объяснения это ну очень нетривиальное положение в выпускной бал; когда облетели блестки со звезд, оказались стразами, смешались с пеплом. Немыслимо, – словно себя видела со стороны, ни слова о чувствах. Лере начинало казаться, что она общается с двойником Женечки Б.
Им было весело так посидеть вместе на лавке, отметить проведенный по отдельности выпускной. Они понимали каждая – интуитивно, что им больше не судьба, нет причин… прервался какой-то цикл, прекратился. Лера старательно выговаривала все слова-улыбки, которые в достатке когда-то ей подарила сама Женечка Б. Она все хотела чего-то достичь, как-то вложить по-особенному душу в то, как она безгранично ей верит и вообще ничего плохого о ней никогда и не слышала. Но удавалось с трудом. Два дефективных невротика расхваливали друг друга с пивом в руке.
Спешно простились. Женечка Б. торопилась на маникюр. Она ушла, Лера осталась, - кому-то же надо пиво допить.
Заглянула к V. на работу. Мешалась и пристально вглядывалась в лицо. Она пересказала историю Женечки под впечатленьем, почти с точностью, как если бы от первого лица. Ей теперь даже нравилось перед Ним унижаться. Ведь лучшее в мире – противопоставлено ей. К тому же, было любопытно узнать, что Он скажет; - что-то вроде «кошмар». Когда поняла, что достигла предела бестактности, ушла в гости к Эле.
- Привет, мой дружище! Как дела?
Эля спала. Все совы днем отдыхают укутавшись в перьях в мрачном дупле; но Лера была «навеселе»: распахнув занавески, устроилась ногу на ногу, подперла рукой склоненную набок голову. Приготовилась для диалога.
- Слушай, Лера, имей совесть, занавесь шторы обратно! – Эстелла стонала и куталась в пуховое одеяло; длинные волосы ползли по подушке крадучись, обтекая, как осторожные лапки паука.
Лера послушно задернула створки светлого дня, но настойчиво принялась будить звуком голоса, шипением открывающегося пива. Закинула ноги на придвинутый стул. Эля взъерошено село, обалдело взглянув на часы:
- Слушай, правда уже три?
Лера многозначительно подняла брови, качнув головой.
- Да уж, пора бы, - она поднималась с постели нехотя, с тяжестью; сон еще не выпустил ее из своих пут, - Слушай, Лер, включи комп! Ах, ты же «пещерный человек», - вечно забываю. Тогда застели постель, я пока приведу себя… в какой-нибудь вид.
Они обращались по-свойски друг с другом, будто вообще жили вместе и с давних пор. Эля многое Лере прощала, - и отворенные занавески, и манеру проливать пиво на пол. Сердилась, отчитывала, но как-то смешно, незлобиво по отношению к личности, вроде «ты как сорокалетний мужик»; даже интонационно интересно, и сравнения - то «как гриб», то «как гремлин». Это была доверительная, незлобивая ирония человека, осознающего, что рядом с тобой просто «вот такой» человек, с такими-то недостатками. А Лера ей прощала ее «нарастания» снежным комом, доходящие до брюзжания на много-много-много минут. Всегда между ними была очень простая, просто самая простая форма обращения, отчего Лере было легко быть собой во всех проявлениях. Стыд, страх, боязнь непонятости между ними не ложились. Лера знала точно: если Эля не поймет ее, она может попытаться объяснить все с начала. Ей казалось: если не поймет Эля, то никто на свете точно ее не поймет. Как и почему люди преступают эти границы? Неужели полное разоблачение изначально обречено на неуспех? Или нет? Или да? Или нет?
- Делись пивом, - Эля уселась напротив, на стул, скинув Лерины ноги.
Лера довольно протянула бутылку своему другу: «Присоединяйся».
- Лерка, сбегай за льдом, ты же моложе, - Эля обратилась к ней, маскируя под иронией и желанием не смотреть в этот момент в глаза то, о чем они не говорили. После больницы у Эли не пропадали боли в ноге, лишь затихали на промежуточное время; и она сама не знала, пройдет ли это вообще. Прибавлялся страх к уже имевшейся базе страдания; вечного раскола на то, как было хорошо «до того», а она не ценила. А теперь просто неважно. Ничто.
Лера сбегала бодро. В такие моменты ей и самой было приятно помочь, а иллюзия «ты же моложе» добавляла окраску веселости, сулило добрый настрой друга. На самом деле они были погодки: Лера старше на год.
- Ну, чего ты довольная? – разулыбалась ей Эля, - давай говори.
- У V. была.
Эля цокнула, отвела глаза в унисон звуку – в сторону, ввысь. Она отпила частыми глотками до половины стакан, вскинула брови, чуть повернув на бок резко очерченный овал лица с очень высокими скулами, - волевой типаж внешности, гордый, к нему очень подходил Элин обыкновенно всегда спокойный и чуть настороженный взгляд:
- Опять он! – иронично досадуя, покачала она головой, - У меня уже чувство, что V. мой сосед по «общаге», и я каждый день его «вижу», всегда знаю, как у него дела, - она чуть откинулась на спинку стула, видимо, осознав тщетность усилий своего здравомыслия и оповестила, - Лера, ты слишком ласково называешь себя «сталкер», ты натурально маньяк.
Лера пожала плечами.
- Встретилась с Женечкой Б., - повела Лера новую мысль.
- Ну, это уже интереснее, - подала голос Эля подбираясь к бутылке, покоящейся на полу.
- Слушай, там все еще более странно. С тем нашим молоденьким преподом она тоже спала. Зачем-то мне все это говорила так ярко, так быстро. Разброд и неразбериха. И про выпускной я у нее вообще ничего не спросила, но ее остановить как-то было нельзя.
- Чего странного, - процедила Эстелла, - Эти люди…
- Люди, конечно, на блюде, - оборвала Лера смеясь, - Только очень неприятный осадок остался у нас обеих; учитывая то, что все происходило дружелюбно, на одной улыбке…такой непохожей на прежнюю…
- Лера, ты, - запнулась Эля, не найдя слов от досады; ей вообще сейчас казалась странной манера Леры оправдывать любимую бывшую одноклассницу; и это не дружеская ревность. Эля полагала, что Женечка Б. очень двуличный человек, к тому же отчасти она просто хотела быть правой, - у нее не лежала душа к этой девушке, которую она видела единственный раз. Эля взяла себя в руки для конструктивной модели мышления, - Короче, смотри сама: она оговаривала тебя за спиной, а в лицо улыбалась; даже твой дружок, Женя М., отвернулся от твоей Женечки из-за того, как она с тобой поступила. Не говоря об изгаженном впечатлении и от выпускного, и от школы. Ты, Лера, извини, но меня от этого тошнит. В голове не укладывается…учитель…одноклассник. Фу, гадость! – она отхлебнула пива с брезгливостью, словно желая избавиться от впечатления мерзости, осевшего на губах.
Лера взрывалась, хотя старалась не подавать виду:
- Вот и Он примерно то же сказал.
- Вот видишь, потому что он разумный человек. Так что слушай Элю, она тебе плохого не посоветует, - в привычной тональности иронии протянула она последнюю фразу.
- Нет, какие все «хорошие» сразу становятся! Прямо зло берет, - рассердилась Лера, задевая бутылку в резком развороте.
- Лера, чего ты от меня добиваешься? – удивилась ей Эля, - Какой смысл у твоей позиции? Что ты собралась мне доказать? Да я вообще не хочу ничего слышать об этой твоей подружке. Встречу – убью.
Тяжелое впечатление сгущалось, клубилось. Эстелла была раздражена, Лера как-то растеряна.
- Ладно, я пойду покурю, - поднялась Лера с места.
- Я с тобой.
Вышли вместе из комнаты, прикрыв двери.
- Не закрывай, пусть проветривается, - Эстелла отвела Лерину руку от дверной ручки. «Дежурная фраза».
- Прости, вечно забываю, - еще одна бессменная фраза.
Тихо прошли по коридору в самый конец. В туалете распахнута форточка, как всегда. Мрачное узкое помещение с кафельным полом, но, если смотреть только в окно – очень умилительный вид. Буйно растущая травка, здание глядит окно в окно, на одном из карнизов кот. Чей-то кот постоянно гуляет за окном второго этажа, нежится на солнышке и наблюдает за двумя курящими в форточку, взирает на них со своей высоты. Стало сразу как-то веселей.
- Прогуляемся? – Лера с намеком посмотрела на солнечный свет обильно опавший на траву; на рассеянный, пронизанный как озаренный воздух, прозрачный, почти блестящий. Сумрачная комната туалета казалась темной лазейкой папы Карло, где скорбный труд, смрад, пустота; ошибочным, неправильным миром.
- Да, - просто ответила Эля. Она была абстрагирована; нечто мрачно-нервозное повисло в душе; скопилось смогом, комом; Лера казалась ей в разы эксцентричнее обычного, и сейчас – отрицательно.
Лера тоже замолкла. Здесь не очень хотелось беседовать о чем-то своем; слишком велик риск, что случайно услышат соседи, отправившиеся сюда по своим интимным делам. Но она уже знала, - эта попытка окончилась провалом, но у нее есть еще один шанс, и она его непременно использует. Ведь Эля имела терпение ее понимать.
- Куда потопал, Псих? Прошу к умывальнику, - возвестила Эля призадумавшуюся Леру, чуть ослабившую внимание к событийности. Обращение Эли и вовсе повисло тягостной паузой, - через интонацию, присовокупив их безобидное в привычном шутливом общении прозвище Леры, она ясно самовыразилась в неприятии, в категорической форме; в том, что Лера перешагивает границу дозволенного, покушается на что-то светлое, нежное, легкое в человеческом существе. Причиняет истинную боль своим ребячеством и манерой все подряд отрицать: это совсем не забавно, Лера, совсем.
Помыли руки, двинулись в комнату. Эля тихо включила магнитофон, выключив компьютер. Ей требовалось утешенье в возросшей нервозности; в такие моменты она часто налаживала внешнюю связь со своим деревенским миром, - миром детства, беспечности, лета; где есть чистота, где нет сложного выбора между: быть честным или быть другом.
Лере было тоскливо, хотелось отвлечься, может, даже уйти. Но как-то ей показалось, что дальше наращивать эту тягостность просто нельзя. Это слишком сбивало их с общего ритма. Слишком болезненно. Эта ситуация их разъединяла, их единство было под угрозой.
- А ты смогла бы на нее обижаться; такая красивая девочка, так красиво всегда говорит. Ну да, она настроила класс против меня, но, в принципе, она сама мне его с лихвой заменила.
- Я уже поняла, что Женечку Б. нельзя трогать, - мрачно отозвалась Эля, преувеличенно громко хлопнув дверцей шкафа.
Лера затихла, как спряталась в нору. Элина нарастающая порывистость начинала пугать. Нечто непроницаемое становилось меж ними: нет Контакта. Лера шумно вздохнула, пошла к месту дислокации Эли. Та с силой расчесывала волосы, глядя на себя в зеркало, на Леру она обернулась только рефлекторно на миг, сжала губы. Недовольство.
Лера облокотилась на шкаф спиной, прислоня к переносице руку, с видимым усилием начала разговор:
- Понимаешь, у меня сложилось впечатление, что эта встреча прошла как на фоне декораций. Жеманное ломание, - Лера заметила возросший нажим в расчесывании, и пока не пришла буря, быстро «свернула» прелюдию, - Она сама себя порицает без меры, это ее разрывает. Темнота, пустота – постоянные спутники всех светлых чувств, всех мыслей. Я смотрела на нее и очень-очень явственно все узнавала: пластика (фонтанирует в лихорадке), взгляд – она не ищет глаза собеседника, и еще она такая веселая – люди не бывают такими от счастья, это веселье того, кто все потерял. Я видела себя, как в зеркале, ну, после Бреста. Мне кажется, все вообще не так, как сказал Женя М., и точно не так, как сказала она (она поведала в разы хуже и ниже, облачив слова в свое дефективное веселье). И я поняла: вообще ничем не могу ей помочь, я просто смеялась вместе с ней; говорила, и что все ерунда. Я могу заблуждаться и ошибаться, но не хочу никогда ни единого плохого слова слышать о ней, понимаешь?
- Пожалуй, сегодня я тебя понимаю, - задумчиво, с замеревшей расческой на волосах ответила Эля.
Лера вернулась на кресло, ожидать друга огорченно, задумчиво. «Наверное, меня тянет к трудным, сложноописуемым с точки зрения логики ситуациям. Они как бы вне этой жизни, никому до них нету дела; они молча лежат в пыли ежечасных сует. Немые. – Но так ярко светятся, от них можно планету энергией заряжать. Только энергия страшная: несет агонию, боль, разрушение, смерть.»
- Лера, а ты когда-нибудь пробовала объяснять людям свои поступки или свое отношение к чему-либо? – неожиданно простодушно, с тихой вдумчивостью озвучила Эля мысль, и посмотрела вкрадчиво, мудро, участливым сердцем коснувшись души.
Лера отхлебнула из бутылки и со смехом ответила на ноте звенящего аффектизма:
- Пробовала, разумеется! А как ты считаешь, почему так много разных людей в разных местах называют меня душевнобольной?
Эля тихо смотрела, как на гладь воды; едва подернутые печалью, полуприкрытые веки. Она была очень красивой теперь – невыразимой, неизъяснимой. Ее тишина, в ней, - она значила так много для Леры; это был даже не друг, который разделил твои взгляды, проникся участием; подлинная душа выходила из рамок тела, готовая хоть сейчас воспарить ввысь. Отсутствие злобы и страха, нечто более многомерное и очень простое; то, с чем сталкивался каждый на свете – исцеляющий свет доброты.
Гл. 14. Последний разрыв с V.
Четкая прорисованность предметов после дождя. Город снял пелену печали и смога. Все смотрелось теперь веселей, будто добрый Сказочник расцветил улыбками в яркости красок. Двое шагали под руку: девушка в черном и хиппи-рубашка.
- Лера, прекрати толкать меня в бок! – заверещала досадливо Эля, - Я же иду возле проезжей части.
- Прости.
Поменялись местами. Эля какое-то время ворчала с этого расстройства координации, но утихомирилась вскоре, дело привычное.
Им было весело. Призрачно-грустно, но только «на фоне», неуловимо, очень вскользь. Им было радостно и тревожно, оттого, что школа закончилась, а впереди взрослый путь. Слишком все не безоблачно. Висит угроза какой-то беды: Лера просто не явилась на второй экзамен в ВУЗ (испугалась), а Эля намеревалась оканчивать вечернюю школу. Трусость, жалость к самим себе, надломленность – «фоновая грусть». Но солнышко ясно звенело в высоте, птицы уже не боялись петь громко. Просто не верилось, что в такой славный день у них может быть что-то плохо. Как-то все несерьезно, совсем не в серьез.
- Лера, давай посидим, я устала. Куда ты постоянно спешишь? Вот скажи: мы куда-то торопимся? – остановилась посреди улицы Эля.
Та пожала плечами. Свернули во двор. Им было слишком неуютно – каждой в своем доме, к тому же они предпочитали общество друг друга нежели своих диких-диких обезьян-предков в их собственных клетках.
Пронзенная мечтой Лера смотрела в небо, в отвлеченной форме бормоча себе что-то под нос. Они давно сроднились со странностями друг друга, не сильно и секретились. Лера напевает себе под нос в хорошем настроении, хотя со стороны слышалось бессвязное мычание, Эля смешно переставляет ударения в словах, и до сих пор путала две пары букв в алфавите.
- Что ты там воешь? Пой уже вслух, - разулыбалась Эля устроившись удобно, откинувшись всем корпусом назад, в упоре на руки.
На лавке плясало солнце радостными зайчиками, жаркими лучами иссушая землю, окружая истомой, нежностью и дремой. Как-то резко расхотелось куда-либо идти. Эля достала из сумки сигареты, «походный» бутыль воды; а Лера в миг разбросала мятные конфеты, брелоки, шарики, швейный набор, ручку-«утку», точилку-«зубра», какие-то рекламные проспекты всученные у метро…
- На кой ты все это носишь? – Эля удивилась рассматривая со смешком; развернула вчетверо сложенный листочек, - А это что?
- А это моя эпитафия, отреагировала радостная Лера, и дала определение для Эли.
- М-да, - коротко отреагировала та, - Твои предки не потрудятся исполнить твою последнюю волю.
- Точно, - заулыбалась Лера, - Так ведь я не для них писала, скорее для себя.
Лирика вилась, кружа высокопарностью почти осязаемых многоточий; им было беспричинно хорошо сейчас. Они очень близко сидели. Случайно касались друг друга, Лера ударила Элю по носу, жестикулируя чересчур интенсивно. Между ними не было дистанции, все общее, как эта улица, как этот день. Верить друг другу для них было совсем как дышать.
- Ты знаешь, - тянула задумчиво Лера, - Вчера Он прочел мне свой стих.
-Не хотелось бы знать, но, видно, придется послушать, - подала Эля голос, запрокинув голову к свету, к теплу.
- Меня поразило…К поэзии это не имеет отношения, просто своеобразная форма изложения простых чувств, ну, как мы с тобой ноем: «Достала мамаша, собака вечно хочет гулять…» Он одинокий человек, и очень мягкий, гораздо чувствительнее и нежнее, чем многие люди. Потому Он такой сильный. У него ведь есть лучший друг, неужели они так откровенно, как мы с тобой, не беседует?
- Не в курсе, - сменила позу Эстелла; она была в курсе: придется сидеть и слушать, пока той самой не надоест; ну или, превысив точку кипения, Эля могла бы завыть, засмеяться, возмутиться, но покамест решила еще потерпеть.
- Стихотворение, - мечтательно грезила Лера, - должно быть таким: его бросишь о землю, а оно воспарит. Мне кажется, у творчества нету силы, есть хрупкость, легкость, цвета. На него нельзя положиться, надеяться, только лишь доверять. Открывать ему сердце и верить, - вот так. Но безграничною верою свершается чудо. Для меня это – какая-то совершенная истина…Слушай, а что ты думаешь о V.? И о ситуации сложившейся ныне?
- Стараюсь об этом не думать, - мрачно ответила Эля, но уже была выбита из состояния равновесия лучшим другом, - Вообще не понимаю, зачем ты туда ходишь и…Ах да, сколько это будет продолжаться? Потому что, поверь, ему это неприятно, и я устала все это выслушивать. Так что будь любезна как-то с этим разобраться. Ты сама говоришь: все уже решено. Так с какой целью я обязана вечно околачиваться в этих местах? – она указала рукой на тыльную сторону здания, где работал Лерин предмет воздыханий.
- Он во всем всегда прав, - раздосадовано обронила Лера, - И Он был прав, когда сделал свой Выбор, в прошлом году, Ему подходит такая же структура как Он сам. «Гвозди бы делать из этих людей…» Вот Он говорит: Все. Что это для Него? Видимо что-то другое, чем для меня. Он говорит, что люди всеобъемлющи и, видимо, хочет быть всем, и в Нем так много от Сверхчеловека. Но мне как-то здаётся, что так быть не может. Всегда нужно сделать Выбор. Ты – человек, не дождь, не снег, - не можешь опасть и рассеяться; даже снег и дождь выпадают локально, а не вовсе на всю землю в один миг. В нас – набор базовых качеств и страхов, ростки воли и чуткость; но они отличаются, все зависит от конкретного человека. Люди – носители разных сфер, у каждой доминантен свой цвет. И никто вовсе не Сверх-, мы просто такие маленькие, практически невесомые плетем свои мысли из тени и света. А, может, мы все вовсе чьи-то слова? Бывают слова порицания, злобы, значит, и они крайне важны. Вот V., как мне кажется: Великодушие. И конечно, Он больше, чем многие, более перспективен, масштабен. Я это Вижу как протяженность на пустынной дороге, взгляду негде прильнуть – кругом широта и много путей; светит солнце, а тебе и хорошо, и как-то бесприютно. Он как бездна, поглощает меня. Просто Он так быстро вознесся до каких-то своих пределов, мной не постижимых. Помнишь, как мы встретили Его невесту, столкнувшись у Него на работе?
-Еще бы! Это был «номер»! – саркастически рассмеялась Эстелла.
- Так вот, впоследствии Он пересказал мне ту ситуацию, вложив недобрый юмор в интонацию; Он на меня тогда так посмотрел, как те, кто рисовал мне кошачью мордашку. Мне стало страшно и неприятно. Прошел всего год, а ясно видно: Теперь Он так не поступил бы, - не со мной, а вообще. Я терплю поражение и принимаю его, просто мне нужно время, чтобы смириться; Он всегда дает отпор. Он меня подавляет своими принципами, разрушает мою душу и притягивает сильнее всего на свете. С моей стороны было большим эгоизмом к Нему приходить. Если бы это можно было бы изменить, то я, пожалуй, не стала бы! Потому что это – все, что у меня есть. Очень просто, да?
- Ну а теперь чего таскаешься? – торопилась покончить с надоевшей темой Эстелла.
Лера ровно курила смотря в сторону:
- Теперь просто все кончено, а я - просто не могу иначе. Наверное, у меня уклад мышления фанатика. Пойдем пить, а завтра с утра я снова приду на Него посмотреть. Конечно, не стоит, но у меня нет сил остановить это; я надеюсь, что Он сам это сделает. В Нем много агрессии, и это принадлежит Ему по праву; словно жду, когда Он меня оскорбит или ударит, - очень помог бы мне остановиться. Однако вряд ли Он сможет проявить ко мне жестокость.
- Потому что Черные Крылья? – улыбнулась ей Эля, раскурив на двоих.
- Что-то типа того. Меня это тоже мучает: я как привязанная, хожу возле Него. Я согласна со всем, что Он говорит: не Судьба. Только это сводит с ума; сама не знаю, как Ему от меня отделаться. Просто я значительно ниже, чем Он; и это не сказка, - это такая правда. Вскоре Он переезжает на другое место работы (спасибо, Судьба, уже давно об этом мечтала); оставит меня возле разбитой иллюзии, у памятного места. Я как-то научусь с этим смиряться и реализовывать свои фанатические привязанности иным способом, чтобы это не разрывало мне сердце. Но я безвольный человек, поэтому сложно спрогнозировать, к чему я приду на данном поприще. Просто V. – такая данность. Это факт: Он есть. Нужно суметь воспринять Его отстраненно, ведь солнце я тоже не могу потрогать руками, но оно меня радует. Я не умею справиться с этими чувствами. Скоро Он переедет…это обеднит, умалит, обесцветит и, быть может, убьет мою жизнь, - но не под Его взглядом, который я не умею переносить, не утратив всю волю и разум.
- Лера, почему все так? – Эля всегда была очень чуткой в нужный момент.
- Хм, я не знаю. Наверное, мою жизнь писал не добрый, а очень злой Сказочник. Кстати, ты помнишь моего одноклассника из десятого класса, который вывел меня из толпы? Его звали так же, как V. Только это – моя персональная Судьба, к Нему отношения не имеет. Я навсегда сохраню в памяти эти крепкие нежные объятия.
Гл. 15. Хиппи-поездка. Не состоялась Сказка Лета.
В сквере залитом солнцем двое мальчишек живо общались, сидя на лавке. Пронзительная чистота юности звенела ранними лучами солнца; оно крадучись омывало их лица, проводило по волосам. Мимо прошли двое, в оживленной беседе не глядя по сторонам; худощавые, часто пьющие. Один из них шел с пакетом в руках, - алкоголь. Лучшие друзья. Такие похожие Образы. Близко-близко друг к другу, на расстоянии протянувшейся нити доверия сердца. Те, кто прошли мимо, словно уходили от своего возможного Образа прошлого, невозвратного, уже невероятного. Те, кто остались на лавке…- у них просто есть этот День; и пока он таков, - свое будущее они выбирают сами.
Лера покидала черту города.
Недавно она отправила письмо на опережение своей бабушке по линии отца. Та жила в Волковыске, недалеко от Лиды, Гродненской области. К посланию прикрепила несколько бабочек застывших под скотчем, с припиской: «Я их не убивала! Я их просто нашла!» Честно. В определенный период, в определенных местах, где нет Человека, их – хоть в мешок собирай. Видимо, к этому моменту подрастает новое поколение бабочек на смену; а те падают замертво, чуть прикрыв крылышки…очень нежно. Хотя есть вероятность, что они просто мрут возле пыльного, загазованного шоссе. Но первый вариант Лере был значительно ближе. Она часто сходила на обочину, пополняя свою коллекцию, изредка удаляясь в лес за ягодами. В хиппи-поездку она брала ссобой только воду, сигареты, теплую кофту, альбом, тетрадки, ручки и цветные карандаши. Она часто останавливалась возле придорожных кладбищ, срисовывала понравившиеся лица с надгробий, переписывала самые поэтичные эпитафии; усаживалась на траву в любом месте и делала наброски интересных сюжетов и увиденных образов; оставляла себе деньги только на местную прессу и спала на заднем сиденье у тех дальнобойщиков, которые опаздывают к своему пункту назначения, едва укладываясь в график.
Никто не знал, где она конкретно, и ее это безудержно веселило. Хиппи-рубашка, разноцветные нитки вплетенные в волосы и подведенное зеленым карандашом нижние веки глаз. Периодически ей звонила бабушка по дьявольскому изобретению – мобильному телефону, призванного дать отыскать тебя всем, кого ты видеть не желаешь до скончания дней; но Лера не брала трубку. Она не хотела никого мучить, просто ей было очень горько, к тому же она совсем не знала, о чем им говорить.
Правила автостопа.
1. Всегда в движении. Даже если водитель едет не до твоего пункта назначения, разумнее проехать хоть пару километров; минуя повороты на шоссе, повышается шанс того, что откуда-то из этих поворотов «вынырнет» попутка до нужного тебе места.
2. Talking. Пока беседуешь, понимаешь, что у водителя на уме. Это может быть славный человек, подобравший тебя прямиком после грандиозного, изматывающего скандала с близкими, и плохо отдающий отчет своим действиям, к примеру. И еще, когда маленькую Леру пытались подавить в интернате, она реально оценивала свое отсутствие физического преимущества; и «брала толпу» словесно, - обещаниями навести порчу и проклясть до седьмого колена. Конечно, стали дразнить еще больше, но – неприкасаема, она впервые почувствовала себя в безопасности. У людей очень много общих страхов, по мимо личных «монстров» у каждого в душе. Если вовремя к ним оперировать, это может сделать тебя значительно сильнее противника.
3. Не брать ни еду, ни воду у незнакомцев, это может быть чревато непредвиденными последствиями. Как-то Лера угостилась своим любимым кокосовым батончиком, и ощутила слабое действие экстази, а любезность водителя перешла все границы: поминутно стал справляться о ее самочувствии. Она себя не выдала, ей было страшно, она просто продолжила мило беседовать с данным джентельменом. Когда он ее высадил, Лера смогла спокойно все обдумать; и припомнила, что в поведении этого человека ее что-то смущало, но «фоново», неочевидно, - странная женоподобная манерность в речи и жестикуляции, и даже некоторая трусость во взгляде. Она совсем не чувствовала угрозы.
На подъезде к любимому Гродно еще в первый хиппи-визит, ей врезался в память огромный деревянный обтесанный кол. Он был гладким, из светлого дерева, чистым, с единственным сердечком красной краской по центру и надписью «Jezus». Голубой сводчатый мост через речку; кафе «Лотос», на логотипе которого изображена кувшинка, Лера расположилась поблизости покурить и, скинув рюкзак, позвонила Эле, складываясь пополам со смеху. Было так солнечно, тянулась зыбкая нить между нею и Светом. На площади, походившей на Октябрьскую, как в Минске, но в уменьшенном масштабе, она много рисовала, и зашла за сигаретами в маленький «Центральный» напротив этой самой площади. Она любовалась, упивалась этой красотой. Такие же «готы» ходили по «Октябрьской», встречаясь друг с другом у памятника. Ярко одетые люди с беззаботными лицами, как и сам беззаботный, радостный день. В костелах службы на польском, и сквозь отворенные двери доносился хор голосов, полный таинства и манящей поэзии; возносился из темноты и прохлады камерного высокого здания – прямо в светлый день, к ее альбомчикам, к «готам»…
Все, как в Минске, но в миниатюре. Для такого маленького человека, как она, это оказалось ближе, родней. Оттого со второй поездкой тянуть не стала. Едва вернувшись, отослала письмо бабушке, выспалась и собралась в более длительный вояж. Изначально все пошло прахом; ей бы в Лиде развернуться и уехать назад, но хрупкая мечта о Гродно звала и манила тем самым чудесным, незабываемым днем. Вырвавшись из города Лида, громко плевалась матерясь вслух. Отравленный город под завесой дымного смога фабрик, заводов в малоцивилизованной второй части города. В первой же части, которую она обозрела, было ни меньшим пристойно – шокирующая грязь, битый асфальт; «не в себе» ходят люди, как тени в этом сумрачном городе горя и нечистот. Вконец поразил человек, увязавшийся следом; Лера много неприятного слышала в жизни, но он ее прям удивил. Она даже застыла на миг просто глядя в глаза этому человеку: что дает ему право, подойти к незнакомому одинокому путнику на улице и так себя повести? Как такое вообще может быть? Задаваясь этими и другими вопросами, она спешно покинула город, с каменным впечатлением застывшим в душе. Уточнив направление к Гродно у компании пьяных подростков, полюбопытствовала, что за страшное здание возвышается возле погоста, аккурат у перечеркнутой надписи на указателе «Лида».
- Это психушка, - пояснил парень с трепещущими черными локонами на ветру, а из кармана выпал клей.
Лера опала сердцем, душой. Она поняла, что Тот день был уникален и неповторим, как подарок Судьбы. Но пошла на шоссе в направлении Гродно. Въезжали не с той стороны – не было сердечка с «Иисусом», что огорчило вдвойне, она планировала сделать зарисовку. Такая упрямая надежда! Она гуляла, как по пустыне: ни Света, ни добрых лиц людей. Безмолвие, тревожность и смыкает глаза день…Она прокатилась на местном автобусе во вторую часть города, где много зелени, приветливых, разноцветных крыш маленьких домиков. Но там настиг ее только закат. Она испугалась, устала и заблудилась. Пробираясь проселочной тропкой мимо отдаленно блестящих окон деревенских домов, она словно очутилась в своем давнишнем страшном сне. Лет в четырнадцать ей эта местность приснилась, она так же шла по этой песчаной, с примесью гравия сельской дороге, чувствуя холод. Фонари светили тускло-рассеянным светом, и она пристально глядела на свою черную тень; как внезапно заслышала сзади шаги, слишком близко, чтобы бежать, и тут же означилась еще одна длинная тень высокого человека с протянутой леской над ее головой. Во сне она поняла: бесполезно кричать, слишком все далеко, а пока она спокойно идет, он думает, что она его не видит. В момент занесения лески она выставила ладони вперед, чтобы перехватить; и удивилась, почувствовав на руках скотч. Над ней склонился, навис высокий человек в маске клоуна.
Окунаясь все больше во впечатление, вызванное сильной схожестью с атрибутикой сна, она все наращивала вокруг себя атмосферу, и тут впереди показался молодой человек. Шел навстречу непринужденной походкой. Лера очень старалась держать себя в руках, но, когда он приблизился, так испугалась, что испугала его. С минуту они извинялись за доставленное друг другу неудобство, и очень приятельски разошлись. Лера была ему благодарна за то, что он стал доброй развязкой старого злого сна, проступившего в явь.
Покидая город поздно ночью, с ледяным впечатленьем на душе, она не поехала, как обещала в письме к своей бабушке в Волковыск, ей стало безотчетно страшно: Что она застала бы там? «Не состоялась сказка Лета. Прошу простить меня за это», - чиркнула она в блокнотике и отложила телефонный звонок на потом.
Шар: «Потом…Тем летом бабушки не стало.
«Вот почему она не ответила на письмо, Лера зависла с ручкой над блокнотом, что б вымарать номер и адрес того, кого больше нет. И не смогла. Не захотела, не стала. Намедни она прочитала вопрос в газетном интервью: «Вы вычеркиваете умерших людей из записной книжки?» Тогда она подумала: «Наивный вопрос! А что с ними делать? Конечно, вычеркивать.» И вот она отложила ручку, не смогла. Посмотрела в окно, видя только рассеянный свет, и проблески вечности улыбались, возвышались над ней. Чай с ромашкой, походы на озеро, ночные дежурства в костеле, выученные молитвы на польском языке и добрый «плюшевый» ксендз. Он терпел все ее капризы, бесконечные вопросы; желание расхаживать по костелу, как у себя дома; угрозы украсть статуэтку Девы Марии, которая так понравилась ей. Она горько плакала, когда с ним расставалась, теребя за пуговицы на животе, на сутане у ксендзов их тридцать три, по количеству лет Христа. Она жила когда-то у своей бабушки в Волковыске, но долго не виделась с ней. Так бессердечно.
Единственным человеком, кого не бесила маленькая Лера был этот ксендз. Она ему никогда не мешала. Ей стало грустно, пошла зачем-то звонить V. Трубку, как обычно, сняла девушка с мелодичным голосом.
- Как тебя зовут? – полюбопытствовала Лера, сама не зная зачем ей это знание.
- Лида, - пропел нежный голос; Лера была тронута, - зачем-то ответила, когда могла бы положить трубку.
Сказочник, Твоя Судьба не ведает границ в веселых розыгрышах; и чисто по-человечески - забудь этот номер.
Гл. 16. Детский сад. Lux. Она забирает будильник.
«Лера – нянечка в детском саду!» - радовалась она своей должности. Дети оборвали все цветы в группе, произраставшие в обилии на подоконниках, и принесли новой нянечке, которая в первый свой день работы играла с ними в бой подушками, когда воспитательница оставила ребятню на нее, отлучившись.
Четырехлетние дети разговаривают так, что за себя становится стыдно. Оканчивался ее рабочий день. Лера читала книжку возле стола, на который недавно выставляла поднос с полдником. К ней подошла Женечка, она выглядела загадочной и серьезной. Лера улыбнулась и отложила в сторону книжку. Солнышко играло на волосах у светленькой девочки, она приблизилась вплотную и тихо сказала:
- Спасибо, что ты мне сегодня помогла, после бассейна.
- Да что ты, - отмахнулась Лера, хотя ей было приятно. После бассейна Женечка плакала, очень хотела к маме, а Лера ей объяснила, что у мамы с ней космическая связь, потому мама почувствует ее горе и тоже расстроится. Мамы чувствуют, когда их детям плохо.
- И еще, - лукаво обернулась на нее Женя, собравшаяся было идти, - Ты не взрослая, я над этим думала. А твоя нарисованная роза похожа на капусту! Ну не огорчайся! – спохватилась она внезапно осунувшейся Лере.
Лера не то, чтобы огорчилась, она пребывала в шоке: общается с девочкой четырех лет, и у них уже сложилась дружеская доверительная связь, она верит тому, что говорит Женя; а когда с ней пытаются общаться люди ее возраста, то ключевым словом остается «пытаются».
- Да ладно, - отмахнулась Лера, - Пошли лучше мозаику собирать; а то меня никто не позвал, а я издали очень заинтригована!
На Леру надвинулась воспитательница. Она ее терпеть не могла из-за того, что та кричала, когда дети проказничали.
- Не веди себя так, они на голову сядут, - посоветовала воспитательница дружелюбно.
Вообще-то воспитательница была неплохая, и к Лере относилась неплохо; только у Леры уже не получалось ее не ненавидеть из-за криков. Это потрясало и возмущало, только вот что она могла бы сделать? А воспитательница, и правда, была неплохая, если сравнивать с криками доносившимися из соседней группы, - та была помоложе и энергичнее.
Она провожала взглядом мальчишку, которого забирали раздраженные родители. Сегодня его наказали и оставили в группе во время дневной прогулки. Так же с Лерой осталась и Женечка с братиком-близнецом. Дети возились на ковре; наказанный мальчик привычно развязал драку. Лера обратила внимание на ревущую Женечку, а мальчишка мигом метнулся в туалет, привычно сбежал, что б отсрочить наказание. Лера узнала этот взгляд, какое-то время они так молча и смотрели друг на друга, пока у нее не прошёл ступор. Она очень сильно просила его извиниться.
- Зачем ты так с ними? Тебе же одиноко. Просто когда-то ты захочешь с ними играть, и побоишься подойти, испугаешься, что они не примут тебя.
Они вернулись обратно. Он извинился, а Женя простила легко, она вообще очень мудрая девочка. Все бы хорошо, если бы не привычка воспитательницы демонстрировать свое неограниченное господство…Разрывается сердце. Бессилие. Совершенное бессилие. Что вообще можно сказать…Нет таких слов.
Дети – люди, на них никто прав не имеет; только право присутствовать рядом и помогать, пока они не вырастут достаточно, чтобы послать тебя к черту. Взрослые часто поступают преступно по отношению к детям, справедливо полагая, что им за это ничего не будет. Это складывается в традицию преемственности поколений. Когда распалась Чехословакия, от первого президента Чехии потребовали более жестоких мер наказания для представителей свергнутого советского правительства, нежели лишение регалий и имущества прикрепленного к государственному посту. Он ответил Всем: «Нет. Потому что мы не такие, как они.»
Для одного детского садика слишком мало детства.
- Я клянусь богом, что никогда не стану заводить детей, - злилась Лера на лавке, - Все взрослые такие Нахрен-Хорошие…
- Успокойся. Возьмем с тобой двойняшек из детдома, - привычно озвучила свою фантазию Эля.
Они какое-то время не виделись, а теперь были счастливы встрече. Сидели осенним теплым вечером на лавочке возле маленькой церкви, и курили.
- Лерка, как дела? – искренне интересовался друг, - Почему садик? Ты же на курсы крупье ходила?
- Да…- блуждала Лера рассеянным взглядом: не понравился вопрос, - Коллектив не понравился, а атмосфера хорошая. Работа на ногах. На второй день пришла под обезболивающими и слишком стремительно поднимала дозировку, боялась, что не подействует, а отлучиться по собственному желанию нельзя. Администратор отозвала меня в сторонку примерно на пятый день, заметила, что у меня проблемы со здоровьем. Она была очень красивая, и очень добра ко мне, и сказала в общем-то правду.
- Люда как отреагировала? – вкрадчиво и мягко спросила Эля.
- Разозлилась, - занервничала еще больше Лера, - Ей какая-то подружка сказала, что это - отличная работа. Вероятно, та же подружка сказала ей то, что работа в детском садике – ужасная. Она забирает будильник! – совсем эмоционально окрашено и громче обычного выпалила Лера.
Эля немного испугалась, отвыкла за время разлуки. Лера не представляет, каково лежать в одинокой палате больницы, рассматривая по многу раз уже давно изученное здание за окнами, напротив. Вставать с постели Эле было не велено, да и не осилила бы; сперва – кресло-каталка, потом освоение костылей. Трагическое стечение обстоятельств. Упасть на лестнице перехода сломав ногу, оказалось, на той лестнице же осела инфекция распространенная до Второй Мировой войны, потому слишком поздно поставили верный диагноз. Кома. Лера часто приходила и засиживалась допоздна, рассказывала, что чуть не сошла с ума, чуть не выпала из окна, пока курила… все у нее «чуть», «едва», - несерьезно…Лера смеялась, и Эля смеялась с ней вместе, а когда оставалась одна смех застывал. Лера, что ты можешь знать о проблемах? Какие у тебя проблемы: злая бабушка и твой глупый смех замерзший на физиономии? Это они мешают тебе жить?
Эля была спокойна, только временами нервная морщинка нетерпеливо прорезалась на лбу проблеском молнии: неприязнь, неприятие. Лера даже вспомнила, где ее видела, у другого человека, который тоже очень хорошо скрывал свои эмоции, - у солнечного психолога с плюшевым зайцем. Это было давно. Хоть что-то плохое не повторяется дважды: школа кончилась.
- Короче, вот так, - обрисовала Лера ситуацию в замкнутый круг, - Еще один такой раз, и у меня будут серьезные проблемы. Я нечеловечески устала от всей этой жизни. Никогда не чувствовала себя такой слабой; Люда это видит и нападает вдвойне агрессивней. И знаешь, меня это уже сломило давно, просто теперь я не скрываю. Кстати, мне кажется, не в одном «моем детском садике» дело, Влада переехала с немцем на съемное жилье. Покуда она в квартире «висела», у них были и свои конфликты, теперь осталась только я. Скандалы, истерики, любые унижения, оскорбления, принуждения. А вчера она закрыла двери на верхний замок, сказала, что в садик я не иду, потому что ей эта работа не нравится. Я чувствую, что схожу с ума, порой реальность «плывет» от нервного напряжения. Попыталась уточнить, куда конкретно Люда меня посылает? Та ответила: «К мамаше, «на панель», ну или в целом – нах.» Не ново, короче. Не любят белорусского писателя. Я безумно устала. У меня нет ни на что больше сил. В детском садике мне сразу лучше, но скоро я лишусь и этого мирка.
Эля угрюмо молчала. Ей становилось тоскливо, сигарета застыла в руке, как и взгляд без выражения: созерцание одной точки где-то в пустоте. Общая сломленность вновь их связала. Когда-то они искали в алкоголе веселья, теперь не видели иного выхода каждая – из своей ситуации; но – хорошая новость: они по-прежнему есть друг у друга. Лера привычно продела руку в сгиб локтя друга.
- Парочка алкашей! – посмеялась весело совсем бодрая Эля, будто остались все тяготы на той скамье.
Лера тоже была весела. Жизнь…Они удалялись прочь от этой скамьи, такой свежий ветер легко подхватывал дым никотина в полете, трепал за волосы, казалось, что все будет хорошо. В сказках ведь иначе не бывает?
Лера вспомнила о Люкс. Ей хотелось поделиться печалью с другом; о том, как она взяла из приюта собаку недавно, Влада ведь забрала ссобой Флюка. Лера подумала, что содержать небольшого пса на свою зарплату она сможет, а бабушке решила преподнести как сюрприз. Сюрприз не удался. Просто: Ничего. Не о чем тут говорить.
- Слушай, Эля, помнишь, я лет в четырнадцать видела саму себя изнутри как куст красной смородины, на огороде у прабабушки? Так вот, теперь я вижу себя улиткой на солнцем омытом листке. Я прогрессирую, как считаешь?
- Я уже говорила тебе, Лера, психиатр понял бы лучше, - наполовину шутя, наполовину всерьез (Лера не определила по новому, чужому тону друга), ответила Эля глядя куда-то вперед.
«Маленькая улитка с побережья Тихого океана,
Что ты можешь знать о боли?» к/ф «Запах женщины».
«Собака. Как мой ребенок.
Я заплакала впервые взяв ее на руки.
Какие ужасы пережил этот нежный и робкий щенок, как он был беззащитен, дышал мне в мочку уха, жалобно и глухо постанывая.
Моя душа рвется на части. Я не могу забыть и не хочу. Я не смогу простить. Время не спасает, а открывает рану с новых умовоззрений, -
Мою подлость и предательство. И гложет мысль червем:
«Я могла, я должна была поступить иначе.»
Как катала на саночках мать мертвую дочь в войну, в блокадном Ленинграде, что б люди не съели; так и я повсюду ходила с ним, со щенком, чтобы людское поругание не набросилось на него всем своим благообразием социума, в котором нету места маленьким бродяжкам. Это крохотное тельце с душой, просящее есть, пить, нуждалось так отчаянно и в моем носке, и в кусочке моего сердца, - и получило его целиком; а оставив на дороге тогда…оставила и сердце, и свою совесть там, в пыли и в песке дней. К этому возврата больше нет. Невыразимая тоска меня пробивает осколочным ранением вновь и вновь, а я нашла в себе лишь единственное: смелость не забывать, помнить об этом. Существе. И если бы хотела что-то изменить в своей жизни – лишь это.
Раненое спокойствие души, не спи!»
Гл. 17. Переживание. Расставание. Один стишок.
Лера сонно тянулась к стакану с водой. Утро пронзило лучами, достало до дна души, как чудо – впервые за месяц. Тошнило, кругом шла голова – буквально и фигурально.
- Это что с тобой? – спросила прошедшая в кухню Эстелла, уставившись на «новый вид» усталый, спокойный.
- Попустило наверно, - жалобно ответил друг, роняя голову на руки, покоящиеся на столе, - Конечно, это еще не конец, но уже прорывается: близко.
- М-да…непонятно, - протянула Эля и подперла подбородок рукой.
Ранимое утро стелилось еще холодным, как зимним светом, просто пока очень рано. Шел месяц июль. В квартире все окна распахнуты настежь, но нет сквозняка. И нету Людмилы, она спешно отлучилась на Украину, на неопределенный срок. А эти двое на кухне – это новая, радостная жизнь в этом доме.
- Слушай, я тебе расскажу кое-что, но ты не удивляйся, - взглянула Лера на друга с робостью и в нерешительности замерев.
- Давай. Я привыкла не удивляться твоим странностям, - со спокойной иронией ответила Эля, взметнув на миг брови и дружелюбно просияв всем лицом.
- Месяц назад я пошла в торговый дом «На Немиге» за краской для волос; ну вот когда решила перекраситься обратно в белый, - улыбнулась она взметнув кисточку волос рукой, - все было обыкновенно, я выходила на улицу, и тут случилось нечто совсем…Я подобное испытывала когда-то давно, в раннем детстве. Солнце влетело в меня практически ощутимым комом, сгустком энергии. Все стало счастливо окрашенным вокруг меня. Все уступило Свету до самых высот; будто я, мир, солнце – целое, и как бы рассеяны повсюду, на все. Захотелось кружиться, парить – такая беспрецедентная, неизъяснимая, неиссякаемая радость; обогнула по кругу, вновь насквозь прошла через магазин. Чувство: насквозь вместе с воздухом, и огромная теплота изнутри ко всему, к самой себе, к этому миру. Такое милосердное и абсолютное чувство. Не чувство края, не удовольствия – нечто всепоглощающее, без границ, сплошным полотном из энергии света. Преображающий Свет – люди прекрасны, практически совершенны, и между ними и мной даже не нить – сплошное единство, распростершееся во все стороны, стремящееся ввысь. Гармония как посетила, так и ушла, - внезапно не стало.
- Лера, а можно говорить не загадками и метафорами? – заломила брови Эстелла жалуясь, но смеясь.
- Но я же всерьез. Это было абсолютно реально. Просто Абсолют. Ну да ладно. Когда я возвратилась домой, Люда горько, безутешно рыдала, потянулась с порога обнять. Так нежно с ее стороны…Краденое объятие чувствительности к моменту. Я поняла, что кто-то умер, и почему-то поняла, кто. Испугалась озвучить, задала «окольный» вопрос – о собаке дедушки с Украины. Словно обходной вопрос мог бы уберечь от прямого ответа. То, что случается с другими, не в нашей власти… Дедушка полчаса как умер, хватил удар, когда пошел купаться в море. Упал лицом в воду. Один момент. Я очень любила его, и его собаку. Из всей той ветки родни они – были любимыми. Мы гармонично молчали и искренне смеялись, а его пес со мной спал и «охранял», когда я гостила. Рычал, как только ко мне кто-нибудь приближался. К моему огорчению, однажды укусил дедушку; впрочем дедушка сам спровоцировал, собака его предупреждала о возможной агрессии. С дедушкой мы были на одной линии, все у нас с ним получалось стройно и отлаженно: совпадали настроения, никогда не возникало неловкости. С другими людьми приходится так длинно объясняться, так много употреблять прилагательных и редко, что непринужденность возникает с первой минуты. Язык симпатии. Или язык доверия – тоже круто, но долгое узнавание, «притирка», - но через приязнь, само собой. А иногда Космос, - так было с дедушкой: от одного взгляда. Нечто большее, чем симпатия, гармония в абсолютном понимании. Это так меняет к лучшему – безотчетное счастье в гармонии. Да вообще «дзен»! – рассмеялась она, не выдерживая какого-то внутреннего надлома, словно сама уже не верила: правда ли было, - Тут началась другая история: душа взяла перерыв. В один миг чужая воля, чужая личность посмотрели моими глазами из моего тела. Начался этот бред, я не могла «пробиться» сквозь эту личность. Слишком сильная оборона психики. Все переменилось в корне: сон по два-три часа, почти перестала есть, пила круглые сутки и не сильно хмелела. Злоба дышала во мне непрерывным двигателем, ожесточением, враждебностью. Я не находила себе места, ни секунды не могла находиться в состоянии покоя. Стиль письма поменялся, да что говорить: мир выглядел иначе. Я, конечно, пробовала сесть и поплакать, но не вышло. Так и получается: когда у меня горе, это распространяется и на окружающих непредсказуемым образом. Психика меня блокирует, во избежание серьезных потрясений. Ах, все это так несерьезно-серьезно, - махнула она рукой чуть удрученная, но отпуская, ослабляя тяжелую мысль, - Теперь мне легче. Горе нашло выход, я это пережила без единой слезы. Смотрю с сожалением на чьи-то веселые, очаровательные личности, я тоже хотела бы быть таким человеком. Те, кто умеют справляться, не разрываясь на части; кто умеет быстро духовно адаптироваться плавно и без разломов. Это очень хорошо, как-то правильно. Они тихо умеют, у них есть это тайное знание. Я пытаюсь «вклиниться», а жизнь меня отторгает, потому что все-таки делаю что-то не то и не так. Это убивает. Я знаю, что не понимаю порой обычных вещей, я их запоминаю, у меня могут годы уйти на осознание их смысла. Понимаешь, Эля, как ты важна мне? Кто еще объяснит мне, что ножницы у меня в руке, когда я ищу их по всему дому? В детстве я ясно представляла свое сознание изнутри, - подземный бункер, вокруг – непрерывные военные действия, а в бункере – обдумывание стратегий. Помнишь рекламу М&Ms? Ну вот, оба ореха в шоколаде из рекламы являли собой разделение на мужское и женское; я очень нуждалась в родителях, и была вынуждена их Увидеть в своей голове. Третье – подлинное «я», тот, кто серый кардинал. В подземном бункере обсуждались стратегии и «текущие» пустяки, из обсуждения серьезных проблем «желтого» всегда исключали, «варить кофе», например. Впрочем, то было давно, это детский образ игровой формы. Однако, мне вот порой кажется, что почему-то самые очевидные вещи просачиваются сквозь пальцы, пока я смотрю на что-то другое. Через время это становится не так уж и важно, потому как удаляется актуальный момент. Около трех лет я не узнавала тебя в лицо на улице, я ведь не издевалась, просто плохо помню лица, я помню диалоги, при том постоянно держу их при себе, - думаю о них с разных ракурсов. Влада с Людой всегда говорили, что со мной что-то не так, вскоре это переросло в травлю, угрозы; именно этот формат коммуникации у меня устанавливался повсюду. Меня это просто сломило. Я искренне не хочу никому мешать собственной персоной и просто продолжу пить. Просто человечество движется каждый день, а я… чувство движения по канату с завязанными глазами. Само собой, я постоянно падаю. Идея как основная ценность. Весь мир проходит мимо, а я «давлю в себе раба». Вот я вообще нормальная? – засмеялась она.
- Конечно, нет. Мы с тобой оба – какие-то оторванные от жизни люди, - Эля выглядела задумчивой, и Лера сменила тему.
- Теперь поговорим о проблемах, которые я сама себе создала за время пребывания «за блоком». Есть пара проблем нерешаемых, они остаются как данность. Перейдем сразу к проблеме решаемой: я встречаюсь с Г. Вообще-то я его сразу предупредила: «Я – алкоголик, будущего у нас быть не может, и вообще на меня не рассчитывай, я необязательный человек. От тебя требуется бесперебойная поставка алкоголя и сигарет для нас с Элей (мы с ней вместе живем, просто она укатила в деревню, но скоро вернется); но мы вдвоем с тобой будем ходить в кино, и куда ты там еще ходишь, но каждый день навязываться не стоит, меня это раздражает. Как любая пара, мы будем заниматься сексом, я стану делиться с тобой всеми своими мыслями и серьезно относиться к твоим. Не вздумай дарить мне сладости, у меня сильная пищевая аллергия. Подарки не принимаю, цветы люблю.»
Эля смеялась до слез.
- А что он на это ответил?
- Согласился. Подозрительно, да?
- Да, у вас реально странная пара, - не унималась от хохота Эля, - Я когда только приехала, сразу удивилась, но как-то спросить было у тебя неловко, а сама ты молчала.
- Могу поделиться своими соображениями на счет этого феномена с его стороны.
- Давай, а кофе будешь? – она принялась хозяйничать на кухне в халатике.
Лера облокотилась на спинку стула и перегнувшись, разговаривала с ее спиной, одновременно раскачиваясь на ножках стула. Запахло кофе, стало совсем уютно.
- Он едва не женился полгода назад. Судя по описанию, девушка – полная моя противоположность, и вообще очень адекватный человек. Он «замещает» ее, пытается вытеснить свою обиду из сердца за счет меня. Сам разрыв у них произошел, потому что во все вклинивалась ее мама; моя маман сама глубоко потерянный человек, который нуждается в постоянной опеке и поддержке. Улавливаешь связь? И я обнаружила массу таких полярных стыков. Люди по-разному переживают утрату большой сердечной привязанности. Вот Г. Ушел тогда от гордыни, хлопнув дверью; мучился, но не звонил ей; и встретил человека, который уничтожает его гордыню, как раз то, чего он подсознательно жаждет, но сам справиться не может, потому что Гордыня. Вот он и искал не аналогичное, а противоположное. Однако чаще встречается замещение аналогичным. Помнишь мальчика Д. из моей школы?
- Это именем которого мы клоуна нарекли? – лучилась радостью Эля опуская перед Лерой на стол чашку с горячим кофе.
- Спасибо, а можно остудить? – заулыбалась Лера подавшись всем корпусом на стол и жалостливо заломив брови домиком.
- Да иди ты, - Эля закатила глаза, но придвинула к себе чашку и начала дуть; Лера отвесила какую-то пошлость, пошутили обливаясь кипятком.
- Да, это он, - обтирая руки и майку холодным мокрым полотенцем, ответила Лера, - Когда он рассказывал про свою девушку из Гродно, я уловила: он словно описывал меня, но только блондинку. Именно это тогда меня подлинно задело, а не то, что он встречается с кем-то. Уязвила эта «замена», «вторая я», не буквально, конечно, но как собирательный образ: мои привычки, манера говорить, и очень тонкие нюансы, которые он не мог знать о человеке, после месяца общения, но видел изо дня в день на протяжении двух школьных лет. Но говорил он о ней, и сам себе верил. Думаю, ничего страшного, она могла впоследствии оказаться лучше и интереснее меня, и именно тем, кто ему нужен. Это такой малый масштаб ситуации, но бывают ведь и огромные. Очень страшно попасть под влияние такой иллюзии. Да, есть похожие люди, которые говорят, смотрят, жестикулируют похоже; имеют похожие вкусы и увлечения, и сами по себе могут быть очень интересными людьми. Другими людьми. Любой человек на этой земле – единственен, уникален и незаменим. Сердце может разбиться, сердце может сгореть, но Человек, который в тебе – навеки. У тебя ведь не может быть двух мам, - это противоестественно. И мы всегда это знаем, просто боимся думать об этом. Потому, если уходит от тебя Человек в другую жизнь, к другому Человеку, - его путь священен. Тебе надо бы смириться и принять как данность: его чувство к другому равноценно твоему собственному. Только чаще люди впадают в самообман, это ведь очень удобно. Помнишь, Эленька, в одиннадцатом классе, между пьянками, я вырвалась на конкурс стихотворений? Я заняла второе место, меня обошел молодой человек с сильным лаконичным слогом, очень «под впечатлением» от «Божественной комедии» Данте.
- Ну, только не про стихи! – нетерпеливо потребовала Эля, нервно поправив идеально лежащие длинные волосы.
- Он был поразительно похож на V.
- Ничего не путаешь?
- Нет. Воля и твердость исходящие изнутри. Неколебимый. Меня моментально начало «расшатывать»: я накрасила губы красной помадой и вернулась из уборной в литкружок уже слегка «не в себе». Поверь, дальше было хуже. Сама не знаю, как это произошло. Я освистала пару-тройку «ботаников», отвесила похабные комплименты всем красоткам, сама читала последней. Публика – моя слабость. Не могла остановиться, пока не обратилась к каждому с шуткой, ну и прочла стих. Когда я наконец смогла себя заткнуть, зал аплодировал шквально, кричали «браво», я смотрела в глаза каждому – пыталась понять, почему так? Я убеждена: они хлопали впечатлению, которое я произвела, и потом станут рассказывать в школе: «Там была блондинка с красной помадой, так вот она…» Я не уверена, что они слушали мое стихотворение, я их «расшатала», они просто заразились моим настроением. Только единственный человек, этот парень, так и остался неколебим в душе, и он единственный встал, и аплодировал стоя – Моему Стихотворению. Я не видела его глаз, он смотрел в пол, и словно был на другой волне, не со всеми. Все рукоплескали и визжали, а он просто аплодировал мне. Я уносила оттуда ноги бегом, борясь с желанием схватить его за руку и завести разговор. Так спешила, что даже забыла оставить свое стихотворение, что было обязательным условием конкурса. Пришла домой и написала:
Он встал. Он мне аплодировал стоя,
Без лишних свистков и дешевых «на бис», -
Он чувствовал: я одна на поле боя,
Сражалась за миг, -
Быть хоть миг вместе с Ним.
Он видел, как я, под крылом у ненастья,
Срывала, бросала маски с людей;
Я запоздала, вот и возводила напраслину,
Видя в иных врагов, дикарей.
Он зажимал мое сердце в ладони,
Он был един в этой сфере богом.
Сначала вокруг все расцветил и нарядил,
А после – облил кипятком.
Как застывали на древах недавно рожденные
Дивной сладости сны, -
Так ореолом обвивало запястье холодком,
Веяньем тьмы.
И заморожен такой сильной болью,
Мой разум застыл,
Утвердив вместе с тем лишь одно:
Как Он мне аплодировал стоя,
А я на коленях была перед Ним.
М-да…Понимаешь, кого я «увидела» в зале?
И вообще, у меня есть теория! – обрадованно всплеснула она руками, - Вполне вероятно, что ты никогда не будешь с тем, в ком нуждаешься. Даже, скорее всего, что так и будет, потому что Жизнь тебе ничего не должна, - это ты Жизни по гроб обязан тем, что ты есть, присутствуешь в ней. Может, вообще так задумано: Созидательную силу надо направить в какое-то русло, более полезное для Жизни, чем счастье отдельного человека.
Запах курева и кухни. Уют. Практически счастье.
Гл.18 Эпизод с разбитым носом. Утро – машина А.
Низменность и неизменность.
Склонность к театральности. Хорошо это дурно, но только две недели подряд они пили без малейших финансовых затрат после теракта в метро, потому как у Леры «там то мама, то парень погибли». Абстрактные мама т парень, но Образы в голове: ее реальная мама и Ярик. Она по-детски пришла к нему: «Папочка!» «Какая прелесть!» - подумал он, выставил за дверь. Только Лера ушла улыбаясь, она знала: «Настоящие родители не бросают своих детей, и тот, кто осознанно позволил себя так называть, уже проникся Ответственностью.»
Чувство «дна» с тобой навсегда. Лерины слабости – театральность, трагичность; острая жажда постичь чужие эмоции, чужие Образы; гордыня толкали ее на очень странные поступки. Она всегда была тем человеком, который оборачивается на тех, кто оборачиваются на громкий звук. Что может спасти нас от самих себя? Пожалуй, только чувство величайшей благодарности к своей жизни за обыденные вещи в каждом прожитом дне.
- «Все на земле можно исправить, любое поражение в будущем можно превратить в победу», - зачитывала она, подперев пластиковый стакан локтем, - Эля, ну почему так: слова утешения и ободрения, в которых нуждаюсь, я могу узнать лишь от Гитлера?
Они обе рассмеялись, и Эля взглянула на друга добрей:
- Может, в том нет ничего плохого, если замыслил хорошее дело?
Лера улыбнулась сквозь силу:
- Я пойду покурю. День нефартовый у меня был…
Эля на мгновенье взяла ее за плечи. Так нежно. Так мало осталось у них этих мгновений; какая-то вечность поглощала эту нежность, отнимая их друг у друга. У них всегда существовала одна совместная игра, - Лера задавала вопрос, к примеру: «Если бы тебе дали право пожизненного пользования всеми благами парка развлечений «Диснейленд», ты согласилась бы раз в месяц съедать по одному живому тарантулу? Ответь не думая.» Элю это забавляло, и радовало Леру, и самой было интересно ответить, а потом обсудить с другом, но когда между ними начала оплывать, ускользать нить доверия, Эля стала раздражаться этими вопросами своего странноватого друга. Лера замолчала. Как оказалось, совсем. Ей стало трудно переломить себя и доверять, как прежде, и что главное – не очень хотелось. Из этой мелочи нарастал снежный ком в душе Леры, она начала замечать за собой, что порой сама провоцирует друга на радикальную реакцию. Затерялась связующая нить, и все стремительнее умалялась легкость общения. Как только Эля впервые закрыла рот Сказочнику, она стала терять Леру как человека. Лера уже сама «подливала масла в огонь» подчас очень жгучими выходками. Чувствуя угрозу, Сказочник всегда брал полный контроль над ситуацией. Может, впервые увидев нечеловеческое лицо по отношению к себе, Лера непроизвольно выставляла эту защиту, опасаясь глубокого ранения, от которого ей было бы по-человечески тяжело оправиться. Лера вела себя нагло и дерзко, когда смертельно боялась отказа, порицания, непонимания от тех людей, которыми дорожила. У Сказочника есть много красивых и добрых слов, но вот парадокс, - разговаривать с теми, кого любит, он не умеет, - либо немеет, либо наглеет. И теряется, путается…Всегда Эля была «по связям с общественностью» - серым кардиналом. Наблюдала, после что-то вышучивала в Лере; она и сама не подозревала, какую фундаментально огромную услугу оказывала своему другу. Лера в состоянии воспринимать серьезные вещи только через игровую форму, с долей иронии, легкости. Потому, когда пропал юмор, прочные мосты между двумя друзьями начали рушиться, как на зыбучих песках. А всего-то: у Леры иссякли для Эли смешные вопросы, равно как исчерпались у Эли смешные ответы. Они стали друг с другом скучать, перестали встречаться глазами при комизме ситуации происшедшей подле них; только смотреть друг на друга утайкой – бог весть, о чем думая в этот момент. Лера – та девочка, которая очень долго просидела над шашками, ни молвив ни слова, не проронив ни слезы, вокруг нее очень часто было пустое людское пространство равнодушной жестокости. Эля – та девочка, которая столкнулась с формой возгорающей и угасающей родительской агрессии, вызывающей ответную ярость, потому как в ярости был смысл. Но они всегда отлично ладили: между ними струился смех. Смех сильнее любого непонимания; нам и не надо понимать коренных сложностей для того, чтобы видеть в человеке друга. Лера была бы готова ответить на любой вопрос Эли, если бы увидела проблеск улыбки, доброты. И Лера стала «ломаться» ударяясь то в нытье, то в веселье, этот странный человек совсем не умел формулировать логические цепочки для того, чтобы перенести свое очень простое чувство в реальность. Ей всегда было сложно вести простой разговор, потому они с Элей давно договорились никогда не обсуждать погоду и пару-тройку других тем. Только в их жизнь пришла необходимость простого разговора; аккурат, когда они перестали смеяться. Лера чувствовала себя совершенно беспомощной и все более замкнутой; прямо противоположная реакция оказалась у Эстеллы. Но Лера очень ценила друга, и не смогла бы оставить, а Эля возложила на себя миссию ответственности за этого странного смешного человека, с которым невозможно общаться серьёзно. Серьезная проблема накапливалась между ними.
Лера прикуривала понурившись, нахохлившись, как воробей. «Что происходит? Эля спросила какой-то пустяк, - а я расплакалась и процитировала Гитлера».
Изнутри: Лерина мама сегодня Отпустила ее. Она сказала и сделала то, что они уже не смогут преодолеть никогда, даже если бы очень старались. Как показала практика, - это был Очень Высокий порог, значительно выше, чем у всех.
Лерина мама. Часто она рассказывала маленькой Лере о том, что ей снились кошмары о ранней трагической гибели дочки. Ей мерещилось, как мясник с окровавленным топором стоял над постелью, занеся топор над беременным животом. Лера боялась, плакала по ночам, а после привыкла; что поделаешь, видимо, мамы и так выказывают свою любовь. Тревожная, страшная любовь на грани. Всегда сплошь Преувеличения.
Когда Лера была маленькой, мама часто сидела за Их письменным столом. Однажды она подозвала дочку к себе, держа в руках зажигалку. Она была удушающе-спокойной и попросила не многого: «Смотри». Провела по колесику зажигалки, полыхнуло пламя. Мама приблизила свою ладонь к кончику огня, и так и держала на весу. Даже, когда рука начала конвульсивно содрогаться, ее лицо оставалось неподвижным, не дрогнул ни мускул, она пристально смотрела на процесс и внезапно погасила пламя. Какое-то время они помолчали. Почему-то Лера догадалась, что ждут, пока не остынет зажигалка. Вечер тусклым бутафорским светом поглощал душу во тьму дурных предчувствий и предзнаменований. И абсолютно ясное чувство: Выхода Нет. На улицу Лера уйти не могла, ее еще не отпускали одну; и вообще: выйти из комнаты – не вариант в некоторых случаях жизни. «Давай руку», - спокойно сказала мама, и сама взяла за запястье, пристально взглянув: чужие, холодные глаза из камня. Даже не взгляд жестокости, просто нечеловеческий взгляд, отстраненный: «Молчи, поняла? Всегда молчи.» Лера не видела в этом никакого смысла. Она испытывала страх, боль, злость и обиду. Просто постаралась об этом забыть, только чувства остались. Проблема состояла в том, что рассмотрев этот Образ сквозь призму небольшого времени, Лера им насладилась. Иначе говоря, Образ обрел для нее Смысл: Красота. Часто цитируют, что она «спасет мир», но Достоевский писал: «Красотой спасется мир». Столкнувшись с истинным звучанием этой фразы в полном тексте, она была потрясена до глубины души, сделала закладку и отошла к окну, не в силах вернуться к чтению в тот же момент.
Наступал закат за окном. Кроваво-величественный, сперва он означился лишь пятнышком, тучкой, но вскоре стремительно продвинулся вперед, наползая на небо разводами ртути с острыми стремительно-лаконичными краями облаков. За секунды он утопил в себе, поглотил в себя небо и свет, без переходных сумерек, моментально окрасив дневной искристый воздух в пурпур, а после – тьма. Стремительная, словно «потухло» и красное небо. За таким небом кажется, словно и нет ничего, только край земли. Бездна.
Нету зла. Есть Добро. – Только так можно дать себе шанс к исцеленью.
Жгучая красота жизни. Гармоничная красота целостных людей. Что человек должен отдавать миру в себе, из себя, чтобы этот мир стал к нему немного добрей?
«Красотой спасется мир», - Мир главнее тебя, никогда не Судьба твоим личным желаниям пересилить его целостную структуру порядка, ни даже отдельного человека. Мир будет существовать, он непременно спасется, и если потребуется, - за счет тебя. Если просто переставить слова, не ради «красивости» фразы, иллюзия звучания пропадает: Мир спасется красотой, - Мир главенствующий, а не вовсе не Красота, которая как бы «пришла и всем сразу стало светлей». Отнюдь. Фраза – о жертвенности людей для, ради мира – во всей широте смысла этого слова. Это не шутка о миловидной девице, эта фраза – Идея: отдать Миру все, что потребуется ради его продолжения.
Красоты в мире много, а другого Мира у нас не может быть. Мир должен спастись. Эта фраза – закон, в некоторой степени даже угроза; если ты являешься даже потенциальной угрозой для мира, - ты обречен на вырождение и смерть. А угрожать Миру даже просто смешно, - он спасется поглотив Множественную Красоту. Ням! Пуф!
Вероятно, отстраненность – самое страшное, что видела в жизни маленькая Лера. Это и личное потворство любой лжи, и укрывательство преступления.
Лера докурила и затушила в запястье окурок, там, где пульсирует вена. Эля подошла как раз во время, но не заметила: Фокусник спрятал запястье, надвинув рукав; стояла несчастного вида пьяная девушка, и приветливо глядела на друга.
- Лерка, с тобой все хорошо?
- Всем Мечтателям надо родиться в Америке!
Изнутри: …но куда лучше родиться в семье, которой ты нужен. - Только тоскливо взглянула, не в силах договорить, отчасти потому что уже поняла: Элю это не интересует. Эля устала от ее проблем, у нее есть куча собственных. Да и прозвучало бы пошло, в контексте утраты Контакта друг с другом.
У Леры было трое друзей – Эля, Кристина и Лиза. Приятелями она обзаводиться не хотела, а у людей часто нет на нее времени и терпения. И это всегда сильно душило ее, замыкая на метании в крайностях: ей все казалось, что если она что-то подожжет, разобьет или заплачет, - нужный человек сразу все поймет. Как поэты-символисты с кастрюлями на голове.
Эля мало общалась с людьми оттого, что в тайне их опасалась. Эта девушка – нежный Свет в ясное утро в деревне, где ежики лакают доверчиво из блюдечка молоко. Элю очень многое уязвляло, гораздо больше, чем она смела бы выразить, даже Лере, лучшему другу, или – тем более ей. Для нее Лера была реализацией ее природной духовной потребности о ком-то заботиться, делиться душой. Видно, проходил у нее этот возраст, - маленькая Лера осталась далеко позади нее, ломать брови домиком и кидаться фразами про золотых рыбок и волшебные палочки. Лера видела, и это вгоняло ее в панику еще больших Преувеличений. «Если не Эля, - да меня же больше никто никогда не поймет». Им становилось все тяжелее и тяжелее друг с другом. Чувство безысходности. Выхода нет.
- Ну что, пошли? – перекурив в тишине, вошли внутрь, в многочисленное людское пространство. Просто пить. «Кружок по интересам». Эля быстро напилась, у Леры не получалось: всегда, когда она искренне горевала, ее не забирал хмель.
- Эля, ты куда? – попыталась она узнать у друга, яростно исказившегося лицом. Лера выучила это ее состояние: бешенство, кончающееся конфликтной сценой, вот тогда нужно поспешить и все уладить. Пока Эля не выплеснет этот гнев, ее не усмирить. Лера молча вперилась в окно и продолжила поглощать водку в ожидании алкогольного опьянения, интоксикации, смерти, в общем: Выхода. Эля ушла в месиво малознакомых людей, и Лера испытала облегчение и равнодушие, все равно она не в силах ее остановить в таком состоянии. «С каких пор мы перестали давать шанс друг другу?» Лере никогда не было скучно в компании с бутылкой: она видела цветные сны наяву. Образы полные радости, невозможные, никогда не случившиеся с ней, и несколько тех, которые имели место быть в ее жизни; но она не любила их «просматривать» - после этого становилось гораздо больнее, но и удержаться было слишком сложно, - и она все растравливала, усиливая и усугубляя. Ей вообще стало приятнее пить в одиночку, становилось светлей на душе, - люди не мешают, не трогают Образы; зачем они им, все равно не поймут. А для Леры это – Полет, с этими Образами даже не хочется жить: все лучшее уже «происходит», а ты и переживаешь, и сопереживаешь, - что интересней вдвойне. Стыдно, конечно, но вроде и не перед кем, нет никого, а те, кто есть – порицают. Они – сильные люди, а ты – мусор, асоциальный элемент. В душе копятся робость и страхи, уже сложно справляться и психике – истеричность, нервозность, навязчивость в речи; повторяешься одними и теми же бессмысленными фразами во всех случаях используя и как утвердительный, и как отрицательный ответ. Да и какой – ответ? Нету мнения, никакой позиции ни в чем нет. Плаваешь в полудымке от состояния частичного опьянения, похмелья до полного, - и скорей бы, скорей! Просто напиться и спрятаться в этом. А что? Выхода нет. Налаживать жизнь? Хм, безумно интересно, ни к чему не чувствуя ни малейшей эмоции, ни понимания смысла даже элементарных вещей; «налаживать» сталкиваясь с отторжением и порицанием, как раз с тем, от чего прячешься в бутылке. Тут хоть есть Образы, и миру на тебя как-то благообразно плевать – без вздернутых бровей и насмешек. Это вполне можно переносить, ничто не тяготит, не надо чистить зубы; не важно, как ты выглядишь, о чем ты думаешь и думаешь ли в принципе; везде, повсюду пустота, но сквозь бутылку в тебя сочится Доброта такая, какой ты ее видишь, какая устраивает именно тебя. С тобою грезят в неге музы рассказывая сказки, и хотя бы они точно не оставят тебя никогда; а самый сложный вопрос в жизни: водка или «чернило», но и он решается, не причиняя беспокойства.
Пока Лера наслаждалась пьянством, у Эли разрешился кульминацией острый припадок ярости, и Лера приготовилась улаживать последствия едва заслыша шум. Крики каких-то негодующих людей и тяжелое дыхание уставшей, испустившей злобу Эли, которая еще не скоро протрезвеет до состояния прозрения, но теперь ее хотя бы можно усмирить. Лера обернулась, - дело-дрянь: слишком много людей. Вразнобой голоса. У брюнетки самый звучный и сильный, пронзительно-хрустальный голос:
- Твоя подружка молча подошла и вылила стакан пива на Моего Друга!
Лера понимала, - ей не справиться, все яростнее поднимался накал кипения. Страстность. У брюнетки горели глаза. Такая страстная, на то она и брюнетка. Блондинка присоединилась, но ее голос не «зазвучал», она лишь вставляла фразы в промежутках замедлений темпа, когда брюнетка «роняла» накал. Кричали на Леру, и тыкали в Элю молчаливо насупившуюся, как мышь на крупу. Она даже не в состоянии затаенной агрессии, она пока даже не отдает отчет происходящему. Не получилось у Леры потушить этот скандал, и он нашел свое разрешение сам. Высокий человек. Они с Элей были с ним «шапочно» знакомы, он тоже не «просыхал», как и они. Лера держалась от него всегда в стороне, как-то угадывала в нем забияку. Он занес над Элей кулак, значительно медленней, чем если был бы трезв; это составило фору. На одном дыхании, закрыв глаза заслонила друга. Удар пришелся ровно в нос; она видела лишь темноту, потом осмотрелась. Дым, пелена ярости, - ничего этого больше нет. Испуг и смятение. Брюнетка оказалась красивой – нежный овал лица, как обточенный книзу сердечком.
- Я не хотел…Как это вышло…
Суета. Салфетки. Капает кровь. Этот круг – только миг, когда все было очень знакомо, - только теперь то была совершенно человеческая среда. Была Толпа, а стали Люди, у каждого из них – человеческое лицо.
Цикл завершился. Круг был разомкнут. Толпа сама разошлась. Сплоченные в темноте, они ушли мирно, унеся ссобой дотоле зажатый в неволе кусочек добра.
Эля «отмерла». Ступор буйства сошел на нет, остался испуг. Она очень смешно поводила в пустом пространстве руками, не зная, что ей схватить:
- Платок? Может, скорую? О нет, это расческа!
- У меня есть салфетка. Давай лучше выпьем.
У Эли бывали временные затмения. Она не помнила, что было «до». Только видела кровь и глаза лучшего друга, она переживала о нем и очень желала помочь. Как всегда раньше, давно.
- Нос сломан, зато перелом закрытый, - улыбнулась Лера, - Что ж, я как раз хотела иметь нос с горбинкой. Теперь меня устраивает абсолютно все. – она так бодрилась оттого, что ей стало невыносимо сочувствие Эли; мысленно она заклинала оставить эту мрачную, суетную участливость и это скорбное лицо, - это лишало силы, не давало прекратить испытывать боль, робость и остаточный страх.
- Скажи «спасибо» своей подружке, - вернулась брюнетка проститься, - Что б больше тебя здесь не видела, - она тыкала пальцем в Элю, унижение испытали, разделили оба друга.
- Эля, пошли отсюда, на улице отлично допьем, - безэмоционально стала собирать вещи Лера.
Эля кидала злые взгляды на удаляющуюся фигуру девушки и бормотала. Не в себе друг, пока не в силах превозмочь состояние близкое к бездне души. Сумерки юности. Только мы никогда не одни.
Я кое-что для себя поняла. Любить нужно не ради себя, ничего не хотеть от этой любви, это чувство вообще дано не для тебя. Не желать предрешенности, смиряться с тем, что твоя любовь может быть не нужна, это не плохо, это просто не твой выбор. Любовь – это не ожидание счастья, но твой личный Выбор, она нужна именно тебе. Любовь там, где Моцарт, она вся Свет, и не боится зла. Не впадать в искушение, не скомпрометировать, не обесчестить ее, не отказываться, не бояться ее. Всегда и во всем ей доверять, ведь любовь сильнее любой черноты; ее Света хватит объять целый мир.
Иногда приходится выбирать, во что ты веришь больше всего. Я верю в любовь, а как писал Островский: «Дружба – это любовь без Крыльев». Потому что Ежики, потому что Ледяная горка, потому что это были Замкнутые Объятия или просто – так поступают все настоящие друзья.
С утра Эля очень взволнованно проговорила в трубку:
- Лера, живо встречаемся, без промедленья. Дело крайне серьезное, по телефону не обсудить.
«Проступили фингалы. Ну и ладно, есть челка», - Лера несчастно оглядывала лицо.
- Что, доигралась? – радостно подсказала нужное слово бабушка, и удалилась обсудить эту новость с подругой.
Лера не ожидала другой реакции и полагала, что бабушка, в целом права. Просто восприняла болезненнее, чем всегда, до глубины оказалась уязвлена душа. Больно – это не физическое состояние, это состояние рассудка растравленного извне, когда кто-то знает, куда нужно бить, чтобы попасть ровно по чувствам самых тонких, самых хрупких структур твоей покачнувшейся целостности. Лера спешила и, как обычно, пришла раньше Эли.
- Что с тобой? – моментально оценила Эстелла.
Лера плаксиво уставилась вниз:
- Не спрашивай, ладно? Сейчас тяжело говорить.
- Тогда слушай, - собралась с духом Эстелла, - У нас проблемы, на нас завели уголовное дело.
- Чего? – Лера шокировано воззрилась на друга, не веря услышанному от невозможности осознать, - В «честь» чего?
Мирно ходили по улице люди; Человек созидал, проживал свой обыкновенный день в обыкновенных занятиях. Лера и Эля сидели на лавке, и тоже проживали Свой обыкновенный день.
- Лера, ты помнишь машину А.? Я лично нет, - она круто обернулась на Леру, и Лера прочла в глазах друга то же недоумение, тот же испуг, - В общем, нас обвиняют в хулиганстве и еще чем-то там.
Пам-парам!
Лера теряла терпение. Она заслонила бы лицо руками от ужаса, если б нос не болел. Вгрызаясь в корни волос ногтями, смутно припоминала тот инцидент. Она провожала Элю домой, до общежития. Вроде ничто не предвещало неприятностей, но Эля приметила машину соседа возле подъезда, и решила ему «отомстить», он недолюбливал ее курение в стенах общежития. Так и случилось, и вот последствия.
- Лера, чего ты молчишь? – нервно «раскачивалась» Эля душой. Ей необходимо было признание, утешение, даже порицание, - любая связь нити с реальностью, за которую можно было бы схватиться рукой, - Что ты вообще об этом дне помнишь?
- Да ничего, - Лера махнула рукой, выпроваживая терзание как дурной сон.
Эля встала рывком, зажгла две сигареты:
- Нет уж, давай говорить.
Лера цокнула языком и устало воззрилась, как школьник с просьбой: «Мам, отвали!» Эля недоумевала и злилась, вырывая любые подробности боем.
Лера помнила только один образ: Эля курит на крыше машины романтично подперев голову, как рыжая героиня «Титаника» возлежала на льдине, а вокруг океан, и ди Каприо тонет. Возвышенно. Буквально: Лера стояла внизу. Эля запомнила нечто похожее, но с участием Леры. И соседи-соседи махали из окон, Лера запомнила их с платочками, как в старых фильмах прощались из окон поездов.
- Короче, Лера, я иду «сдаваться» маме. Тебе советую тоже как-то Поступить. Или хотя бы обмозгуй куриным мозгом, как нам дальше быть.
Они еще немного поболтали и расстались, уговорившись завтра обсудить подробнее. Решение нашло Леру само. Двери не открывали очень долго.
- Ну зачем трезвонишь? – раздраженно поинтересовалась бабушка, образовав в створке дверей небольшой проем.
- Я здесь живу, - вздернула Лера брови.
- Уже не живешь, - равнодушно парировала Люда; по спокойному тону Лера поняла: решение принято и обжалованью не подлежит.
- Ладно, а собрать вещи можно?
Бабушка поколебалась, дверь но отворила и отстранилась.
Спешно набив рюкзак, Лера представила, что едет путешествовать, как прежде, автостопом и процедура далась ей очень легко: быстро и слаженно, даже по привычке положила карту Беларуси.
- Ну, я пошла, - взглянула она в последний раз, выискивая тень сомнения в лице напротив. Но нет.
- Я хочу пожелать тебе удачи, внучечка, в избранном тобой, самостоятельном пути, - и злобно, и ласково сказала она.
Лера содрогнулась. Гораздо больше крика ее пугала эта форма подачи, донесения некоего тайного, скрытого смысла в неоднозначности формулировки и легких, но красочно расставленных акцентах через пластичные, текучие патокой слова. Людмила – мастер слова и истинный эстет, ценитель чистой речи. Она всегда умела выносить суровый приговор. Лера растерялась, «угукнула» и вышла; услышала, как за ней закрылась дверь.
Она направилась на открытую крышу, что б там оставить увесистый рюкзак. «Понятно. Мама Эли позвонила, чтобы скооперировать усилия в решении проблемы, бабушка нашла и для нее вежливые слова. Так обычно, так привычно, что ничего не гложет; только страх саднит: наступит ночь…Ах, осень-осень, у листьев спросим: так где он, все-таки, вечный май? Буквально и фигурально.» Лера привычно зацепилась сперва за песню, после за игру слов. Совершая простые ритуалы, она нащупывала связь с Комфортом в любой ситуации. Когда она делала это вслух, Эля с нее смеялась, а теперь и злилась. Но чем больше была неприятность Леры, тем проще, и в еще более игровой форме выстаивала она цепь мышления, держась ее неукоснительно; порой из этого мог вырасти «защитный блок», который она не могла пробить некоторой время, пока очевидно не ослаблялось напряжение вокруг нее. Когда она пыталась «нарисовать», чтобы осознать этот Образ изнутри, то получалось так: ее подлинное «я» сидит с тетрадочкой и ручкой в руках, в задумчивости что-то сочиняя на пустыре. Блекнет трава от теневого надвижения скоплений бездны, вихрями кружащей как торнадо, со всех сторон. Писатель делает жест пальцем кругообразно обведя кистью руки пространство: «Сомкнуть оборону», - по кругу замыкают в ряд порядка десяти таких же «я» бесстрастные, в военном. При малейшем дисбалансе, пристраивался авангард, и если нужно – еще и еще. Потому механизм «блока» ей и самой не удавалось снять какой-то промежуток времени; а со стороны это выглядело насмешкой над Обществом, людьми. Лера это осознавала, глубоко чувствовала, но не могла щелчком пальцев взять и снять целое построение «армии», порой такой масштабной, что сама не Видела ей конца. Этот Образ она придумала в детстве, обдумывая трагедию на Немиге.
Что наша жизнь? Улыбка в вечность.
Семья, семья…Семь «я» - раньше было принято знать свой род по седьмое колено. Славная традиция, так лучше понимаешь себя.
Лерин дедушка умер от рака, а бабушка переболела им в той же форме. Ей отмеряли срок жизни от трех до двенадцати месяцев; с «бросить курить» у нее как-то не сложилось, но она всегда умела Мыслить позитивно. Наверное, потому дедушка так легко отнесся к этой болезни, когда через несколько лет после выздоровления бабушки, она пришла к нему. Мысль – это все, она реальна, она бесконечно всевластна.
Семья – не вечный Новый год с шампанским и курантами. Это и проблемы, с которыми справляются совместно. Для этого нужно всего ничего, - просто любить и принимать человека, каков он есть. Все трое в этой семье оказались к этому не способны, и остались в одиночестве со своими проблемами, дружно собираясь только на куранты. У каждой было свое Видение Идеальной семьи, и эгоистично оценивая поступки и мысли друг друга, даже не дали шанса развиться в целостное. Как оказалось, у них была лишь одна Традиция: никогда не верить друг другу и ненавидеть самих себя друг в друге. Бабушка считала, что это «проклятие», а Лера про себя думала, что это – эгоизм в высшей степени Преувеличения, и Доброта была бы способна разрушить такое «проклятие». Только все трое оказались не способны ее проявить друг к другу. Три поколения глядящие в одно Зеркало в прихожей, видели в нем всегда только себя; соответственно все несогласные должны быть подвергнуты подавлению и уничтожению. Не надо сжигать себя на площади для того, чтобы признали твое существование, твои мысли и право являться Таким человеком. Это красивый Образ, не имеющий отношения к окружающей действительности: эгоизм, эксцентричность, жажда конфликта; и тысячи разрозненных мелких качеств и движений души в направлении катастрофы. Целостность любви – в желании увидеть себя в другом человеке, услышать в нем себя и поговорить с ним так, как говорил бы с собой, но немного запутавшемся и нуждающемся в поддержке; потому что Доброта – самая мощная сила на этой земле. Если ты не веришь в других, - ты не веришь в себя, и делаешь то же, что и они: самоутверждаешься за счет других в своем естественном, первоначальном праве Творца – быть Человеком, в праве, которое у нас не могут отнять ни другие люди, ни обстоятельства, ни угроза смерти.
В этой семье пламенела ненависть между тремя похожими людьми, отрицающими собственное сходство, перечеркивающими свои родственные узы противостоянием друг другу, в особенности – когда другому требовалась поддержка. Это убило их чувство Семьи, а маленький Сказочник просто похоронил его на любимом кладбище, и ушел в Рассвет с воздушным шариком «Спанч Бобом». Пуф!
Гл. 19. Встретились в ГУМе.
Эстелла стояла потерянная, одна в центре зала, смотрела вдаль: люди мешались, загораживали единственный силуэт. Лера подкрадывалась к ней с ощущением присутствия в фильме «Один дома». Как-то все так празднично, хоть и уныло.
- Привет! – бодро хлопнула она по плечу Эстеллу, но на том силы кончились. Общая тяжесть, усталость, сонливость и тошнота мгновенно накатили разом.
- Привет, Неадекват! – теперь Эстелла часто звала Леру выдуманными прозвищами, производными от эмоции, болезней и бытовой техники. Теперь все переменилось. Эля чувствовала себя всемогущей, каковой и являлась, о чем не забывала напоминать другу; хотя «другом» Лера ее тоже уже остерегалась называть, опасалась внезапной вспышки агрессии; не чувствовала общности, не была уверена, что это имеет силу – их прежняя дружба. Или имеет?
- Ты чего? – полюбопытствовала Лера беззаботно, хотя очень боялась резкого ответа. Ну и что? Боялась – часто сбывалось. Система такая, наверное.
- Да вот встретила девочку из колледжа, с которой сидела за одной партой, - тихо ответила та, очень доверительно, как в прежние времена.
- Ту, с длинной русой косой? – уточнила Лера подстраиваясь под интонацию друга; но выходило неважно, голос не слушался, получалось даже слишком легковесно, словно она проверяет свою память, как расписывает ручку; слова без смысла, все теряется в дымке, в зачеркиваниях, в грязи и помарках.
- Да, ее, - оборвала она нить. Опустила голову, обозначив потерю, полную потерю объекта из виду; но она ощущала потребность в монологе, да и Лера – не посторонний предмет, привычка, - Она такая же…Заканчивает учиться, поступит по специальности сразу на третий курс. Она меня сразу узнала и так обрадовалась, что прямо неловко стало. Поговорили недолго, так, ни о чем. Она за тетрадками сюда пришла. Старая карга их по немецкому так гоняет, что конспекты заканчиваются постоянно, - усмехнулась она раскаянно, с грустью; а голос такой непривычной окраски все летел в пустоту, - Она ушла вот буквально недавно, ты могла бы ее увидеть, - заговорила она набирая привычную навязчивость в речи, будто ей самой сейчас требовалось согласие, подтверждение ее правоты о том, что это вообще было, точно произошло.
- А я видела, - соврала Лера и продолжала в ярморочно-балаганном стиле, - Таблеточки, таблеточки…со мной?
- Иди нах! – злобно оборвала Эстелла и привычно дернулась с места, выговаривая на ходу; Лера должна была догонять и ловить слова внимательно. Это их новая манера общения, - Какой ты дебил…мат, мат, мат. Короче, жри сама…это дело твое, но если резко рубанешься или сдохнешь, я пойду домой. И все. Ты мою мысль словил? – порывисто обернулась она, и они встретились: глаза в глаза.
- Ага, - согласно кивнула Лера, как отчиталась учителю в школе.
- Отлично, - не заостряла больше внимания Эля; она двигалась уверенной стрелой, взметнув ввысь гордо отточенный подбородок, и люди наверно думают про нее, что она бывает заносчива. Лера ее понимала, - пару мгновений назад от нее мерно удалилось ее прошлое, несовершенное, никогда не возвратимое будущее. Оно ушло, вероятно, пристукивая каблучками, а Эля еще так и застыла в том зале как посреди вымершей пустыни, оглушенная непоправимостью, столь очевидной случайно вклинившейся линией другой жизни; и все бы пустяки, если бы то не была ее другая жизнь, возможная.
На подходе к магазину Эля инструктировала Леру:
- Значит, заходим, покупаем бухло и валим оттуда очень быстро, - она нервничала, и за видимой агрессией скрывала тревогу, - У нас другие планы. Сперва идем нюхать клей, ну и напиваемся, но так, чтобы еще ходить, - она чуть посмеялась их странной жизни, этим странным инструкциям, - Потом нас еще приглашали «любезные друзья» покурить травы. Ты вчера в отрубе была, а я успела договориться. Так что у нас большие планы на вечер, а теперь давай быстренько за покупками, а то мы все не успеем. А надо все успеть, пока мы не в сопли, - засмеялась она; обрадовалась и Лера внезапной перемене настроения друга.
- О нет! – внезапно остановилась Эстелла, снова моментально став раздражительной, - Это уже невыносимо!
Она стала чесать голову, нервно передергивать плечами.
- У меня это вечное чувство, что по мне кто-то бегает. Как вши. А у тебя такого не было?
- Вроде не было, - равнодушно ответила Лера, - У меня просто глюки и выдергивает из пространства; то пол проваливается под наклоном, то голоса; то люди, которых нет…ай, - бессильно отмахнулась она, но прибавила теплее, чтобы украсить пространство какими-то другими, лучшими словами, - То добрые сказки, то очень злые…
Она вновь рассеянно посмотрела на Элю, пытаясь понять уместно ли она говорит, говорит ли вообще или просто думает.
- Понятно, - проблеснула тихо, крадучись улыбка на знакомом лице; нервозность с него на краткий период исчезла. Просияло их солнышко и закатилось обратно, - Ты смотри сегодня, не налегай, как обычно. Мне по барабану, в каком ты состоянии, просто волнуюсь, - она нежно коснулась сердца словами и тут же спрятала тон, переменив в привычную металлическую ноту, - Кстати, Ш. сдох.
- Как это? – удивилась Лера.
- Сиганул с крыши. Не то пьяный был, не то еще чего…Короче, его нет. Вчера уже рассказывала, но ты была совсем в мясо.
- А сколько ему было лет? – задумчиво спросила Лера.
- Наверное, как нам, девятнадцать. Может, немного больше, я не спрашивала.
- Это так странно…- протянула Лера жалостливо глядя на друга.
- Что Странно? Ну не тупи! Ненавижу, когда ты так делаешь, - злилась Эстелла. Ей и самой было не по себе, и эти придуманные «вши» вполне ощутимо портили жизнь; а тут еще Лера вздумала воображать, что ей хуже всех; а не по ее ли милости мы вообще втянуты во всю эту низость? «Странно» - стоит такая вся, как ребенок и «странно» ей. Она была определенно зла на Леру, и часто прорывалась раздражением в ее адрес. Стадию обид на Леру она прошла год назад, когда была свежа рана – выгнали из колледжа, выгнали из школы. Она выговаривала в тот период Лере постоянно: «Кто приучил меня курить? Кто приучил меня пить? Это ты во всем виновата!» Теперь она была уже не склонна винить и пенять такими обидами; теперь это было не так уж и важно, к тому же Эля чувствовала себя немного другим человеком – старше, и была бы в силах вообще бросить Леру и жить другой жизнью, но жизнь не то, чтобы очень была готова ее принять. Ну и ладно, «не очень-то и хотелось!»
- Пошли, времени нету, - все торопила Эстелла.
Собирались тучи. Клей не вставлял.
- Вообще никак.
- А чего мы вообще им балуемся?
- «Купили – значит надо носить!» - процитировала Эля присказку из детства. Посмеялись. – Ну израсходуем тюбик и больше не будем; а то в хозяйстве он мне, все равно, не пригодится. Так что добьем.
- Открытое пространство. Свежо. Вот и нету эффекта.
- Да и по барабану. Все равно пьем. Вечером будет интересней, - отрешенно раскурила она сигареты на двоих, - Слушай, а что с твоим хламом? В больницу ходила?
- Была. Зашла в приемный покой, но не выдержала. Ушла. Не могу. Вопрос: учитесь или работаете?, на который я ответила отрицательно; тогда Как они на меня посмотрели…
- Ты вообще нормальная? Впрочем, с кем я говорю, - сокрушалась Эстелла, - Хотя пох…У меня, по ходу, триппер.
Чуть не умерли со смеху.
- Как это вышло? – недоуменно и легко спросила Лера в сердцах, - Это ведь был твой первый парень…
Эстелла перестала смеяться:
- Да иди ты нах…- возвестила оживленно она, - Тебе вот сколько лет?
- Девятнадцать.
-А по уму девять. Или у тебя «крыша» едет? Так ты мне сразу говори: «У меня сегодня совсем беда, контузия на весь мой усохший мозг» , и я буду в курсе, что мне надо быть осторожней, думать за двоих, - прочитала она веселой Лере нотацию, - У меня такое чувство, что ты вот с этой дебильной улыбкой сама к «мусорам» подойдешь, сложишь свои брови домиком и начнешь нести какую-нибудь чушь; а в сумке у тебя здоровенный кухонный нож, разбитая фарфоровая собака, и даже не хочу думать…Ты меня сейчас пугаешь даже хуже, чем…Я не могу, я просто не могу, - неожиданно она схватилась за голову буквально, словно испытывала сильную физическую боль, - Ко мне «мусора» вчера приходили. Меня не застали, но мамаша открыла. Вообще-то они к А. наведались, от него уже ко мне заглянули – «навестить». В понедельник надо ехать в РУВД. Ты же приедешь ко мне с утра? – она отчаянно, но очень пристально, разумно смотрела на Леру, будто «глаза из нормального мира».
- Конечно, приеду!
- Хорошо, - она вновь поникла, устала от этого разговора; от чувства необходимости и невозможности опять к нему возвратиться, - Что ты об этом обо всем думаешь? Ну или, хотя бы, объясни мне на счет себя, как тебя понимать с твоими новыми…причудами? - Ласково улыбнулась она словом; не назвала как-то неприятно, болезненно. «Причуда» - так мило.
- Да просто «дергает» из реальности, - начала запинаясь Лера, - все как-то резко пропадает и замещается чем-то иным. Это причиняет неудобства, и боюсь себя выдать. Пока со мной такого не бывало, но терпеть, порой, очень сложно.
- И что ты делаешь в такие моменты?
- Ничего. Смиряюсь. Судьба. Дзен, - она игриво дразнилась.
Эля обхватила ладонями голову, даже слишком картинно, произнесла впрочем отчетливо, искренне, без упрека:
- Просто ты самый несерьезный человек из всех, кого я знала, - и сердито, с угрозой выпалила порывом, цепко схватив Леру взглядом серых грустных глаз, - Кое-что еще: карманы вывернула. Одно подозрение с моей стороны, - тебе не жить; и только попробуй не прийти в понедельник, откручу голову. – И вновь она обмякла, как проваливаясь на перину, - Иногда ты меня убиваешь. Ты мне скажи, ты это нарочно делаешь?
Эля смотрела мудро, задумчиво, явно ожидая ответа. Пепельно-серебряный, такой пустой, томительный вечер повис над ними, как этот вопрос; как и много бездарных пустых вопросов задавали они друг другу теперь, и задавались так же втихомолку: каждая в себе, без желания, не в силах озвучить друг другу. Нет. Чего-то нет. Может, вообще ничего нет?
- Все-все-все, - замельтешила Лера словами и жестами, - Просто подумала, что мы вместе; а мы не вместе. Теперь мне все ясно.
После паузы из сквернословия Эля оформила мысль:
- Тебе все Так надо объяснять? – ей было очень тоскливо, и она ведь совсем не такой человек, чтобы срываться по каждому поводу; бесприютность сочится истомой ото всех углов: постоянно что-то угрожает здесь, стабильно порицает там, - Ведешь себя, как слабоумная, от тебя одни проблемы, и сядь, хватит мельтешить.
- Слушай, - присел рядом затравленный «Спанч Боб», - Я только хочу с тобой дружить, а убиваем мы себя сами, ну правда ведь? Или неправда? Или правда? Или неправда?
Что-то тяжелое, липкое, вязкое нависло низко над ними. Какой-то предел был недозволителен. Отторжение. Неприемлемость.
День как равнина, без особых ухабов, пустотно, бесцельно, бездумно. Без ума – так по-доброму, когда нет ума – пенять не на что; так смешно. Ш. сдох, Т. Сдох, со вторым вообще цiкава вышло. Они шли утром с флэта вместе, Лера на пьянку, он – на работу. Она показала на людей на крыше жилого дома просто так, что б не молчать, но неожиданно попала в болевую точку. «Ненавижу крыши, очень боюсь, до холодного пота…когда вижу там людей», - ответил он разломившись всей душой, исказившись лицом. Какой искренний Человек, все же. «Давно девушка, которую я любил, привела меня на крышу и сказала: «Я тебе сейчас покажу то, что ты никогда не забудешь», и с разбега прыгнула вниз.» «И как?», - полюбопытствовала Лера. «Правда. Не могу забыть до сих пор», - сразу закрылся он, иронизируя. Словно бы «Кружил первый снежок, было так романтично» - Ее накрыло более могущественной сферой: чувство моментального Полета. Т. Тоже прыгнул с крыши. Вероятно, он попытался все устроить иначе, но не смог забыть, не смог заменить. А люди незаменимы. Это как такой кукольный театр: ты сидишь внутри себя, на сцене они, «фигурки». Если Трубадур, Принцесса или Король исчезнут…не суть, кто из них исчезнет, - нового не появится на этом месте. Все кончено, это дыра; надо смотреть, чтобы в нее не ушли и остальные фигурки. Люди удивительны, уникальны и незаменимы, - хоть на части разорвись, но другой «оптимальной комбинации» нет. Это кажется глубоко правильным, будто ты в зале в окружении витражей, ты – один, и это – очень серьезно. Торжественно становясь на колено преклоняешься, распускаешь по воздуху руки; а Свет сгустками концентрируется, группируется и уже почти осязаем в руках, и он – повсюду, даже если вокруг темнота.
Смоляные тучи собирались на пиршество перед ночью, надвинувшись на эти две тени.
- О чем призадумался, Утюжок? – полюбопытствовала подружка.
- Погода нас сегодня не любит. Пошли-ка отсюда к «друзьям». Мы с тобой еще в «Тома Сойера» не доиграли. Ну что идем, Том?
- А «Августейшие особы»? Всегда забываю твое «августейшее имя» …
- Лера де Бейль.
- Очень удачно. Ты стопроцентный «Дебейль».
Они очень смеялись в предвкушении выходки, а дождь стрелами уже упадал, ранил землю; капля вниз, еще вниз…Это так несерьезно-серьезно, подумаешь – дождь.
Гл. 20. Мысли Эстеллы. Ужас. Мысли Леры.
- Все писатели живущие в одном временном отрезке, созвучны в темах и идеях. Даже не во времени дело, Образы – одни и те же, только переработаны сквозь призму восприятия конкретного человека, его опытом, его умением говорить, отсутствием стыда, наличием совести, а Поэзия есть превосходящая степень в литературе. Поэзия – это и музыка, и слова, и визуальный ряд богатый Образами. Проза – это только слова, а как ни странно, это куда более неоднозначно. Неприятие, неумение ладить с миром и желание его коснуться, - чего ищет такой Человек? Справедливости.
- Все ясно, - скорбно сжала губы Эстелла; ей вот казалось все это совсем несправедливым; почему так, Лера просто удаляется, когда нужен ее союз, потому как нет никого кроме. Да почему она вообще должна хоть в чем-нибудь быть вместе с Лерой? Да она хотела бы ее вот сейчас на месте прибить, - будет ей ее Справедливость. И вроде жаль ее, какая-то она совсем оторванная, даже заметно стало, только сама Лера куда-то не туда смотрит, и бредит, а теперь еще постоянно смеется, то вдруг как начнет о своем…а ты стой и смотри, чтобы она вообще не рухнула. Ведь с ней уже находиться рядом опасно; она ненормальная, говорит, что не хочет вообще ни в чем больше участвовать. Так легла бы и сдохла…ах, ей ведь негде. На нее обращают внимание люди, исподволь неодобрительно глядя, но многие сморят уже в открытую с осуждением, и почему я из-за нее должна пострадать? Просто она так себя ведет: ее бьешь, она извиняется, и ходит повсюду рядом, как вещь. В принципе, это удобно. Безотказная, могу приказать ей, что угодно, все сделает. Это весело, и опять же очень удобно. И ей весело почему- то вообще всегда, это немного странновато, но лучше, чем если бы она ныла или еще как-то на мозг давила. Она вот вообще сказала, что когда тебе плохо – это эгоизм. Может, ее и жаль немного, как чувство бывшей дружбы, но мне-то плохо, и я совсем с ней не согласна. Только она со мной не считается: стоит как ребенок и опять себе что-то придумала, а я хожу как на иголках – нас ведь могут осудить! Уголовная ответственность – это со мной вообще не вяжется, я же не такой человек, это вообще все случайно вышло! И опять же, по вине Леры. Хотя она мне еще осмелилась заявить, что «вообще-то не по ее», я так разозлилась, отвесила ей пощечину, а она плечами пожала: «Как хочешь». Что это значит? Как с ней разговаривать? Я же всегда ее поддерживала, всегда. Я сердобольный человек, просто не всегда умею это так, как она высказать, но поступаю по совести. Когда ее выгнали из дома, я ее поддержала, хотя мне и кажется теперь, что все не совсем так, как она хочет мне представить. Меня ведь мамаша не выгнала…хотя, пусть бы только попробовала! И все-таки, что-то не увязывается. К тому же все превратилось в сплошной замкнутый круг, думаю, в этом мы с ней солидарны. Только Лера совсем не хочет бороться, пребывает в стабильном неадеквате, «выключается» тоже, где вздумается; когда она так падает замертво, мне приходится торчать с ней рядом, спасая от милиции, от людей. Это вообще изматывает. Мне эти все «праздники» уже не то, чтобы в радость, просто не вижу альтернативы. Если бы Лера хоть немного умней себя повела, или хотя бы дала понять…хотя, дала понять - что? Что все понимает, но будет продолжать точно так же? «Это все неважно, это все пустяки», - а я стою, с нее обомлев. Думает, что ли, что в другом мире живет? Или это такая шутка; - так я совсем не посвящена в тонкости. Кажется, она просто «откинулась» в другую галактику, и постоянно бредит. Разговаривает даже в каком-то странном стиле, будто на «елочке» выступает перед дедом Морозом; то молчит, то грустнеет внезапно и жалостливо смотрит. Вот как ее бросишь? Ведь знает, на что давить, я же ее с детства помню, мне тяжело видеть эти ее «детские» глаза, я же в них и себя вижу, и все обиды: как мы были вдвоем чужие в очень цельной структуре, очень слаженной среде. Она все ходила по этому пустому полю, которое почему-то называлось «стадион», а потом читала мне свои стихотворения, хотя в детстве она все больше писала песни, говорила, что стихотворения ей сложнее даются. И рисовала меня всегда вне очередности, говорила, что у меня самый необычный типаж. Сочиняла истории и повествовала всей палате ночами, вообще она всегда клялась, что все они – правда, но я ее пару раз ловила на том, что повторить она их не может, путается, а просили. Я сразу поняла и стала покрывать, поэтому, когда она начинала запинаться, перехватывала нить повествования и досказывала сама. Я-то всегда все запоминаю, в отличие от нее. Просто теперь она перешла все границы, остановилась такая в раздумьях в большом потоке движущихся людей, в час-пик, и говорит: «Сейчас 2оо7-й?4-й?3-й?21-й? Варианты?» Она всегда на все распылялась, а теперь вот «развинтилась» напрочь и выпала куда-то. Мне она еще в детстве показалась смешной и какой-то трогательной. Хоть у меня уши в трубочку сворачивались от ее мата, но прощала, я понимала, что у нее дома тяжелая среда, которая на нее давит. К тому же, когда мы говорили ночи напролет, соорудив из одеял «туннель», чтобы нас никто не услышал, то она переставала ругаться. Теперь она матом вообще ругаться прекратила, как раз, когда я уже привыкла, и когда это уже не имеет никакого значения. Что тут думать…Мне жаль ее, как было всегда жаль, когда ее отчитывали в интернате, даже не за ее провинности подчас; привыкла Владимировна всегда именно ее отчитывать, да и она – не сильно-то стремилась это исправить. Теперь все совсем по-другому, ведь мы попали в гораздо более сложное положение; а она, как на зло, опять себе что-то придумала, и к ней не пробиться сквозь «стену». Мне дико тошно от всего этого, и я иду к ней на встречу, потому что дома – мамаша, смотрит на меня с презрением и говорит: «Теперь поедешь в «места не столь отдалённые». Не захотела учиться…», про колледж, про школу, про ногу, отколовшиеся зубы…Я не могу это выслушивать; а еще эти сравнения: «Посмотри на свою соседку, вы вместе учились в школе, она уже давно в университете и купила машину; потому что живет, как Человек». Меня все это бесит, мы с ней можем «сцепиться», это хотя бы ее осаживает. Боится, чувствует, что я сильнее, что не сможет меня бить, как в детстве, безнаказанно. Так тяжело…Я ведь и сама прекрасно все вижу, и мне жаль всех опрометчиво упущенных возможностей…У этой Психушки хоть общее среднее образование есть, что скорее, ее везение, чем заслуга, всегда ведь были вместе. Меня же и из школы выгнали на следующий год после колледжа – это стало двойным ударом для меня, просто добило. Нога изувечена громадным шрамом, вмятиной, исколота спицами, где кожу натягивали; я не могла на нее смотреть, сердце леденело, останавливалось. Зато эта бодрая Скотина ко мне тут же заявилась с двумя литрами пива, прямо в палату. Сидела ногу на ногу, всякую канитель-метель мне «втюхивала», как обычно, и полезла ногу рассматривать, заинтересовалась, облапала место свежего шрама; сказала, что все – ничего страшного, главное, что я есть, а форма не так уж важна. Что она вообще несет? Конечно, она меня тогда рассмешила, но после ее ухода в тот день мне стало еще хуже. Конечно, для нее это «неважно» и «ерунда», ведь не ее ногу так исполосовали, не ей жизнь искалечили. Уже можно не переживать о диете, носить-то ничего из желаемого не смогу; это не она все это переживала. Нет. Она могла продолжать бездумно шляться по улицам на «своих двоих»; ходить трепать нервы своему V., который от нее устал и, может, и хотел бы, чтобы с ней что-нибудь подобное произошло, чтобы она где-нибудь задержалась и не приходила; так нет же, - с ней всегда все хорошо, и у нее как-то всегда все хорошо, ее проблемы вообще большей частью надуманны. Даже обидно; и с лестниц она катается кувырком; постоянно падает с высоты своего небольшого роста на кафель, на асфальт… или этот Несвижский замок…я онемела, у меня замерло сердце, когда эта психопатка с двумя литрами пива в руке пролетела над обрывом по шатающимся сваям, которые и так обваливались, без груза. Я отхлестала ее по щекам, просто была в ужасе, и наорала…а она заулыбалась и допила пиво. Единолично втянула эти два литра. Я тогда отказалась, я ведь действительно не такой человек. Те секунды были несравнимы ни с чем, я оцепенела и наблюдала, я и не могла бы ничего сделать, все было бы поздно: ни кричать, ни бежать спасать ее. Только молча наблюдать, как на твоих глазах сейчас погибнет человек. За что она подвергает меня таким извращенным мучениям? Главное, подняла потом на меня свои глаза, и я понимаю, что она ничего не понимает, смотрит. Как ребенок. Может, она хочет быть такой потерянной? Я ей уже говорила, что ведет она себя чудовищно, а она радуется: «Чудо и чудовище – один и тот же корень, а вообще мне неважно.» Не могу с ней ни о чем договориться, только заставить; я не понимаю ее, у нее все как в другом свете или как в кривом зеркале. Боюсь ездить с ней в метро, она же подходит к самому краю, будто вообще башка не варит; и мне ее оттаскивать за ручку: «Стой смирно. Только попробуй двинуться», а она и рада. Может, думает, что это забавно? Меня это пугает, не вижу ни доли юмора. Так страшно оставаться с таким несерьезным человеком. Не могу даже обсудить с ней предстоящий суд, она же уходит в метафоры после фразы: «Просто подтвержу все, что ты скажешь.» То есть опять всю ответственность за реальную жизнь она вешает на меня. Это очень удобно: так вот грезить какими-то заблуждениями, а кто-то рядом за тебя обязан решать все эти поганые проблемы в реальной жизни.» Вместе с тем, мне ее почему-то жаль немного, даже знаю, наверное, старая привычка. Только вот я не хочу «утонуть» вместе с ней; я не могу пострадать из-за того, что она там чувствует, или чем она себя там окружает, материализуя свои пустые, безумные мысли. Мне больно от этого, и у меня теперь все даже слишком «очень» везде и во всем. Боль и бессилие. Я едва могу ходить, говорить, хоть бы что-то с этим поделать…а тут еще она взяла и абстрагировалась. Люди думают про нее, что она «не в себе», когда она начинает так» выбиваться», высказывает противоречивые мысли; очень по-разному ведет себя; не может вспомнить, кому как представилась…будто разные люди приходят «поносить» ее тело, и ей почему-то нравится, что о ней так говорят. Ей вообще будто нравится все, что ее уязвляет. Раньше я тоже бурно реагировала, а потом заметила, как она смотрит на реакцию людей, интересно ей, видите ли. Какой-то непонятный человек. Просто раньше мне с ней было весело и легко, а теперь вот ни капли, и она совсем «закрылась»; если и думает что-то вменяемое, то не признается, даже если угадаю. Будет стоять и хлопать своими пустыми глазами, сложив брови домиком. Эта странная борьба с ветряными мельницами меня иссушает; я вижу зацикленность, но разомкнуть не могу, - негде. Это все очень…Она мне недавно сказала: «Меня нельзя поймать, потому что люди с психическими отклонениями не привязываются к конкретным местам.» Вот что она несет? Дикий человек, как из лесу вышел. Да и вообще все по-другому было: Той Весной, допустим, она стабильно и постоянно таскалась в два места; через меня ее постоянно и отлавливали, что стоило мне немалых нервов. Я просто не знаю, что мне об этом обо всем думать; за что зацепиться, чтобы принять хоть какое-то решение относительно этого суда? Что мне сказать и что скажет Лера? Или она вообще не явится, или еще какую-то «новость» придумает? Неужели она не понимает своей пустой головой, что все очень серьезно? Я же отчетливо вижу: она переживает, но вот в чем беда…я совсем не уверена, что она о суде так переживает.
- Лера! Лето! Пепси-Кола! – «раскачивающаяся» фраза выдернула из задумчивой погруженности Элю.
- Чего? – она с болью передернула лицо.
- Ничего. Просто рекламный слоган придумала, - запила Лера водку пивом.
- Замечательно, - ровно отчеканила Эстелла, - Ты тут постой, мой слабоумный друг, а я в туалет схожу. Постоишь сама; никого не надо просить за тобой приглядеть? Ну хорошо. Смотри мне.
Нет Выхода. Выхода нет.
Она говорит теперь очень часто обо мне «корень зла». Наша некогда общая шутка, долго являвшаяся формулой противостояния; она всегда произносила это так легко; я сама давала ей такое право, потому как знала: она точно так не считает, она иронизирует, она – «за меня». Вот теперь я совсем этого не чувствую. Она говорит «корень зла», и я слышу в точности интонацию Люды. Может, оно так и есть, не в том суть, просто теперь вижу: у меня больше нет друга. Вырвать бы из груди свое сердце и показать ей, как от ее доброты оно сияет; но кому нужно твое изъеденное хламом и алкоголем сердце?
Самое теплое место в автобусе второе по счету от центральных дверей, самое теплое место на вокзале – почта, еще есть костелы; из Элиного общежития уже выгоняют, знают: бродяжка. Еще есть К.В., мальчик, который меня жалеет, т.к. я напоминаю его девушку, покончившую с собой. Интонация голоса, манера речи, употребленные слова; мне даже не нужно было ее фото, сильные нити связей сохраняются между подлинно близкими людьми. Все мы носим в себе частичку своих близких и своего окружения; но у него я не люблю задерживаться, мне его безудержно жаль. Он проецирует на мне то, в чем винит себя перед своей погибшей. Когда-то ей не хватило его терпеливости, понимания и поддержки. Он отдает мне все, что я попрошу и предоставляет ночлег всегда, когда мне нужно, и каждый раз я вижу эту боль, которой он открывает таким способом выход. Еще есть Влада…впрочем, ее уже нет, я сильно помешала им с новым другом. Чувство края. Повсюду – «зона отчуждения», которую нужно преодолевать не останавливаясь, не поднимая глаз, как и миллионы ничего не замечающих вокруг себя горожан в своей будничной жизни. Я чувствую кожей все движущиеся вокруг себя объекты, чувствую себя нагой среди этой толпы. Надежда – моя одежда. На что? Я и сама того не знаю.
Меня никто не ищет, всем на меня плевать, и я оказала бы миру милость своей смертью, внесла бы свою лепту в решение проблемы перенаселения. Эле не нужно было бы терзаться. Что сказать на суде; Влада просто не вспомнит, если я не приду, а бабушке не нужно было бы беспокоиться о выписке меня из квартиры. Все происходящее не имеет ничего общего с чувством свободы, только чувство края, своего собственного, человеческого; и почему-то хочется жить.
Я иду в переходе метрополитена, множество людей движется разрозненным, но Единым потоком, и я среди него, - «в фокусе», но словно не с ними. Ощущаю робкую радость от этой иллюзии: рядом с ними, как часть организма социума, и они не отвергают меня. То есть я, в принципе, могу ходить с ними одними дорогами, стоять в ожидании электропоезда, но опасаться, что они заподозрят то, что и так очевидно: изгой среди нормальных людей, от основания дел своих до последствий. Так не схожи мои дни с их привычными буднями и выходными. Для меня даже не важно, какой год сегодня, это ничего не меняет, ровным счетом ничего не меняет для меня. Тревожность. Чувство почти что ликования от созерцания себя в контексте «картинки» обычной жизни, со стороны: это я иду со Всеми; это Все – возле меня. По-отдельности – люди вызывают страх. Бояться всех. Бояться всего. Я всегда знала, что я очень некомандный игрок. Работу во взаимодействии с коллективом мне пытались привить через беседы, страх, стимул, давление. Мне даже казалось, что получалось, ведь тоже к этому стремилась. Я никогда не хотела поступать плохо по отношению к существующей Системе, только всегда, когда мне казалось что-либо несправедливым в отношении ко мне, иногда – к некоторым другим, моментально занимала позицию противостояния для открытого, непримиримого конфликта; я долго не догадывалась, что люди преувеличивают в рассказах о некоторых вещах о себе, впрочем это неважно, у меня такой уклад мышления – я не могу не дойти до предела. Как жаль…общество – это люди, и чувства других людей бывали задеты. Замкнутый круг.
Меня восхищают люди, которые умеют сосуществовать гармонично в целостности картины каждого дня; картины, из которой я исключена, как из большинства школ прежде, во взрослой жизни – исключение из общества. «Изгой, отброс общества», - как это верно Владимировна обозначила мои основные характеристики, как она это узрела еще в моем детстве? Меня тогда шокировали эти слова, которые теперь стали обыденностью. Я рассматриваю лица, ловлю позы и жесты людей, стремлюсь их разгадать, угадать их настроения, понять: как им удается оставаться Единым с этим миром людей таких же, как и они. Меня не пугает невозвратимость этих дней, адская боль в поясничном отделе позвоночника, но у меня падает сердце, когда я вижу таких же как я, но тех, кто уже не в силах скрывать эту данность. Им больно, но все проходят мимо. Это убивает меня, это меня шокирует. Меня разрывает этим чувством; если в автобусе примостился одинокий бродяга, вокруг него оцепляют кольцо, - «зона отчуждения», его зона презрения. Я всегда знаю: я сяду рядом с ним. Мне даже не интересно, что Они думают, просто рада без меры, что у него появилось чувство плеча. Даже те, кто бормочут и выглядят умалишенными, на практике – умолкают и едут «как все», когда у них появляется робкая иллюзия, что они и есть как все, что мы едины; и к ним моментально возвращается желание соблюдать элементарные правила Общества. Никто не хочет соблюдать их права, почему они обязаны соблюдать правила Общества? За что их клеймят? Многие из них могли бы вернуться, и быть чьими-нибудь друзьями. Не все – хронические отщепенцы, как я. У многих из них могло бы быть будущее, но нету шанса, нет ни малейшей надежды на него. Для таких, как я, закрыты все двери, пощечина Обществу, мы никому не нужны. Нас просто не видят, доводя до паранойи. Нас действительно нигде нет. Можно выбросить паспорт на помойку, от этого не переменится ничего. Вообще ничего. Ведь лучшие мгновения в Судьбе каждого – это люди составившие их, их слова и улыбки. Воспоминания. Об этом нельзя думать часто, иначе можно повредить разум. Просто нужно перечеркнуть эти счастливые воспоминания, лучшее решение – сделать вид, что их никогда не было, а так – было всегда. Их нужно скрывать, чтобы удержать, не утратить тонкую нить, связующую с другими человеческими созданиями.
Крыша. Там стоит мой рюкзак, теперь его засыпало снегом, а крышу закрыли. В нем ничего особо ценного не было: плюшевый заяц, рисунки, личный дневник, «Мартин Иден». Я огорчилась, увидев однажды амбарный замок, и молча ушла; не могла же постучаться к соседям и задать им вопрос. Я сама боюсь вопросов. Начать с того, что в этом доме я не живу, оканчивая тем, что я вообще нигде не живу. Ах, там еще были какие-то документы…без разницы. Осенью я там ночевала, и тяжелая форма простуды – самое меньшее из последствий. Я не знаю, где ночуют другие бездомные, я некомандный игрок; но увидев амбарный замок на той крыше, просто порадовалась, что в тот момент там не было меня. Физически это невыносимо, не говоря о душевных терзаниях. Я понимаю: лучше умереть и больше никому не доставлять никаких неприятностей. Так непременно и будет. И ничего не жаль. Просто хочется жить.
Элю я теперь жду просто «на всякий случай» каждый день в одном и том же месте, иногда приходит, иногда нет. Я ее понимаю, ведь у нее есть дом. Я могу ждать хоть пять часов кряду, делать все равно нечего, так хоть у меня есть задание: ждать, а морозный воздух помогает бороться со сном. Потом можно бродить в ожидании утра, и наступит совсем новый, наполненный болезненностью день. Честно говоря, я чувствую раскаяние оттого, что жива и никак не подохну; но ведь меня надолго не хватит? Такая жизнь убивает быстро. На то и надежда. Вся надежда в жизни. Мир видится очень рассеянно, слабость скоро перекроет боль в легких, груди, ломоту всего тела. Поломанный нос болезненно реагирует на перепады температуры, к тому же он нестабилен, перемещается, что доставляет некоторый дискомфорт. Озноб, лихорадит, в принципе мелочи. По ночам я смотрю на горящие окна высоток и немного тоскую, представляя уют, но в общем-то мне кажется, что лучше сжечь свое сердце вмиг, чем всю жизнь прожить в холодной, черствой жестокости.
Эля начала вести себя грубо, даже агрессивно, - я с этим смирилась, как с естественной переменой времен года. Видимо, это последствие было неизбежным. Для Эли теперь я – «сумасшедшая»; достаточно сложно выглядеть вменяемой в состоянии, когда синеют ногти и губы, а холод застыл внутри и не покидает тело даже в помещении. Сумасшедших можно оскорбить, ударить, унизить, использовать, они ведь никому не расскажут; а если расскажут, то кто им поверит?
Меня травила Семья, Школа, а Общество отвечало: просто следуй принятым нормам. Ради чего? Отвернутся все. Ни один человек на Земле не даст гарантий верности, хоть душой расплатись. Любить можно только Искусство. За Правду. Общество выплюнет тебя, раздавит и забудет. Быстро преступят грань друзья, родители. Мы не нужны друг другу. Какая-то ошибка, что мы вместе мы живем, все – рядом.
Я страдала от непонимания, нелюбви и предательства. Что ж, пускай Общество оставит все себе, останется при своем. Общество с Ограниченной Ответственностью. Как вы живете, предавая друг друга? Я угасаю в вашей тени. Лучше меня будет каждый день тошнить от алкоголя, чем от предательства. Мне очень жаль быть рожденной на свете, в котором так мало света, на всех не хватает. Я – просто мусор. Меня уже выбросили, как консервную банку, когда я сама начала «вылетать» из Системы. Может, даже несправедливо, что есть те, кому не все равно. Мне не нужна их помощь; а те, чья была бы нужна, им не нужна я, и это – моя личная проблема. Может, мне просто необходимо узнать, что они меня Отпустили; что они не верят, не любят и ни капли не нуждаются во мне. Мне кажется, от этого мне стало бы легче. Ведь им и не надо меня непременно любить, но они могли бы меня освободить от обязательства любить их. Это ведь не трудно, я ведь все и так вижу, только упрямо цепляюсь за свою собственную к ним любовь, с чем-то не соглашается мое сердце. И это – моя личная Судьба, никого она не касается, потому что это просто мой Выбор. Я избавляюсь от личных привязанностей и симпатий осознанно. Вероятно, из трусости и слабости характера; и я очень рада, когда у других людей достает мужества поступить иначе. Мне кажется, что мы ничего не стоим друг без друга. Ведь даже от жестокости теряется смысл, если никого нету рядом. Тем более – от любви к людям, тем более – от любви к конкретным людям. Если несчастен один человек, будет несчастна горстка людей его окружающих; а если несчастна группа людей, целый народ – весь мир будет потрясен, поражен своим Личным горем. Каждое человеческое сердце страдает одинаково, все наши потери равноценны и взаимосвязаны. Я ошибаюсь и обижаю других, что поделаешь, я такой маленький человек, и не в праве укорить других за то же самое. Только мне кажется, что жизнь человеческая равна нулю без искренней преданности кому-то и чему-то, без абсолютной покорности их воле, что бы они не решили – для тебя. Может, эти люди, так запросто живущие в моем сердце и есть олицетворение Судьбы для меня? И я жду теперь от них каких-то странных решений, сама не зная почему. Сожгите мое сердце, - может, для этого я и живу рядом.
Гл. 21.Суд. Смех. Больше никогда…
На суд опоздали. Лера опоздала. Нефартовый был у нее день.
Эля пыталась ее успокоить, судья испугал «химией» за отсутствие уважения к суду. У Леры случилась истерика: слезы и смех попеременно. Суд состоялся. Она постоянно опускала глаза, Эля смотрела гордо. Обе каменели в душе.
Лере очень понравился судья – статный, величественный, с благородной проседью в висках, с суровой справедливостью очерченной на волевом лице. Ей было грустно: он ее судил, а ей хотелось бы такого дедушку.
Что-то он заметил, постоянно справлялся о самочувствии Леры. Так мягко. Лера отводила глаза.
- Кого посетила эта мысль? – вопрошал он, и мощный голос летел прямо в души, у обеих застывали сердца.
- Одновременно, - ответила Лера.
- Одновременно, - подтвердила Эля.
Судья нажимал и давил, мол, так не бывает: «Вы же не сиамские близнецы!» Не добился. «Одновременно» зависло в зале суда. Он был шокирован, а их солнце Дружбы светило все сильнее, заполняя все предложенное пространство: вверх, вниз, во все стороны всех направлений. Не договариваясь обе заняли позицию абсолютно монолитной конструкции. Судья угрожал; выговаривал, что они издеваются, не уважают судебный процесс…Лера так испугалась, что забыла все слова богатого русского языка, кроме «вместе» и «одновременно», что помогло ей отвечать без паузы. Она видела, что Эля колеблется, слишком медлит с ответом, все дольше и дольше и понимала - ее «дожмут». Только судья недаром показался благородным, он был очевидно потрясен. Дело переквалифицировали в административную ответственность; обеих наказали штрафом, в равной степени; «Раз уж вы сиамские близнецы», - впервые заулыбался он. Теплая, совсем добрая улыбка.
Образ. «Вынести себя за рамки. Выйти за скобки.» - Стоял и думал-думал, усердно думал только об этом этот странный человек. Вообще-то она так думала не только для себя, она желала этого и для Эли. У них всегда был тесный контакт, и даже разлад сквозящий между ними в последнее время, не мог бы его разрушить одномоментно. Любая мысль на столько вещественна, что иногда Лере казалось, что можно было бы потрогать руками. Элю раздражало, когда Лера иногда озвучивала ее мысли. Это выходило случайно, и обрывками по несколько слов. Они вместе над этим смеялись, но Лере точно знала – Элю это дико бесит; и вышучивала ситуацию, если так ненароком посягала, но иногда использовала на благо улучшения их отношений, например, писала письмо другу сплошь из его мыслей, с единственной целью – продолжать нравиться. «Нить отношений» - это вообще не метафора, а реально существующая материальная связь; и существование ее более, чем нормально. Потому что мы не просто так живем рядом с другими людьми.
После суда обе вышли на улицу, какой же свежей она показалась, какой чистой. Такой нежный мир. Лера смеялась и сыпала детскими шутками: просто бесконечное, беспечное счастье от облегчения, избавления, избежания…все длилась ее Одиночная нить. Эля молчала, погрузившись в угрюмую задумчивость, запахнувшись плотно пальто, замкнувшись. Они провели бок о бок много времени в детстве, вместе прожили одну на двоих юность, только сделали очень разные выводы.
В тот день Эля ее Отпустила: «Какой ты «писатель»? Когда в последний раз писал?» И она Отпустила. Спасибо.
Гл. 22. Предпоследняя глава.
Лера только перешла в интернат, прихватив ссобой книгу для чтения. Днем гуляла по полю, вечерами лезла на стены от ужаса. Смотрела подолгу в окно, за которым будто нет ничего. У нее было вполне ясное предчувствие, что она помешается от горя; она ощущала боль разрывающую изнутри каждый прожитый миг. Книга ее поддержала. Лера приникла к страницам, и ей сразу стало светлей: «Какое Потрясающее горе! Как он умудрился это пережить?» Эту книгу она отложила на середине. Была причина, - она серьезно поверила в Судьбу. Бывает, человек хочет наделить властью над своей жизнью какие-то вещи, тексты; хочет рассеяться, чтобы иметь силы просто не умереть, не исчезнуть совсем, потому что он во что-нибудь верит, даже не важно, во что. Быть ничем, являясь всем. Присутствовать, выведя себя за рамки осознания своего горя, не чувствовать, как…
«…Свет уходил вослед за тобой, ты его всегда забирала с собой, а я в нем крайне нуждалась. Как же я злилась, крушила все подряд, закатывала истерики, и резко успокоилась. Окружающие вздохнули с облегчением, все, кроме меня. Нет облегчения, ничего не лечит время, и я желаю, чтобы остановилось, сгорело мое сердце вместе со всем этим безвозвратным, пустым временем. Для меня не существует Времени, я верю только своему Солнцу Поэзии.
Я не подозревала, на сколько может быть счастлив человек потеряв все и всех до Абсолюта. Нечеловеческое счастье. Мир – лишь отражение твоей души. Что, если нет ничего? Все – лишь иллюзии, которые ты воздвигнул себе сам, как рисуя палкой замки на воде?»
Лера любила бывать на кладбище – единственное место, где она чувствовала себя «на своем месте». Однако о некоторых вещах не принято говорить в обществе. В Обществе вообще не принято говорить, в этом месте все сплошь слушатели собственного эгоизма. Как странно и несправедливо, что мы живем рядом друг с другом.
Белела вечность, верность, нежность. Парило Утро над толпой. Весна накрыла нас надеждой, и Сказочник шутя, махнул рукой: «Нас много, и мы – не чужие. Никому не дано нас знать. Каждый в силах за себя решать, кем ему быть и кем должно стать.»
Лера – слово Беззащитность. Мир вытолкнул ее, она смирилась и тут же согласилась из него уйти. Ей всегда было страшно, она много грустила и не могла себе простить своей странной жизни, и того, что не умеет просто взять и Отпустить людей, которых любит, которых ценит, с кем мечтает быть. Она ничего не умеет, только Мечтать и где-то там Парить; а жизнь как-то протекает, чего-то хочет от нее. Лера в вечной печали…Преступно таким людям жить.
Жить. Для чего нам нужно жить? Лера полагала, для того, чтобы любить. Она ошиблась. Люди не любят, люди только Хотят Быть.
Что делать со своим безумным сердцем? Мы не нужны друг другу, мы – вещи, мы не должны ничего обещать. Может, мы лишь снимся тем, кого мы любим, равно как они приснились нам; но сон пройдет и день наступит, и мы проснемся для своих обычных дел…Не существует ничего важнее бесценных, дорогих людей.
Вечность из снега хрустела на зубах, превращая мир не то в белый заячий хвост, не то в вишневый сад. Все выглядело беззащитно, во мраке сиял, зеркально отражаясь белый свет, искристый белый снег. Никого нет. Повсюду снег с заиндевевшей твердой коркой. Лера потрогала уже мокрой перчаткой плечо друга, приглашая в темноту. Они друг другу улыбнулись и моментально откинулись, уткнулись в мерзлую вечность. Самые Особенные друг для друга люди на Земле.
Гл. 23. Последняя глава.
Рассыпался нежностью, застывал в вечности смех. Комната празднично убрана, - сегодня день рождения Лотрека. Любимый художник – это тот, чей взгляд на мир подобен твоему собственному. Застывшие чувства, впечатления, отголосок собственной души. Кто не любит живопись, просто не Увидел еще своего живописца.
- Лотрек – художник конфликта, - расхаживала хиппи-рубашка вихляя полами в волнообразном движении, - Он верил в человеческую душу. Душа не тает, а проявляется, все больше проступает в его мазках. Сама вечность застыла и позировала ему! С его полотен глядят не люди, но их чувства…то, что бесполезно отрицать. Но пока ты дышишь, ты живешь – ничего не поздно. Отвернись от картины, и проживи Свою жизнь иначе. Или так же. Как угодно. Ведь жизнь прекрасна, даже необязательно трогать руками! В его картинах так явственно предстает это чувство уникальности случая, выпавшего на твою долю: прожить этот миг. Ведь он пройдет, не останется ни капли от той жизни, той эпохи, которую ты созидал сам. Человек – не просто полнокровный набор из черт лица и композиции вокруг него, - Человек есть сам жизнь в движении, часть всего.
Лотрек – и нежность, и надежда, и боль утраты самого бесценного – бесконечности в нас самих.
- Ах, он был так добр ко мне! – хиппи-рубашка замерла в полете, - он поделился своим видением Света: картину можно читать, а литературу – смотреть. Просто у него были огромные Белоснежные Крылья!
Она мечтательно присела в кресло. По всей комнате, уставленной свечами, вешали рисунки по стенам.
- Лера, на Кубе есть улица Ахматовой? – Эля загадочно взглянула, держа в руках хиппи-рисунок, над которым несколько минут назад трудилась Лера высунув язык, орудовала мелками.
- Наверно нет. – хиппи-рубашка нависла над рюмкой, обращаясь прямо к ней, - Творчество – это Иллюзия. Как большая мечта. Моя куба – это «Острова в Океане» Хемингуэя, вернее, то фантастическое чувство, которое я испытывала от этой книги, от того мгновения. Я пила на балконе водку с кокосовым соком и сидела так до темноты. Все лучшее в жизни: все мечты, все надежды слетелись на этот балкон; книга поглотила меня как Океан. Я неслась в ней, словно песчинка в саване огромного, превосходящего, - как сама Жизнь. Чувство: Свет. Так появилась Моя Куба. Ведь жизнь прекрасна, не надо даже трогать руками! Если мне плохо, я этим чувством, с этим Образом живу; им и добротой и нежностью тех, кто подарил мне счастье – быть с собою рядом. Люди, которые были добры ко мне, творят чудеса: каждый раз, когда у меня «ну очень нефартовый день», - они Крыльями смыкают кольцо. Тогда я знаю: теперь все будет хорошо. Эту систему нельзя разрушить, ведь это не Образ, это реальная, имевшая место быть их ко мне доброта: когда они были терпимы ко мне, когда они Мне улыбались, прощали Меня, надо мной ласково смеялись. Их нежность, их слова, их доброта – оберегала, исцеляла меня. Рушатся здания, мечты, мосты между людьми, рынки недвижимости, но Свет человеческой доброты убережет, никогда не даст разрушить меня.
- Лерка, а какие у тебя Крылья? – Эля ласково и улыбчиво меряла сердцем каждый такт, каждый жест. Сегодня был просто их день. И это все.
- А у меня их никогда и не было. Наверное. Потому я была так счастлива постоять под вашими.
Вообще это все – такая Сказка. Каждый пишет свою сказку о себе и для себя. Чем она кончится? Или не кончится? Или кончится? Или не кончится? Ах, все так несерьезно…
Улыбнись… Ну улыбнись же Ты Мне!
Конец Сказки.
Послесловие.
Нету плохих и хороших людей, просто когда-то ты выбираешь, во что хочешь верить. Я верю тем, кто когда-то немного верил в меня. Я привыкла болеть и страдать, и уже не умела иначе, как замыкаться, не видеть, не слышать, не сознавать свою ответственность за происходящее; ожидая, что кто-нибудь примет решение, а я продолжу обижаться.
Любовь – это Свет. Она не несет разрушений. Вообще никто из людей не может являться причиной твоих неудач. Мне необходима моя любовь, потому как она подарила мне видение лучшей себя; я скучала об этом, а стоило продолжать верить и никогда не замыкаться в своем чувстве. Ведь любовь никогда не кончается, ее необходимо отдавать бесконечно. Мы – все, что есть друг у друга, как бы ни складывались наши судьбы, и какие бы решения мы ни принимали. Все просто, Человек никогда не остается один, всегда есть то, что нам поможет – наша собственная доброта. Утрата доброго сердца – самая страшная личная трагедия, которая может произойти с человеком, а мир очень хорош, его необходимо коснуться, и я никогда не захочу от него отвернуться.
Идея сильнее факта.
Идея – базовая ценность на этой земле.
Идея: как быть Человеком?
У Человека нету Предела, у каждого из нас всегда есть Выбор. Каждое неосознанное наше движение души, каждое слово имеет огромную ценность. Подчас мы не догадываемся, на сколько и каким именно образом важны наши пути, на что конкретно они нам даны. Смысл есть всегда, абсолютно в каждом дне. Я не встречала плохих людей, мне кажется, что это миф. Все люди, которые тебя окружают, провоцируют на совершение насилия либо заступничества, но Выбор совершаешь ты сам, и жизнь примет любое твое решение. Только мне кажется, нельзя разделить людей, как землю на участки, мы все едины, неотделимы друг от друга; и все проблемы других людей – это и наши проблемы лично, если мы их не замечаем, они Видят нас. Абсолютно всегда. Даже в видимой пустоте, - мы никогда не одни, потому как у души человеческой нету рамок, нету границ, мы все – часть общности этого мира, чудесного мира, ради которого мы живем, каждый день.
Нету плохих книг, все зависит от понимания конкретным человеком, его личных выводов.
Гитлер 1907 года – покинутое юное сердце, с ярким желанием видеть мир через Свет творчества; а творчество – это всегда Доброта. Гитлер 1933 года – человек как оружие, утвердивший для себя иной человеческий Выбор. Слово: раса – в биологическом аспекте является группой связанных родственными отношениями людей, с общими наследственными чертами. Семья. В политическом аспекте подобное толкование – преднамеренное мошенничество. Жан Фино выразил это одной фразой: «Чистота крови – ни что иное как миф.» Все мы сотканы из одних нитей, единая Нить тянется через наши сердца. Чувство: Общность. Когда мы стоим группой на открытом пространстве, мы Видим в себе эту нить, - чувство Единого Сердца.
Люди смотрят в меня, люди составляют мои мысли. Лучшее со мной – вовсе не Та Весна; каждый день я вижу этот свет из людей, потому как он подлинно в них, в каждом из нас; в каждом я вижу себя, потому как это – правда. Все слова: любовь, боль, гнев, дружба, страх, - звучат в каждом из нас одинаково, лишь сквозь призму личного свечения души; но стоит собраться нам вместе, как сразу проявляется чувство: Свет – общий, на всех один. Бог в каждом из нас. You are Supreme; и Любовь – вся в тебе; это Свет, даже не конкретный человек, она везде, во всех, в каждом. Пожалуй, если обозримо, любовь там, где Моцарт. Мы все движемся под его музыку. Нету зла; просто: нет, а лучший день: прямо Сейчас.
Жизнь примет любое твое решение, а примешь ли ты его Сам, душой. На едином дыхании, без чувств и волнений, сможет ли принять его твое подлинное «я»? Be careful, Лера, истинное желание – никогда не несет разрушений. Вероятно, только в этой фразе я не сомневаюсь на счет слова «никогда».