СЕКСОТ САПА
Отрывок из детективного романа
Аркашка Сапин, по кличке «Сапа» был секретным сотрудником уголовного розыска и давно состоял на связи у подполковника милиции Алелина Виктора Петровича под оперативным псевдонимом или на милицейском жаргоне «погонялом» «Сапфир». Алелин переходил из службы в службу, из рядовых работников – в начальники, из одного отдела в другой. У него увеличивалось количество маленьких звездочек на погонах, потом появилась одна крупная звезда на двухпросветном погоне, а затем – и две звезды.
У Аркашки никаких звезд отродясь не было, за исключением разве тех, которые сыпались у него из глаз после хлесткого удара во время очередной драки. Он даже в армии не служил и «чистых», не утяжеленных не то что звездочками, но даже и сержантскими лычками, погон не носил. Когда его сверстники, в том числе и Алелин, пошли служить в Советскую армию, Аркашка уже спал на нарах рядом с парашей – результат неудачного «гоп-стопа». И ничего у него расти, конечно, не могло, если не считать числа ходок к «хозяину» и количества лет, проведенных за колючей проволокой, на «киче». У него даже оплата его секретного труда почти не менялась, как была чисто символической и мизерной, так таковой и оставалась. Но после того как его и Алелина связала оперативная работа, он, словно нитка за иголкой, повсюду следовал за своим куратором.
К этому времени Сапа уже имел три ходки и слыл авторитетом среди бывших зэков, хотя и старался на «ведущие» роли в своей криминальном мирке не высовываться. Было опасно. Все мало-мальски известные лидеры преступного сообщества находились под пристальным вниманием не только со стороны милиции, но и в собственной среде со стороны менее «успешных» сотоварищей. И тут риск расшифровки был куда вероятней, чем тот, с которым постоянно находился рядовой зэк, постукивающий на «контору».
«Я – честный вор! – стучал он себе в тощую грудь, расписанную замысловатыми татуировками, черным жилистым кулаком и сверкая фиксатым ртом в кругу таких же забулдыг, – но я не лидер. Чего не дано, того не дано».
Большинства своих зубов давно лишился, и теперь вместо них красовались «золотые». Сказались частые потасовки с корешами и «солнечный» климат северных лагерей, весьма благожелательный для укрепления здоровья.
При каждом удобном случае Сапа, рисуясь перед друзьями-собутыльниками, лез на рожон то к участковому, то к сотрудникам ППС. Последние не церемонились – и хорошо, если просто составляли протокол о мелком хулиганстве и доставляли в дежурную часть, чтобы утром следующего дня представить его судье. Он получал пяток или десяток суток – в зависимости от доброты судьи, успевшей или не успевшей утром поцапаться с мужем – и отправлялся в спецприемник для административно арестованных на казенные хлеба. Хуже было – и это куда чаще, – когда блюстители порядка для порядка награждали его увесистым подзатыльником, чтобы не забывал, как искрятся звездочки, прыская праздничным салютом из глаз, или когда знакомили с увесистым «демократизатором» – резиновой палкой. Да так, что на его спине, худой и ребристой, сплошь покрытой татуировками, впрочем, как и все остальное тело, вмиг образовывались синюшные полосы, в своем немыслимом сочетании создававшие замысловатые геометрические фигуры, напоминавшие картины художников-абстракционистов.
Сапа терпел, а авторитет его, как «непримиримого борца за воровские традиции и воровское братство», рос.
«Постукивая» на сотоварищей, он не был идейным борцом с преступностью и преступниками. Нет, не был. Даже работая на органы, все равно оставался потенциальным преступником. Потому и имел отсидки, уже состоя на связи. Но он был авантюристом и игроком. И играл, словно в карты под «дурачка», с жизнью и с судьбой, только чтоб адреналин, как наркотик, повышал жизненный тонус.
Постепенно из наружного «шныря», собиравшего информацию на воле во время всяких толковищ и разборок, пьянок и посиделок на блатхатах, Сапа после очередной отсидки переквалифицировался в агента-внутрикамерника. И в этом качестве «расколол» не один десяток как бывших, так и предстоящих зэков. Те получали сроки, а он удовольствие и троячок от опера на бутылку червивки.
Жалел ли он доверившихся ему лохов? Испытывал ли угрызения совести, что «сдает» вчерашних товарищей? Вряд ли. Он чувствовал себя охотником, причем, охотником из самых азартных видов охоты – охоты за человеками, за человеческими душами. Если он долго не находился в камере и не «колол» очередного «клиента», то тогда он скучал, хандрил, мог уйти в запой.
Семьи у Аркашки не было, хотя после первой отсидки он и пытался жениться. Но его вспыльчивый характер, скорые на расправу руки, быстренько приводили в чувство очередную претендентку на супружеское ложе – и остался без жены и без детей. Да это и к лучшему. Какой из Аркашки семьянин. Отца он не помнил – мать развелась с ним, когда Сапе едва исполнилось два года. Жил с матерью, которая и белье стирала, и ужин готовила. При этом у него была своя комната, в которую он время от времени, приводил то одну, то другую подругу. Ненадолго, на ночь-другую, но приводил. Мать не скандалила, понимала его мужскую потребность. А, может, и надеялась в глубине души, что хоть под старость, но ее Аркашка, наконец-то возьмется за ум и женится.
«Умру, – невесело рассуждала она сама с собой, – ни покормить, ни постирать будет некому… Сдохнет, как пес голодный, под забором. Но с нравоучениями уже не совалась – знала, что впустую. Это что плевать против ветра. Проще было побывать под проливным дождем и остаться сухой, чем Аркашку вразумить».
Еще позавчера Аркашка скучал дома. Зеленая таска подкатывала к самому сердцу. Чуть в очередной запой не ушел.
Но перед обедом позвонил Алелин, назначил встречу в условленном месте. Там перебросились парой слов, и к вечеру он, Аркашка, в соответствии с очередной легендой и состряпанными под нее документами, уже лежал на нарах, по зэковской привычке кутаясь в полу пиджака. Можно было обойтись и без пиджака, так как в камере было не то что тепло, но даже жарко. Однако пиджак был неотъемлемым атрибутом его работы. В него можно было укутаться с головой, и тогда никто не поймет, спит или бодрствует его владелец, слышит или не слышит камерный треп. Его можно было, свернув несколько раз, подложить под голову. В нем можно было и сигареты держать, чтобы не мялись, и для «солидности» одеть, если в камере попадался жулик-интеллигент.
Камера была небольшой, на четверых задержанных, но пока в ней находилось только трое: он и еще пара хмырей, одним из которых был Крюк, давнишний приятель Сапы. Его-то и предстояло «раскручивать».
– Крюк, так Крюк, – сказал он оперу, осуществлявшему непосредственное внедрение его в камеру, – без разницы. Даже интересно посмотреть, как дружок будет колоться.
И усмехнулся ехидной зэковской усмешкой-ухмылкой. Но тут же ее и погасил. В камеру входил отрешенно и напряженно, как всякий человек, лишенный свободы. Играл.
Сдержанно поздоровался с Крюком – в таких местах не принято бурно изливать свою радость даже от встречи со знакомым. Какая может быть радость, когда свободы лишились, и, возможно, не на один год.
Обматерил вполголоса всю ментуру снизу доверху и сверху донизу, уделив побольше внимания своему участковому-козлу, состряпавшему хулиганку из обыкновенной пьяной разборки возле пивнушки, и следователю-придурку, применившему «рубль двадцать два», что означало на местном жаргоне 122 статью УПК.
– Подумаешь, одному хмырю в «пятак» дал, да «перышком» возле его хари поганой повертел, чтобы прыти у него, петуха недоделанного, поубавилось. Видите ли, ему кружки пива для товарища жалко стало, – искренне возмущался Аркашка, действительно так и поступивший с каким-то любителем пенного напитка возле пивнушки на улице Черняховского.
Пивнушка находилась рядом с народным судом и в ста метрах от седьмого отдела милиции, откуда и был, как злостный хулиган, изрядно помятый при задержании участковым, доставлен в отдел.
О том, что потерпевший от его хулиганства мужчина уже написал заявление о нежелании привлекать Сапина к уголовной ответственности за мат и толчок в грудь, а не удар по носу, как он тут втирал сокамерникам, в связи с примирением с ним, Аркашка конечно не поведал. Не к чему корешку такие подробности знать! А то рано состарится.
Повозмущавшись милицейским беспределом, Сапа улегся на нары.
– Вздремнуть, что ли, – зевнул, потягиваясь.
Не дожидаясь ответной реакции на реплику, укутался в свой пиджак и вскоре захрапел.
– Вот дает, так дает! – позавидовал молчавший до этого времени третий обитатель камеры, безропотно уступивший Сапе нижний ярус нар, до этого момента им занимаемый.
– Посидишь с наше, и ты научишься, – буркнул Крюк без особого энтузиазма.
– Извините за нескромный вопрос, – вновь заговорил третий обитатель, – сколько раз вам побывать на зоне довелось?
– Вообще-то, у нас не принято много вопросов задавать. За это можно и язычок укоротить, – принялся воспитывать «молодого» Крюк, – да, ладно, отвечу: по три-четыре ходки к «хозяину» имеем.
– Не дай Бог! – испугался собеседник Крюка.
– Бог, Юрок, может и не дает, он не фраер, – назвал Крюк своего сокамерника по имени, так как они еще до появления в камере Сапы успели познакомиться, – да прокурор с судьей дают, мать их ети, на всю катушку! Ты, вот, за что тут чалишься?
Вообще-то, малознакомые люди, попав в камеру, бывают не очень общительны. Во-первых, у каждого свои мысли череп ломят, во-вторых, боятся подсадных стукачей, да скрытых микрофончиков. Но со временем даже самые неразговорчивые от камерной тоски и неведения заговаривают. Особенно те, кто впервые попадает в ИВС. Им интересно знать, как там, по ту сторону, в другой, отличной от свободы, жизни. Вот и пытаются пройти ликбез. Так и с Юрой было: молчал-молчал, пока другие молчали, а подвернулся случай, сущий пустяк, он и заговорил.
– По подозрению в мошенничестве. Говорят, что я одну фирму кинул…
– Говорят, или кинул?
Сказавший «а» скажет и «б». Стоит начать говорить, потом не удержаться. Слова, как понос, летят без удержу.
– Так уж получилось, что кинул. Я не хотел, да уж так сильно были деньги нужны, что не удержался, пяток тысяч позаимствовал… А что, моя статья на зоне не котируется? – спросил заискивающе Юрок.
– Да статья, как статья. Человеком надо быть… везде. Хоть на зоне, хоть на свободе. Не боись, там тоже люди живут… Если, конечно, себя правильно ведут. Не стучат куму, за себя могут постоять. Ты как, в раскладе, или в завязке?
– Не понял.
– Я спрашиваю, сознался или ничего не признаешь?
– А-а-а, понял. Я сознался. А что, не стоило?
– Правильные парни с ментами никогда не сотрудничают. За падло это, и нечего им жизнь облегчать. Пусть сами доказывают, за это им деньги платят.
– Говорят, что раскаяние, содействие следствию принимается во внимание. Так даже адвокат мне говорил. А? –залебезил неудачный мошенник.
– Сказки все! Адвокатам не очень-то доверяй, они со следователем в одну дуду дудят. Нас им не жалко. Обдерут, как липку, и на зону отправят. Не им же там париться. Других дурачков найдут, любителей уши распускать. Впрочем, дело хозяйское.
– А ты сознаешься? – вновь робко спросил Юрок после паузы.
– А мне и сознаваться не в чем. Горбатого лепят в нагляк. Пытаются мокруху на меня повесить. И, кажется, повесят. Все складывается, Юрок, так что мне не отвертеться, хотя я этого козла и не резал. Но не раз грозил прибить его за захват гаража. Потом кровь на мне нашли – с друзьями подрался по пьяному делу. А менты считают, что это кровь того козла, Смирнова Артема. Вот такие-то дела. А я этого Артема в тот день и в глаза не видел. Понимаешь, не видел! – чуть ли не закричал Крюк.
– Чего базлаешь, людям спать не даешь, – не убирая с лица пиджак, недовольно пробурчал Сапа.
Он действительно, в силу годами выработанной привычки, как сказал, так и сделал: задремал, но спал в пол-уха и с первыми словами сокамерников уже про сон забыл, но вида не подавал, что не спит, маскируясь пиджаком и безмятежно посапывая и похрапывая.
– Тут не то, что базлать, тут волком впору выть, – огрызнулся Крюк на замечание друга. – В наглянку мокруху мне шьют.
– Менты – они такие… – посочувствовал Сапа другу, выбираясь на свет божий из своего пиджака и усаживаясь на нары. – Полнейший беспредел.
– Не то слово.
– Кстати, ты тут давно?
– Считай, с самого утра душой и телом маюсь.
– Следак был?
– У меня следачка, век бы ее не видать. Глазом не моргнула – «рупь двадцать два» вломила. Да еще и улыбается… Но красивая, стерва… и вежливая: все на «Вы» да на «Вы». Закон все разъясняла, право на говоруна-адвоката, будто я сам не в курсах…
– Седьмой отдел, – с интонацией знатока протянул Сапа, – зверье, а не менты. Что участковые, что опера, что следователи. Приходила? – вновь аккуратненько вернул он Крюка к прошлому вопросу.
– Нет. Пока опера прессуют: «сознайся да сознайся»… А в чем сознаваться, если я ни ухом, ни рылом…
– Извините, – вклинился Юрок, – «прессуют» – это как понимать? Бьют?!!
– А вот, как начнут тебя прессовать, так сразу и поймешь, и узнаешь, – отмахнулся от него, как от паршивой собачонки, Сапа. – Нечего в разговор старших вмешиваться. Или ты тут в «стукачи» подвязался: все выспрашиваешь да выпытываешь?
– Что Вы! Что Вы! – не на шутку перепугался мошенник Юрок.
– Оставь, Сапа, никакой он не «стукач», – вступился Крюк за нового знакомого, – ему по 159 корячиться предстоит, в первый раз на зону идет. Боязно, вот и интересуется: что да как! «Стукачей» ментовских я за сто верст чувствую – у меня на них нюх особый.
– Слышал, слышал, – засмеялся зловещим смешком Сапа, – о твоих необычных способностях выявлять «дятлов» среди братвы. Мне ни разу такое не удалось. Все больше порядочные люди вокруг попадаются. И на зоне, и на свободе.
Разговор свернул в другую сторону с интересующей Сапы темы. Но форсировать возврат опытный агент не спешил. Чего спешить, если времени – хоть отбавляй! Сам все изложит, никуда не денется.
Утром следующего дня камеру покинул Юрок. Ему было предъявлено обвинение по одному эпизоду мошенничества, и следователь, принимая во внимание его раскаяние, особенности его личности, наличие постоянного места жизни, избрал в качестве меры пресечения подписку о невыезде.
– Меня освобождают, – шепнул он радостно сокамерникам, косясь на выводящего и забирая личные вещи, – на подписку о невыезде.
То обстоятельство, что впереди его ждет суд и приговор, если и не забылись совсем, то отступили далеко-далеко под напором радостного известия об освобождении из ИВС. Вот что значит – свобода, пусть и в урезанном виде! Ох уж это волшебное слово свобода!..
– Разговорчики! – прикрикнул выводящий на Юрика. – Пошевеливайся!
– Привет знакомым на свободе передавай, – отозвался Сапа демонстративно, как бы назло вертухаю.
Крюк же почему-то промолчал. Как лежал, подложив обе руки под голову и глядя в потолок камеры, так и остался лежать. И только через полчаса после ухода Юрка произнес вслух:
– Наверное, зря я от адвоката отказался. Все понты проклятые!
– Ну, это ты брось, – отозвался Сапа со своих нар. – Жили по понятиям, и жить будем! Или ты за своим бизнесом и сладкой жизнью и о понятиях забыл?
– Не забыл. Но умные люди говорят, что это все сказки для дураков… Вроде ушедшего Юрика.
– Так говорят те, кто законов наших воровских не признает. Но мне на их слова – тьфу, и растереть!
Помолчали. Каждый думал о своем.
Посторонних ушей не было, и они могли говорить друг другу все, что заблаговолится, без какой-либо рисовки. Поэтому Крюк так был откровенен с Сапой.
– Что-то следак не идет? – вновь первым заговорил Крюк.
– А по мне – век бы его не видеть! Любой его приход – одни неприятности. И нервное волнение. А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются…
– Хоть какая-то была бы определенность, не согласился с корешем Крюк. – А то, словно за яйца подвешен… Ни в одну, ни в другую сторону, одна головная боль. Хуже нет неопределенности!
– Ну, придет, и что ты ему скажешь? Не виноват! А он ответит, что у тебя было три ходки – и ни разу ты не был виноват, однако суд вину находил и срок назначал.
– Согласен. Но тогда хоть было не обидно: наказывали за то, что делал. А тут – клянусь на пидора – не резал я эту скотину Смирнова. Не резал. И в глаза не видел. Да, раньше грозил, что прибью. Грозил. Но не делал. Я об этом и следователю сказал, и операм говорил – не верят. Я рассказал, поверишь ли, с кем был и с кем пил, а потом и подрался. И они, кореша мои, знаю, это подтвердят… если уже не подтвердили… А меня тут держат.
Сапа молчал, не прерывая монолога. Пусть дружок выговаривается, облегчает душу.
– Если бы меня обвинили в хулиганстве, в драке, то было бы понятно. Я этого и не отрицаю. А меня подозревают в покушении на убийство. Это же голимый червонец с учетом моей прежней трудовой деятельности. Чер-во-нец! – произнес он слово по слогам. И еще раз повторил: – Червонец!
Опять помолчали.
Исповедь кореша без всякой блатной шелухи, как исповедь любого обыкновенного человека, подействовала на Сапу.
«По-видимому, не врет. Какой смысл ему мне врать. Столько водяры вместе выпито, столько баб одних и тех же оттрахано! Так и изложим операм: не он. Не причастен. Но, может, знает: кто? Надо аккуратненько поспрашивать».
– Слушай, Крюк, не трави душу. Ни свою, ни мою. Может, все и обойдется. Сейчас не те времена, чтобы мокрое дело в нагляк шить. Ну, поволынят, помутузят день-другой и отпустят.
– Сказал тоже: не те времена. Времена может и не те, но менты те же самые. И судьи – тоже…
– Может, результатов экспертизы ожидают. А получат, убедятся, что не ты, и отпустят. С тебя следы крови чужой брали?
– Брали. И с куртки, и с брюк, и окровавленную рубашку забрали… Ну и что? Им экспертизу подстроить, что два пальца обмочить. Своих-то, небось покрывают… Слышал о двух телках, задушенных или зарезанных м найденных в фонтане возле ДК?
– Да что-то такое слышал, – без особого интереса отозвался Сапа, но внутренне напрягся до предела, интуитивно почувствовав, что может услышать что-то сенсационное.
– Так вот, ребята поговаривают, что это дело рук мента. То ли участкового, то ли опера. Точно не помню… по пьяной лавочке базар был…
Поведав о пьяном базаре, Крюк задумался, по-видимому, стараясь вспомнить подробности.
Сапа, хоть и навострил ушки, но решил тоже молчать. Информация наклевывалась интересная. Алелин, работая еще в шестом отделе, нацеливал его на раскрытие этого двойного убийства на Парковой. Он, Аркашка, пытался, но информации об этом факте не было. Одни вопросы стояли. И вот, когда уже и не ждал, и даже думать об этом забыл, что-то наметилось. Это мог быть и пустой треп кого-нибудь из подвыпившей «братвы», или просто злой оговор самого Крюка, как бывшего зэка и бывшего «бизнесмена», ненавидящего всю милицию.
«Сообщать или не сообщать куратору, – возникла дилемма перед Сапой, даже грамма заинтересованности не проявившего внешне к сенсационному сообщению Крюка. – Может быть пустышка, но может и премия. Впрочем, Алелин всегда говорил, что важна любая информация, даже самая что ни на есть фантастическая. Сообщу, – решил он для себя, – а там, что хотят, то пусть и делают».
– Сами творят беспредел, а на нормальных мужиков пытаются свалить, – после паузы продолжил Крюк. – Полный беспредел. Кто-то козлу горло чиркнул, а Крюк отдувайся. Как же, не один раз судимый. Сволочи красноперые!
– Не говори, – вроде бы согласился Сапа с доводами дружка. – Слушай, а тебя не подставляют? Не подстава ли тут со стороны твоих друзей-бизнесменов?
Это был новый разворот событий. Крюк задумался: «А что? Друг говорит вполне резонно».
– Не знаю, не знаю… Как-то не подумал, – с долей заинтересованности и сомнения в голосе заговорил Крюк.
– А ты подумай. Может, кто-то из тех, кому ты деньги задолжал, или из тех, с кем ты водку хлестал, в том числе и в тот вечере или в ту ночь, – уклонился от уточнения даты Сапа, – сам сделал, а тебя подставил? А? Разве мало такого было?
– Наверно, не мало. Но я так поднабрался, что даже сейчас не помню из-за чего со своими в гараже подрался.
– Вот-вот! Может, это кто-то и принял во внимание. Пока ты водяру жрал, кто-то на время отлучился и пришил этого, как его…
– Да Артема Смирнова.
– Во-во, Артема этого самого. Ишь ты, гад, имя на мое смахивает: я – Аркашка, он – Артемка…
Крюк задумался. Даже заворочался на нарах.
– Слушай, а ты верно базаришь. Я только сейчас, благодаря тебе, вспомнил, что видел ночью возле гаража Артема каких-то молодых качков. Просто этому обстоятельству никакого внимания не предавал. Точно, двух молодых козлов видел. – Начал потихоньку вспоминать Крюк. – Один был покрепче, а второй тебе под стать – худощавый… Неужели это они Артема замочили?
Он опять стал молча размышлять. Молчал и Сапа, умело подведший другана к нужной теме.
– Слушай, – вновь начал разговор Крюк, – если я об этих парнях следователю скажу, меня не отпустят?
– Не знаю. Может, и отпустят… Впрочем, у тебя остается хулиганка…
– Ха, хулиганка. Это по фигу. Если на следствии не помирюсь с ребятами, во что не верю, то уж в суде, точно, примирюсь. И никакой хулиганки не будет. Подумаешь, друзья между собой поссорились. Тут будет не 213, а 115 статья, неприязненные отношения, – блеснул юридической эрудированностью Крюк. – А она подлежит прекращению за примирением сторон. Верно?
– Верно, – не стал разубеждать Крюка Сапа.
– А западло тут не будет? – вдруг засомневался Крюк.
– Да какое тут, к свиньям собачьим, – смешал Сапа в кучу домашних животных, – западло? Тут полный резон валить на неизвестных. Любой правильный корешок такое скажет. Свой зад дороже чужого, к тому же неизвестного. Их, может, и в природе нет? И, вообще, лоха вломить не то, что западло, но и необходимо. Надо же дураков учить! Не нам же одним баланду тюремную хлебать, пусть и другие пробуют.
– Не, есть, – поспешил опровергнуть сомнения Сапы Крюк. – Есть. Только мне одно непонятно: я не видел с ними самого Артема.
– Может, видел, да значения не придал.
– Может быть…
Зашуршал ключ в замке – механизм замка густо смазывался, чтобы можно было без особого шума открывать камеру – дверь камеры открылась, и крепенький выводящий громыхнул баском:
– Крючков, на выход, без вещей!
Крюк вскочил с нар и направился на выход, на ходу поправляя одежду.
– Вот и дождался, – прокомментировал Сапа это обстоятельство. – Меня когда вызовут? – спросил он выводящего, пока тот возился с замком двери. – Или бросили в клетку и забыли, так что ли?
Слова Сапы вроде бы и обыкновенные, даже задиристые. Но это для тех, кто их не понимает. Для выводного они были сигналом, что, мол, пора и ему идти на встречу с опером.
– Не спеши в камыши, – грубо пошутил выводящий, или вертухай на жаргоне зэков, – придут к тебе – и тебя выведем… А пока сиди смирно, не ищи на свою задницу приключений…
И пошел, сопровождая, Крюка и покручивая на пальце связку ключей.
– Вам бы только людей мучить! – крикнул вдогонку Сапа.
Но его крик, если и услышали, то только в соседних камерах. Впрочем, он никому иному и не предназначался…
Когда через полчаса Крюк возвратился в камеру, то Сапа, с накинутым на голову пиджаком, тихонько похрапывал, свернувшись в калачик.
– Опять дрыхнешь, – беззлобно констатировал Крюк, толкая Сапу в плечо, – и судьба друга тебе не интересна?
– Если нужно, сам скажешь. Я не из числа любопытствующих. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, слышал? – из-под пиджака отозвался Сапа, тем самым демонстрируя свое безразличие к тому, что было между подозреваемым дружком и ментами. – А потом для надежности еще и перо воткнули…
– Слышал, – не обиделся Крюк. – У меня новости…
– Что, следачка обвинение предъявила? – наконец вынул Сапа голову из под пиджака. – И грозится арестовать…
– Не, не предъявила. Опер сказал, что теперь у меня следак.
– А, значит, опять опер, – протянул равнодушно Сапа. – Все тянут, на измор берут… Пусть, нас не возьмешь. Давай подремлем. – И сделал вид, что собирается опять спрятаться под пиджак, как черепаха в свой панцирь.
– Опер, опер, – подтвердил Крюк, – но прессингует куда как меньше, чем раньше. Особенно после того, как я упомянул о двух парнях. Знаешь, не отверг мою версию, как я думал, а начал расспрашивать, что да как, да какие приметы у этих ребят…
– Значит, попался на крючок оперок. Не все ему нас ловить, рыбаком быть. И мы умеем леску потихоньку стравливать… и мы умеем, если надо, по дну поводить… – подзадорил Сапа Крюка.
– Что это мы все обо мне да обо мне, – осклабился Крюк, оживившийся после последней встречи с опером. – Тебя еще не вызывали?
– Пока не вызывали. Да я и не спешу…
Не успел Сапа сказать последнюю фразу, как вновь зашуршал ключ в замке.
– Сапин, на выход, – пробасил тот же самый выводящий, приоткрыв дверь. – Без вещей.
Ушлые зэки уже знали, что если выкликают без вещей, то это или на допрос или на свидание с адвокатом, или на беседу с опером. Если же выкликивали с вещами, то или освобождают, или переводят в другую камеру.
– Держись, – напутствовал Крюк.
– Не скучно? – улыбнулся курирующий опер, когда остались вдвоем в специальной комнатушке областного управления. – Подкрепись пока.
На столе лежали сигареты, пакеты с молоком, свежие булочки и бутерброды с колбасой. На тумбочке, в уголке, вскипал самовар, чтобы «побаловаться» чайком.
– А что мне скучать… Дело-то привычное, – ухмыльнулся и Аркашка, выкурив сигарету с фильтром и принимаясь за еду. – Крюка расколоть, что два пальца обсосать, – смягчил он известную поговорку, – трус и хвастун. Только корчит из себя крутого. Чуть прижали – мать родную готов заложить. Еще и спрашивает: западло или не западло? Ты присоединяйся, – взглянул он на опера, – не стесняйся. Наверное, с утра ничего во рту не было. Или брезгуешь?
Курирующий внутрикамерные разработки опер – это не опер с земли. С них и спрашивают меньше, и свободного времени у него больше. Он успел пообедать, был сыт, поэтому с чистым сердцем и, не кривя душой, ответил, что недавно плотненько покушал, и попросил подшефного не обижаться за отказ.
– Ну, как знаешь, – сказал Сапа, откладывая в сторону пустой пакет. – Чифирьчик готов?
– Какой чифирь, – поправил куратор, – чаек. Крепенький чаек…
– Чаек, так чаек! Нам без разницы. Лишь бы покрепче, да погорячей.
– Сам видишь, только что вскипел, – показал опер на электрический чайник «Тефаль».
Чайком побаловались на пару. Что старые зэки, что старые опера любили крепкий чай как прелюдию к серьезной беседе.
– Ух, хорош! – отставил чашку опер.
– Терпимо, – остался верен себе агент.
– Ну, что? Начнем? – убрав посуду и очистив стол, произнес опер.
– Начнем, – прикурив сигарету, с напускной ленцой отозвался Аркашка.
И обстоятельно поведал об информации, почерпнутой из беседы с сокамерниками. Не забыл упомянуть и об убийстве подружек-студенток неизвестным ментом.
– Про мента, может, не стоит, – неуверенно произнес куратор. – Какая-то чушь…
– Мое дело маленькое, – пожав плечами, не стал оспаривать правоту Сапа, – я сообщил, а там – решайте… Как говорится, главное вовремя прокукарекать, а наступит утро или нет, дело второстепенное…
– А как ты считаешь, – спросил опер, анализируя полученную информацию, – причастен Крюк к подрезу Смирнова или нет? Только честно, как на духу!
Агентам строго-настрого запрещалось в своих сообщениях что-то домысливать, фантазировать или делать собственные выводы, чтобы не нарушать объективное значение информации, поэтому Сапа всю информацию изложил так, как услышал. Но раз вопрос был задан, то теперь, отвечая на него, он высказывал личную, субъективную точку зрения.
– Не при делах, – изрек уверенно. – Как мне кажется, не при делах. Но там, кто его знает: чужая голова – потемки… – слегка отошел от прежней категоричности суждения. – Тут за себя порой не уверен, так как можно заверяться за другого…
– Да, в этом ты, дружище, прав. Абсолютно прав! – согласился с ним куратор.
– Вообще, прав тот, у кого больше прав, – усмехнулся Аркашка. И добавил: – Ну, что, можно и манатки собирать?
Он посчитал свою работу выполненной. И дальнейшее протирание собственных брюк на казенных нарах за двадцать рублей суточных видел бессмысленным и никчемным делом.
– Нет. Придется с этим подождать, – развеял его ожидания опер. – По подрезу еще люди задержаны, надо будет с ним поработать. Так что, не расслабляйся, а настраивайся на боевой лад. Да помоги своим «подшефным» незаметно, аккуратненько так сознаться, явочку оформить…
– Постараемся, не впервые… – вновь загорелся охотничьим азартом Сапа.
– Вот и я говорю, что ученого учить, только портить! – улыбнулся покровительственно опер.
– А с Крюком что? – насторожился опытный агент, всегда помнящий о недопустимости расшифровки.
Вопрос был не праздный. Куратор обязан был побеспокоиться о безопасности внутрикамерника. Зря что ли им такие легенды придумывались, чтобы и комар носа не подточил?..
– Пока с вещичками переведем в другую камеру, где народу побольше да поразноперестее, чтобы знакомств и впечатлений побольше да позапутаннее было, – усмехнулся опер. – А потом, что следователь решит. Лады?
– Лады. Вызывай вертухая. Пора в камеру.
Опер стал звонить дежурному наряду, а Сапа закурил очередную сигарету.
Вскоре гулкие коридоры ИВС огласились хриплым с откровенной гнусавинкой голосом:
«По тундре, по широкой дороге…»
От курирующего опера секретный сотрудник уголовного розыска по прозвищу Сапа в «обжитую» камеру возвратился тогда, когда там Крюка уже не было. Как и условились, того от греха подальше перевели в другую вместе с вещами. Зато в камере появился новый «жилец» – молодой парень. Худощавый и прыщеватый.
«По-видимому, новый «подопечный», – догадался Сапа. – Что ж, посмотрим, на сколько его хватит, чтобы полностью расколоться и подпасть под мое влияние»?
– Ты кто?
– Толик. Апыхтин Толик, – уточнил Апыхтин дрожащим голоском, увидев сплошь разрисованного замысловатыми татуировками нового, а точнее, старого обитателя камеры, только что горланившего на весь коридор песню про тундру.
– Ну, привет, Толик, кролик… алкоголик… По какой статье чалишься?
– Не понял…
– Первый раз, что ли, раз такой непонятливый?
– Первый…
– Спрашиваю, по какой статье тебя сюда забросили? В чем следак подозревает?
– В убийстве, – для солидности статьи приврал Апыхтин. – И в разбое.
– Круто! Хотя, сукой буду, на убийцу ты не похож! Скорей, на сморчка огородного смахиваешь. Меня Аркадием зовут. Три ходки за плечами. Пытаются четвертую пришить, но хрен им на рыло, – продемонстрировал он общепонятный жест.
– А за убийство много дают? – поинтересовался у «знатока» Толик.
– Если без явки с повинной, да в отказе, то по полной программе – червонец, а если явка, да раскаяние, то поменьше. Тут уж как адвокат подсуетится…
«Значит, следователь и опера не врали, – смекнул Апыхтин. – А доказательства они точно найдут, не зря следы крови на экспертизу взяли. Докажут».
Уже через полчаса Апыхтин изливал душу «криминальному авторитету» и просил совета.
Сапа напрямую советы не давал, но «приводил» примеры из своей богатой криминальной жизни, рассказывая то про одного братка, написавшего явку с повинной, то про другого, которым зачлось «чистосердечное раскаяние» и срок наказания был скощен чуть ли не на половину.
– Или вот другой случай, – рассказывал Сапа, раздевшись чуть ли не до гола и красуясь всевозможными татуировками перед новичком, – один кореш решил идти в несознанку, думал, что менты ему ничего доказать не смогут. А те взяли и доказали. Дело было пустяшное, рядовая кражонка, а срок получил на всю катушку. Вот и подумай тут, когда слезу раскаяния подпустить, а когда в несознанку упереться… Раз на раз не приходится.
«Видно следователь и опера не врали мне, говоря о явке с повинной, что срок можно значительно сократить, если даже воровской авторитет (Сапа для Апухтина был настоящим «авторитетом», если, вообще, не паханом), по сути дела, то же самое талдычит, – размышлял Апыхтин, жадно ловя каждое слово Сапы. – Он не мент, ему верить можно. Так что, нечего с несознанкой тянуть, надо побыстрее явку с повинной писать, да не забыть указать, что он только помогал Злобину и не был инициатором нападения на Смирнова. Тут, как говорится, своя рубашка ближе к телу».
А тут и случай представился: старший оперуполномоченный Аверин Александр Иванович – Апыхтин еще утром запомнил его фамилию и имя-отчество – «поднял» его на беседу.
Час с небольшим потребовался Сапе, срочно переведенного в другую камеру, чтобы и Злобина «расколоть до самой попы»! Настоящий виртуоз внутрикамерной разработки был Сапа, профессионал своего дела. Злобин даже очень обрадовался, когда выводящий, заглянув в камеру, выкликнул его фамилию и добавил: «На выход».
Облегчив душу признанием оперу в совершенном с Апухитыным преступлении, Злобин возвратился в камеру, чтобы дожидаться прибытия следователя, как пообещал опер. От терзавших душу мыслей ломило черепную коробку. Страшно хотелось от них освободиться, хотя бы частично выплеснув на «опытного сокамерника», но того уже не было. Зато был похожий на самого Злобина парень, такой же молодой и такой же перепуганный. С таким душу не облегчишь, скорее, еще крепче опечалишь…
А Аркашка Сапин, закутавшись в полу пиджака, лежал на нарах уже в соседней камере ИВС. И было не понять, то ли он спит, то ли бодрствует.
Утром у него очередная встреча с курирующим опером. Снова чашка крепкого чая, пачка сигарет, письменный отчет о проделанной работе – и можно со спокойной совестью шагать домой. Миссия выполнена. А там снова скукотища и тоска зеленая… до очередного звонка Алелина.