III

Как-то августовским вечером, перед началом учебного года, я мучил фортепиано шопеновскими пассажами. Шопен сам по себе, конечно, в истязаниях не участвовал – главным инквизитором был ваш покорный слуга и его исполнительское искусство. Maman, как всегда во время моих экзерсисов, оставила рукоделие и расположилась у распахнутого окна с томиком Жорж Занда. Из сада в комнату доносились ароматы уходящего лета, наполняя мою непослушную голову зелёным маревом, пальцы застревали в клавишах, мысли уносились далеко. Я был полон того приятного томления, когда новая идея уже поглощает душу, но слова и звуки для её выражения ещё не найдены; когда ещё так гениально нарушается первый закон художественности. Я не думал о музыке – я думал о фортепиано и о своей тогдашней «классификации», думал с сериозностию, на какую способен только молодой человек восьми лет от роду. Бывают инструменты с клавишами, похожими на ореховое безе; они коротенькие, пористые, с немного тугим нажатием. Звук выходит чуть приторным, с дребезжащим сахарно-крупинковым послевкусием где-то за затылком. А бывают инструменты с клавишами гладкими, слишком отполированными, высокими, но лепестково-лёгкими при нажатии. Кажется, будто невидимые нити струятся от пальцев к фарфоровым марионеткам, шагающим по хрустальным дорожкам. Они едва касаются прозрачной поверхности – и звук, чистый, беспримесный, ещё долго звенит у корня языка леденцовым эхом. Моё фортепиано относилось к первым. Я частенько уставал от его подобных патоке речей и легко отвлекался. Вот и сейчас я был занят лилиями за окном: они раскачивались в такт с Шопеном. Чудесный природный метроном! О том, что музыка, которую я пытаюсь играть, и книга, которую читает Maman, как-то связаны, я ещё не знал. Хотя смутно нечто подобное чувствовал. И в этот вечер моя светлая королева Мама поведала своему сыну историю одной любви.