день третий
Улле
Меня разбудила возня и нетерпеливое ворчание. Не проспала? Я распахнула ставни. В лицо дохнуло свежестью. Небо только начинало светлеть, по краю моря тянулась розовая полоса. Прекрасен мир твой, Господи!
Я вознесла утреннюю хвалу и принялась спешно одеваться.
В корзине скреблись и повизгивали, потом она, наконец, опрокинулась, и щенки на нетвердых лапках устремились ко мне. Я разлила по мискам молоко и побежала на кухню готовить фарш с яйцом. Питание в период перехода с молока – особенно важно, чтобы пёс вырос крупным.
Слава Богу, хоть в весе начали прибавлять, а то совсем была беда: из шести в помете более-менее крепких оказалось всего трое (мама, несомненно, и этих бы отбраковала), потом у Бровки, как на грех, пропало молоко, а Вислоушка, другая кормящая сука, отказалась их принять… Щенки были столь слабы, что я даже в общий двор их пока боялась выпустить, чтобы старшие их не «заиграли».
После кормежки полагалось массирование пузиков, необходимое для пищеварения. Потом – вынести щенков ненадолго на солнышко. Пока приготовить еду остальным. Забрать маленьких, выпустить старших (всех выгулять не успеваю, приходится им прямо во дворе сыпать опилки или рубленную солому). Кормежка, и всех обратно по загонам. Щенки засматривали в лицо, каждый в надежде, что на прогулку возьмут именно его. Но в церковь я беру только самых смирных.
- Пойдем, Ремешок.
Немного медлительный кобелек, зато подчиняется беспрекословно.
Папу я будить не хотела, но он уже сам вышел, тяжко оперся о косяк.
- К заутрене, Уллере?
- Да, пора. Если хочешь, я попрошу святого отца, чтобы зашел вечером.
- Ничего. Я уж тут и помолюсь, и покаюсь, у своего алтарика. Преставься я сегодня, Держитель, думаю, простил бы мне грехи, что я успел совершить.
- Ну, что ты, право. Помолись и сразу снова ложись, ладно?
Сегодня день третьего испытания Дюжь-Пяти апостолов – встреча с дикими зверями алчущими. Для нас особенный, ведь мы работаем с собаками. Но здесь его не отмечают. В Герии сейчас празднества, не вполне уместные в дни Испытаний, ну да не мне судить…
Ремешка я оставила у ворот с командой «Замри!». Он сел столбиком и сразу окаменел, даже взгляд застыл. Хоть полдня может так сидеть, даже ухом не поведет. Не все собаки способны правильно выполнять эту команду.
Я осенилась на пороге и вошла. Тускло мерцали свечи. Храм был почти пуст. Запах церковных благовоний, прохладного камня и горячего воска, от которого сразу становится так покойно... Я поставила две свечки к изваянию святой Дьярвере. Слушала, как трещит пламя, как шепчут богомолки. Молитвы не шли на ум. А Она смотрела на меня сверху вниз с ласковой скорбью сестры и матери всех женщин, словно спрашивала: «Ну, а тебе как тут живется, в этой стране грешников?»
Теперь уже легче, Заступница, много легче.
***
Девять лет как я тут.
Первый год был ужасен. Мы не раз помянули недобрым словом дядину авантюру, но пути назад все равно не было. Из-за дядиной же пьяной выходки мы теперь были в ссоре с семьей Мраута, могущественной семьей. Такой позор... Я тогда чуть не отлупила дядю, ей богу, и стоило бы... Бедная бабушка осталась расхлебывать, а нам пришлось убираться подальше.
Мы приехали в конце осени. Взрослых собак пришлось продать, чтобы выплатить искупительный дар Мраута и оплатить дорогу. С собой привезли лишь три дюжины щенков двух- и трехлеток. Из-за постоянной сырости в трюме половина их простудилась еще в пути, двое умерли… Та, первая зима, стала сплошным выживанием. Дожди лили без конца. В заброшенном доме, что нам предоставили, протекала крыша и гуляли сквозняки. Во дворе успели поставить лишь узкий навес, который толком не укрывал. Собаки наши, привычные к морозам, от промозглой слякоти болели и чахли. А папа всю зиму мучился кашлем и суставными болями.
Пригласившего нас князя Эрааю Чашинского я видела лишь мельком. Меня даже не представили ему: дядя объяснял, что тут другие порядки, дела ведут только мужчины. Мужчины решают, владеют имуществом, наследуют титулы; женщины же бывают лишь «при» ком-то. Я не спорила. Я и рада была бы «сдать полномочия», целиком положиться на дядю. Но он по натуре столь беспечен...
О, дядя был счастлив: наконец-то вырвался! Дорвался. Мы и дома-то его редко видели. В юности он уже побывал в Герии и вернулся тогда под сильным впечатлением. Бабушка говорила, как раз после того от рук и отбился, как подменили. И здесь стало лишь хуже.
Я сама, как могла, приводила в порядок дом и заросший сад, закупала утварь, дрова, припасы. Папе было трудно ходить, но принужден был всякий раз сопровождать меня на рынок и в соседний рыбачий поселок, поскольку меня местные понимать отказывались, вели себя грубо. На улице нашей жили одни иностранцы – странные чернокожие люди, хмурые, как мне тогда казалось; с нами они даже не здоровались.
Дом нам выделили на побережье, у самого порта, а псарню устроили на горе неподалеку от замка, и я что ни день бегала туда, через весь город. Нам срочно требовалось поставить добротные вольеры, починить сгнивший забор… хотя бы крышу залатать! Но все затягивалось, и строительство псарни тоже велось спустя рукава. Я ругалась, торопила. Пыталась жестами объяснить, где и как должны стоять загородки, рисовала углем чертежи. Но герские работники начинали пошевеливаться лишь в присутствии дяди. Мне же хамили и провожали сальными ухмылками.
Как, впрочем, и все здесь.
Не зная еще ни языка, не обычая местного, я нутряным чутьем улавливала постоянную опасность, враждебность. Чужая, недобрая, дикая стая. Лишь право сильного, разрозненные вожаки, грязня. В городе я не раз видела, как местные без видимого повода устраивают жестокие драки… Здесь любой волен был нанять корабль и людей, вооружить их и отправиться «на промысел». Сколько-то с добычи потом отдавалось князю – да и собственный его сын, как я слышала, хаживал со своею дружиной в набеги…
Такие вот банды и разоряют наши прибрежные поселения, грабят, порабощают, вывозят людей целыми кораблями и продают на юг. Алчные, хищные твари, понимающие лишь язык насилия. Кто мы для них? Овцы. Добыча. Из наших земляков тут были одни невольники: рыбаки и крестьяне с восточного побережья – язычники, не признавшие Истинной веры и власти Матери-королевы и не имевшие ее защиты. Нас привыкли использовать. Мы для них не люди…
Дядю выручала куртка с княжьим знаком, кинжал на поясе и могучее сложение. Папу и вовсе многие принимали за местного: он прежде часто бывал в Герии по торговым делам, говорил почти без акцента, да и солидный возраст внушал хоть какое-то почтение. Мне же просто житья не было. Если выходила одна, непременно кто-нибудь цеплялся самым вульгарным образом, считая, как видно, еще одной кухонной девкой. Встречные мужчины буквально взглядом раздевали… У геров, вопреки законам природы, половое напряжение не ослабевает круглый год, а сдерживаться они не привыкли.
Что ж, я стала всюду брать с собою одного из подросших щенков. Когда очередной хам пристал ко мне на улице, я скомандовала Бровчику: «Фас!» и остановила его лишь в последний момент. Приходя на стройку, больше не пыталась вежливо втолковать – я отдавала приказы. Вам надо почувствовать руку, кобели? Извольте.
К весне строительство, с грехом пополам, закончили. При доме мы оставили четверых собак – кто помладше и послабее, остальных перевели на псарню. Каждый день я приходила, забирала их и уводила подальше в горы, порой на целый день. Гуляли, резвились, учили команды. Псы мои подросли и окрепли. Немного грызлись, выстраивая иерархию, но в стае их, ей богу, порядка было куда больше, чем в стаях человечьих.
Те, что постарше, достигли зрелости и их уже можно было вязать – рановато, но князь, как мне передали, желал скорее получить потомство. Я наблюдала за собаками, прикидывая, как лучше составить пары…
В первый день Весенней течки (*) дядя примчался сломя голову, крича, чтобы мы запирались на все замки. Даже что-то из оружия принес. Папа всполошился тоже: «Ах, и верно! Детонька, тут такие нравы...» У нас на родине в эту пору женщины тоже стараются без нужды не выходить, но чтобы настолько!..
Дядя воротился на службу, а мы затворились в своем доме, как в крепости. Я сидела у окна мансарды, с досадой ощущая, как окутывает меня течный запах, и смотрела на море. По берегу гуляли в обнимку парочки, ничего предосудительного... Но потом какой-то парень крикнул мне с улицы: «Ей, беляночка! Спускайся, киса! Ну же!» Он вошел во двор, подергал дверь, потом начал проверять на прочность ставни. Он явно считал, что не совершает ничего дурного.
Я просто слов не находила. Дичь какая, Господи!.. К калитке подошли еще двое. Тут папа, отстранив меня, вдруг гаркнул чужим, резким голосом что-то явно бранное по-герски и выставил в окно взведенный арбалет (видимо, дядя принес). «Охотники» убрались. Папа виновато развел руками. «Зверьё! Тупое похотливое зверьё!» – твердила я с остервенением, срывая щеколды с загонов. Я спустила во двор собак, снова заперла двери и снова села у окна. Парочки одна за другой скрылись за камнями. Ветер доносил с берега смех и женский визг. Мне было гадко как никогда в жизни...
С тех пор я стала брать с собой Чёлку и Кусаку, двух самых злобных сучек-трехлеток. В глазах местных это хоть как-то отличало меня от прочих «белобрысых». Нас начали узнавать и уже воспринимали, как нечто прилагающееся к моему дяде, псарю. Иные подходили, деловито оглядывали собак и не верили, что это еще щенки. «И докудова она вырастет?» Когда я показывала, они глупо разевали рты, ведь местные горные псы были совсем мелкие, до трех локтей в холке.
Себе князь Эраая выбрал двоих: Чесуна и Лапчика. Мне тогда все же пришлось явиться в палаты лично, чтобы познакомить их с новым хозяином и его домочадцами. Я уже кое-что понимала по-герски и внутренне негодовала, слыша, как веселяться люди князя: они-то полагали сие игрой, а кто и колдовством (слово «ведьма» я отчетливо расслышала); княгиня же и молодые княжны подняли безобразный визг. А дядя мой лишь ухмылялся самодовольно и преглупо. Обойдя, наконец, всех, я подвела псов к князю, приказала: «Новый вожак! Служить!», обняла обоих на прощанье, поклонилась и быстро вышла. Мне всегда трудно передавать собак, до сих пор так и не привыкла…
Позже дядя рассказывал, что псами князь доволен: нацепил на них золоченые ошейники, переименовал в Грызло и Лютого и показывает перед знатными гостями – натравливает на какого-нибудь крупного зверя или на других собак, и гостям-де сие развлечение весьма по вкусу.
К дяде князь благоволил и часто звал к своему столу, но псарня, увы, оказалась для него лишь мимолетным капризом. Денег на обустройство князь дал мало, первое время еще наезжал, возил гостей похвастаться, но вскоре прискучил этой затеей: у нас ведь охранная порода, для охоты не годится, да и хлопотно. Другим неприятным открытием стало то, что меня, как оказалось, приняли за дядину сожительницу. Причем дядя разубедить не пытался: он-то знал местных лучше и понимал, что домогаться чьей-то дочери, сестры или племянницы здесь не столь и зазорно, а вот посягнуть на чужую женщину – значило «нарываться»; за такое вполне могли и убить.
Я уже не удивлялась, почти смирилась: что ж, буду держать себя строже.
Питомник пока приносил лишь убытки, мы едва сводили концы с концами. Папа сохранил кое-какие связи, но открывать свое дело было не на что, и он стал преподавать в семьях местных купцов и судовладельцев. Скоро я начала помогать ему с учениками, что помладше. Думаю, эти ребята меня ненавидели. Я уводила их в дальние комнаты и просила слуг прикрыть ставни, чтобы не было видно других детей, играющих в мяч. Столкнувшись с тем, что дети здесь могут просто встать и уйти с урока, я стала сажать у порога комнаты щенка, дав команду на удержание. Большинству достаточно было увидеть оскаленные зубы. Особо упрямых собаки пару раз прикусывали пониже спины. Как ни странно, родители учеников это только одобряли. Сей немудреный прием позволил значительно повысить успеваемость, а с ней и мои гонорары.
Так прошло два года. Я жила в каком-то душевном оцепенении, сторонясь, почти ненавидя людей вокруг и даже не замечая этого. А потом случайно попала на местный праздник, Сбора урожая, кажется. И вдруг увидела в них – красоту. Их искусные ремесла. Их танцы – диковатые, но по-своему грациозные. Их песни… Сколько радости в этих людях! Сколько жизни, чувства! Я видела любящих родителей, крепкие семьи, верных друзей. Видела открытость, искренность, щедрость. Нет, геры вовсе не злы и прекрасному не чужды тоже. Просто натура их слишком необузданна, страстна. И не кнутом, не силой, не божьим страхом даже – но через красоту лишь можно достучаться до них. От сердца к сердцу…
И словно лопнула так душившая меня защитная короста. Господи, ведь это страх, мой собственный страх и ожесточенность не давали мне дышать полной грудью, жить, полноценно общаться. Я впервые – за два года! – вошла в местный храм, слушала проповедь. А люди рядом улыбались, смотрели тепло. Среди них было немало моих соплеменников – в невольничьих ошейниках, очевидно уже здесь, на чужбине, обращенных в Истинную веру, но что с того?
Конечно, ни грубость, ни липкие взгляды никуда не делись. И соседи еще долго к нам привыкали. Но я нащупала, я вдруг уловила тот правильный стиль поведения. Не жесткая воля, но напротив – доброжелательность и веселая шутка стали моею броней, и бронею куда более надежной. Я училась этому у самих же геров: шутливые перепалки и остроты здесь очень в ходу, надо же давать выход своим бурным эмоциям, иначе тут все то и дело хватались бы за ножи! С чем бы ни столкнулась, я теперь всегда могу отшутиться, ответить неожиданным комплиментом или наскоро сочиненным забавным стишком – и люди смеются, и им уже не хочется оскорблять, грубить.
Работы было много, очень много. Но я перестала тяготиться жизнью здесь. Я в корне изменила подход к обучению местных ребят и вскоре полюбила преподавание, не меньше, чем основное свое ремесло. Да, герские дети неусидчивы, зато удивительно музыкальны и артистичны! И прекрасно! Мы стали петь. Разучивать смешные сценки, танцевать. Теперь я брала на уроки совсем маленьких щенков, и ученики мои скакали вместе с ними по комнате, распевая зарифмованные терейские глаголы. И насколько же лучше они в итоге запоминали урок!
***
У ворот псарни я застала Арту, моего жениха. Даже во двор не зашел: он не очень ладит с дядей.
- Как хорошо, что ты пришел! Погуляешь с нами?
Арта нехотя кивнул.
Что поделать, собакам необходима разминка – хотя бы раз в три-четыре дня. Этого ничтожно мало, но чаще не получается, а дядины работники могут водить их только по одной и только на поводке – какой же это выгул?
- Я вечор видал, Телья Рукавица опять увязался тебя провожать… – Арта сделал вопросительную паузу.
- Что ты! Он теперь сама кротость!
Признаться, мне порою даже делалось неудобно: работники на псарне уже стали побаиваться Арту, да и соседи наши тоже. Хотя ходить по городу мне стало много спокойнее – с таким-то защитником.
Мы поднимались по узкой тропе вверх, на небольшое плато. Собаки гуськом бежали впереди. Быстро, ровно, тихо. Они знали, что побегать и полаять можно будет только наверху. Пока не отойдем подальше – ни звука.
С горы постепенно открывался город внизу, ослепительная синь моря, силуэты кораблей. Такой простор! Упоительная, невыносимая красота, которая, наверно, никогда мне не надоест.
- Жаль, ты не умеешь писать красками, – сказала я.
Арта только головой мотнул:
- Ерунда. Краски дорогущие, а продаваться это не будет.
Он был в дурном настрое. Вином от него не пахло. Я знала, что он даже на Лозу не позволил себе ни единого стаканчика, но мне не хотелось думать, что причина в этом.
- Конечно, здесь каждое окно – такая картина, – попробовала я снова. – Но в других краях люди наверняка хотели бы полюбоваться видами моря. Особенно там, где это в диковинку. У одного из моих учеников отец – помощник капитана, он мог бы… Ой, да что я? Можно ведь господина Ирууна попросить! Его корабли и далеко на юг, и на восток ходят… Он, конечно, сдерет большую долю, но почему не…
Арта вдруг встал как вкопанный, так что я чуть не налетела на него.
- А сынок ируунов тебе, ясно дело, не откажет? – он зло сощурился.
Две последние собаки сразу повернули головы. Я подала знак: «Отставить!» К сожалению, Арта это заметил и явно тоже принял в обиду. Его задевало это мнимое мое недоверие, то, что мы никогда не бываем полностью наедине, но, Господь свидетель, виной тому лишь вечная нехватка времени.
- Ты слишком мнителен, мой хороший.
Я погладила его по плечу, уклоняясь от встречного порывистого объятья – слишком уж порывистого. Взяла за руку:
- Пойдем.
Мы поднялись на плато. Я дала команду: «Вольно!», и собаки помчались с радостным лаем, покатилось эхо. Мы сели в тени под деревом, Арта все не отпускал моей руки и все молчал.
- Ну, перестань, – сказала я. – Это нелепо, он же совсем мальчишка.
Арта хмыкнул:
- Ты и впрямь не замечаешь, как он на тебя глаза пялит? Эти бельма свои бесовские…
- Мало ли кто на меня пялится, – попыталась отшутиться я, – а ты сам?
- А я разве не в своем праве?
Он снова попытался притянуть меня к себе. Я чуть отстранилась. Смотрела в его лицо – такое чистое, наивное, по-детски нежное, почти жалкое... Дядя говорит, это лицо пропойцы. Еще немного, и оно станет багровым, уродливым. Если Арта сделает следующий, роковой шаг и покатится вниз. Если я не смогу удержать его…
- Какой же ты красивый, – сказала я.
Он рассмеялся:
- Ты меня до греха доведешь, женщина. Зачем тебе все эти церемонии, хождения? Решайся, ну! Завтра! Просто пойдем в храм и всё, и ты моя. Ну же!
- Я еще не готова, я же тебе объясняла. Нужны деньги.
- Вот, опять деньгами попрекаешь…
- Господь с тобой, Артеле, причем тут ты? У нас не принято, просто неприлично – без свадебного дара.
- Опять ты за свое! – вспылил он. – Да не нужно мне никакого приданого! Не нищеброд, слава Богу, свое дело имею!
Я вздохнула.
- Да нет же, милый, это совсем другое. Приданое дают за девушкой родители, а у нас иначе. Я должна дарить свои, мною заработанные. Это мудрый обычай. Знак того, что я взрослая женщина и готова к ответственности.
- Все у вас шиворот на выворот. Жена должна – любить. Всё. Остальное приложится. И, кстати, учти: командовать собой я не позволю. Я не подкаблучник какой.
Время прогулки заканчивалось, через час у меня ученик. Я поцеловала Арту в щеку и встала.
- Мы не командуем, мы заботимся. По-матерински, о мужьях, как и о детях.
Я кликнула собак, и они мигом прекратили игру, сбежались, потянулись цепочкой вниз по тропе.
- И как о собаках, – буркнул Арта. – От, черт… и меня ведь так: без поводка, а водишь… И всех ты так, и гаденыш этот ирууновский с тобой-то, небось, смирный. Ведьма ты, Улька, хоть и Богу молишься.
- Не надо так говорить, – попросила я. – Ты знаешь, я люблю тебя всем сердцем. Да, приходится ждать, но это Господь нас проверяет, так даже лучше. И разве мало тебе знать, что я тебя выбрала, и другого уже не предпочту.
- Выбрала она! Да я тебя еще задолго до того углядел!..
Я смолчала. «Углядеть» и – подойти, заговорить, завести дружбу это не одно и то же.
А я тогда просто не смогла пройти мимо. Я увидела человека совершенно отчаявшегося, словно и не замечающего, каким даром наделил его Господь. А работы его были изумительны! Здесь, в Герии медь в изобилии, и много мастеров-чеканщиков, но всё как-то скучно: вечные виноградные кисти, кувшины, грудастые девицы. Арта же создавал портреты, сложнейшие пейзажи. Его корабли действительно плыли, звери были как живые. Особенно меня привлекла серия сценок с сельскими детьми, шесть или семь тарелок: дети на лесной опушке, с корзинками, у старшей девочки на закорках братишка; дети несут родителям обед в поле, играют в прятки, катаются верхом на свинье, смешно гоняются за поросенком. Как переданы эмоции, тончайшие детали!..
«Это всё ваше?» – спросила я. Мастер кивнул с глупой, пьяной усмешкой. Поднял на меня глаза – печальные, удивительно яркие, синие с влажным отблеском (они всегда у него такие, какой-то болезненной красоты и словно заплаканные). От него просто разило вином, и по обстановке в лавке было видно, что это привычное состояние.
«Так как же вы смеете? – вырвалось у меня. – Как смеете ввергать себя в эту мерзость? В вас свет божий, вы несете Красоту! А сами… Что за боль заставляет вас так поступать?» Мастер потрясенно таращился на меня, не в силах вымолвить слова, потом вдруг уронил голову на руки и заплакал. Он начал что-то сбивчиво бормотать, но я остановила. Не знаю, право, что на меня нашло тогда… Я взяла его за руку, сказала: «Если захотите поговорить, я буду рада выслушать. Быть может, я смогу хоть чем-то помочь. Мне, правда, больно видеть, что вы с собой делаете. Но сейчас я вас слушать не стану: пьяные откровения стоят недорого. Я приду завтра в этот же час. Да осенит вас тень крыла Его».
Я на самом деле мало чем могла помочь. Не в моих силах излечить те приступы черной беспричинной тоски и сменяющей ее ярости, что время от времени накатывают на него. Но со мной ему становится легче. Арта нуждается в ком-то, кто подбадривал бы, восхищался, утешал – годами, всю жизнь, не тяготясь и не упрекая; и перед кем было бы стыдно, просто невозможно снова себя ронять. «И что тут такого? – думала я. – В том и есть долг жены: быть опорой, надежным пристанищем».
Папа не одобрял моего выбора. Говорил: «Не мне тебе советовать, но будь твоя мать жива, она бы… гм…» и никогда не договаривал. Мы оба знали, что сказала бы мама по поводу всех наших «подвигов», начиная с отъезда в Герию. (А уж что продали большую часть собак!.. Надеюсь, она с небес не видала этого… или смирилась там духом.) О, мама бы всю душу из нас вытрясла за порчу своей бесценной породы. Мама ни за что не поехала бы к этим «рыжим мразям», а окажись она все же здесь, совсем иначе повела бы дела. И к князю бы явилась, как равная. И дядю бы живо отучила хорошей палкой от гулянок и лени. И меня – от пустых мечтаний. Мама сказала бы, что от безвольного пьяницы у меня родятся такие же уроды. За ремеслюгу, плебея собралась – и это ее наследница, потомственный Псарь!
Но мама умерла, глава семьи теперь я, и указывать мне некому. «Он без меня пропадет», – сказала я папе. «Ты же не можешь спасать всех и каждого». «Нет. Но просто отступиться и бросить его погибать я не в силах».
***
Вечером, после всех дел, я села проверять письменные задания. Отдельно, нарочно оставленная напоследок, лежала работа Ирруна-младшего. Листы чуть смяты, ужасный, вихляющий почерк... Перечитала.
Средь прочих там было и мое стихотворение. Уж очень хотелось услышать, как это звучит на герском. Есть своеобразная прелесть в этой их избыточности гласных звуков, переходящих один в другой. Сама бы я так перевести не сумела.
Талантливый юноша. Прекрасно чувствует ритмику, самое поэзию. Цитировал мне шестистрочники на каком-то южном диалекте – очень изысканно.
И что только Арта на него ополчился? Конечно, у мальчишки идет половое созревание, его иногда заносит, но именно в эту пору и воспитываются эстетические, моральные качества. Через красоту душа становится, красота угодна Господу.
(*) У троеземцев, как и прочей живности на планете, брачный сезон наступает дважды в год, и сопротивляться зову природы им непросто; исключение составляют женщины северных народов, каковые напрочь фригидны. Есть у троеземцев и другие отличия от землян: более чуткое обоняние, когти вместо ногтей и еще кой-какие мелочи, но в целом они очень на нас похожи. Да и мир сам – похож. Хотя и не без нюансов: например, их «собака» больше смахивает на небольшого медведя, а «свинья» – и вовсе звероящер, зато вкусная.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/08/08/1544