Одуванчики. рассказ
Настроения у Марии Марковны не было с самого утра, а точнее, со вчерашнего вечера. Впрочем, какое сейчас было время суток – утро или вечер – не имело для нее ровным счетом никакого значения. С того самого страшного дня, когда ее сына Архипа не стало, она, по ее собственному признанию, превратилась в простейшее одноклеточное существо.
Укладываясь на ночь спать, Мария прилипала к кровати, а утром вставала, заправляла постель, одевалась, пила кофе и прилипала к дивану. И так ночь за ночью, день за днем. Слезы, которые сначала текли из ее глаз ручьем, постепенно иссякли и смотреть на мир обезвоженными глазами стало больно. А потому, большую часть времени она лежала, закрыв глаза, уходя в себя все глубже и глубже, как будто там, в бездонной глубине материнской скорби, можно было что-то разглядеть, понять и найти ответ на один единственный мучавший ее вопрос:
- Почему, почему такое страшное и непоправимое горе случилось именно с ней? Почему с ней? Почему?
Но, обращаясь к своему внутреннему голосу, в сотый, а быть может, и в тысячный раз Мария Марковна не получала ответа. И тогда появлялись другие «почему».
- Почему бог, а может быть, черт или некто таинственный отнял у меня сына? Или это и не они вовсе? Что если, - продолжала она развивать свои во многом нелогичные и противоречивые рассуждения, - никого вокруг нас нет? А только Случай, подленький господин Случай ведет свою коварную игру, выбирает и выслеживает очередную ничего неподозревающую жертву, только затем, чтобы через минуту бросить ее либо под колеса, несущегося на бешеной скорости автомобиля, либо с крутого обрыва реки в нисходящую до самого дна воронку омута! Какие темные и незримые Силы вмешиваются в Судьбы людей и ломают, кромсают и перекраивают их, превращая годами устоявшийся порядок в хаос? И что на самом деле кроется за этим мистически неотвратимым понятием «Судьба»?
Раньше Мария Марковна думала, что Судьба – это воплощенный в жизнь, в саму реальность облик мечты, цели или желания. Не сиюминутное воплощение – по щелчку, а последовательное, вызревающее из обобщенных умозрительных представлений в нечто сущее. Отсюда, и такой вывод напрашивался сам собой, следовало, что каждый человек – творец своей собственной Судьбы. А это значило, что если засучить рукава и работать, не покладая рук, то все исполнится. Возможно, исполнится.
Сегодня понятие Судьба обрело для Марии Марковны иной смысл.
Сегодня Судьба каждого отдельного человека и ее собственная представлялась ей задачей, заданием, поручением или чем-то еще в том же духе. То есть чем-то предрешенным, что нельзя изменить в основном, в главном. Но должно выполнить. Как? Каждый решает сам! Вариантов всегда два – принять и покорно исполнить то, что предначертано, или не принять – бросить вызов.
***
Неполадки в здоровье Архипа наметились, когда ему исполнилось семнадцать. А в девятнадцать он впервые был госпитализирован в психиатрическую клинику. Диагноз, поставленный ему специалистами после почти трех месяцев обследования, не оставлял никаких надежд на выздоровление. А вместе с надеждами он перечеркивал и все мечты, и все его планы на будущее. Смириться и принять диагноз, как приговор, Архип не мог. Все его существо бунтовало, противилось обрушившемуся на него несчастью. Здоровая часть мозга, цепляясь за события недавнего прошлого, призывала к борьбе, но больная отвлекала, запутывала, нашептывая незнакомыми голосами что-то чуждое и маловразумительное. Подсознание, все больше погружаясь во тьму, искажало видение реального мира до неузнаваемости.
Ничто, ни борьба с самим собой, ни поиски «волшебного» зелья, ни вера в чудо, ни обращение к богу не принесли сыну Марии Марковны выздоровления.
Одна госпитализация следовала за другой.
Сколько их было?
Десять, двадцать, тридцать?
Этого Мария Марковна не помнила…
Но она помнила другое…
В памяти четко отпечаталась последняя из них, когда на одном из больничных свиданий с сыном тот, пронзая ее насквозь мрачным, замороженным взглядом, уронил как камень:
- Я никогда больше не лягу в больницу.
- Хорошо, - не желая осложнять встречу тяжелым разговором, согласилась Мария, – надо постараться и выздороветь!
Но Архип не отреагировал на материнскую реплику - не огрызнулся, не мотнул головой,
а просто продолжил:
- Не осталось ничего. Ничего не осталось. Исполнить ничего не удалось! Я как остановился тогда - двенадцать лет назад, так и продолжаю стоять на той же самой остановке, - «камни» сыпались один за другим: – Ты оглянись вокруг, ма! Все мои друзья давно пересели со школьного автобуса в собственные автомобили. У них у всех семьи, жены, дети! А что есть у меня? Больничный коридор, уколы, капельницы, пилюли, - Архип невесело улыбнулся: – От всего этого меня просто трясет.
Тело Архипа и в самом деле было охвачено судорожной дрожью, которую он изо всех сил пытался контролировать. Но если с ладонями рук ему еще и удавалось как-то справляться, то коленки буквально болтались из стороны в сторону. И поделать с этим побочным эффектом лечения, по крайней мере, на первых этапах локализации приступа, ничего было нельзя. Архип проследил за встревоженным взглядом матери и, немного смягчившись, добавил:
- Нет во всем этом никакого смысла! И в моей жизни смысла нет! - он как-то устало хмыкнул и, устремляясь взглядом куда-то вдаль за решетку окна, продолжил, - я, как сорный одуванчик, так же коротко отцвел по весне, побелел, а скоро и вовсе обращусь в гумус.
Подобного рода «просветления» наступали в состоянии сына и прежде, но с каждым разом отвлечь Архипа от горестных мыслей, связанных с никчемностью его существования, с бесплодностью поисков новых средств борьбы с коварным недугом, становилось Марии Марковне все труднее.
Да и могла ли она его утешить? Могла ли что предложить?
- Могла бы! Конечно, могла бы! – отвечала она самой себе. – Душу! Свою душу!
Но, она понимала, что нет и никогда у нее не будет такой возможности, потому что нельзя отдать другому то, чего «нет», что не имеет формы, цвета, голоса, что нельзя рассмотреть, потрогать руками, понять! Как, впрочем, и вылечить это «неопознанное» нельзя, потому что природа души есть тайна.
***
А посему, превозмогая охватившее ее душу отчаяние и тревогу, Мария Марковна участливо спросила:
- Что-то случилось?
- Нет. Все как всегда!
Но что значило это «как всегда», Мария не знала. Пресекая любые, даже самые робкие и осторожные расспросы матери о внутреннем устройстве жизни в закрытом от посторонних глаз мужском отделении психбольницы, сын отвечал, примерно, одно и то же:
- Тебе этого знать не надо.
Не объяснила причин столь глубокого внутреннего разлада в душевном состоянии сына и его лечащий доктор - резкая, грубая, мужеподобная докторша.
- Да, милая Вы моя, - выпуская изо рта струю едкого папиросного дыма, воззрилась она прищуренными глазами на Марию Марковну, – а чего Вы хотите? Ваш сын болен и болен тяжело! Агрессия, ремиссия, перепады в настроении – всему этому есть только одно объяснение – таков естественный ход развития этой болезни, страшного и губительного для души недуга. Хотя, с другой стороны, - докторша, выдержав короткую паузу, сделала еще одну глубокую затяжку, - здесь и в самом деле есть кое-что удивительное.
- И что же это? – напряглась Мария Марковна.
- А то, дорогуша Вы моя, и удивительно, что между Вами и Вашим сыном до сих пор сохраняются близкие и доверительные отношения. В анамнезе, - ввернула она научное словечко, - разрушение всех и даже самых прочных привязанностей есть следствие данного заболевания. И Вы, - она, наконец-то, вынула дымящийся окурок изо рта и, с усилием раздавив его о хрустальное дно пепельницы, всем своим грузным телом подалась навстречу Марии, - должны знать, что впереди Вас ожидают трудные времена, в которых для Вас места в душе Архипа просто не останется, он полностью погрузится в себя, в свой мир, в свои переживания, во тьму.
Представить, что когда-нибудь ее сын, ее мальчик, ее плоть и кровь перестанет узнавать в ней родного и близкого ему человека, что когда-нибудь в одном доме и под одной крышей они будут с ним жить как чужие и незнакомые друг другу люди, не укладывалось в сознание Марии Марковны.
- Нет, нет, никогда с нами такого не случится! Никогда!!! – покидая больницу и уже оставляя ее далеко позади себя, вновь и вновь бросала она в ответ прокуренной насквозь докторше.
А через два месяца Архипа не стало.
Он утонул в холодной, быстрой и глубокой воронке местной реки.
Так думали все.
Но Мария Марковна так не думала.
Всем своим материнским чутьем она понимала, знала – не утонул Архип, нет!
Он сам, сам шагнул в бездну.
Он был готов к этому.
***
И теперь, для того, чтобы лучше понять настоящее, она все чаще обращала свой взгляд назад, в прошлое, и подобно тому, как бьется бабочка о затворенное наглухо окно, билась душой о наслоившиеся друг на друга воспоминания, погружаясь в их сокровенную глубину все глубже и глубже. Находила ли она в них то, что искала, или просто отталкивалась в своих рассуждениях от недавних болезненных переживаний, неизвестно. Только сама Мария Марковна настаивала на том, что еще задолго до беды, до болезни Архипа предчувствовала свое будущее материнское сиротство!
И в доказательство своих слов саму же себя и вопрошала: - А иначе, чем объяснить тот жуткий, мистический страх, который всякий раз пронизывал мою душу при одном только виде огороженного высоким бетонным забором здания богадельни?
- Но, - тут же спохватывалась она, - разве найдется на белом свете хотя бы одно живое сердце, которое ни затрепещет от страха и боли при одном только взгляде на темноту занавешенных сварными решетками больничных окон?
- Нет, конечно, нет! – отвечала она самой себе.
Но думала в это время совсем о другом.
Она вспоминала себя, ту, молодую и глупую, которой не было никакого дела до чужого, непоправимого горя, которое долгими годами гнездилось за этим забором, мрачными стенами и окнами. Был только один беспричинный и неосознанный страх. Этот страх и гнал ее прочь.
Но чего она боялась?
От чего, ускоряя шаг, пыталась бежать?
Из каких глубин подсознания, подобно плесени, прорастал этот страх?
Было ли это прозрением, предвестием, предчувствием будущего?
- Да, было! Конечно, было! – не испытывая и тени сомнения на этот счет, отзывалась Мария Марковна на свой внутренний голос. - Было всегда! Неясное, робкое, как внезапная грусть, как тень, которая и в ясный день тащится за тобой по следу.
Но всякий раз, будто проверяя себя, она спотыкалась на этом месте, затем, чтобы через минуту снова возвратиться к прерванному с самой собой диалогу.
- Да, было! Было! – уже не сомневалась она: - Просто тогда я не умела так думать!
Это сегодня она научилась распознавать сложную природу дурного предвестия, которое иначе, как угнетением духа, и не называла. А чтобы понять, что же это такое «угнетение духа», достаточно было, по мнению Марии Марковны, просто заглянуть внутрь дремотного молчания вычерпанного до самого дна колодца. И когда эта разбуженная посторонним присутствием глубина пустоты вопьется в твою душу своим мрачным и ненавидящим взглядом, вот тогда в ней и возникнет ощущение присутствия близкой и неминуемой беды.
«Присутствие беды." Мария, будто запнувшись о камень, прерывала мучительное погружение в мир болезненных переживаний, выныривая из глубины на поверхность. Но, утвердившись во мнении, что ни в чем себе не солгала, вновь погружалась во мрак прерванных размышлений.
- Присутствие беды проявляется невольно. Оно наполняет душу тревогой, неосознанным страхом перед теми темными и незримыми силами, которым еще и имени то нет, но в глаза, которым вы уже заглянули. И только отшатнувшись от этих глаз, отпрянув от кромки колодца, и можно надеяться, что ничего не случится.
Но угнетение духа уже не исчезает совсем, а, как мелкий речной песок, оседает на дно души и всплывает… Не сразу, а потом, после... Когда-нибудь. В будущем.
Думая о своем сыне, Мария Марковна окончательно утвердилась в мысли, что нет более никакого смысла и в ее жизни, оборвалась ниточка. Что и она отцвела как одуванчик, побелела и однажды исчезнет без памяти о ней, без следа.
- Эх, Архип, Архипушка, одуванчик ты мой единственный, - обхватывая обеими руками столь рано и враз поседевшую голову, надрывно простонала Мария Марковна в глухую и безответную пустоту.
– Не осталось ничего.
Ничего не осталось.