«Трапеза Мятежника» — аллегорическая повесть о путешествии людской сущности по просторам бытия. Д. — одинокий молодой герой — выступает в роли яростного критика окружающего социума, разбивая его шаблоны. Замкнувшись в себе, Д. искусно приготавливает трапезу, используя ингредиенты собственного разума. И каждый, кто не устоит перед соблазном вкусить эту пищу, будет приговорен к вечной погибели.
Vita est ars moriendi
Все началось неправильно.
И конец предвещает быть еще более неправильным.
1
На похоронах бабушки — невыносимо. Она не желала ни погребального обряда, ни панихиды, ни речей, по той причине, что всю жизнь являлась ярым скептиком, не доверяющим религиям с их разнящимися аксиомами.
Здесь нет священника или кого-то напоминающего его, лишь пару неволей сопричастных персон: сестра бабушки, с которой та не разговаривала на протяжении десяти лет; ее дети, у которых никогда не возбуждался интерес к жизни кровной тети; их отец, не имеющий понятия, что здесь вообще забыл (он вечно посматривает на свой вибрирующий телефон и приходит в бешенство от того, что не может ответить); старая подруга, с которой мне довелось познакомиться лишь сегодня; и, собственно, я — единственный ее друг и враг.
Молчание. Иногда одиночные выдавленные из себя всхлипывания. Мне настолько плохо, что все эмоции испарились, оставив лишь небольшое облако безразличия. Я неторопливо брожу вокруг гроба, дожидаясь, пока батраки, наконец, выроют яму в земле и ввергнут туда гроб с телом. И все-таки не получается до конца поверить во все это. Будто не взаправду мы тут собрались. Разыгрываем какой-то глупый спектакль, просто дурачимся. Эх, если бы.
Не знаю, как назвать то, что вырастает во мне при виде этого бледного тела. Образ, застывший на лице умершей, наталкивает на мысль о том, что, расставаясь с жизнью, она узрела некую истину, подвергшую ее в мирскую грусть, причем столь сильную и разъедающую, словно это должно воплотить и сделать зримым тайные муки и страдания множества людей, ушедших на тот свет.
В конечном счете, муж сестры срывается, делает шаг назад, разворачивается и уходит прочь, все-таки отвечая на звонок. Я провожаю его пронзительным взглядом, но ему нет никакого дела до того, что тут происходит. Мало того, что он даже не попросил прощения, так еще и громко разговаривает, размахивая руками, а затем резко начинает хохотать. Всем становится откровенно стыдно за его необузданность. Своим куцым умом он, вдруг, соображает, что напрасно рассмеялся, но, видимо, звонок донельзя значимый. Это, по всей видимости, его начальник, перед которым он готов прыгать, как собачонка, лишь бы угодить и польстить ему.
Яма вырыта и можно приступать к погребению. Но, вдруг, подруга бабушки решается на повторное прощание: подходит к телу и, хлюпая носом, произносит:
— Она была чудесным человеком! Царство тебе небесное! — Затем целует в лоб и возвращается на место, бросая на меня вопросительный взгляд, дескать, не хочешь и ты чего-нибудь хорошего сказать. Но нет. Мне нечего говорить. И тебе не следовало.
На похоронах я впервые. Немало знакомых и родственников ушло из жизни за последние пять лет, но ни на одних прощаниях я не присутствовал, дабы не выглядеть так же отвратительно, как и все, собравшиеся здесь. Как это называется — проявление уважения в последний раз? Где их носило при ее жизни? Уже не важно. Они попросту пытаются отдраить свою запачканную совесть, если та у них, конечно, еще имеется. А, вообще, сомневаюсь. Множество людей ее роняют и даже не разыскивают потом. Эта утрата им на руку.
— Брат, помоги! — Требует у меня рабочий. — Подержи эту веревку. Только, смотри, держи крепко.
Я повинуюсь, ухватываюсь посильнее.
— Отпускай потихоньку! — Распоряжается другой.
Мы медленно погрузили тело бабушки в землю. Я отпустил веревку и глянул в пропасть. Надо было ее кремировать.
— Спасибо. — Говорят рабочие.
— Спасибо. — Говорю я.
— Спасибо. — Говорит семья сестры.
Мы сухо прощаемся. Неловкость зашкаливает. Но у них, не у меня. Мне все равно. В моих глазах опустошенность. Очевидно, они замечают это, но делают последнюю попытку — предлагают подвезти до дома, но я, конечно, отказываюсь. Пройдусь. К счастью, мы с бабушкой жили неподалеку отсюда, где-то в двадцати минутах ходьбы.
— Еще раз соболезную. — Подходит ко мне подруга бабушки.
— Спасибо.
— Если тебе что-то понадобится, обращайся!
— Огромное спасибо.
Она тоскливо улыбается и ступает прочь. «Обращайся», ха-ха, куда обращаться? Я вижу тебя первый и, надеюсь, последний раз.
Из-за деревьев выкатилось заспанное солнце и затопило ярким светом все пространство кладбища. Я продолжаю стоять, сосредоточенно всматриваясь в то, как рабочие закапывают мою бабушку. Так хладнокровно, почти сурово. Это их работа. Подумать только — хоронят людей и получают за это деньги. Интересно, когда они перестали что-либо чувствовать к тем, кого впихивают в верхний слой земной коры? И были ли чувства вообще? М-да, тошнотворно все это.
Один из них замечает, что я наблюдаю за ними и шепчет своему напарнику что-то на другом языке, кивая при этом в мою сторону. Теперь они оба останавливаются и впиваются в меня глазами, как бы намекая на то, чтобы я проваливал отсюда. Я мысленно приказываю им: «продолжайте работать, грязные илоты — в вашу обязанность не входит смотреть по сторонам и, тем более, разговаривать. Мертвец сам себя не закопает». Мое выражение лица постепенно ожесточается, я не свожу с них глаз. Жаль, у меня нет кнута в руке, я бы непременно стегнул их им. Каким-то образом они улавливают эту мысль, призрачно ощутив страдания предков, и по привычке испугавшись, возвращаются к своей работенке.
Мне окончательно надоедает наблюдать за этой картиной, и я ретируюсь. Интересно все-таки, как будут проходить мои похороны. Увижу ли я их? Да и кто вообще ими займется? Кто на них придет? Впрочем, у меня вся жизнь впереди и, может, я встречу того, кому придется меня хоронить или, на худой конец, хотя бы присутствовать на прощаниях. Не всегда же мне этим заниматься. И еще — если кто-то захочет сказать про меня пару слов, надеюсь, он додумается придумать что-то вроде: «Д. был очень веселым парнем. Он постоянно смеялся и шутил» — это единственное мое пожелание. А в какой гроб, где и как меня будут хоронить — неважно. Я не обижусь, если на моем трупе сэкономят. Все равно все сгниет.
Перехожу сквер народного героя. Его памятник усеян голубиным пометом. Сейчас, в полдень, тут как-то по-другому, не так, как несколько дней назад, ночью, когда я бродил здесь без всякого дела, не добиваясь никаких успехов. Думал о девушках и любви, в целом, — это приятно. И сейчас я так же невольно фантазирую о том, кого и как часто смогу приглашать в гости. Раньше такой возможности вовсе не представлялось. Последние три года бабушка почти не выходила, отбывала заключение в квартире, по причине болезни. Теперь квартира моя, и пару тысяч, которые, оказывается, все это время, хранились в банке, у нее на счету. Ума не приложу, отчего она раньше не ставила меня в известность о них. Но зато теперь — это хороший сюрприз. Не скажу, что я улетел в поднебесье от восторга, нет. Мне паршиво. А квартира и деньги лишь немного сокрушили скорбь или даже напротив, ткнули в воспаленную рану — я еще не определился. Во всяком случае, растрачивая их, я с уверенностью могу сказать, что перед глазами будет стоять алебастровое слегка надменное лицо бабушки. Она была довольно-таки автономной личностью, особенно под конец жизни. Ни с кем не считалась, имела свое трезвое мнение, которое невозможно поменять или хоть немного пошатнуть. Не существовало в мире человека, способного привести ее в восторг или как-то зажечь. Ее вдохновляли лишь деньги, вкусная еда и сериалы, над тупостью которых, она смеялась так, как ни от чего другого. Громко и искренне. К чужим проблемам относилась очень холодно, над любовными неудачами — надсмехалась, а когда ей жаловались на здоровье, она, молча, натягивала штаны до ляжек и демонстрировала свои отечные мучимые варикозом ноги. Я иногда представлял ее на своих похоронах, всю в черном с сухими безжалостными глазами, в которых циркулируют слова: «Я же говорила тебе…» Это излюбленная фраза, которой она всякий раз, когда я угождал в очередную передрягу, презрительно швырялась в меня, точно острым дротиком.
Да… Я буду скучать по тебе, бабуля.
2
Никто теперь не будет дожидаться меня здесь, в этой сиротливой однокомнатной квартире. Больше никакого вкусного ужина, после работы; стиранной и глаженой одежды; хохота, оглушающего не только меня, но и весь дом; стонов от боли.
Ее больше нет. Я погрузился в абсолютное одиночество. Теперь и физическое.
Не успев толком раздеться, я вытаскиваю из шкафа громоздкий потрёпанный чемодан, и принимаюсь запихивать в него бабушкины вещи. Все, что попадается под руку: платья, брюки, кофты, куртки, сумки, туфли, стаканы, сервизы, игрушки, ее и родительские старые фотографии, цветки, книги, кувшины. Все это мигом преобразилось в какой-то ненужный хлам — вот оно, имя прошлого. Чемодан очень скоро забивается до отказа, и я направляюсь за следующим.
В итоге все уместилось в два. Я страшно запыхался и, наконец, могу плюхнуться на кровать.
Теперь эта комната практически сходственна с моей заскорузлой душой. Только белые стены и мебель. Никаких цветков, украшений, подставок и прочего барахла. Я оставил всего одну фотографию бабушки, но, думаю, скоро и ее выкину. Прощаться с человеком нужно целиком и полностью, во всех отношениях. И память о нем ни к чему хорошему не приведет, если только к беспомощным и неутешным слезам, да соплям. Но дело в том, что людям нужна трагедия. Всегда и везде. А как только они ее получают — жадно смакуют ею. До последнего выжимают из злоключения все соки, а затем брызжут своей скорбью на всех подряд, выставляя ее напоказ. Сострадать таким людям — недопустимо.
Но вот, какой вопрос меня по-настоящему волнует — куда она отправилась? Вероятно, наконец-то, вышла за пределы физической вселенной. Но слышит ли она меня сейчас, умеет ли читать мысли? Витать, перемещаться во времени? И существует ли на самом деле время? Возможно, оно иллюзорно и связано лишь с сознанием, как коллапсирование волновой функции в квантовой механике.
Давай, предоставь ответы на мои пытливые вопросы. Покажи, что мир и материя не так абсурдна, как кажется. Дай мне знак, заставь почувствовать какую-то энергию, сконцентрированную в медленной вибрации. Я вытягиваю руку и ожидаю чего-то, подобно наивному ребенку, но ничего не происходит. Что ж, раз от умерших никакого толку на Земле нет, то я надеюсь, что они не видят меня. Я очень не хочу этого, потому что если жизнь после смерти все-таки существует, то и суть всего земного там тоже постигнуто. А это означает, что в ваших глазах все мои мысли и поступки — сплошная нелепость, ибо вы перешли на другой уровень. А что имеет смысл на одном уровне, может потерять его на другом и стать бессмысленным. Однако я и без вас знаю, что во многом не прав. Но остальной мир еще в большем заблуждении, не так ли? Мир, который мы сконструировали у себя в голове — в корне отличается от реального мироздания. Но что нам еще остается делать? Отвратительное Эго общества перестало нуждаться в поиске и познании истины. Оно лишь выдумывает новое, абсолютно бредовое, слепляя одну религию с другой, вырыгивая новые нормы поведения, за счет которых цепи рабства лишь крепнут, однако, единое вульгарное восприятие нашептывает, будто свобода настолько близка, что нужно лишь протянуть руку и дотронуться. А тот, кто в одиночку отправляется путешествовать в поиске чистой, святой правды, в итоге, теряет дорогу, падает на мосту между истиной и измышлениями, и стонет, валясь с остальными. Теми, кто уже отстонал свое. Теперь они просто лежат, изредка, мыча.
Ладно, нужно сходить выбросить мусор.
3
Я приобрел черную краску и малярную кисть, хочу порисовать что-нибудь на этой пустой белой стене. Никогда раньше такого не делал, но всегда имел большое желание. Эта идея несет в себе одновременно двойной характер — разрушение и творение. Даже не знаю, что мне нравится больше. Уничтожая что-либо, ты ощущаешь некое высвобождение. Впервые я почувствовал это, когда подрался. Один пацан весь пятый класс бесконечно донимал меня, и, решившись, я сломал его. Повалил на землю и выбил из гада всю дурь. С тех пор я понял, как находить общий язык с ровесниками и, в целом, парнями. Затем я отправился на секцию боевых искусств и осознал там, что причинять боль людям — плохо, но занимаясь этим, развивая тело, характер и умения, я нивелировал зло, присущее насилию, преобразовывая с минуса на плюс. И в итоге окончательно разрушил в себе желание драться, применяя навыки причинения насилия для собственного развития. По большому счету, агрессию испытывают лишь трусливые люди, не уверенные в своих силах, пытающиеся доказать всем обратное: как мопс, лающий на волкодава. Обретая силу, пропадет боязнь показать свою слабость. Сколько я видел драк — всегда дерутся люди, которые не умеют драться. Но самое смешное в том, что нам на данном этапе развития уже незачем испытывать страх, хотя политика и религия нас в этом старается переубедить. Исходя из этого — разрушающий что-либо, чаще всего, боится. А тот, кто что-то создает? Боится ли он? Страх везде и всюду. Мы родились в нем, вышли из него и следуем в него. Он всегда видоизменяется и проявляется в абсолютно разных сферах нашей жизни. Порой, мы даже не подозреваем о том, что боимся, выдаем это состояние за другое, иногда положительное, потому что оно влечет за собой некую реакцию, которая часто помогает в решении той или иной проблемы. Как в случае с дракой: ты бьешь, потому что боишься получить первым по лицу, проиграть. И агрессия, порождаемая страхом, помогает тебе. Но факт — ты надул в штаны, потому что опять же недостаточно силен в этой области.
Макнув кисть в черную бездну краски, я замахнулся и осыпал стену ядовитыми каплями. Это выглядит подобно вселенной в начале ее создания. Продолжив эту воображаемую линию в прошлое, я нафантазировал, что когда-то в мире были только звёзды и мы — это дети звёзд. Получается, в самих звёздах и даже в пустоте, предшествующей созданию нашей вселенной, уже заложено появление самоосознающей жизни при благоприятных условиях. Выходит, мы не более живые, чем звёзды. Но глупо сравнивать себя с Богом, хоть я и творец этого сюрреалистического портрета.
Я подошел ближе, и все напросилось само — сначала глаза, затем хмурые пышные брови, крючковатый нос и улыбка до ушей, которые я нарисовал последними. Мне понравилось. Я снова макнул и принялся вырисовывать волнистые линии справа и слева от лица. Океан. Хочется продолжать, но кажется, что все на своих местах и, дополнив что-то, я нарушу минимализм, который очень хочется сохранить.
Я присел, любуясь своим творчеством, но вскоре стало как-то необычайно и неприятно одиноко. Захотелось разделить эту минуту хотя бы с каким-нибудь животным. Пусть это даже будет маленький хомячок. Или нет, не стоит — за ними нужно убирать фекалии и кормить, не хочу быть ответственным за чью-то жизнь. Когда впервые заводишь животное, кажется, будто оно что-то понимает, умеет рассуждать. Ты рассказываешь ему о своих переживаниях, изливаешь душу, а оно смотрит на тебя такими, казалось бы, умными выразительными глазами и становится немного легче. Однажды у меня был кот, и как-то раз я сказал ему:
— Друг, если ты понимаешь меня, тронь мой палец. — Я поднес руку прямо к его мордочке и повторил. — Тронь меня, если понимаешь, что я говорю. Ну же!
Но он не тронул. Словом, бестолковые для человека существа. С ними приятно играться, когда они маленькие и легко любить. Но как вырастают — это наглые и ленивые недохищники, которые то ли не понимают тебя, то ли слишком презрительно к тебе относятся, чтобы как-то отвечать.
Может, тогда девушку завести? Если только она не пропишется здесь на постоянное проживание, а то я свихнусь от бытовщины и повторного захламления моей обители. Хотя об этом рано думать. Сначала нужно уволиться с работы.
4
Я всегда до мозга костей ненавидел обучение. С первого класса. Казалось, что вещи, которые нам преподают — хлам, предназначенный для того, чтобы в будущем сделать из нас рабов системы, бездумно служащих на благо страны. А самое гадкое то, что большинство это понимает и добровольно на все подписывается, то ли выбора не имея, то ли храбрости, не знаю. Другая часть: те, кто не понимает этого — у них слабоумие, и им нужна помощь.
В школе нас не учат освоению жизни, нет. Только науки, непонятные стихотворения и чтение книг, в которых написано то, что ныне не актуально. Ребенку непросто выучить и принять все это барахло в таком раннем возрасте. Ему нужны азы жизни, а не математики с физикой. Он хочет знать, как ему вести себя с девчонкой, которая нравится, а не сколько получится, если косинус сложить с синусом. Его необходимо приготовить к тому, что в этом мире ничего нельзя удержать, и возможны очень частые потери. Дед Мороз — это в лучшем случае твой отец, вырядившийся в дурацкий костюм, в худшем — воспитательница детского сада, у которой отклеилась борода. Деньги — это штуки, ради которых ты учишь и делаешь то, что тебе не нравится, возможно даже, ненавидишь. Игрушки ломаются, любовь проходит, люди умирают, и в конце — умираешь ты. Что будет после смерти — придумай сам.
Некоторые считают, что учить жизни должны именно отец с матерью, дескать, это их забота. Может быть. Но, на самом деле, большинство родителей ровным счетом ничего не делают, кроме как кормить и говорить: «заткнись там-то там-то», «делай, как тот или этот», «слушайся его и не слушайся этого». Получается сплошное перекидывание обязанностей: мать на отца, отец на мать, оба на учебу, а она просто смывает все в канализацию, потому что идея обучения заключается не в том, чтобы сделать из ребенка человека. Нет. Стране не нужны ваши мысли, какие-то креативные идеи, напротив — этого боятся и пытаются заклевывать на корню. А нужны такие, которые будут хорошо выполнять свою работу, причем безоговорочно и за гроши. Запуганные, как псы, дураки — вот кто нужен.
И это, к счастью или сожалению, не тот случай, когда можно сказать: «У него были такие родители, вот он и думает, что все подобны им». У меня их вообще нет, и не было никогда. А бабушка в мое образование особо не вмешивалась и, слава Богу. Однако, как и все остальные дети, я посещал школу, но без особых успехов. Был круглым троечником, почти двоечником. И самым ненавистным предметом была математика. Я даже имел собственный девиз: «Долой арифметику. Реален только ноль».
Директор постоянно вызывал мою бабушку в школу, но в один прекрасный день она послала его, и меня, вскоре, выгнали. Тогда я попал в другой питомник, окончил его и даже поступил в высшее учебное заведение, наивно полагая, что там совершенно иные люди и образование. Но это был один из самых неверных шагов в моей жизни. Эта не та ошибка, которая полезна, нет. Она долговременна и ни чему хорошему не учит. А поступил я на инженера-технолога и только потому, что заранее знал — на этой специальности полно заблудших дураков. У меня была возможность поступить в гуманитарный университет, однако, там каждый корчит из себя мудреца, почти все горделивы, вечно соревнуются между собой, страдая эгоцентризмом. Но в целом, они ни чем не отличаются от тех, кто учится в технических училищах. Я посчитал, что такие люди зловредны, и лучше иметь дело с тихой тупостью, нежели с буйной. Мне просто не нравится спорить. Дискуссировать о чем-то, спокойно, доброжелательно и без твердого намерения переубедить — другое дело, но спор — это диалог между двумя тазиками с мочой. Тем не менее, даже в моей группе, мне не удалось избежать таких разумников, с которыми поначалу не получалось не конфликтовать. Я просто не выдерживал. Они, порой, говорили настолько дубово-изъезженные фразы, что я впадал в ступор и не находил подходящего ответа. Разумеется, от этого они чувствовали себя победителями и их самолюбие, на глазах, жирело.
Обучение ни у кого не вызывало особого интереса. Тем не менее большинство делало поистине заинтересованный вид, особенно девушки — они конспектировали каждое слово, отвечали на любой вопрос преподавателя и, конечно, не упускали возможности как-то подольститься к нему.
Все они видели, что для меня их сущность всего-навсего пустой запачканный аквариум и поэтому, впадая в тихую ярость, вечно искали повод зацепиться со мной, попытаться унизить. В своих выражениях были очень грубы, порой, меня это даже удивляло. Почему они меня так ненавидели? Как я уже говорил: для меня они были прозрачны, я видел их истинное лицо. Но, несмотря на это, мне не хотелось вражды. Я множество раз пытался улучшить с ними отношения, и это никогда не увенчивалось успехом. В итоге, после очередной нелепой претензии ко мне, я высказал свое мнение, надолго их заткнувшее. А сказал я следующее:
— Вы не девушки. Вы простые хабалки. Ведете себя, как мужики, а то и хуже. Я давно бы вас избил, но, увы, не поднимаю руку на слабых. А вот ваш муж, скорее всего, будет избивать вас ежедневно, ну, или он будет подкаблучником, облизывающим вам пятки. Нормальный с вами не свяжется никогда.
От этого они сильно покраснели и надулись, но ответить ничего не смогли. Конечно, ведь правда буквально задушила их. А парни над этим посмеялись. Может, им и было смешно, но лишь наполовину. На другую половину они просто не хотели со мной связываться, зная, что с ними-то я церемониться не буду точно.
В общем, я долго терпел это: вставал каждое утро и тащился в место, где происходила деградация, по сравнению с тем, как бы умственно я мог просветиться от сна и самообразования.
Как люди спокойно сидят на лекциях, семинарах и мирятся со всем этим калом, который вкачивают им в голову? Я никогда не слушал преподавателя, всегда приходил на пары с книгой и читал ее весь день, а когда откладывал, все равно продолжал читать — свои мысли. Неужели не понятно, что групповое обучение — это билет в прозябание, оно придумано намеренно, чтобы лишить нас молодости. Большинству профессий, преподаваемых в ВУЗах, можно научиться за полгода или максимум за год. Кто-то скажет, что каждый вправе выбирать, чем ему заниматься, и никто никуда никого не тащит. Но это не так. Нас запугивают со всех сторон, а это самое страшное и эффективное, что вообще может быть.
Я пытался смирять себя и бороться с негативными мыслями, но никак не получалось. Все чаще, по утрам, открывая один глаз, я задавался вопросом: «Ехать мне в эту клоаку или нет?» Ответ я получал в ту же секунду: «нет», и не вставал, представляя, как мои одногруппники волочатся в университет, и засоряют голову, запрограммировав себя на то, что принимаемый ими мусор — полезные знания, которые пригодятся им в будущей работе. Вернее, рабстве. С этим, возможно, мало кто согласится, потому что многие скудны в своих размышлениях, они не могут позволить себе думать шире, думать об истинной свободе, а не верить в иллюзии.
В итоге, я перестал посещать занятия и меня, конечно же, отчислили. И это был одним из лучших дней в моей жизни. Бабушка сказала: «Теперь, иди работать», и я пошел. Сменил кучу работ: с каких-то увольняли, с большинства уходил сам. Меня вполне устраивала такая непостоянная жизнь паломника. Рутина была и будет всегда, но она хотя бы не держала меня за горло, передавала из рук в руки, не успевая придушить, как следует.
Сейчас — я дизайнер, верстающий полиграфию. Придумываю дизайн, готовлю его к печати и проверяю готовые макеты, которые присылает заказчик. Хотя, нет, больше я не дизайнер. Только что уволился.
5
На обратном пути, я захожу в закусочную, выпить чашку чая с чем-нибудь вкусным. Старый товарищ без остановки звонит уже в пятый раз. Видимо, он узнал, что у меня умерла бабушка и считает своим долгом — достать меня. На шестой вызов я все-таки отвечаю:
— Алло?
— Здарова, Д.! Ты как там? Слушай, я слышал, у тебя бабушка умерла!?
— Да.
— Ох, прими мои соболезнования! Я зайду как-нибудь, хорошо?
— Как-нибудь, да. Я наберу тебе, когда немного отойду.
— Дружище, с этим в одиночку не справиться, нужна поддержка! Принесу выпить что-нибудь, посидим, поболтаем.
— Все в порядке, не переживай. Я в норме. Она ушла не внезапно, так что… Я справлюсь.
— Ладно. Ты звони, если что!
— Обязательно. До связи.
— Давай, брат. Пока.
Даже немного смешно стало от этого разговора. Никогда еще этот тип не бывал таким добросердечным. Всегда смеялся над смертью, порой казалось, что он конченная бесчувственная скотина. Может, так и есть, просто, к счастью, имеет мизерное воспитание от родителей-алкашей. Это один из тех случаев, когда дружишь с человеком, думая, что просто должен с кем-то общаться, подобно другим нормальным людям. Но теперь больше нет смысла врать ни ему, ни себе, никому вообще. Я потерял всех, кого только мог. И это придало мне неземную свободу. С детства одиночество постепенно обволакивало меня, подобно жидкости. Я задыхался, но теперь отрастил жабры и с легкостью могу дышать, играючи исследуя все глубины и высоты этого бесконечного океана.
Мне нравится эта закусочная, в будни здесь практически безлюдно и можно спокойно посидеть у окошка, наблюдая за секундами жизни людей. Пустые лица мечутся то туда, то сюда. Бесцельно. Им кажется, что у них есть цель, но это мираж. Глупо жить завтрашним днем. Он — бескрайность, которая не уползает из-под ног, ты на ней даже не стоишь, просто семенишь вперед, воображая дорогу. Но если не планируешь вечность, то зачем планировать завтра?
Почти всех барышень я приводил именно сюда. И ни одна не заказывала больше, чем кофе — не то от скромности, не то от вечной никчемной диеты. Я уставал от этих свиданий, но без них становилось необыкновенно скучно. В основном, все проходило одинаково: идентичные вопросы и ответы. Редко у кого-то имелись интересные мысли или увлечения. Некоторые пытались умничать, выделяться из серой массы, но эта попытка обнаруживалась слишком явной. Желание казаться неординарной превращало юную особу в примитивную собаку. Это частый случай. Люди сжирают расхожие мнения, переваривают их, затем пихают пальцы в рот, выпускают все наружу и показывают на это, говоря, что вот их собственное мнение. Давайте, пляшите, тужьтесь, плачьте, нападайте, хохочите, вылезайте из кожи вон, дабы показаться не такими, как все — это не освободит вас.
Без девушек невозможно жить — они одно из лучших творений на Земле. Я влюблялся с первого взгляда множество раз, но стоило только заговорить с понравившейся девушкой, как у меня наполовину, если не больше, пропадал к ней интерес. В большинстве случаев, они всем видом показывают, что их нужно добиваться, бегать за ними, дарить подарки, засыпать комплиментами, хотя сами обыкновенные гуляющие бабы, в которых побывало уже сотни грязных мужиков. Трофеи. Нормальная дама никогда не будет вести себя, как товар. Благо они всё чувствуют: если говорить в лоб, спокойно и честно — тебя поймут. Они такие от безысходности, обделённые женственностью, точнее потерявшие её из-за различного негатива в жизни. Инициация в гуляющую бабу происходит так: женщина плачет перед зеркалом, у неё течёт тушь, а она повторяет: «я сильная!» Погибшие, но милые существа. И, конечно же, многие скажут, что в этом вина мужчин. Но ведь существуют другие девушки. Хорошие, правильные, чистые. Чем они руководствуются? Почему влияние мужчин и проституток на них не подействовало? Они остались женственными и открытыми для неподкупной любви, не являясь при этом бестолковыми швабрами. Подарки нужно заслужить, как и чувства, ясно? Недостаточно быть просто красивой. Достаточно быть просто развитой, кроткой, стеснительной, но не трусливой — вот только в таком случае можно быть не красивой. Но кому такая нужна? Даже мне не нужна. Это необратимо и до боли печально. Я могу и хочу бороться со всем, чем только можно, но с этим, кажется, невозможно. Кто-то давным-давно классифицировал людей на красивых и некрасивых. Это прижилось и живет по сей день, как бы общество не пыталось это изменить, оно лишь делает хуже, абсолютно всегда. Но я знаю правду и мне дана жизнь для того, чтобы развить и принять ее, хотя бы в своем собственном разуме. Все мы одинаковые. Если собрать камни, лежащие у океана, и пару десятков людей, вывернуть их наизнанку, разложить все их жизни, как карту и разглядеть характер, мысли, поступки, окажется, что они ни чем не разнообразнее простых камней с пляжа. Причем и внешне, и внутренне. Наши отличия незначительны, и конец наш — такой же, как у этих камней, а то и хуже.
Мне принесли кофе с двумя блинчиками, политыми шоколадом.
— Приятного аппетита. — Игриво желает мне официантка.
Я думаю: «Спасибо», но забываю озвучить это. Она удаляется. Мое сознание где-то витает, только не могу понять где. Почему я не могу схватить за хвост настоящий момент, бахнуть его об стол и оглушить, успокоить? Не получается наслаждаться этим кофе с блинчиками. Мыслями я уже в каком-то другом отрывке из своего предполагаемого будущего, пытаюсь придумать, чем буду заниматься оставшееся существование.
Бах! Кого-то только что убили! Бум! Сбили! Куда эти люди, а вернее то, что от них осталось, уходит? Не верю, что после смерти — пустота. Может, мы — это целостное сознание, рассматривающее себя, как массу индивидуумов, и смерти не существует, а жизнь — всего лишь сновидение? Но это настолько абсурдно, что я даже не могу представить нечто подобное. Если все вокруг сон, какого-то одного организма, значит, умирая, мы попадаем в следующую точку сна или проваливаемся в небытие, а не просыпаемся, ведь умирают частицы. Основываясь на этом, можно спокойно опровергнуть сие предположение, в силу того, что сон не может быть таким скучным и цикличным, как наша жизнь, и не может иметь еще одно сновидение внутри себя. Значит, все, находясь за гранью мироздания, в других определениях — имеет иное название. Да и нет никакой разницы — какое. Все кружится вокруг того, что существует некий Творец, ибо у каждого изобретения есть изобретатель. Мы просто не хотим это признать. Мы без колебаний падаем на колени и подчиняемся простым смертным людям, но не можем себя сломать, признать Бога и повиноваться конкретно Ему. Но где Его найти? Вот я признаю, что Он существует. Я чувствую Его всеми фибрами души, но Он не открывается мне. Где найти тебя, Отче? Покажи путь, ибо я запутался в лже-истинах и постулатах тех, у кого все духовные озарения были из корыстных побуждений, либо спонтанны из-за эндогенного выброса серотонина, либо, благодаря, употреблению психоделических веществ. Я не хочу верить в чью-то идею, которая ведет неизвестно куда, наискосок, возможно даже, водит по кругу. Я желаю встать на тот путь, который приведет меня прямиком к Тебе.
Слишком рано разочаровался в жизни. Все предельно легко: то, чего не желаешь — получишь, и то, о чем мечтаешь — не увидишь. Ненужность. Она словно плед, который невозможно скинуть с себя. Любовь — неосязаема. Не ты первый, не ты последний. Я словно хожу по магазину с вещами, которые уже кто-то носил. Примеряю, затем снимаю и кладу на новое место. И я такой же. Наверное, я носок.
6
За дальним столиком сидят два престарелых вояки. Я и не заметил, как они тут образовались. Один из них явно перенес контузию. Он хмур и время от времени нездорово дергает головой, а разговаривает так громко, что, думаю, его слышат даже на улице. Другой — спокойный, слышит, вроде, хорошо, по крайней мере, не орет и не кривляется, но складывается ощущение, будто он пуст — просто сидит, покачивая ногой, и смотрит сквозь своего камрада, делая вид, что слушает. А тот, не затыкаясь, горланит о каком-то происшествии, пережитом в Афганской войне:
— Он, прикинь, засыпает стоит, а нам-то нужно глядеть в оба, ну и я ему говорю, мол: «Идиот, раскрой глаза! Чего ты дрыхнешь!? Подохнем сегодня и заснем навсегда! Уж потерпи», а он мне говорит что-то типа того, что ему уже все до фени, жизнь не имеет смысла и так далее. А я говорю: «Зато я жить хочу и буду бороться за жизнь до последнего! Уважаешь меня? Тогда помоги мне выжить, а потом, если хочешь, я сам тебя замочу». — Тут он очень громко рассмеялся. — Вот такие мы беседы и вели. — Он снова тряхнул головой. — Эх, было время. А сейчас эти уроды меня вообще ни во что не ставят. Представляешь, им рассказываешь о войне, а эти ублюдки даже не слушают.
Тут, вдруг, его товарищ очень тихо произносит:
— Сам виноват. Чего ты в эту академию залез?
— Один хрен — ничего там не делаю, пинаю этих тупоголовых курсантов, да и все.
— Лучше на войне быть, чем молодых воспитывать.
— Согласен, ч-черт.
Им принесли заказ, они замолкли и принялись за еду.
Я мысленно представил этих двух молодыми, вырядил их в афганку и поместил на войну, с автоматами, пистолетами, товарищами, аптечками, водкой. Что они чувствовали? Какова была их цель? О чем они думали? Пытались ли они разобраться в том, кто прав, а кто нет? За что они убивали и за что пытались выживать?
Я продолжаю фантазировать — бросаю их под обстрел. Они сидят в окопах, пули свистят над головой, тела трясутся, слюни капают, глаза почти не моргают и каждый подсознательно молится: «Хоть бы не я, хоть бы не я». Один из товарищей уже свихнулся или просто перешел на следующую точку нервоза — хохочет, как дурак и не может остановиться. Ему судорожно кричат: «Заткнись, идиот!» Но это не помогает. Наконец, случается взрыв, и все умирают.
Почему мы всю жизнь друг с другом воюем? Все горланят о дружбе, любви и сострадании, но лишь меньшинство действительно стремится к этому. Мир не меняется, потому что никто ничего и не пытается поменять. Все только приспосабливаются.
Кого можно назвать наиболее жестоким убийцей — того, кто стреляет из пистолета или того, кто придумал и собрал пистолет? Великие мастера долгое время трудились над тем из-за чего сегодня столько бед. Придумывали, рисовали, мастерили, испытывали и их задачей было: наиболее лучшее орудие для убийства существа, подобного себе. Но для чего? Сначала война и убийства рождаются в разуме, как у меня около минуты назад, когда я подбросил бедняг в боевые действия, а затем погубил, впрочем, эта война уже состоялась, поэтому я ее не придумывал, а просто воспроизвел по-новой. Однако все рождается от скуки. Даже повторное наступление на грабли — тоже от нее. Маньяк убивает и тем самым утоляет свой голод, но через какое-то время он снова будет алкать, и начнется поиск новой жертвы. Так же и в политике. Мы во власти весьма искусных маньяков, которых, увы, никто не посадит за решетку.
Иной раз смотришь на все, что творится вокруг и думаешь: «Какие же мы идиоты». Все ходят с такими важными лицами, воображают из себя кого-то. Возможно, будь у меня власть над всем миром, я замахнулся бы на него с целью — поразить. Но всего один лик безобидного младенца, появившегося на свет, ради жизни, остановил бы меня навсегда. Как же прекрасно все в начале и как ужасно все в конце.
Если люди, идущие в рай, не лишаются такого состояния, как скука, то они и его разрушат.
7
Мне захотелось побродить в центре города. Давненько я там не бывал. Весна спешит. На улице становится все жарче и жарче. День не дышит прохладою, и тени не убегают. Я словно гнию под этим вечно молодым солнцем, оно припекает мою голову. Все вокруг ослепительно сверкает. Красиво и намного лучше, чем зимой. Но, кажется, мое восковое тело вот-вот расплавится.
Я скрываюсь в подземном переходе, вползая туда, подобно кроту, спешащему в свой грот. Проползаю дальше, вниз к метрополитену и останавливаюсь посередине платформы, в ожидании поезда. Не так давно я считал это место — миниатюрой ада. Эти бесконечные поезда, проносящиеся мимо твоего носа, наталкивают меня на безумные и одновременно тривиальные мысли: казалось, будто меня вот-вот столкнут на рельсы. Но кому я нужен?
Когда уже попадаешь в вагон, первые пару минут довольно интересно. Глядишь по сторонам в поисках какой-нибудь красивой девушки, а когда находишь, то у поездки появляется некий смысл, отвлекающий тебя от предстоящей учебы или работы. Ты всячески пробуешь поймать ее взгляд, а если ловишь — вкладываешь массу энергии в самую ничтожную ухмылку на свете. И в итоге все старания оказываются напрасными, контакт нарушается. Она отводит взгляд и на протяжении всей дороги всматривается в пол. Потом ты выходишь. Или она. Так всегда. Я беспрестанно выискиваю жертву, для того, чтобы предложить ей сыграть в игру под названием «любовь» и в итоге — сдаться. Это интересная, но чрезвычайно сложная игра.
Поезд приехал. Синий, уродливый. Для меня метро не что иное, как рыболовные сети, забитые тухлыми тунцами. Совершенно пустые лица. Они почти подохли и способны только поворачивать голову, дабы обратить внимание на новых подброшенных рыбешек.
Пару мест свободно, и я присаживаюсь на одно из них.
Через пару станций, в вагон вваливается добавка. Одна тетка сразу подметила меня, подошла вплотную и начала биться об мои колени, намекая на то, что я обязан подняться и любезно уступить место. Я, впрочем, уже и собирался это сделать, однако, она продолжала очень толсто намекать — поставила свою калошу на мои туфли и не собирается даже ее убирать. Я скидываю эту лапу, медленно поднимаю на нее глаза и одним только взглядом спрашиваю: «Чего тебе нужно от меня?» И она ответила: «Место…» А я отвечаю: «Нет. Стой, раз тебя не учили, как себя вести». И она все поняла. Вот так вот просто можно разговаривать глазами. Рядом с ней стоит худой паренек, с тоннелями в ушах, проколотым носом и татуировкой на руке. Глаза бегают, в голове фигурирует единственная мысль: «Как я выгляжу со стороны?» Смешно выглядишь, как еще-то? Некоторые думают, что вытворяя со своим телом всякую нелепость, они бросают вызов всему миру. Уверяют себя в том, что пирсинг, татуировки или идиотская прическа — модифицирует их тело, возвышая над общественными законами и шаблонами. Порой, кажется, будто развращенность стоит на краю, маразм достиг апогея, но нет. Он продолжает прогрессировать. Парни одеваются, как девчонки — всем нравится. Однополый секс — «непосредственность» — говорят многие. Осталось только начать ходить на четвереньках и кушать собственные испражнения. Я уверен, человечество и до этого доползет. Такие люди — самые жалкие жертвы общества. Оно играет свою мерзкую мелодию, а они пляшут под нее, как ослы. Нацепляя на себя различные железки и, набивая дешевые татуировки, ты не становишься индивидуальным. Несомненно, ты попадаешь в новую категорию многообразного сорта фекалий, но никем индивидуальным ты, увы, не становишься. Только подтверждаешь свою ущербность. Перестань бриться и стричься, сними с себя всю чепуху, выжги татуировки, купи бледную однотонную одежку, обратись в это и успокойся. Ты, в любом случае, никому особо-то и не нужен. Возможно, ты скажешь, что тебе так нравится, и этим всем ты ничего никому не пытаешься доказать. Что ж, хорошо, животное. Ответ засчитан.
Сердясь внутри себя, на протяжении всей дороги, я, в итоге, доезжаю до центра. Поднимаюсь на улицу и пускаюсь в бесцельное скитание, совершенно не контролируя свою хромую медвежью походку. Всему виной — старая травма голени. Меня очень задевало, когда знакомые замечали что-то неладное в моей поступи и задавали вопрос:
— Ты хромаешь?
— Нет. — Обиженно выстреливал я.
Но теперь меня и это не заботит. Снаружи — дикий, внутри — ручной. Во мне сидит и зверь, и дрессировщик одновременно. Второй — довольно-таки строгий, но разрешил первому ходить, как тому удобно.
8
У меня есть очень гнилая черта — накручивать самого себя и злиться. Редко я ругаю кого-то конкретного, я не имею ни на кого обиды. Если только на весь мир. Я не толерантен, и этим все сказано. Возможно, я — воплощение зла. И, возможно, единственный добрый поступок, который я способен совершить для этого мира — умереть. Но нет, я никуда не уйду. Я в ожидании кое-чего. Хотя чем больше проходит времени, тем чаще прихожу к мысли о том, что ждать, в общем-то, нечего. Для меня все потеряло смысл. У меня есть деньги и жилье, у меня есть все, что нужно, но это не делает меня свободным. Я не свободнее тех ложно креативных горностаев, измывающихся над своим телом, не свободнее тупоголовых студентов, рабочих на стройке, червей в офисах. Мы прыгаем от одной зависимости к другой — вот в чем проявляется наш выбор. Кто лучше или хуже? Я изрыгаю, меня тошнит. Порой хочется поджечь все и сгореть самому вместе со всем. Но разве затем мы пришли в этот мир? Разрушать? Не думаю. Многие воображают из себя творцов, считают, что вносят в мир нечто полезное, сами не замечая, что губят его своими мерзкими изобретениями. И полет человека на луну — отнюдь не шаг вперед — скорее скачок назад.
Что мне делать? Чем заняться, куда идти? Скучно и слишком много несуразного, но безумно соблазнительного анализа. Я хватаю все, что попадается под руку и жадно изучаю это. Вот, например, у той фифы, которая прошла мимо, что у нее в голове? О чем она думает и какая у нее цель? Не опоздать на маникюр? А у этого паренька? Сдать коллоквиум в среду утром или во что поиграть вечерком? Слишком большой список планов. А как же размышления о смысле жизни? Ведь все об этом думают, но, как оказывается, слишком поздно спохватываются. Все заняты своими нелепыми делами. Даже старики планируют объедки от планов своих детей и внуков. Старая кондукторша в автобусе, гладя в окно, о чем она думает? О чем!? Дура, ты скоро умрешь, понимаешь? Ты скоро умрешь! Почему ты так спокойна? Почему ты думаешь о грибке ногтей, а не о вечности? Какая у тебя цель в жизни? Надеешься на то, что поставив свечку в Церкви, ты попадешь потом в рай? Или икона, прибитая над дверью дома, спасет тебя? А, может, надеешься, что, когда ты умрешь, за твою душу помолятся, и из какого-то чистилища ты попадешь в рай? Может, и так. Но что за идиотизм тогда — жизнь? Я не верю, что врата рая настолько широки, как говорят об этом многие и не верю, что дыра в ад так узка.
Надоело бесцельно шагать. Здесь нечего ловить. Не только в центре, но и во всем городе. Мысли пожирают меня, причем, сугубо губительные. Я чувствую ненависть ко всему миру. Плюю ему в лицо. Веду себя по отношению к людям агрессивно. Вызываю всех на бой. Наступаю на одни и те же грабли, говорю об одном и том же. Я обезумел. Одержимый. Я боюсь. Буквально трепещу от страха. Я должен возлюбить всех, принять такими, какие они есть, ведь, если Бог существует, то мы Его творения, а все плохое не от Него, от кого-то другого, злого, его принято называть Лукавым. И я всюду вижу его блевотину.
Натыкаюсь на афишу выставки современного искусства. Должно быть, это где-то неподалеку. Судя по указанному адресу, в паре кварталах отсюда. Любопытно. Пожалуй, отыщу это место.
Все вокруг какое-то неясное, хмурое, серое, несмотря на то, что солнце открыто и палит изо всех сил. Даже центр города захламлен и кажется неубранным. Не успеет дворник, как следует, подмести улицу, и через секунду у мусорного ведра примостится скореженная банка пива, а на асфальте окажется пару плевков и непотушенных бычков. Откуда вообще пошла такая тяга к сигаретам? По сути, они не оказывают какого-то особенного эффекта. Пробуя впервые: кружится голова, капельку расслабляет, начинается кашель — это принято считать хорошим началом? Видимо, да. Иначе не было бы столько курильщиков, особенно среди молодежи. Думаю, у мужчин — это едва уловимые предпосылки к гомосексуализму. Знаменитый австрийский ученый Зигмунд Фрейд, увлекающийся психосексуальным развитием человека, утверждал, что сексуальное влечение — главная движущая сила всего человечества. И во всех людских поступках и мыслях, даже тех, которые никак не связаны с сексом, находил некую связь с неудовлетворенными похотями. Однажды, вечно курящего Зигмунда, попытались разоблачить, используя его собственную идею. Ему задали вопрос: «Почему вы курите такие толстые сигары?», на что он спокойно ответил: «Иногда сигары — это просто сигары». Однако позже, когда были разобраны его старые письма адресованные Вильгельму Флиссу, выяснилось, что Фрейд, имея жену и детей, являлся латентным гомосексуалистом. Причем, этот термин он сам же и предложил. Выходит, связь сигары с мужским половым органом все-таки имела места быть. Значит, все, кто курит — латентные гомосексуалисты? Ладно, шутки в сторону. Но я все же уверен в том, что большинство курильщиков даже не пытаются докопаться до истинных причин желания дымить, выдумывая ложные мотивы или хватая уже заготовленные понятия. Но если вы курите, значит, на то есть причина. И ответ сидит в подсознании. Многие мужчины стараются восполнить сигаретами недостаточную мужественность, полагая, что с бумагой в зубах они выглядят брутальнее. Чаще всего, это начинается в детстве, что, конечно, более простительно. Пацану свойственно мечтать казаться мужественнее и старше, ну, а то, что он выбирает неправильные методы — другой разговор. Табак в бумажке делает его слабым, а чужие впечатления — зависимым. А что касается курящих девушек, то они выглядят еще хуже смолящих мужчин. Смотрятся излишне откровенно, раз-другой — отвратительно и вульгарно.
Возможно, все началось еще с младенчества. А именно — с желания тянуть в рот все подряд: начиная с маминой груди и, заканчивая комком пыли, найденном под диваном. Тогда можно смело сказать, что сигарета — это соска для взрослых.
Я, наконец, дошел до здания, в котором устроили эту выставку. Зашел, купил билетик и теперь прохожу дальше, к полотнам, расположенным в небольшом помещении. Людей здесь не много, а те что есть — кажутся мертвыми.
Бегло пробежав глазами, я выношу вердикт — мне уже не нравится. Впрочем, я поспешил с решением, одна работа меня все же заинтересовала. Я подхожу к ней ближе. Кажется очень небрежной и, в то же время, патетической: черное недорисованное лицо, а поверх него — другое, только красное, и у них общий черный рот. Все это написано на темно-синем фоне, который, по-видимому, изображает воду. Не так плохо. Напоминает мой внутренний мир. И, по крайней мере, эта картина несет в себе хоть какой-то смысл и имеет название: «Однажды я боролся».
Следующее произведение — какие-то желтые бессмысленные каракули. Видимо, рисовалось это ногой. Уродство.
Следом идет чуть интереснее, но ненамного — темный предмет, витающий в воздухе, и на него глядит не имеющее фигуру создание, с точкой вместо глаза и красной трапецией посреди туловища, если его можно так назвать.
Искусство стало чрезмерно притворным. Мотивы, с которыми писались большинство работ — омерзительно очевидны. И о какой субъективности может идти речь? Мы лишь думаем, что оценивать объективно — непозволительно, не понимая, что за нас уже сделали выбор. Это и есть, так называемое, индивидуальное мнение. Сегодня, все чаще и чаще над нашими вкусами просто глумятся, а мы и не замечаем этого. Говорят: «красиво», значит — красиво, будем считать так. Говорят: «глубоко» — хорошо, будем смотреть подольше, выискивая что-то, до тех пор, покамест не найдем смысла хотя бы в маленькой точке в углу картины. Словом, мы постоянно устанавливаем новые драйвера у себя в голове. И самое ужасное, что их создатели — не мы сами, а какие-то негодяи.
Я смотрю на все эти картины, и они не вызывают у меня ни малейшего восхищения. В них нет никакого замысла, и те, кто их рисовал, прекрасно знают об этом, просто надеются на то, что какой-то хипстер все же сыщет в этом всем нищенскую суть. Как, например, вот тот кучерявый паренек в синем свитере. Стоит уже минут двадцать напротив неуклюжей мазни и ищет в этом скрытый подтекст. В пятне на его штанах больше смысла, чем в этом примитиве. Просто сам факт того, что это все на биеннале, наталкивает на мысль, что оно тут неспроста. Но, если честно, ценители бессодержательного искусства часто вызывают у меня смех. Этакие жеманные псевдо маргиналы. Они корчат из себя не пойми кого и якобы увлекаются разного рода неординарщиной, давая понять, что классическое искусство — для них больше не имеет смысла, и они находят себя в чем-то непонятном, безыдейном. Но это лишь видимость, попытка обрести собственный стиль. Они едят ту же еду, смеются над теми же шутками, носят ту же одежду, разговаривают об одном и том же, НЕ думают о том же, о чем НЕ думают другие. В общем, валяются в том же свинарнике, что и все. И, осмелюсь предположить, что в самой здоровой луже.
Земля и люди — прекрасны, но только с виду. Их поступки и мысли — уродливы и зловредны. В святое проникла скверна, образовав загадочную диффузию, которая разрастается и стремится к распаду. Однако искусство, чаще всего, отвечает за видимое, а не за скрытое, которое, кстати, тоже можно изобразить очень симпатично. Просто некоторые люди не умеют рисовать, но очень хотят. Вот только почему их неумение рисовать часто оценивается, как талант? Не понятно.
С литературой дело обстоит примерно так же, однако, немного лучше. Пишущие — хитрецы и лицемеры. Когда человек не разбирается в психологии, но имеет невыносимое желание писать хоть что-то — он берется за описание природы. Причем, делает это очень красочно и подолгу. Тому подтверждение многие прозаики и поэты. Они, бесспорно, талантливы. Любой, кто пишет — заслуживает хотя бы малейшего уважения, что бы там ни было. Но когда в произведениях встречается сплошная природа или описание всего подряд, даже всяких мало значимых вещей, событий, просто напросто не хватает терпения это читать. От одной мысли, что автор пытается с помощью описаний, как можно дольше, удержать читателя за своим произведением, вызывает тошноту и отторжение. Такие книги часто просто выбрасывают в ведро, с пометкой: «нудятина» — так им, впрочем, и надо. Несомненно, читатели, как люди, мне импонируют намного меньше, нежели писатели. Они, порой, весьма нетерпеливы и излишне буйны. А вообще, сегодня мало, кто еще читает. Многие люди увидят цитату из какой-нибудь книги, впитают ее в память, а потом, услышав название этого произведения от знакомых или друзей, восклицают: «О, я читал это!» До чего же низко так поступать. Вокруг столько морд, воображающих из себя интеллектуалов, и они думают, что этого никто не видит.
9
Я возвращаюсь домой уже вечером. У входа в подъезд шатается упитанный старик, с красными щеками. Увидев меня, он наваливается всем телом на стену и подползает к двери. Подойдя ближе, я улавливаю запах спирта. Он глядит на меня безобидно-пьяными глазами и расплывается в улыбке:
— Хотите пройти?
— Да, — говорю, — войти.
Он кивает и медленно открывает дверь. Я помогаю ему и пропускаю вперед. Поднимаясь по лестнице к лифту, он заявляет:
— Эх, был бы я таким же молодым, как ты!
— Но вы уже были молодым. — Мягко сказал я.
Старик тяжело вздохнул. Мы зашли в лифт, и я спрашиваю:
— Какой у вас этаж?
— Нажимай. — Выпускает он, давая понять, что живет на последнем.
Я повинуюсь.
— Знаешь, — говорит, — Ты… Я… Ай, — огорченно махает рукой, — не буду говорить. Так вот бывает в жизни…
К счастью, этот несвязный бред пропойцы длится всего около минуты, и я выхожу на своем этаже.
— До свидания. — Говорю.
— Сынок, — бросает он напоследок, — желаю тебе… Не быть таким, как я.
Двери лифта захлопываются, и он поднимается наверх. Неутешительное пожелание. Его жизнь — ошибка, как и многих других. Люди, как существа, часто оказываются хуже животных в несколько раз. Человек, водимый своими страстями — просто монстр, обуздывающий же себя — гуманист. Говоря о человечности, часто подразумевают такие качества, как доброта и милосердие, однако, это ошибочное суждение. Человечность — это всего-лишь разумность, которой у многих нет. Отсюда и все беды.
Зайдя домой, я сразу присаживаюсь на краю тахты и снова пускаюсь в думу о том, куда мне дальше идти и что делать. Внезапно, захотелось вновь почувствовать эту суету, отвлекающую от возвышенных и философских размышлений. Но это желание длится недолго. Меня уже четвертый раз за день тошнит, буквально выворачивает наружу. Какой-то гнусный вирус.
Нужно устроиться на новую работу или просто начать растрачивать деньги на всякую чепуху, возможно, отправится в путешествие. Хотя мне кажется, что я умру, путешествуя не по России, в связи с последними событиями.
Хочется немного нежности. Хоть какой-нибудь, мизерной. Она, своего рода, паллиатив для меня. Но откуда ее добыть, если вокруг одни голые стены? Раньше она орошала меня ото всюду. Меня выворачивало наизнанку, настолько неприятно было лежать на этом бархатистом покрывале, которое стелили под меня насильно. Никогда не бывает баланса, ни в чем. Я обвинял девушек в слабости, в том, что они слишком доверчивы, быстро привязываются и быстро раскрываются. Нетерпеливы, плаксивы. Многие парни такие же мягкотелые, поэтому как-то уживаются с ними, даже женятся. Но если ты другой, тебя воротит от таких. Это, как в детстве, когда тебе насильно запихивают огромными ложками кашу в рот. Ты, может, и не против поесть ее, но не таким же способом. Если вкусно, хочется растянуть удовольствие по максимуму и никуда при этом не спешить.
Словом, сейчас мне скучно и не хватает этой самой кашки, поэтому я беру телефон и захожу в свои контакты. Ищу девушек, с которыми мог бы встретиться, а еще лучше — пригласить к себе. Останавливаюсь на имени каждой и вспоминаю ее особенности, внешность, характер. И все-таки не каждая согласится приехать ко мне сейчас, бросив все. Нужна беспрепятственная, та, которая еще способна относиться ко мне нормально, потому что, в основном, я обижал девушек, сам того не желая. Большинство действий в своей жизни я совершал с благими намерениями, но ничего толкового не выходило. Я никогда их не бил и не унижал. Просто уходил из их жизни, без каких-либо слов. Не отвечал на звонки и сообщения, обходил дома, районы и города стороной. Ни одна меня даже не искала. И теперь мне кажется, будто все они меня ненавидят. Но, думаю, они ненавидели бы меня сильнее, если бы я сказал им: «Прощай». А уходил я, потому что надоедало. Я начинал заглядываться на других девушек и мечтать о них, порой, не попрощавшись со своей. Заметив это, я отказался терпеть и прощать себе такое непозволительное отношение и поведение. Это было низко и подло, зато честно. Я понимал, что истинная любовь так себя не поведет. Любовь не всегда лишь чувства, но начинаться она должна именно с них. Они — фундамент, на котором некоторое время стоят отношения. Потом он начинает трескаться, крошится и постепенно укрепляется другими материалами, порой, более прочными, возможно даже, вечными. Я всегда быстро распознаю некачественный фундамент. Он слишком рано начинает разрушаться и все, что на нем стоит — падает. Ты не успеваешь ничего поделать. От таких подделок нужно избавляться заблаговременно.
Я устал перемогаться, побежал в туалет и выпустил все в унитаз. Затем сполз вниз по стенке. Ощущение, будто душу выпустил. Экран телефона потух. Я нажимаю на кнопку, и он снова загорается. Я остановился на имени — Л.. Не очень хорошо помню ее. Кажется, интересная девушка. Слегка помятая жизнью, но ничего. Это то, что нужно. Я нажимаю на кнопку вызова. Гудки, гудки, гудки. Наконец, она снимает трубку. Мой телефон у нее не записан, и она не знает, кто ей звонит. Я молчу.
— Алло? Алло-о-о?! — Л. начинает сердиться.
— Да. — Отвечаю.
— Кто это?
— Это Д..
— Д.?
Нет, ничего из этого не выйдет. Я бросаю трубку, поднимаюсь на колени и снова выблевываю все в унитаз. Что же я такого съел?
Вдруг, телефон зазвенел. Это Л.. Неужели она меня вспомнила? Едва ли. Я сплевываю и поднимаю трубку.
— Д., Привет. Алло. Алло-о-о. Д., это ты? Как ты? Почему ты молчишь? — Интересуется она.
— Ты можешь приехать? — Выпалил я.
— Что? Ты пьян?
— Нет, просто бабушка умерла. И меня тошнит.
— Что? Ты серьезно? Прямо сейчас? Ты серьезно?!
— Утром похороны были. Ты приедешь?
— Но. — Она запинается. — Д., прими мои соболезнования, но. Почему я? Почему ты звонишь мне? Ты точно трезв?
— Я трезв, но лучше бы был пьян. Ты приедешь?
— А где ты?
— Дома. Там же, где и раньше.
— Ну, эм. Ладно, я приеду. Хорошо. Ты уверен, что хочешь меня видеть?
— Да.
— Хорошо, я наберу тебе, как подъеду.
— Ладно.
— До встречи.
Теперь я зол на самого себя. Совсем разучился разговаривать с дамами. Мне уже не так сильно хотелось, чтобы она приезжала, поэтому я не стал ухищряться и спросил напрямую. Что ж, пусть приезжает.
10
Когда я отворил дверь и увидел ее, то на секунду показалось, словно это поможет мне. Мы обнялись, она сразу начала всхлипывать и проговорила несколько типично-утешительных фраз, которые лучше бы заменила молчанием.
Теперь она заходит в комнату и видит мое произведение искусства на стене:
— Боже, что это за ужас? — Замерев, спросила Л..
— Это мой портрет. — Говорю, слегка улыбнувшись.
Она думает, что я потерял рассудок. Практически уверенна в этом. Осторожно, осматриваясь по сторонам, проходит и присаживается на стул, закидывая одну ногу на другую. Л. смотрит на меня очень сострадающе. У нее все колени в синяках, и под глазом виднеется кровоподтек, коряво замазанный тональным кремом. Л. — пташка, вынюхивающая блаженства. У нее, вероятно, все тот же ухажер, что и раньше, но идея адюльтера возбуждает ее до беспамятства, поэтому она забывает о нем, при любом удобном случае. Из-за этого его любовь к ней не тухнет, но делает его бессильным и от собственной немощности он ее избивает.
— Здесь так чисто. — Прерывает она тишину.
— Да, я выкинул весь хлам.
— А почему решил нарисовать это? Вернее, себя.
— А ты видишь здесь кого-то еще?
— Нарисуй меня. — Игриво предложила она.
— Сделай это сама. — Я кивнул в сторону банки с краской и кисточки, которые валялись в углу комнаты.
— Я не умею рисовать. — С досадой призналась Л.
— Я тоже. Только самого себя.
— Но он не похож на тебя. — Она снова глянула на рисунок, затем на меня. Прищурилась и вынесла вердикт. — Ни капли.
— А мне кажется похожим. По крайней мере, я себя вижу так.
— В зеркальном отражении?
— А ты веришь ему?
— То, как вижу тебя я, и твое отражение в зеркале — одинаковы. Значит, это ты. Настоящий.
— Это всего лишь лицо… — Говорю я, проваливаясь в раздумья.
Мне хочется думать, что мы — это не только плоть, в которую капнули немного души. Я верю в то, что мы — безразмерная душа, замурованная в ничего не значащем теле — вот истинная квинтэссенция человека. Неважно, что происходит с тем, что, по нашему мнению, осязаемо. Мир эфемерен. Проведи рукой и все смажется, превратившись в беспечный дым. Душа же — неразрушима. Она жива. Висит и ожидает. Заперта в клетке. Чирикает. Ее раздражают, над ней надсмехаются, ни во что не ставят и смотрят, как на маленькую канарейку. Однако придет время, и она обратится в огромного рыкающего льва, который поглотит все на своем пути. Его слишком долго не кормили, не гладили, не обращали внимания и держали в темноте. В итоге, свет отпугнет его, и он побежит в обратном направлении, провалившись в истинное мучение, вместе с тем, кого проглотил. Прыжки через кучи пределов существования никогда не окончатся. Мы будем терять плоть и получать новую: чистую, красивую или проклятую, с пролежнями и гнойниками. Ты можешь взять, какую угодно, если протрешь глаза тому, кого заточил когда-то в клетке, ведь он все еще часть твоего «Я». Только осторожно, может оказаться слишком поздно и тебя сожрут. Будешь видеть и чувствовать, но не сможешь действовать и выбирать, а это самое страшное.
Следующая ступень существования — джунгли, с нарушенной трофической системой, в которых будут обитать одни каннибалы, и самый сильный из них будет самым трусливым.
Выйдя из полузабытья, я обнаруживаю, что в комнате больше никого нет. Что ж, приятно было увидеться, милая Л..
11
Стен словно вовсе не существует. Телевизор соседей, будто валяется у меня на животе и работает на полную громкость. Там, как обычно, передают всякую муру: убили того или этого, началась война, закончилась, объявлен мир, союз, демократия, республиканство, либерализм. Пенсии и зарплаты обещают поднять, а дороги отремонтировать. Какой-то художник справил малую нужду на полотно, и это продали на аукционе за сорок миллионов.
Из года в год нам вкачивают в голову одну и ту же брехню, какие-то старикашки и богатеи, извращенцы. Земляне, как мы докатились до этого? Человечеству крышка, так зачем тянуть? Мы нуждаемся в хаосе, чтобы покончить со всем этим. Зачем мы строим эти сооружения и здания? Для чего оружие? Мы не развиваемся, только воображаем себе это. Все только и занимаются тем, что хвалят друг друга: «Этот сделал то, а тот открыл это. Он победил лень, стремился к цели и достиг ее». Не правда. Никто ничего не побеждал, а если и побеждал, то этого недостаточно. Человек — боязливо-ленивое существо, которое подобно улитке. Только она ползет по земле, а мы по временному пространству. Все это можно было закончить давным-давно, перепрыгнув на следующий этап, но нет. Мы застряли из-за собственного эгоизма. Люди думают только о себе. Некоторые притворяются, что они пекутся и о других, но это неправда. Никто не думает о том, как спасти духовную сущность человечества. Просто ждут кого-то, надеясь, что он сделает ход за нас.
Наконец-то переключили канал. Но не сказать, что эта передача лучше предыдущей программы новостей:
— Раньше омывать ноги мужчине имела права только его невеста! — Вещают там.
Следующий канал. Теперь, видимо, какой-то сериал с пошлыми и не смешными шутками. Слышен смех моего жирного соседа. Ему нравится это, он нашел то, что близко ему по душе, и переключать не намерен. Больше непристойного юмора, больше оголенных девиц, жестокости и, как можно меньше смысла! Давай же, хватай это и проглатывай, не исследуя. Тебе нельзя нагружать свой крохотный мозг, нужно расслабиться, ведь завтра на работу, которая, якобы, требует умения владеть собой и умственной активности. Напускная ответственность. Ты ненавидишь эту работу, но не признаешься себе в этом. Ты безостановочно бубнишь под нос: «Так надо». Без этого — ты ничтожество. Тебя не научили другому способу выживания. Ты думаешь о том, как бы набить брюхо и не подохнуть прежде назначенного срока. Покупаешь ненужные шмотки: себе, своей жене, детям. Тебе не нравится это, но ты продолжаешь убеждать себя в том, что: «так надо, все идет по плану». Жена больше не возбуждает, надоела. Дети раздражают. В доме царит недопонимание. Все замыкаются, напяливая лживые маски. Ты желаешь других женщин, но ни одну из них даже не пытаешься соблазнить, и поэтому просто тихонько онанируешь, сидя на унитазе, или, собрав последние силы, совокупляешься с женой, представляя вместо нее молоденькую блондинку. Когда ты был юн, настоящее тебя не устраивало, амбициозное Эго тянулось вперед, желая поскорее взрастить оболочку. А что сейчас? Ты вспоминаешь о молодости с тоскливой улыбкой и, кажется, что вот тогда, в те годы ты мог все на свете, стать кем угодно, однако, что-то пошло не так. И сейчас ничего не получится исправить, никем уже не стать, только если трупом. Но это не заставляет тебя шевелиться, нет. Ты бездействуешь, плывешь по зловонному течению, вместе с остальными, такими же отчаянными. А кульминация всего этого такова: твое напыщенное Эго, наконец, смиряется с собственной никчемностью и, оцепенев, дожидается конца, перехода в иной мир. Ты действительно готов уйти. Вот только куда? На что возложены надежды? На то, что тебя пощадят, пожалеют и отправят в рай? Кто? Бог? Едва ли.
Телевизор наконец-то выключился. Счастливая семья собирается спать. Я тоже разобрал кровать и лег в постель. Тишина — лучшая мелодия во всей вселенной. Но на Земле для нее больше нет места. Даже сейчас ее нет, лишь жалкая пародия — отсутствие шума. Когда-нибудь я ничего не услышу и не увижу, добровольно погрузившись в природный вакуум сенсорной депривации. Никаких машин, поездов, самолетов, кораблей, вечно болтающих людей, жрущих, плачущих и смеющихся. Я мог бы попрощаться с этим всем прямо сейчас, утопив себя в ванной или перерезав вены, но жизнь дана нам для чего-то очень важного, я знаю это. Нельзя просто выйти из нее, надеясь на лучшее. Поэтому я пойду дальше. И один Бог знает, как я мечтаю найти смысл жизни. Для одних — он в материальном благе, для других — в поиске счастья, через влюбленность или любое другое плотское чувство, для третьих — в познании Бога, но какого именно? Все религии орут о своей истине, считая, что только они достойны спасения. Большинство агрессивны, меньшинство — фальшиво невозмутимы, порой, дружелюбны. Ты смотришь на их жизнь, поведение и кривишься, потому что тебе не хочется быть таким же, ты не чувствуешь здесь присутствия трансцендентного Творца, только если нечистого духа или в лучшем случае — никого. Я не видел ни одного чуда своими собственными глазами, только слышал об этом из уст других. Как я могу слепо верить во все, что мне говорят? И даже если увижу, то как мне понять, что это от Бога, а не от дьявола? Когда-то люди с пеной у рта доказывали, что земля плоская, а когда выяснилось, что она эллипсоидной формы, то эти кладези премудрости пожали плечами, отведя в сторону заблуждающиеся глаза. Где гарантии, что в конце концов, все религии мира не сделают точно так же? Ведь они все друг другу во многом противоречат, почему Господь не вмешивается во все это? Правда — одна. Я убежден. И лишь у дьявола может быть много постулатов, но он действует аккуратно, передвигаясь на цыпочках. Он не способен выдумать что-нибудь свое, поэтому когда-то давно, грохнувшись с небес, он взял Божественную правду, исказил ее, раскрутил на пальце, заплевал гноем и рассыпал по всему миру. Скверные зерна ереси попали в конкретных людей, и тут же разрослись в них, увлекши за собой миллионы других. Теперь эти кучи сумасшедших рабов Сатаны вещают о мире, любви, дружбе, но каждый по-разному. Они указывают пальцами на свои пути, обещая спасение то там, то сям, но все эти стези, в итоге, соединяются и конечная станция — озеро огненное. Сегодня, добро выглядит очень странно, оно деформировалось, преобразилось и за ним, чаще всего, стоит зло. Однако люди слепы и не хотят прозревать, им нет дела до вечности, они живут минутами, мечтая о следующих минутах. Их одновременно жаль, и нет. Но лично я хочу прозреть, и готов пожертвовать всем тем, что еще у меня осталось.
Простри свою десницу и исцели слепого, если хочешь.
12
Мне надоело ворочаться.
Я не смог уснуть и теперь стою под открытым небом, ощущая приятный весенний ветерок. Перспектива улицы изменилась, стала приятнее, дружелюбнее. Ночь не так безжалостна, как утро и день. Я прихожу в редкий восторг перед этой безлюдной просторностью. Все сделалось таким изящным, блестящим и кажется, словно все вокруг принадлежит сейчас только мне одному.
Выхожу на бульвар, надеясь, что медленно пройду по нему, а затем вернусь обратно. Но на меня неожиданно нападает невероятно капризная усталость. Я присаживаюсь на скамейку. Теперь меня охватывает сонливость, и я хочу полностью ей отдаться, но не получается. Мне так хорошо и так плохо одновременно. Я словно маленький муравей, которого накрыли стаканом, и он не знает, куда бежать. Нужно пофантазировать хоть о чем-нибудь реальном, видимом и с увлечением представить, что это хорошо, красиво и приятно, возможно, полезно. У всех вокруг, якобы, есть стимул. Они, как быки, запряженные в повозку, и их вечно погоняют острым шестом. Может, все существа нуждаются в этом, и мы из всех самые немощные, слабохарактерные? Раньше люди были частью природы. Сейчас стали частью технологий. Мы переполнены великим множеством программ, имеющих одинаковое название — образы.
Я поднялся и стремительно поплыл вдоль тротуара, ощутив добавочный прилив энергии. Вскоре, оказавшись у проезжей части, я разглядел автобусную остановку в десяти-пятнадцати метрах от себя. Там виднеется какой-то женский силуэт. Странно, ведь автобусы уже давно закончили свой рейс. Я сближаюсь с ней. Девушка стоит подобно восковой фигуре и не двигается, глядя на дорогу.
— Извините. — Говорю я неизвестной. — Но автобусы уже не ходят.
— А? — Очнулась она, словно только что заметила меня.
— Вы напрасно ждете, автобусы больше не ходят. — Повторяю я.
— Нет, нет. — Она смотрит на свои часы. — Скоро придет мой автобус. С минуты на минуту должен.
— Странно. Вот же висит расписание. — Тыкаю пальцем в табличку над ее головой. — Последний рейс в половину первого. А сейчас сколько?
— Не знаю. Но он должен скоро придти.
— Хотите я вызову вам такси? Но я не взял телефон и деньги. Все это дома, но я живу в нескольких минутах ходьбы отсюда, так что можете подождать меня здесь, а я…
— Знаете, — ввернула она, — со мной вечно заговаривают какие-то психи, серьезно. То есть, никогда не было такого, что со мной заговорил бы нормальный человек или хотя бы тот, кто может сказать что-то внятное, разумное. Это либо на голову больные старики или грязные мужланы, либо просто пьяные животные, у которых непонятно что в голове. Но я не за вас говорю, а просто. Мы живем в странном мире, просто проносимся мимо друг друга. Стоим вместе на остановках, молчим. Почему мы молчим? Ведь мы хотим разговаривать друг с другом, понимаете? Даже если думаете, что нет, на самом деле-то, да. Где-то в недрах нашего естества, обязательно. Мы ведь, на самом деле, все братья. Вы — созданы из земли, а я из вашего ребра, так почему бы нам не общаться, не сгруппироваться и не сделать что-нибудь толковое или хотя бы скоротать это ожидание автобуса, разговаривая о чем-нибудь… Да о чем угодно, понимаете? Мы просто… Просто замкнулись и все, как рыбы. Я не знаю, было ли так всегда или когда-то люди были другими. Я хочу в это верить, но не получается. Кажется, мы обречены и с каждым днем становимся все обреченнее. Говорят, двадцать первый век переплюнул в ограничениях прошлые века, что мышление людей стало беспрепятственным, и каждый из нас — противоестественный уникум. Если так и есть, почему тогда я каждый день вижу копии копий, выпущенных с одного завода, под названием — социум? Общество не может состоять из индивидуальных частиц, а если такие и появляются, то немедленно распознаются, как вирус, с которым происходит, конечно же, ярая борьба, и, в конечном счете, он погибает. Но, что если такие индивиды вовсе не вирусы, а напротив лекарство? Пусть и бессильное. Что, если общество с гнусавой системой и есть один большой герпес? О, а вот и мой автобус! Приятно было пообщаться! — Заулыбалась она.
Рядом с нами и вправду появился автобус. Она забежала в него, и через секунду от него не осталось ни следа. Какая интересная была эта девушка, она словно прочла мои мысли. Наверное, мы больше никогда не увидимся.
Я побрел дальше и наткнулся на общежитие, перед входом которого стоит старый ржавый форд, с включенными фарами, а за рулем, не шевелясь, восседает какой-то парень. Создается впечатление, будто в этом районе никто, кроме шантрапы не проживает.
Вдруг парень выходит из машины и машет мне рукой:
— Эй, чего ты там стоишь? Подходи!
Видно сразу, что он не в себе. Какой-то чудик. Кем ему еще быть? Но я подхожу ближе.
— Привет. — Говорю.
— Чего бродишь в такой поздний час?
— Не спится что-то.
— Понимаю, брат. — Смеется он. — Я тоже ни в одном глазу, из меня так и прет энергия, врубаешься? Хочется творить!
— Но ты же просто сидел за рулем до тех пор, пока я не подошел.
— В том-то и дело. — Хитро прищурил он глаза. — Все это происходит в моем воображении. Я бог, создаю свой мир и сам же в нем живу, делаю, что хочу. Все остальные такие же, как и тут, с теми же лицами, телами, правилами и нормами, а я могу нарушать их, вытворять всякое, и никто меня за это не накажет. И все это благодаря тиатину.
— Что это?
— Это антибиотик, который поможет тебе сбежать от этого безумного мира. Тиатин — подарок богов, напиток нового поколения. Мы все очень скованы и ограничены, но так не всегда было. Мы отупели почти на семьдесят процентов! Когда человек понял, что он слишком ограничен, то начал искать решение данной проблемы. Но, знаешь, каждый по-своему. Многие использовали и продолжают использовать всякие стимуляторы, вроде: грибов, кактусов, конопли, спорыньи в пшенице, растений с ДМТ. Причем, не только простые люди. Множество религий зависит от всего этого. Съел хлеб со спорыньей и накрыло пастора, увидел бога или дьявола из-за измены и сразу пустил слухи. Конечно, не факт, что осознанно. И еще, например, в храмах ладаном накуривают народ, там ТГК, как в конопле, и люди чувствуют что-то типа благодати. Вся эзотерика, на самом деле, стоит на этом. С ума сойти, да? — Смеется он. — Однако некоторые считают, что во всем этом есть толк. С помощью ЛСД, например, открыли структуру ДНК и ПЦР, при помощи, которых проводят все исследования ДНК. За то и за другое дали по Нобелевской премии. Но правда ли это? Или простая фальсификация? Кстати, грибы похожи на ЛСД. Они были главным проводником в духовный мир для славян. Но это все полная ерунда, дружище. Очень рискованно и от этого реально можно свихнуться, если у тебя есть предрасположенность. Кстати! — Он залез в машину, и достал оттуда пластиковую бутылку с какой-то красноватой жидкостью внутри, а затем протянул мне. — На вот, выпей.
— Нет, нет. — Замахал я руками. — Спасибо.
Он пожал плечами.
— А, вообще, — говорю, — странно все это. Ты говоришь те же вещи, которые я изучал не так давно. Я все пытаюсь найти правильный путь, и в какой-то период времени думал, что смогу сделать это через различные препараты, однако, провел некоторую параллель с древом познания добра и зла, что заставило меня передумать. Думаю, ничего сверхнового я не открыл бы ни для людей, ни для себя. Не буду уподобляться Адаму с Евой, вкушая запретный плод.
— Но это можно ещё образно понимать: человек был животным, ведомым своими инстинктами, жил в раю, ибо был един с природой и не знал зла. А потом понял, что добро можно отделить от зла, увидел или точнее придумал эту грань, и стал рабом своего Эго, старающимся убежать от зла к добру, и позже, отрекшись от своего ложного «Я», умер и метафорически воскреснув, соединился с абсолютным Богом. Физического древа не существовало, это всего лишь аллегория и прикосновение к плоду было неизбежным. Есть, кстати, один ученый, он псилоцибин исследовал, и выдвинул теорию о происхождении разума у приматов за счёт периодических приемов грибов. Что будто грибы и дали этот толчок к развитию культуры и религии. Звучит забавно, неправда ли?
— Я думаю, что за всем стоит кто-то другой, и это не человек. Иначе не бывает. Мы не скоро поймем это. Человеку всегда нужен сюжет и смысл во всем. Но Бога понять мы не сумеем. Он не настолько ограничен. И галлюцинации, в первую очередь, всего лишь обман чувств.
— Мы живем в утопии. Идентичное пытается стать не идентичным. И все твои мысли уже кто-то прожевал и выплюнул. Всюду простота. Эго, познавая само себя, аннигилируется. Когда ты видишь в себе зло и осознаешь его, то меняешь темное на белое, как в игре реверси. Конечно, Бог, может, и существует, а может, и нет, исходя из твоей же теории, что мы не все можем понять. Я верю в существование разных уровней сознания. Для нас следствие вытекает из причины, а на высших уровнях причина появляется вместе со следствием. В каком-то смысле всё запрограммировано, а выбор — иллюзия. Кто-то рождается и его религия — тотеизм, и он никогда не услышит о православии, мусульманстве, так и сдохнет, понимаешь? Даже, если в мире правдива только одна религия — то почему этот человек не узнал о ней? Я уверен, такие люди есть. И они погибают, идут в, так называемый, ад, потому что, даже если рассуждать именно так, быть религиозным, то все равно все сходится к тому, что жизнь — предрешена. Но когда человек получил разум, то стал волен сам решать, что для него хорошо, а что плохо, вместо того, чтобы чётко следовать программе, заложенной в генах. Животные не понимают, что хорошо, а что плохо — вкусно значит, будет жрать, даже если вредно. Страшно — будет нападать. Мы в большей степени ещё остались животными, но, выходя за рамки времени и своего ума, видишь, что мы ещё в самом начале нашего пути. Впереди миллионы лет освоения и познания вселенной. Нам скоро надо будет планету передвигать, чтобы Солнце её не спалило, а в конце нужно будет выйти за пределы вселенной до её коллапса.
— Я не хочу никакого прогресса. Хочу просто застать конец.
— Чтобы наступила вечная пустота, которая и так нас окружает? — Усмехнулся он.
— Вечной пустоты быть не может. Тогда все слишком абсурдно.
— Это твоё Эго стремится к саморазрушению. Я потерял в жизни все, что мог. И даже рад этому.
— Кажется, у тебя совсем нет надежды, и тебе она даже не нужна. У нас похожие мысли, но до всего этого я дошел как-то сам, не употребляя ничего такого. Когда-то я переваривал все и избавился от этого. Слишком все удручено получается.
— А как иначе? Я понял все, что необходимо. А ты не хочешь этого принимать. Ты чего-то ищешь, не пойми чего. Но я и это понимаю. Душа — стремление к созиданию. Эго — стремление к разделению, сравнению, разрушению, познанию. Как дети, когда ломают игрушку — они хотят понять, как она устроена, сравнивают части и понимают принцип.
— А что если какой-то ребенок сломал несколько игрушек намеренно, заранее зная, что сконструирует из этого нечто иное, и в итоге так и случается?
— Значит, его гипофиз развит чуть лучше, чем у других детей. Он, поняв суть, преобразовывает зло в добро, разрушение в созидание.
— Или наоборот? Любовь в ненависть. — Говорю.
— Эмоции — это топливо для тела. Все есть любовь: любовь к красоте, любовь к деньгам. Сам Бог — это любовь.
13
Я настолько вчера устал, что не в состоянии вспомнить, как вернулся и лёг обратно в постель. Ночь была, на удивление, странной. Сейчас я не могу быть уверенным в том, что не спал все это время, однако, сновидения не могут быть такими четкими и последовательными.
Я протираю слипшиеся глаза и беру телефон. У меня два пропущенных вызова. Перезваниваю по последнему номеру, и это, оказывается, по поводу завещания. Называю свое имя, фамилию. Они просят меня приехать в банк и подать заявление о принятии наследства.
— Когда? — Спрашиваю.
Мне назначают время, и я спрашиваю можно ли сделать это в устной форме, по телефону, но они отвечают отказом, приписывая какого-то нотариуса и ссылаясь на то, что у него плотный график, и мы должны отталкиваться сугубо от его свободного времени. В итоге, я соглашаюсь приехать к двум часам.
— Вы успеете? — Спрашивают меня на другом конце провода.
— А сколько сейчас времени?
— Половина второго.
— Да, я постараюсь.
— Хорошо, ждем вас.
Почувствовался привкус рутины, в коей я варился, будучи трудоустроенным. Это мерзкое, отвратительное ощущение, когда нужно куда-то идти, против своей воли, да еще и спешить. Кого-то, возможно, такое дело обрадовало бы, ведь это нужно, в первую очередь, мне самому. Но с каждой минутой я стремительно теряю интерес к деньгам. Возможно, так будет продолжаться до первой боли в животе от голода.
Я сажусь в такси, говорю адрес, и мы трогаемся. Водитель — лысый толстяк в сальной гавайской рубашке, весь потный и уставший.
Смотрю в окно и вижу всеобъемлющую суматоху: зеленый свет, красный, шарканье усталых ног, цокот игривых каблуков, клаксоны, остановки, рекламы, объявления, и все это медленно умирает, задыхаясь выхлопными газами. Но наверху — изящные, бархатные, редкостные узоры перистых облаков, вселяющие упование. Земля загажена до максимума, но небо им ничем не испортить. Оно девственно навеки.
— Знаешь, что такое финитизм? — Вдруг спрашивает таксист.
— Да. — С недоверием протягиваю я. — Это понятие, отрицающее бесконечность.
— Верно, верно. Я считаю, что приняв эту позицию, позицию финитизма, можно выиграть эту глупую игру в жизнь. Не будешь метаться, ломать голову, кому верить, а кому нет. Бесконечности не существует, точно так же, как и у этой машины, у моего тела, живота. У всего есть размер, начало, конец. Даже время заточили в рамки некоторого количества часов. Вся жизнь — сплошная химия. Познав химию, ты познаешь вообще все.
— Мне кажется, что я и так много чего познал. Так много, что чувствую себя беззащитным, по сравнению с другими. Некоторые знания абсолютно не приносят пользу, даже напротив — потихоньку убивают тебя.
— Ты видишь людей, которые мыслят на более низком уровне сознания и поэтому тебя не могут полностью понять. Они вроде бы все, что нужно, знают, но все равно не догоняют постоянно до какой-то важной неуловимой вещи.
— Все, окружающие нас, молча, разбрасываются своими флюидами безразличия и ненависти. И кажутся при этом очень безмозглыми.
— Ну, это же относительно. Они не тупые и злые, если быть точным. Просто тупее и злее, возможно, конкретно тебя, а еще точнее — того, что ты считаешь собой. В общем, даже если они тупые и заслуживают к себе негативного отношения, то ты не обязан страдать из-за этого. Это твой выбор, так как какая-то часть тебя считает это логичным. Типа, если погода на улице плохая, то и настроение должно быть скверным. Но это я сам выбираю, какое у меня настроение, а не погода. Логично обижаться, когда тебя не понимают, игнорируют или даже оскорбляют, но ты не обязан оскорбляться — считаешь это шуткой, и тем оно и становится.
— Но это никогда не было смешным, даже если пытаться смеяться насильно.
— Если ты хочешь избавиться от неприятных эмоций рядом с людьми, а это главное — из этого всё исходит, и к тому же людей резко не переделаешь, то тебе надо понять, как управлять своим Эго.
— Странно, что вы вообще об этом знаете?
— Чего? — Мужик переводит взгляд на меня, взглянув в зеркало заднего вида. — Ты это мне?
— Да нет, ничего. — Я слегка перепугался и опустил глаза вниз.
Через пару минут он останавливается и заявляет:
— Приехали, шеф.
Я расплатился и вышел.
14
Спустя час, деньги все-таки перевели на мой чип. И теперь я, в какой-то мере, счастлив от того, что больше не предстоит ни с чем этим возиться и, лишний раз, вспоминать о бабушке.
Сейчас я стою на платформе, в ожидании своего поезда. Он очень скоро подъезжает и скрипуче останавливается. Я успеваю заметить лицо машиниста: до боли удрученное и безнадежное. Каждый день он выполняет одну и ту же работу, дожидаясь конца смены, выходных, отпуска, смерти. Но поезда сами по себе ходить не будут. Никто не желает работать, однако, это нужно. Просто некоторых это «нужно» убивает, как личностей.
Я зашел в вагон и присел, подле спящей пожилой дамы. В углу уютно примостился комок мяса в грязной одежде, целиком пропитанной спиртом. Исходящий от него смрад исподволь разъедает мои ноздри. Удивительно, насколько плохо может пахнуть человек.
— Вот животное, а. — Заявила бабушка, сидящая рядом со мной.
— Это единственный смысл его жизни. — Говорю. — Пить и валяться хуже свиньи.
— Когда человек пьяный, его сознание убывает — он становится больше похож на животное, внешне и ментально. Поэтому драки по пьянке не редкость. Половина убийств совершено под алкогольным опьянением. То же самое и с наркотиками, они все так делают. Если не сразу, то через какое-то время обязательно.
— Они не сильно отличаются от всех остальных. Возможно, они даже понимали когда-то больше, чем все.
— Мысленно, мы постоянно в будущем, будто там лучше, чем в настоящем, но когда оно наступит — будет все то же настоящее. Это как шутка: «хочу изменить жизнь с завтрашнего дня, но постоянно просыпаюсь в сегодняшнем».
Я выхожу на пару станций раньше своей. Захотелось прогуляться.
Поднявшись на улицу, я сразу обращаю внимание на большой цветочный магазин. Это кажется мне странным, так как, обычно, стараюсь держаться подальше от подобных мест. Когда растения в контакте с природой, они прекрасны, но приходит время, и их срывают, бросают в магазины, ощупывают, обрезают и распродают — это донельзя вероломно по отношению ко всему земному естеству. Кто вообще положил начало этому варварству? Почему мы неумолимо рвемся разрушать все девственное и прекрасное? Никогда в жизни не дарил девушкам цветы и не намериваюсь. Однажды вручил кактус в горшке, но меня не поняли.
И все же я захожу в этот цветочный магазин. Меня буквально затянуло в него. Здесь циркулирует запах прекрасных даров Флоры. Особенно выделяется благоухание лилий. Обе продавщицы встрепенулись, увидев меня. Подлетели, как коршуны к разлагающейся антилопе. Теперь, оказавшись подле меня, они строят мне глазки и улыбаются, будто не цветы продают, а самих себя.
— Вам подсказать что-нибудь? — Спрашивает одна.
— Нам как раз новые цветочки завезли. — Отчеканила другая.
— Нет, спасибо. Посмотрю, что у вас тут есть… — Я приподнялся на цыпочках, с целью разглядеть то, что находится за их спинами.
Смекнув, что мне нужен проход, они распахнулись по сторонам, подобно миниатюрным дверцам, в которые врезался сквозняк, и я прошагал между ними, мимо омертвелых пышных и не очень цветов, устремившись к домашним растениям. Чувствую затылком, как продавщицы удивленно приподняли брови. «Скорее всего, подарок маме или бабушке выбирает» — думают, наверное, они. Но нет. Мое сердце притащило меня сюда, и у него, будто появились глаза, о которых прежде я не ведал. Они пробегают по всем цветкам, не задерживаясь ни на одном более чем на полсекунды.
— Вот это очень хорошее растение. — Ко мне подошла одна из продавщиц и указала на пышную араукарию. — Или вот, каллизия.
Вдруг я увидел то, что сразу угодило моему сердцу — то была небольшая пальма. Еще совсем молодая.
— А вот у нас еще ктенанта есть… — Продолжает та.
— Я сделал выбор. — Твердо ввернул я. — Дайте мне, пожалуйста, вон ту пальму.
— О, очень хороший выбор! — Торжественно заявила она и полезла за ней по стремянке. — Сейчас я вам расскажу, как о ней заботится.
Но мне больше не хочется находиться здесь ни единой минуты. Я протягиваю другой продавщице руку, и она списывает с меня плату.
— Простите, — говорю я другой, — я очень спешу, поэтому мне придется уйти прямо сейчас.
Она изобразила расстроенное лицо, отдала мне пальму, и я вышел на улицу.
Теперь уже нет нужды ни с кем разговаривать и даже гулять, все это ни к чему. Я словно хожу по тонкой скорлупе материи, которая вот-вот треснет, и я провалюсь в пустое пространство. Но если это то, откуда мы вышли, я согласен.
Сейчас меня неумолимо тянет домой — закрыться там навечно, сесть посреди комнаты, и смотреть на то, как возвышается моя пальма.
15
Возле метро, на картонке, сидит чумазый отрок в потрепанной одежде и обнимает трость, а на шее болтается табличка с надписью: «Помогите слепому сироте на операцию». Так же возле него стоит клетка с белым измученным голубем. Попрошайка о чем-то громко вещает, и прохожие недоверчиво обходят его стороной, боязливо стреляя глазами на эту диковину. Но я, не имея за душой ни страха, ни сострадания, подхожу к нему поближе и присматриваюсь. У него до ужаса изнеможенный вид, будто сидит здесь не пять минут, а несколько дней без еды и воды.
— …и скоро разошлась о Нем молва по всей окрестности в Галилее. — Наизусть, как заведенный, горланит он. — Выйдя вскоре из синагоги, пришли в дом Симона и Андрея, с Иаковом и Иоанном. Теща же Симонова лежала в горячке; и тотчас говорят Ему о ней. Подойдя, Он поднял ее, взяв ее за руку; и горячка тотчас оставила ее, и она стала служить им. При наступлении же вечера, когда заходило солнце, приносили к Нему всех больных и бесноватых…
— Эй, дружок. — Обращаюсь я к нему. — Ты как, не голоден? Может, чего-нибудь хочешь? Давай я тебе куплю?
Но он даже не думает останавливаться, продолжая монотонно гомонить.
— Тебе никто не подаст денег. — Говорю. — У тебя есть чип?
Я глянул на его правое запястье — оно нетронуто.
— Здесь мудрость! — Еще сильнее заорал он. — Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо число это человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть!
— Так ты хочешь есть? Зачем ты вообще тут сидишь?
— Разбрасывает жемчуг, перед свиньями. — Внезапно прозвучало у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу парня годов двадцати пяти, может, больше. Высокий, с тоскливыми глазами цвета беспокойного моря. Он смотрит на меня очень спокойно и в то же время с какой-то необъяснимой добротой.
— Почему? — Спрашиваю.
— Написано: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас».
— Это ведь из Библии, я правильно понимаю?
— Все верно.
— Но он же тоже ее читал, и это место, которое вы процитировали, знает тоже. Почему тогда противится и делает по-своему?
— Увы, но он просто одержим.
Слепой оскалился, подобно бешеной собаке. Кажется, вот-вот загавкает.
— Теперь мне понятен смысл всего этого. — Замечаю я. — Бесноватый парень кричит о Христе, но суть всего этого…
— Люди, обходившие его, правы. Советую и нам удалиться.
Мы отошли от него метров на десять, и я мельком глянул назад — он вернулся к прежнему занятию. Давненько я не встречал попрошаек, да еще и орущих о вере.
— А вы верующий? — Спрашиваю.
— Конечно. — Улыбнулся он. — Можно и на «ты».
— А в нем, думаешь, бесы? — Наивно спросил я.
— Скорее всего.
— А ты, скажем, можешь изгнать их из него, раз ты верующий?
— Не без его разрешения.
Я усмехнулся и тряхнул головой. Забавная встреча, кажется, то, что надо. Хочу растянуть ее, как можно сильнее. Забрасываю удочку:
— Я вот не определился пока ни в чем.
— Что ж, — сию секунду подхватывает мой новый собеседник, — наступит день и придется решать, куда идти или вернее — за кем следовать. Многие люди откладывают вопрос о вечности на потом. Но это очень рискованно. Смерть может настигнуть в любой момент и не определившийся в вере человек идет прямиком в ад.
— Я запутался. — Признаюсь. — В этом мире слишком много религий. И все это кажется великим абсурдом.
— Слушай, — говорит, — если тебе интересна моя позиция, то я могу о ней рассказать чуть подробнее. Я сына отвел в художественную школу и теперь слоняюсь, жду, пока закончатся занятия.
— Да, было бы здорово!
Мы двинули в сторону парка. Солнце высоко за облаками, пахнет дождливой весной, настроение — воодушевленное. Попутчик представился:
— Меня зовут А..
— Д..
— Очень приятно.
— Взаимно.
— В общем, — начал он, — ты прав насчет огромнейшего количества религий. И так просто не понять, где истина, а где фикция. Многие сегодня хитрят, становясь всеядными. Ну, конкретно в этом плане. Они признают все религии и считают, что если горят желанием узреть истинное лицо Бога, то Он обязательно откроет им Его. Поэтому они принимают и христиан, и мусульман, и буддистов, и прочих, соединяя все это в одну религию и, изучая каждую так, — махнул он рукой, — поверхностно. Я даже не знаю, с какой точки зрения это можно объяснить, но с христианской — запросто. — Он помолчал немного, а затем продолжил. — Это все умысел дьявола. Они обмануты. Им сказали, что они идут за светом добра, в рай, однако, смело шагают в ад. Следишь за ходом мысли?
— Да, да, конечно.
— Так вот, на самом деле, все эти божки существуют. Абсолютно любой божок и идол. Но природа у них одна. И цель тоже — сбагрить всех в погибель. Кто-то верит в перерождение, кто-то еще во что-то. Будет, конечно, справедливо в какой-то степени, если каждый попадет в то место, в которое он верит, но это невозможно. Ты либо идешь на небеса, либо в преисподнюю. Обидно то, что многие люди обмануты, но я не знаю, как им помочь, честное слово. Только молитвой.
— Но как понять, где правда, а где ложь? — Спрашиваю. — Ведь многие рождаются уже будучи в какой-то определенной религии, и у него нет выбора, он запрограммирован на определенную веру в определенного Бога. Он так и пойдет в ад? Не получив шанса?
— Шанс получает каждый. И Бог знает все — совершенно. Он знает, скажем, что тот конкретный человек сто процентов не примет Его. Так Он и не будет являть Ему Себя понапрасну. Зачем? Для нас — время существует, в какой-то степени. Мы заключены в конкретный момент и не можем возвращаться назад или перемещаться вперед. Но для Него времени не существует, Он связан с нами полностью, вне времени. Он знает все, что будет и как будет.
— И все же, если разобраться, то получается несправедливо. Я про тех, кто так и не узрит Его лица.
— Проклятья еще никто не отменял. За грехи предков страдают последующие поколения. Об этом предупреждалось всегда, и все этим пренебрегали испокон веков. Посмотри, вокруг сплошное проклятье. Люди стареют, ветшают, умирают. Они постепенно рассыпаются. Это же самое настоящее проклятье, не так ли? Когда задумываешься об этом, становится не по себе, даже немного жутковато. Но многие из нас, прежде чем уйти — омолодятся и исцеляться полностью. Только, приняв Иисуса Христа за своего спасителя. — Он шаркнул ногой по земле. — Я говорю откровенно, что все религии пойдут в ад, без исключения. И только Церковь, истинная невеста Христа — восхитится.
— Но тогда как разрушить эти религии?
У него зазвенел телефон.
— Алло? — Ответил А.. — Угу. Да, хорошо. Сейчас приду. — Он повесил трубку, улыбнулся и говорит. — Сегодня они что-то пораньше закончили. Я пойду забирать его, если хочешь, можешь пойти со мной.
— Да, конечно. Мне все равно нечего делать.
— А, кстати, что это у тебя? — Он, наконец, заметил моего нового питомца.
— Пальма.
— О, мне нравятся пальмы. А еще кедры. Умеешь заботиться о растениях? Он у тебя там в горшке таком скверном.
— Разберусь. — Улыбчиво кивнул я.
— Так что ты спрашивал? — Вспомнил он. — До того, как мне позвонили. Напомни-ка.
— Я спросил про разрушение религий. Как уничтожить их?
— А никак. — Усмехнулся он. — Они ждут своего псевдо Мессию. И когда он придет, религий больше не будет. Только одна останется — его.
— И что же будет? Конец?
— Не для всех… Не для всех. Знаешь, — он остановился и посмотрел мне в глаза, — помнишь, я говорил тебе про шанс, который Бог дает людям? Шанс узреть Его истинное лицо?
— Да.
— Так вот, возможно, это, — А. обеими руками показал на землю, — тот самый случай. Вера рождается от услышанного. Не от увиденного, как многие полагают. Ведь Христа, вместе с Его деяниями, видели, но все мы знаем, какой был итог. Его отвергли. Я не пастор и не евангелист, просто стараюсь быть светом миру и делать известным Его на всех своих путях. То, как мы встретились — это ведь не случайность. Их не существует. И то, что ты оказался заинтересованным… Я просто хочу сказать, что Бог тебя любит и ждет. И каких бы глупостей ты не творил в прошлом — Он простит. Изгладит все твои беззакония. Господь настолько сильно возлюбил нас, что отдал Сына Своего Единородного за наши грехи. Он был распят за наши грехи, веришь, нет? Отправился в ад за них. И потом воскреснул. И, посредством этого, мы оправданы. Люди больше не верят в покаяние, они пытаются заслужить праведность благими делами, но это… Это будто кошка, пытающаяся стать львом. У нее никогда не выйдет. Так и не праведный. Он не способен творить правду. А праведность человек получает путем покаяния. Но без Церкви ты пропал, в одиночку не справишься. Ты приткнешься. Я могу говорить сколько угодно, но повторюсь, что я не пастор и не евангелист. Если тебе интересно, ты просто можешь придти на служение. Я верю в такие странные ситуации.
— А как ты пришел к этому?
— Хех… — Он задумался. — Это было странно. Я был такой же, как ты. Метался, искал истину, ходил туда-сюда, но везде было не то. И однажды я повстречал одну девушку. Нам было лет восемнадцать, если не ошибаюсь. Я полюбил ее очень, а она была верующей. Но я думал, что она такая же фанатичка, как и те, которых я видел на других служениях. Сектантка. Но я покрывал все это, настолько она мне нравилась. Потом она уехала в Германию и оставила адрес Церкви. Я пошел туда ради нее и… Короче говоря, у нас ничего в итоге не сложилось, но это и к лучшему. Я через нее узнал истинного Христа, за что благодарен очень ей. Казалось, что никого больше не полюблю. Я был глуп и наивен, но зато сейчас Бог дал мне чудесную жену и сына. Он полностью поменял мою жизнь. Без Бога очень трудно жить в этом мире, будто пьешь ужасно горькую воду. Но Христос способен очистить ее, и она будет слаще мёда.
Мы зашли в детскую художественную школу. Здесь все пропитано ребяческим весельем. Мне нравится. К нам тут же подбегает маленький мальчишка с ярко-голубыми глазами.
— Знакомься, С., это Д.. — Сказал А., указывая на меня.
— Привет. — Говорю я, натянув улыбку.
— Здравствуйте! — Высоким голоском вскрикнул малыш и протянул мне свою маленькую ручку.
Я пожимаю ее, и в этот момент мне становится до боли завидно этому человеку, его отцу. У него все в порядке, а даже если и нет — он чувствует себя отлично, от него исходит сильнейшая жизненная энергия.
— Папа, папа! А посмотри, что я нарисовал. — Малыш побежал, стащил листок со стола и вернулся.
На нем изображено четыре коня: рыжий, белый, серый и вороной. Довольно красиво для такого маленького мальчика.
— У него явно дар. — Замечаю я, без толики лести.
— Ничего себе. — Воскликнул А.. — Молодец, сынок. — Он поворачивается ко мне и говорит. — Спасибо, да. Он хорошо рисует для своего возраста.
В итоге А. предлагает подвезти меня до дома, но, несколько смутившись, я отказываюсь от его предложения, хоть и очень горю желанием продолжить столь интригующую беседу. Я поверил ему. Вернее, какая-то часть меня поверила ему.
— Вот мой номер, Д.. — Сказал он, протягивая листок с номером. — Если надумаешь поговорить или встретиться, звони. Но я тебе настоятельно рекомендую придти к нам на служение в воскресение. Двери для всех открыты. Если захочешь, то звони, я дам тебе адрес.
— Спасибо большое. Мне было очень приятно. — Я нагнулся к малышу и протянул ему руку. Он, что есть силы, пожал ее и широко улыбнулся. — Не переставай рисовать. — Говорю. — Когда-то ты нарисуешь замечательную картину, и тебя узнает весь мир.
— Спасибо. — Засмеялся А.. — Ты хороший человек.
— Я просил у Бога знака. Неумело, конечно, но просил. — Выпрямившись, признался я. — Возможно, это он и есть.
— А точно! — Вспомнил вдруг он. — Сейчас, погоди. — Он залез в машину, открыл бардачок и достал оттуда тоненькую синюю книжку. — Вот, это Новый завет. Почитай. Узнай, кто такой Иисус.
— Спасибо.
— А про знак… Я согласен с тобой. Как мы встретились и где. Что ты делал в тот момент? Это не может быть совпадением. — Он положил руку на мое плечо. — Знаешь, не недооценивай другой мир, духовный. Он более реален, чем тот воздух, которым мы дышим.
16
Желания заходить обратно в метро не ощущается, поэтому я сворачиваю в сторону ближайшей автобусной остановки. Номер моего рейса — 616. Он довезет до следующей остановки, а оттуда меня докинет прямиком до дома другой автобус.
Я увидел свое тусклое отражение на сыром асфальте. Прошел дальше и заглянул в лужу. Запущенный, однако, у меня вид. Физиономия словно мохом скорби покрылась: растрепанные волосы, небритое лицо, огромные мешки под глазами, щеки помяты. К счастью вокруг ни души. Если кто увидит, подумает — пьяница.
Ветер усиливается и неприятно щекочет мою раскрытую шею. Я приподнимаю воротник пальто, но это не помогает. Начинаю переживать за пальму, пакет с горшком здорово качает. Тогда я обнимаю ее, выставляя жалкий барьер ветру.
Мне вспомнились забытые годы юности — как я стоял на точно такой же остановке, обнимая живого человека, девушку. Насколько приятно было вдыхать аромат вымытых и нежных волос. Колени тряслись, пульс учащался, руки медленно ходили то вниз, то вверх едва касаясь невинного молодого тела. Я закрывал глаза и безмолвно наслаждался. Казалось, больше ничего не нужно в жизни. Важен был только этот момент, эти ласковые объятия…
Куда ведут нас эти чувства и какова их природа? Где грань, переваливаясь через которую, они облекаются в животный инстинкт?
Слезясь и растекаясь, выглянули из-за горки огни фар моего автобуса сквозь прохладную морось. Я зашел в пустой салон, прошел через турникет и присел у окошка. Пытаюсь возобновить давешний ход мыслей, но за какую-то минуту, они порядком потрепались. Вспоминая все бывшие отношения, в воображении вспыхивают лишь постельные сцены, которые всегда приходились мне по душе, однако, это загоняло и продолжает загонять меня в тупик. Вокруг только и говорят о сексе. Всюду и везде. Все мечтают о нем ежедневно, по нескольку раз. Женщины пока не нашли оправданий своей распущенности, на них по сей день вешают ярлык «шлюха», от чего они ведут себя скрытно, утаивая похотливые плотские желания. Впрочем, не все. Многие уже наплевали на ярлыки и делают, что вздумается. Однако мужчины никогда не считали зазорным выставлять напоказ свое желание поиметь всех и вся. Чем больше, тем лучше — хором говорит мир. Таков закон природы, джунглей, ведь мы — самцы. Но какие? Тупоголовые, необузданные, слабые и больные, ведь каждый хочет секса. Отдаться этой похоти — легко, а вот обуздать себя почти невозможно. Да и зачем? Кому это нужно? Звери живут, исходя из желаний. Нельзя быть одновременно человеком и бабуином. Мужчина, не ограничивающий секс, мастурбирующий или смотрящий порнофильмы, и вообще часто думающий о девушках с похотью, становится слабовольным и деградирующим. Такой мужчина делается безответственным и теряет лидерские качества, его осознание убывает, потому что на уровне биохимии тела происходит гормональная перестройка из мужчины в бесполое существо. Нас обманули, как всегда. Все буквально кишит темами о сексе: телевидение, интернет, реклама, политика, даже медицина призывает к частым семяизвержениям. «Это полезно» — говорят нам. — «Это хорошо, доставляет удовольствие, расслабляет». Вся система построена таким образом, что все направлено на сексуальную направленность. Просматривая фильмы, мы часто видим, что успешный мужчина — тот, кто совокупляется столько, сколько ему угодно, курит, пьет, разговаривает, как будто с помойки вышел, но при этом он круче и сильнее всех. Нам всюду диктуют, как должен выглядеть мужской или женский эталон. Каким должно быть тело, лицо, прическа, одежда, нос, губы, брови. И все безукоризненно принимают это. Девушки свихнулись — выдирают собственные брови, рисуют новые, другой формы и толщины, вкачивают в свои губы какие-то сопли, вкалывают всякие вакцины в щеки. Парни тоже не лучше — бесконечно поднимают железки, жрут таблетки, пьют добавки, колются всякими стероидами, выбривают себе головы, оставляя лишь петушиные гребешки. Какая у них цель? Стать сильнее, симпатичнее? Если физическая сила решала бы хоть что-нибудь, мы бы сегодня не подчинялись всяким хлюпикам и старикашкам в костюмах. Чем больше и сильнее человек, тем лучше из него получится раб. Нужно отдавать предпочтение уму, а не телу. Все так тужатся ради того, чтобы общество приняло их, погладило по головке и сказало: «Молодец», а затем подкинуло новое несообразное поручение.
Все буквально пропитано низкими животными вибрациями. Общество, на самом деле, радуется, когда какая-то часть мира умирает или деградирует, полагая, что это совершенно другой, изолированный объект, вне его собственной концепции. Мы не помогаем друг другу, а лишь наоборот уничтожаем. И одним из способов как раз является пропаганда мастурбации и частого секса. А ведь организм, лишаясь спермы, только и делает, что восстанавливает ее, игнорируя другие жизненно важные системы, так как сперма для него наиболее важный продукт. Одна капля спермы равноценна стакану крови. Мужчина теряет огромное количество тестостерона и других не менее важных гормонов, аминокислот и витаминов, буквально обезвоживает себя, и вся энергетика тут же идет вниз, так же, как и иммунитет. Как увидеть человека, который онанирует и занимается регулярно сексом? Глупый взгляд, вечная усталость, замедленная реакция и неуверенность, явные женские качества, вроде сильной эмоциональности и чувствительности, бесцельное существование. Словом, раб своего тела. Такой человек будет постоянно пережирать, есть на ночь, поглощать химические вкусности, дабы насладиться. Организм обезвоживается, теряет внутреннюю силу, энергия на нуле. А самое печальное последствие — рак простаты. Даже от простого возбуждения и эрекции — простата сильно страдает, потому что запускается некий механизм в организме, происходят определенные процессы и если секса не случается, то у человека сильно ухудшается сначала состояние, а затем уже и здоровье. Единственный способ не мучить простату — избегать похотливых мыслей и всякий раз отводить в сторону глаза. Мужское тело, к счастью, быстро восстанавливается, буквально три-четыре месяца воздержания приводят в порядок весь организм, а дальше необходимо просто поддерживать организм на нужном гормональном уровне. Но, кому все это нужно? Кто сегодня заботится о своем организме сильнее, нежели о страстях? Единицы. Мало кто вообще подозревает о существовании духа и его состоянии, которое, в какой-то степени, зависит как раз от здоровья тела. Секс был дан нам сугубо для размножения, но человек, по обыкновению, извратил исходное предназначение. И никто не собирается этого менять. Извращения совершенствуются, доходя до предела вульгарности, и мы никогда не утолим свои грязные вожделения. Я и сам часто отдаюсь им, но такова человеческая тлетворная природа, которую ежедневно необходимо обуздывать. Мы просыпаемся животными. Кто-то до ночи зверем и остается. Некоторые всю жизнь.
Находясь в системе, важно понимать все ее скользкие «рекомендации» и по возможности бороться с ней, хотя бы в собственной жизни. Но как бы там ни было, всякий инакомыслящий человек нуждается в одобрении, потому что он не есть бог самому себе. Его неутомимо терзают сомнения, и угнетает давление, струящееся ни с одной, так с другой стороны. Это неизбежно. Всегда не хватает некой печати, поставленной кем-то свыше, иначе все попытки познания бытия — жалкий выброс энергии в пустоту. Каким бы мудрым и стойким ни был такой индивидуум, он всегда один или в меньшинстве. Ему с детства подсказывало чутье, что большинство — идиоты, и все же этому нет прямого доказательства. Кто прав, а кто нет — до сих пор не ясно. Это, как тыкать пальцем в небо — попадешь в облака. Возможно, ошибается каждый, кто открывает рот, так было бы разумно с одной стороны, и, пожалуй, бессмысленно с другой. Позиция: «слушай, как говорят, и поступай наоборот» — завела меня не в самое лучшее ментальное состояние. Никогда не упускал возможности воспротивиться чему-либо. В этом вся моя суть. Я — человек, рожденный в двадцать первом веке, утроба которого сформировалась в женщине другой эры. Впрочем, лучше так, нежели, как другие — бесцельно вышагивать жизнь, полагая, что смерть застанет кого угодно, только не их. Заботятся о том, о чем даже думать не стоит и не думают о том, чему стоит посвятить всю свою жизнь.
Автобус подъехал к месту, и я спрыгнул с борта. На этой остановке уже стоит пару человек, в том числе и молодая, кажется, жизнерадостная девушка. Дело в том, что она смотрит в свой мобильный телефон и без устали хохочет над чем-то. Хотя с чего я решил, что она счастлива? Ведь она, вероятно, с кем-то там общается, и этот кто-то ее смешит. Бывало и я, находясь в компании приятелей, хохотал, кривлялся, косил под дурачка, смешил всех, и люди принимали меня таким, каким я им себя подавал, даже, порой, тянулись ко мне. Настоящего меня они бы никогда не перенесли. Однако, как ни крути, мне все же комфортнее в одиночестве, и, обычно, не до смеха. Я сбрасываю с себя весь балласт, покрывший меня за время пребывания в обществе и вздыхаю с облегчением. Конечно, совсем не имея общения, случается аффилиация, и есть риск, в полном смысле слова, одичать, ведь изначально мы были созданы зависимыми друг от друга. И я признаю это. Но сегодня модно строить из себя недотрогу, любящего одиночество. Несомненно, это очередная новоиспеченная маска с фабрики вымышленных образов. Такие люди — филистеры и, на самом деле, ни минуты не способны выдержать в компании самого себя, их глаза круглосуточно направлены в экраны своих гаджетов. Они объединяются с подобными себе людьми в интернет группы и коллективно воображают из себя одиноких уникумов. Таких общин полным-полно, не только псевдо одиночек. И у всех царит своя атмосфера: разные цитаты, видео, музыка, фотографии, картинки, обсуждения и прочее. Часть из них — сносные, некоторые — полезные, но большинство — маразм, чья публика состоит из безнравственных вечно гогочущих гиен.
Любовь к одиночеству — благость. Она дана не всем. Заблудшие овцы редко выживают. Их предназначение — следовать за козлами, а тех — за пастухами. Можно сколько угодно воображать из себя пустынного волка, скалиться или пытаться выть на луну — ничего не выйдет, если ты обыкновенная овца, шествующая на заклание.
Я смотрю на ее колени и вижу, как они трясутся от холода. Ей почти наплевать на свое самочувствие, чего не сказать о внешнем виде, оболочке. Она часа два стояла перед зеркалом, прежде, чем выйти из дома. Все они говорят одинаково: «нет предела совершенству», в серьез, воображая, что совершенствуются. Потому что так сказал тренер в тренажерном зале или подруга, родители, актер, телеведущий, да кто угодно. Это фантазия их души, сканирующая жизнь горизонтально, пуская свои лучи только вокруг себя, отрицая невидимое. Этим самым они лимитируют дух, чье предназначение заключается в контакте с другим измерением, сканировании жизни вертикально, затрагивая невидимое, астральное. И что бы кто ни говорил — физиологического совершенства не существует, в отличие от тотальной дегенерации. Мы рождаемся мутированными, уже имея дефекты. И умираем все примерно в одно и то же время. Земля никогда еще не была так далека от совершенства, как сейчас. Это подтверждает второй закон термодинамики, известный, как энтропия. Он гласит о том, что с течением времени вселенная становится менее упорядоченной. Все приходит в упадок. И кожа — не исключение.
Я мог бы подойти к ней и познакомиться, скоротать это скучное ожидание автобуса. Сказать что-то вроде «привет», потому что ничего более оригинального придумать не смогу. Затем она испуганно поднимет свои карие глаза и выпустит едва уловимое приветствие. Я ее отягощу, оторву от занимательной переписки и вообще сделаюсь противным. После ряда выстрелов шаблонных вопросов, я встану перед проблемой: «о чем беседовать дальше?», потому что, скорее всего, ответных вопросов не последует, если только парочку, из вежливости, и это будет элементарное интервью, которое обоих приведет к лишнему напряжению, и если вовремя не остановиться, то оно перевоплотится в бесконтактную форму домогательства. Нужно ли мне все это? Разумеется, нет. Но что влечет меня к ней? Та стремящаяся к погибели красота, от которой я только что отрекся или желание избавиться от скуки? Но помимо нее здесь присутствуют и другие люди. С виду они выглядят еще скучнее, чем эта девушка. А она, наверное, учится на какого-нибудь экономиста. Что касается ее увлечений: она обязательно приплетет к ним танцы — это в лучшем случае. Ну, а в худшем — ограничится названием своей будущей профессии.
— Дружище, — шагнул ко мне близстоящий дед, — есть покурить?
— Нет, — пожимаю плечами, — не курю.
Он посмотрел на меня, как на конченного недоумка, отошел и злобно шаркнул ногой по мокрому асфальту. Смешной нынче народ. Если сдыхаешь не по их методам, значит, ты чудак. Всю жизнь люди видят во мне какую-то неуловимую дурость, а я, в свою очередь, вижу насквозь их: добрые мотивы и злые, без разницы. Но им об этом никогда не говорю. Просто вижу и все. Однако люди каким-то чудесным образом ощущают это, и тут же, выпуская защитные шипы, восклицают: «Ха! Он думает, что видит всех насквозь! Вот идиот!», а внутри верещат: «как?» У меня развилась такая способность, благодаря постоянному глубокому анализу всего, что движется. Множество раз в ответ на мои озвученные размышления люди говорили: «Что-то ты загоняешься» или «Будь проще». В голове с искрой проносился вопрос: «Чтобы быть таким, как ты?» Нет, спасибо. Простота — свойство амебы, но не человека. К тому же, я множество раз видел, как люди, непонимающие меня, через какое-то время становились точно такими же, как я пару лет назад: с теми же мыслями и выводами. Выходит, я спешу или же они опаздывают? В любом случае, теперь всякий раз, когда я не понимаю чего-то неординарного, я думаю, что, возможно, просто не дорос до этого.
Автобус приехал незаметно. Я захожу в него последним и прохожу в конец салона. Странно так — иногда смотрю в окно, на все эти здания, машины и думаю: «где я?»
17
Оказывается, я забыл избавиться от одного бабушкиного высохшего растения в керамическом горшке, которое хитро притаилось в тамбуре. Оно оказалось как раз кстати. Я, не колеблясь, вырвал его и выкинул в помойку, а на его место насадил свою прекрасную пальму. Напоил ее и поставил в центре комнаты. Потом, возможно, переставлю на подоконник, ведь ей, кажется, нужен свет. Она очень красива и ее безмолвие меня не напрягает. Что ты сделаешь с молчанием? Спорить не удастся, и ругать долго не получится, поэтому оно чаще импонирует нам. Завидую ей, что она не умеет говорить, потому что очень тяжело, порой, взять и заткнуться. А ведь молчание — великое ничто. Большой нуль, обруч на талии — если не умеешь его крутить, он быстро сползает вниз, и ты снова начинаешь болтать. Молчание — это спорт для души. Только не всем оно к лицу. Глупец, не раскрывающий рот, выглядит еще глупее, чем если бы разговаривал. Ум замечается во взгляде, движениях, поставленной речи, воспитанности и только в последнюю очередь, в умении промолчать там, где нужно.
Клонит в сон. Глянул в окно, а там уже совсем стемнело. С ума сойти, как быстро начало лететь время.
Вытаскиваю все из карманов и вижу бумажку с номером моего нового знакомого. Может, набрать ему? Сейчас такое странное состояние. Непонятное, но больше мерзкое — хочется всего и сразу: жить праведно и греховно, одновременно. В этом, наверное, и происходит естественное раздвоение личности.
Я очень остро ощущаю свою одиозность. Она преследовала меня по пятам на протяжении всей жизни и сейчас, заметив мою ипохондрию, накинулась, с целью — разорвать. Впервые я увидел ее тень в классе шестом, на уроке биологии когда учительница рассказывала про теорию большого взрыва и эволюцию. Я тогда задал учительнице крайне неудобный вопрос: «Как взрыв может что-то создать? И почему сейчас обезьяны не превращаются в людей?» Она ответила: «Я просто рассказываю вам про теорию Дарвина, сама я православная!», но было видно, что она как-то оскорбилась от этого вопроса, и все мои одноклассники посмотрели на меня, как на фата, тут же невзлюбив. Однако мне действительно было интересно, с чего люди одобряют и преподают такие теории в школе, да еще и в младших классах, когда у большинства детей напрочь отсутствует собственное мнение, и они принимают все, что слышат, не разбираясь. И образование пытается сохранить эту способность в них, как можно, дольше, заталкивая в их мозг сплошные трюизмы, которыми те будут руководствоваться всю оставшуюся жизнь.
Вспомнил, что в пальто лежит «Новый завет». Можно попробовать почитать.
18
Жаль, что я не родился во времена Христа и не был распят, вместе с Ним, раскаиваясь в своих грехах лично Ему. Он творил столько хороших дел, а все потом кричали: «Распни!» Даже если Он был простым человеком, не сыном Бога, то все равно — покажите мне, подобного Ему? Того, кто исцелял людей и говорил им: «Не рассказывайте никому».
От прочтения появляется еще больше вопросов, на которые мой мозг отказывается давать ответ. Никому не верю. Не могу. Хочу, чтобы Создатель Сам открылся мне, через сон или через, что угодно. Только тогда, наверное, я слепо приму все. А иначе, я даже самого себя принять не могу.
Что такое вера и где ее взять? Сначала ведь должна родиться именно она, и затем уже под влиянием различных явлений будет происходить ее самоидентификация. Или же наоборот? Исходная точка — информация, а конечная — признание, основанное на бесспорных доказательствах. Вот только у меня нет ни того, ни, соответственно, другого. Все верующие говорят о связи с Богом. Но не может быть такого, чтобы каждый чувствовал контакт, ибо среди них есть те, кто не правы. Врут ли все? Или все дело в сноровке самовнушения? Ведь абсолютно все чувства, мысли, побуждения и даже видения можно перевести на самовнушение. Если человек примется долго глядеть в темноту, ему померещатся всякие существа, но это не значит, что они там есть на самом деле. Он их просто выдумал. Поэтому религиозные объединения верят в то, что кому-то когда-то померещилось в темноте.
Интересно, а что если бы Христа приняли? Вероятно, Бог знал, что Его отвергнут. Но не означает ли это, что все в мире предрешено, запрограммировано? Или же все-таки существует некое древо развития событий?
Что нужно сделать, чтобы узреть Твое лицо, поговорить с Тобой и получить ответы на все мои вопросы? Забери меня. Я готов уйти.
Взгляд притянуло к листку с номером. Что это? То самое самовнушение или все-таки Божья подсказка?
Я набираю номер.
— Алло. — Почти сразу ответил А..
— Привет. — Неуверенно говорю я. — Это Д.. Помнишь, сегодня?
— Да, конечно! — Обрадовался он. — Как ты доехал?
— Хорошо, спасибо. Сижу, любуюсь на пальму.
Он смеется.
— Почитал вот немного Библию. — Говорю. — Интересно, конечно, но чего-то не хватает, не знаю. За этим и звоню, ты уж извини. — Признался я. — Просто упал взгляд на номер твой и, думаю, дай-ка наберу, может, совет какой-нибудь толковый дашь. Мне, в общем-то, больше не к кому обратиться.
— Не можешь поверить в то, что это было или что?
— Ну, даже больше не это, а… Двоякое ощущение, знаешь.
Он не отвечает, надеясь, что я продолжу мысль, но я этого не делаю. Жду его. И тогда он говорит:
— Это проблема многих. Люди даже шанса Богу не дают. Не делают первый шаг и ждут не пойми чего. Не получают и начинают роптать, не понимания, что пока они во власти греха, ничего не выйдет. Можно поклоняться кучки божков одновременно, но ради Него, истинного всевышнего Бога придется выжечь все, потерять и тело, и душу. Вообще все. Для того, чтобы обрести спасение.
— Но я не могу бездумно все принять, а если начинаю думать, то прихожу в тупик.
— Я об этом, кстати, сам недавно думал. И вообще долгое время меня все это жутко мучило. Мозг говорил одно, а сердце другое. Это нормально, но вот я злился на себя, на Бога, на пастора, на всех, в общем. И буквально недавно, рассуждая об этом, силой ума обуздал его же самого. Я даже записал одну мысль, сейчас только поищу. Подождешь?
— Да, конечно.
Он положил трубку, и отошел. Слышен звук телевизора и льющейся воды.
— А., — послышался голос его жены, — иди сюда, скорее! А.!
— Что? — Прибежал он.
— Погляди, Европа заключила мир с Израилем. На семь лет.
— Ну и ну… Сначала Турция, теперь и Израиль. Теперь десять главных государств.
Молчание.
— У меня, — говорит она, — мурашки по коже.
— Погоди секунду, я договорю с одним человеком. — Он поднял трубку и, видимо, вышел в другую комнату. — Слыхал, Израиль вступил в Европу?
— Не-а, я не смотрю новости. Мне уже все равно. — Усмехаюсь я. — Ну, так, нашел, что искал?
— А, да. Иногда записываю свои мысли на бумаге. Готов?
— Ага.
— Развивая сугубо свое плотское мышление — мы пренебрегаем духом и его способностями. Знания надмевают и, вдобавок ко всему, ослепляют, отбрасывая нас от истины, к которой тянется наше природное естество. Большинство информации несет в себе закодированное проклятье, по вине которого дух заболевает проказой. Мы абсолютно не фильтруем то, что летит в нашу голову, принимая все, без исключения. Дух и так у большинства недоразвит, а такими темпами он и вовсе, сгнивши, отпадет. — Дочитал он. — Что скажешь?
— Мне понравилось. Даже очень. Это злободневный вопрос. Я часто размышляю по этому поводу, стараюсь развивать в себе все три субстанции, но не получается. Выходит, я просто развиваю мышление. Бесцельно.
— Кто для тебя авторитет?
— Никто. — Резко ответил я. — Абсолютно никто.
— А кто им может стать?
— Все чаще убеждаюсь в том, что, по-прежнему, никто.
— Есть Богом поставленные люди. Апостолы, пастора. Через них Говорит сам Бог.
— А почему Он не может напрямую со мной заговорить? Ведь я хочу этого.
— Потому что, скорее всего, ты во грехе. И еще: узрев Его, хоть немного, ты можешь умереть, настолько Он велик.
— Но я же раскаиваюсь в своих грехах.
— Ты не сможешь постигнуть Его самостоятельно. Это невозможно. Тем более о таких людях, которые пытаются познать все самостоятельно, пренебрегавшие помазанников Божиих, сказано в Библии не очень хорошо. Сейчас я даже найду это место из писания, погоди секунду.
— А если я дам шанс Церкви, пасторам и по-прежнему ничего не произойдет? Я могу так до конца жизни сомневаться.
— Секунду. — Слышен звук перелистывания страниц. — Так, так, так, так. Вот, кажется, нашел. В книге пророка Иезекииля написано: «Сын человеческий! Ты живешь среди дома мятежного; у них есть глаза, чтобы видеть, а не видят; у них есть уши, чтобы слышать, а не слышат; потому что они — мятежный дом». Ты должен вначале решить для себя — веришь ли ты в Бога библейского или нет? Если да, то должен повиноваться каждому написанному слову в Библии. А там сказано, что нужно идти за Богом поставленным человеком.
— Но… — Начал я.
— Слушай, — перебил он меня, — мне ребенка нужно укладывать спать. Давай так поступим: завтра выходной, приходи к нам в гости, а! И я тебе все подробно, досконально изложу. А то все впопыхах, так не получается.
И я охотно соглашаюсь на это заманчивое предложение. Он продиктовал мне адрес и время, в которое будет меня ждать. Теперь мы желаем друг другу спокойной ночи, и я кладу трубку.
Но все-таки интересно: по каким критериям верующие люди определяют, что они действительно поклоняются Богу, а не какому-нибудь истукану, которого понапрасну обожествляют? Ведь на протяжении всей истории, большая часть людей, постоянно поклонялась идолам — полагая, что поклоняется Богу, Которому поклонялись их предки. И сегодня точно так же: большая часть христиан поклоняется вымышленным идолам, думая, что благоговеет перед истинным Христом. Но почему-то он у всех разноликий — вот, что смущает. У некоторых — снисходительный и милый, принимающий гомосексуалистов, лесбиянок, пьяниц, наркоманов, убийц, воров, лжецов. У кого-то совсем иной — фанатичный, доктринерский, суровый, выступающий против брака и употребления в пищу того, что Бог сотворил и повелел вкушать. Так каким же, на самом деле, являлся Христос? Одно я знаю точно — Он был удивительной смесью строгости и любви, настоящим Адамом. Совершенным.
19
Жарко. И к горлу подступает вчерашнее особое настроение, из-за которого становится все труднее и труднее мириться с излюбленным одиночеством, поскольку мое собственное общество вконец мне опротивело. Такое бывало и раньше, но довольно редко, и, в основном, под влиянием кого-то, кто был мне небезразличен. Как правило, мне нравилось сидеть наедине с собой, размышлять, читать великих писателей, мысленно или, бывало даже, письменно спорить с ними, а иногда и напротив — подхватывать их концепции и развивать их настолько обширно, насколько позволяли мои умственные способности. Впрочем, все это неважно. Сейчас я сижу один в комнате — больше меня нигде нет. Слышны только тиканья часов, и ко мне никто не придет, я убежден. Может, когда я в очередной раз влюблюсь, то смогу выстроить из этих отношений нечто великое, не как в прошлые разы. И у меня появятся всякие заботы, обязательства, как у всех нормальных людей. Но нужны ли они мне? Несомненно, женщина помогла бы мне разобраться и в себе, и во всем мире, в целом. Только правильная, удивительная женщина, а иначе я буду угроблен. Встречал ли я таких? Была одна, но далеко и почти нереальна. Полу иллюзия, зато какая! Глядя ей в глаза, отпадали все вопросы. Мы виделись всего раз, и то — не больше часа. Она была здесь проездом и сообщила мне о своем местоположении за два часа до отъезда, что до сих пор остается для меня загадкой. Ошалевший я, не знал за что хвататься: залетел в душ, надраил тело, вылетел, схватил самые лучшие вещи, которые имелись в шкафу, вырядился, надушился и помчался к ней навстречу. Дурак! Нужно было сразу все бросать и бежать, в чем мать родила, не помывшись, — тогда я выиграл бы время, побыв с ней не час, а дольше, пусть на считанные минуты, но все же! Она оказалась удивительно умной и утонченной, как я себе и представлял, а то и лучше. Одета незатейливо, но со вкусом, без тонны косметики на лице. Держалась легко, однако, прямо. А взгляд — бездонно глубокий, всезнающий и, в то же время, игриво-насмешливый. Когда она смотрела на меня, я тут же багровел, как первоклассник. Мы почти не разговаривали, потому что до того момента наше общение состояло только из переписок. Нам до ужаса не хватало совместной тишины. В конце, стоя на перроне, я взял ее за руку, и это было лучшее, что когда-либо я ощущал. Ни объятья, ни поцелуи с другими — не сравнятся с тем до боли чувственным прикосновением. Она медленно отходила назад, вскоре ее нежная рука выскользнула из моей. Я достал из грудного кармана рубашки свои очки и надел их.
— Ты плохо видишь? — Спросила она, продолжая отдаляться.
— Да, плоховато.
— А почему ты только сейчас их надел?
— Потому что только сейчас я захотел хорошо видеть.
Она смущенно опустила глаза и улыбнулась.
— Это был лучший час в моей жизни. — Признался я. — Когда мы в следующий раз увидимся?
— Не знаю, Д.. — Она продолжала отходить назад.
— Я никогда не встречал таких, как ты.
— Я точно такая же, как и все. И ты тоже.
— Нет! — Наивно воскликнул я. — Есть люди, подобные глубокому водоему. В них ныряешь и никак не можешь дойти до дна. В итоге, тонешь. А есть люди — просто лужи. Так вот в тебе я задыхаюсь.
— А тебе нужно дышать. — Улыбнулась она. — Причем, полной грудью!
Ох, ладно, хватит. Нельзя давать воспоминаниям тянуть тебя назад, а мечтаниям вперед. Выхвати руку и остановись! Останься. Что было, то прошло, и оно — неправда. Правда — только сейчас. Я никого никогда не любил и, признаваясь кому-то в чувствах, просто бессознательно выдумывал это. Когда ты молод, говорить много и часто — легко, ты не задумываешься о последствиях. Но, вырастая, все чаще учишься молчать, понимая, что слишком часто лгал, льстил и давал обещания, заранее зная, что нарушишь их. А говорить правду, порой, еще хуже. Она заставляет людей нервничать, седеть и плакать.
Мне жарко. Я нахожу в себе силы, встаю и нараспашку растворяю окно. Теперь становится слишком холодно. Прикрываю, оставляя небольшую щелку. Сойдет.
Надо бы пальму поставить на подоконник. Так и сделаю.
Размышления уже никуда не годятся. Я окончательно расклеился. Вспоминаю все подряд: незнакомых мне родителей, мертвую бабушку, неудавшихся друзей, подруг, любовниц, себя-дурака. Пора на боковую — вот, что все это значит.
20
Мне снится сон:
Больничная палата. Я лежу на широкой койке, в обнимку с незнакомой девушкой. Вокруг пустые койки и полно хаотично расставленных штативов для капельниц, на полу валяются шприцы. Я шевелюсь, и девушка пробуждается. В ее глазах циркулирует паника, но она быстро рассеивается. Она улыбается мне, но очень конфузливо. Я начинаю гладить ее колено, плавно поднимаясь к бедрам. Девушка слегка отодвигается к краю, но видно, что, на самом деле, она не против этих прикосновений. Вдруг в палату, через окно влетает мой старый одноклассник. Он одет, как бродяга и прыгает, как обезьяна. Девушка прикрывается одеялом, а я начинаю злиться.
— Эй, а что вы тут делаете? — Он повис на зеленой лиане и смотрит на меня, как обезьяна.
— Ничего. — Буркнул я. — Уходи отсюда.
— Эй, а что вы делаете? — Он приблизился еще больше. — Вы чем-то веселым занимаетесь, я знаю!
— Слушай, убирайся отсюда вон!
Он исчез. Я возвращаюсь к прежнему делу, но незнакомка заявляет:
— Я боюсь…
— Чего?
— Раскрываться слишком рано. Просто существовать, никого не трогая, — самая трудная задача на земле. Не каждый берется за нее. В человеке, как правило, накапливается нежность, и он должен ее куда-то выплеснуть. Впрочем, нередко выходит не нежность, а невесть какая смесь, зачастую зловредная для того же, кто ее и выпустил.
Она продолжает говорить, но я больше не слушаю, увлекшись ее гладкими ногами.
Экран моего компьютера загорается. Я подхожу к нему и вижу оповещение о том, что у меня один запрос на добавление в друзья, с прикрепленным сообщением от некой М.:
— Привет! Помнишь меня?
Я пытаюсь открыть ее профиль, но не получается. Кнопку заело.
Офис. Лошадиное лицо бухгалтерши, и ее кривая походка, стук каблуков — сводит меня с ума. И эти визитки, над которыми мне приходится работать — тоже. Какое-то модельное агентство. Модели много получают, и ничего почти не делают.
— Готово для печати? — Раздался за моей спиной скользкий голос директора.
Он дрожит над каждым заказом, и пытается держать все под контролем, но не выходит. Справа сидит мой коллега и без остановки поедает острые крылья. Стекающий жир с его пальцев образовал целую лужу вокруг него.
— У меня рак! — Заявил он и рассмеялся. — У меня сто процентов рак.
— Я вчера вызвал проститутку. — Начал рассказывать ему директор. — И она сожрала котлету, которая уже неделю валялась на балконе, представляешь?
— У меня рак!
— Так, — говорит мне директор, — вставай и иди в кабинет философии, давай, давай.
— Зачем? — Спрашиваю.
— Давай, иди, а иначе вызову родителей!
Кабинет философии. Преподаватель орет с кафедры:
— Отложить прежний образ жизни! Образ жизни вне истины! Забыть систему ценностей, нравственное и культурное наследие, правила и уклады поведения, которую вы наследуете, через культуру своего народа, и генетику греховной жизни своих отцов. Весь ваш путь выложен из греха!
Один из студентов поднял руку:
— Как обойти поле, полное сухих костей, чтобы воскресить в своем сердце и вывести из гробов обетования, которые я похоронил из-за своего невежества?
Другой студент так же поднял руку и сказал:
— Как обойти вокруг Вавилона? Как выстроиться в боевой порядок против него, дабы разрушить в своём сердце смешение человеческого с Божественным?
Я встаю и направляюсь к выходу.
— Куда это ты?! — Пронизывающим криком гаркнул преподаватель.
— Я пойду своей дорогой.
Он начинает смеяться. Так громко, что стены содрогаются, а теперь и вовсе падают, заваливая все, до основания.
Вагон метро полон, но в конце поезда — свободные места. Я встаю на цыпочки, смотрю что там. Бомж или просто грязный пьяница. Те, кто ближе всего стоит к нему, прикрывают лицо одеждой. Усатый мужчина начинает витийствовать в громкоговоритель:
— Все люди делают драму из своей жизни. Несчастье, обиды, измены, неудовлетворенность, тоска, несостоятельность, грусть, депрессии, споры, неудачи, аварии. Гниение. Высунь ногу из дома и обязательно вляпаешься во что-нибудь из этого. Здесь, мы пришельцы. Земля — наше пристанище, и все мы здесь зависим друг от друга. Никуда не деться. Но когда-то настанет конец. И каждый разойдется по своим обиталищам.
Люди злостно начинают пихать его локтями и вскоре вовсе выкидывают из вагона.
— Что вы делаете?! — Восклицаю я.
— Проваливай вместе с ним. — Какой-то мальчуган со всей силы вбивает кулак в мою щеку.
Пытаюсь ответить ему, но безрезультатно. Я слишком медлителен, будто что-то держит меня. Я выпрыгиваю из поезда и оказываюсь на пустой улице. Дорога — без полос, здания — без окон и дверей, свет — без фонарей.
— Эй, — окликнул меня женский голос, — ты заблудлися? Пошли со мной, я покажу тебе, куда идти.
— А что там?
— Тебе должно понравиться. Доверься мне.
Доверившись, я следую за ней. У нее на шее множество различных ожерелий.
— Тебе не холодно? — Спрашивает она и накидывает на меня теплую овечью шкуру. — Так-то лучше.
— Спасибо. Давно обо мне так не заботились.
— Мы рождаемся одинаково, — говорит она, — и умираем тоже. Наверное, мы и живем одинаково. И где смысл? И должен ли он вообще быть? Ты летишь один. Не пойми куда. Но так будет не всегда!
— Ты любишь философствовать? — Спрашиваю.
— Нет, я люблю эзотерику. Философия для меня, как кубик Рубика. Игрушка, не более.
— Понятно.
Вдруг, она резко начинает кричать от боли, хватаясь за живот. Он вырастает буквально прямо на глазах. Сгорбившись от муки, она сворачивает в тихий переулок, присаживается у стенки, и из нее вываливается ребенок, он продолжает вырастать и вскоре, достигнув возраста трехлетнего мальчика, отгрызает себе пуповину, встает и убегает.
— Фух. — Усмехнулась она. — Вот негодник.
— Как ты его назовешь?
— У него уже есть имя. Ты еще узнаешь его. Он всех нас спасет.
— А от кого он?
— Откуда ж я знаю?
Над нашими головами пролетает тысяча хищных птиц разной породы.
— Куда они летят? — Спрашиваю.
— На равнину Мегиддо. — Отвечает она. — О, смотри, мы пришли.
Мы стоим перед большим клубом, над входом которого огромными красными буквами написано: «СПАСЕНИЕ». Здесь огромная очередь, мечтающая попасть внутрь, а меня проводят туда, как VIP персону. Все вокруг почему-то очень рады меня видеть. Улыбаются, обнимают меня. Но моя проводница берет меня за руку и проводит дальше, выводит в центр, поворачивается и говорит:
— Танцуй, как и все. — Кричит она мне.
Я прислушиваюсь к музыке и приглядываюсь к окружающим меня людям. Они все разных национальностей, и все танцуют под эту музыку.
— Кто все эти люди? — Спрашиваю я.
— Твои братья и сестры. — Отвечает она.
Я смотрю на потолок и вижу огромную картину, на которой изображены два человека. Лицо одного из них мне очень знакомо.
— Это мой сынок. — Говорит проводница.
— Я не знаю всех этих людей. — Говорю.
— Ничего, узнаешь. У нас одна цель!
— Какая?
— Слушаться их. — Она указывает на картину.
— А они кто?
— Слишком много вопросов на сегодня. — Смеется она, пританцовывая. — Расслабься и танцуй, дожидаясь новых поручений.
— Эй, я дотронулся до рядом стоящего азиата. Кто ты по религии?
— В каком смысле? Кем я был?
— Да.
— Буддистом.
— А ты? — Я дотронулся до белой девушки.
— Я была христианкой.
— А ты? — Обратился я к чернокожему.
— Мусульманином. А что такое? Какая разница, кем ты был. Теперь это неважно.
Я только сейчас понимаю, насколько сильно меня раздражает эта гремящая непонятная музыка. И все религии синхронно под нее танцуют. Мне плохо, и я хочу уйти. Кружится голова. Я плетусь к выходу, но проводница хватает меня за руку, причем, очень сильно.
— Танцуй! — Приказала она.
Я вырываю свою руку из ее лап и стремительно пробиваюсь к выходу, через эту толпу умалишенных людей. Она бежит за мной. Я чувствую неимоверный страх. И вот, наконец-то, вываливаюсь из клуба и падаю прямо лицом на асфальт, но, к счастью, быстро встаю и продолжаю убегать. Поворачиваюсь и вижу, что вместо вывески «СПАСЕНИЕ» теперь висит «ВАВИЛОН».
Вдруг я врезаюсь в какого-то мужчину с бородой, в разноцветной мантии.
— Успокойся, друг мой. — Спокойным басом говорит он. — От блудницы ты убежал. Теперь идем со мной.
— Нет, спасибо. — Говорю я. — Я иду в другое место.
— Куда же?
— К одному человеку. Его зовут А..
— А где он живет?
— У меня есть его адрес. — Я рыскаю по карманам, но не нахожу листка, на котором записал его.
— Ты не знаешь куда идти. — Радостно заявил незнакомец.
— Знаю, отойди. — Я прошел сквозь него и лег в свою кровать.
У двери я разглядел еле различимый силуэт какой-то нечисти. Против этой фигуры я беззащитен. Оно безмолвно стоит и смотрит на меня. Я чувствую, как оно не даёт мне нормально дышать и контролирует мои мысли. Оно длинное, худое и сутулое. Из умбры выползает еще один бес. Он фигурирует недалеко от худощавого. Порхает. Маленький, толстый, крылатый, рогатый, с больной злой мордой. Следом за ним, в пенумбру выползает змееподобный бес, с точно такой же мордой, как и у второго, толстого. Он ползает вокруг люстры, у него есть сухие лапки, но он использует для передвижения только свое брюхо. Все трое, молча, смотрят на меня, а я на них. Мне очень страшно, и я начинаю молиться:
— Господи, помоги мне, Господи, помоги мне, Господи, помоги мне, Господи, помоги мне! Что они хотят от меня? Убить? Почему тогда они не убивают меня? Господи, пожалуйста, убери их отсюда!
Но они даже не собираются уходить. Просто стоят и смотрят на меня. Издеваются. Я поворачиваюсь к стенке и слышу, как худощавый делает шаг вперед. Я просыпаюсь.
21
Пока я спал, каким-то таинственным образом распахнулось окно и скинуло мою пальму на пол. Теперь весь пол в керамических обломках и земле. Плевать. Сейчас слишком рано, и я могу позволить себе поспать еще пару часов. Но в комнате стоит нестерпимый холод. Я подползаю к краю тахты, и толкаю ногой окно. С третьего раза, наконец, получается его кое-как закрыть.
Укутываюсь в одеяло и вновь засыпаю. Вижу новый сон:
Сижу на койке в казарме, читаю какой-то глупый журнал, а напротив — товарищ начищает свою бляху зубной щеткой.
— Знаешь, — говорит он, — реально не думал, что она будет ждать меня все это время.
Меня выворачивает от этого разговора. Я не хочу слушать про его девушку, не хочу читать этот гнусный неинтересный журнал, не хочу сидеть здесь, не хочу воевать.
— У нее такой зад… — Продолжает он. — Знаешь, иногда не понимаю, почему нам, мужикам нравится грудь, задница, и все такое. С самого детства! Мне никто не говорил, что это должно нравиться, я сам догадался. Удивительно, да?
— Эхма. — Говорю я и швыряю в него журнал. — Это заложено в твоей гнусной природе, обалдуй.
— Да, — покачал он головой, — ты прав. Бабы как будто могут без мужика прожить, а вот мужики — не, ни черта. Я вон, не сдержался. А она, бедная, ждет меня, думает, что и я сдерживаюсь, берегу себя для нее. Но я, в принципе, за собой греха не вижу. Какая разница с кем спать? Главное то, кого ты любишь, а не с кем кувыркаешься.
— Вот и у нее, может, такая же установка в голове. Спит со всеми подряд, а любит тебя.
— Ну не! — Пугливо засмеялся он. — Не может быть.
— Может.
И он, вдруг, как заорет, на всю казарму. Я закрываю глаза, настолько пронзителен вопль этого идиота и проваливаюсь под воду, но тут же всплываю.
Мимо проплывает старик на лодке.
— Ну и видок у тебя. — Заявляет он, с ухмылкой на лице.
— Вытащите меня. — Прошу я его, захлебываясь.
— Сейчас. — Старик схватил меня за рубашку и приподнял кверху, но, побагровев, неожиданно отшвырнул меня обратно в воду. — Ну ты и черт! — Испуганно крикнул он и погреб дальше.
— Погодите! — Кричу я ему вслед. — Постойте!
— Определись! — Гаркнул он. — Чего ты хочешь — сдохнуть или спастись!
Пустыня. Вокруг ни единой души, только добрый дракон нарезает круги в небе. Он действительно добр — подмигивает мне и говорит:
— Ты Нарцисс Саронский?
— Нет.
— Ну, вот и хорошо.
Я захожу в кабак и кричу бармену, чтобы тот налил мне чего-нибудь покрепче, но почти сразу вспоминаю, что не пью уже почти год.
— Сядь, красавчик, расслабься. — Предлагает мне дама, сидящая за столиком.
— Нет. Пошла ты. — Говорю. — Последняя завела меня невесть куда.
— Но я не поведу тебя никуда. Мы просто посидим и поговорим.
— Я не хочу говорить, ясно? Я НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ.
— Нет, хочешь. Настолько хочешь, что выдумываешь себе собеседников и сам того не замечаешь!
— Я спешу, ясно? — Смотрю на часы.
— Сколько времени?
— Я не знаю. У меня не идут часы.
— Сядь, отдохни. — Улыбается она. — Выпей со мной жизнь.
За соседним столиком сидит блондин с очень грузным лицом, в пальто. Он без остановки смолит и опрокидывает десятый стакан виски.
— Кто это? — Спрашиваю.
— Не знаю, садись. Давай, садись.
— Нет, — говорю, — у меня эрекция, а это плохо.
— Почему это плохо? Садись, давай я тебе помогу.
Я подхожу к этому блондину, он даже не собирается поднимать на меня глаза. Смотрит куда-то в пустоту. Кажется, он знает больше, чем весь мир.
— Чего грустишь? — Спрашиваю.
— Ну ты и дурак! — Заявляет он. — Приземляйся рядом, так уж и быть, я расскажу тебе кое-что.
Я послушно присаживаюсь рядом.
— Та чертовка, — он кивает в сторону той дамы, но теперь вместо нее валяется скользкая медуза на стуле, — она чертовски хороша в своем деле. Отшила меня, но зазывала тебя. Мерзавка.
— Слушай, это просто бес, как же ты не понимаешь?
— Ты уверен, что это дьявольщина?
— На сто процентов. Она хочет погубить нас.
— Забрать наше семя и сделать из него других бесов!
— Да, верно.
— Вот мразь! — Он вскакивает, опрокидывая стол, достает из пальто огромный револьвер и начинает стрелять в медузу.
Мюзикл длится слишком долго. Барышня, которую я привел сюда, поглаживает мою ногу. Она устала и хочет домой. Ей все равно, что эти билеты стоили кучу денег, но не мне. Я должен досмотреть все до конца.
— Мне все надоело! — Актер на сцене превращается в ракету и улетает.
Я управляю им. Теперь он превратился в самолет. И мой помощник сообщает мне, что мы падаем прямо в океан. Я начинаю паниковать, потому что не знаю, как пилотировать этим корытом.
— Ты должен спеть им прощальную песню! — Говорит он мне. — Ну же, быстрее! Чтобы спасти их!
— Я ничего никому не должен!
Я катапультировался. Самолет разбился, а я приземлился на какой-то чудесный остров. Здесь куча красивых девушек и специально для меня пригнали новенький кабриолет, вручили ключи.
— Теперь, — говорит мне какой-то чернокожий великан, — вези этих красоток к себе в номер и делай, что хочешь.
На душе становится хорошо. Все становится безмятежно прекрасным. У меня есть девчонки, хорошая машина и жилье, вот это да.
Мы едем ко мне, впятером. Мимо целой рощи пальм. Неужели я в раю? Они хохочут и гладят мои щеки.
— У тебя такие гладкие щеки! — Говорят они.
— Не может быть. У меня никогда не было гладких щек. Я в раю? — Спрашиваю, хохоча.
— Да, малыш!
— Здесь так чудесно! — Восклицаю я.
Вдруг пальмы превращаются в пепел, а следом за ними и все остальное.
— Мы в Вавилоне. — Шепчет мне на ухо красавица.
Мышцы сокращаются. Я вздрагиваю и просыпаюсь.
Пытаюсь прокрутить весь сон заново, но не выходит. Сплошные бессмысленные обрывки.
Нет сил, чтобы встать. Я запеленован хандрой. Недолюбливаю утро, оно ни разу в жизни не начиналось счастливо. Напротив — всегда очень мучительное, вытягивающее тебя из чего-то феерически интересного и забрасывающее в рутинные будни. Оно вручает в руки тяжеленное иго и указывает пальцем на путь, изложенный сплошным томлением. Ты, сгорбившись семенишь прямо, выкидывая под шумок, весь этот гнет и под вечер, наконец, выпрямляешься. Хмурость пропадает, становишься добрее, дышишь чуть свободнее, чуть живее. Затем ложишься спать, надеясь, что завтра будет так же или ты не проснешься вовсе, но, увы, лик дневного светила, как всегда, будит тебя хлыстом и шепчет: «Вставай».
Жизнь, проведенную во сне, я ценю намного больше, нежели проведенную в бодрствовании, ибо сон — это отдых от невыносимой реальности.
Вдруг, я понимаю, что который день нормально, толком, не ел. Об этом мне сообщает желудок — болью. Чувства голода в данный момент у меня нет, но здравый рассудок подсказывает, что нужно хотя бы немного перекусить.
Треща, как старое трюмо, я поднимаюсь с кровати, впихиваю ноги в тапки и пошаркиваю на кухню, к холодильнику. Открываю его, а там — мышь повесилась. Больной, однако, я свинтус. Бабушка, которую я не ценил, ушла бесславно. Не услышав, возможно, долгожданное «спасибо» за то, что делала для меня столько всего. О, вернуть бы тебя сейчас обратно на землю. Упал бы я на колени, ухватываясь за твои старческие ноги и, рыдающе, без остановки благодарил бы тебя за каждый взгляд в мою сторону. Ты дала мне дом, еду, питие, заботу. Дала мне воспитание, пусть оно и не сделало из меня ничего толкового, но все же — ты пыталась. Ругала, тратила на меня свои силы и здоровье, спорила, с пеной у рта. Все отдал бы за то, чтобы вновь услышать твое излюбленное: «Я же говорила» Эх, не ценил, не видел, не думал даже. Почему ты ушла так быстро? Казалось, ты бессмертна. Прости, прости, прости. Прошу, еще раз.
Кого еще отнимут? Ничего у меня больше не осталось, кроме собственной плоти. Мешка, набитого зерном из которого никогда не испечется хлеб.
Я вернулся в комнату, взял телефон. Набираю номер А. и смотрю на свою валяющуюся пальму. Она — это я. Не способна стоять прямо. Сбросилась, чтобы погибнуть, уснуть. Вот и я пытаюсь найти способ выживания, через смерть.
Сплошные гудки. Он не берет. Тогда я пробую еще раз, но итог тот же. Ненавижу такие моменты больше всего на свете. Встреча с ним — стала целью сегодняшнего дня. Мне до невероятия интересен этот человек. Я часто слышал фразу из Библии, адресованную христианам: «Вы свет миру». Но в таком случае, я хожу в кромешном мраке, так как вовсе не вижу света. Верующие, порой, кажутся еще более глупыми и коварными, нежели мирские люди. Некоторые чуть в обморок от страха не падают при виде крысы, змеи, паука или гавкающей собачки, однако, смело лгут, сквернословят, блудят, будто не сознавая того, что за этими грехами стоит чудище намного страшнее и могущественнее всех, вместе взятых, земных тварей. Но А. явно меня зацепил. Из миллиона людей, миллион мест и миллиона дней, именно вчера, когда я не знал, куда себя деть и что делать — повстречался мне он, этот светящийся евангелист. Встретив его раньше, я кивнул бы головой и поспешил удалиться, потому что всю жизнь меня воротило от мнения людей и даже от своего собственного, поскольку оно не сильно отличалось от чужого. Я откладывал на потом все, кроме любви. Ее я жаждал — сейчас, сию секунду! Хватался за эти летающие веревки, но они ускользали, обжигая мне ладони. Бог казался мне кем-то непостижимым, тем до кого даже тянуться не стоит. Он не вызывал интереса, не пугал, поскольку я не видел Его и не чувствовал, чего я не сказал бы о дьяволе. Он и по сей день ходит за всеми по пятам и нашептывает свою губительную ересь. Но люди так же, как и Бога, не видят его. Чувствуют смрад и думают: «от кого воняет?», но не заостряют на этом должного внимания. Вскоре, привыкают. Дышат этим и не замечают.
Мы подброшены в эту жизнь без инструкций. Их нужно добывать самостоятельно, но нам лень, мы не хотим думать, что существует какая-то ответственность и впереди ждет расплата. Человек, казалось бы, может все, но в глазах орла он, как хаотично двигающийся беспомощный муравей, не знающий чем заняться. Некоторые, вдруг, решают остановиться и успокоиться. Как правило, это такие же люди, как и я — поехавшие, тщетно пытающиеся развить свою самость. Снаружи безвредны и спокойны, но внутри кошмарный беспорядок. Они отрицают все науки, кроме самой бесполезной — онтологию. Абсурдную и неустойчивую, порождающую новые вопросы, на которые невозможно дать ответ. От нее ты медленно сходишь с ума.
Я набрал А. еще один раз — опять гудки и ничего более. Ладно, больше не буду звонить, а то становится стыдно.
22
Выглядываю в окно, с предчувствием, будто на улице что-то произошло. И вправду: приехала машина скорой помощи, и медики пулей забегают в подъезд. Кажется, дело плохо. Детская площадка утихла и замерла, обратив внимание на сирену и мигание огней. Курильщики на балконах потушили хабарики и прищурились. Прохожие замедлились. Водители притормозили. Но все они, через секунду, понимают, что это все их никак не касается. Беда случилась у кого-то, а не у них, поэтому наплевать. Детишки вновь зарезвились, их родители возобновили щелканье семечек, прохожие завернули за угол, машины уехали, а я отошел от окна. Чувствуется что-то наподобие дежавю. Вот только, обычно, это чувство не связано с каким-то конкретным моментом из прошлого, а у меня как раз наоборот. Я вижу ту же самую картину, что и в день, когда умерла бабушка. Разница лишь в том, что тогда был поздний вечер, а сейчас — день.
Помню, как я сидел на кухне, читая один глупый, сахарный роман и попивал чай. Ничто не предвещало беды. Настроение было, по обыкновению, иждивенческим и беззаботным. Пробегаясь по строкам книги, я ухмылялся и думал: «Можно написать лучше и проще». Раскрыв ноутбук, я открыл документ с последним рассказом, над которым тогда работал и напечатал:
— Этих современных писак вообще читать невозможно, они просто подхалимы и симулянты. Это видно невооруженным глазом. Выдают себя либо за либеральных миротворцев, либо за антиподов — пьющих, курящих, трахающихся, блюющих и матерящихся. Типа они такие бывалые авантюристы, с виду хмурые и холодные, а внутри, якобы, романтики. Это просто метание пыли в глаза. На самом деле, все они слабаки, ноющие в подушку после каждого негативного отзыва.
Поймав себя на противоречии, я остановился. Ведь раз я пишу, получается, что и меня можно назвать современником, а значит, все это относится и ко мне. Пораскинув немного мозгами, оправдание самого себя родилось в одно мгновение — я говорил скорее о известных молодых современниках, а не о бесславных. Потому что самые откровенные и честные писатели получали признание лишь после смерти или максимум — на старости лет. Они писали, потому что невозможно было не писать. Они не нуждались в славе и признании. Многие из них, умирая, просили уничтожить все свои рукописи — это заслуживает уважение. Вот таких людей нужно читать, а не всяких богатеньких притворщиков, которые вложили кучу денег в рекламу своей использованной туалетной бумаги.
С чувством явного превосходства я собрался уже захлопывать эту книгу и выкидывать в помойку. Но, вдруг, послышалось падение чего-то очень тяжелого за стеной. Я моментально вскочил и понесся в другую комнату.
Бабушка лежала возле кровати с вытекшей из носа струйкой крови и не дышала. Мне сразу стало все понятно — она окончила земное поприще. Ее сердце, в конце концов, не выдержало и отказало. В мыслях с дрожью пронеслось единственное слово: «Черт». Мне казалось, что это страшный сон, вернее я хотел так думать, но эта была беспощадная реальность. Бабушка бледнела и холоднела на глазах. Выйдя из оцепенения, я шагнул к ней. Остановился. С трудом сглотнул. Снова сделал шаг и склонился к ней. Какая-то часть меня отказывалась в это верить. Будто просто шутка. Сейчас она встанет и все будет в порядке, думал я.
Едва прикоснувшись к ее лбу, из моих глаз, как из шланга, хлынули горькие слезы. Около минуты я, захлебываясь, стонал и вопил:
— Нет! Нет! Нет! Прошу, нет! О нет!
Потом, нечто мужское, сидящее глубоко внутри, одернуло меня и приказало успокоиться. Но ничего не выходило. Я упал рядом с мертвым телом и по-новой заскулил. Угрызение совести и отчаяние буквально замордовывало меня: хлестало, душило, резало. Через минут пять я все же сумел успокоиться, вызвал скорую помощь и сотрудников полиции. Затем лихорадочно подполз к окну и посмотрел на двор, на дома, на прохожих. Я безумно злился на них за то, что они даже не подозревают о том, кого я потерял и как мне плохо. Но, осознав бестолковость собственной обиды, я переключился на самого себя:
— Дурак! — Вслух заорал я. — Идиот! Недоумок! Ты же знал, что у нее проблемы с сердцем! Почему ты был так эгоистичен? Почему ты такой безмозглый ребенок? Лучше бы сдох ты, а не она. Лучше бы сдох я…
Приехала машина скорой помощи, и медики пулей забегают в подъезд. «Кажется, дело плохо» — подумал кто-то.
23
Я завтракаю в привычной закусочной. Взял бутерброд с ветчиной и сыром, кофе. Официантка поглядывает в мою сторону, полагая, что я не замечаю этого. Так было всегда. Это тоже немало важная причина, по которой я хожу именно сюда, а не в другое заведение. Она очень ухоженная, симпатичная, но старше меня и думает, что я ее ровесник. Я почти уверен в этом. Она каждый раз безмерно любезна и дружелюбна. Но как только отходит, улыбка с ее лица не просто спадает, нет, она грохается и убегает. Я знаю, что она одинока, и это сильно гложет ее. Когда-то давно у нее была тяга к самостоятельной бивуачной жизни: путешествовать на автомобиле, побывать там-сям. Но это, оказывается, не так просто, как в грезах. Сейчас забегаловка — вся ее жизнь. Здесь завтракает, обедает, ужинает, читает, работает, а дома в то время — ни души. Скорее всего, она когда-то бросила учебу и уехала в другой город, надеясь, что отыщет, наконец, себя и поймет, к чему все-таки лежит душа. И этот абсурдный поиск привел ее в одно из самых дурацких мест на Земле. Не хочет она больше копаться в себе, не мечтается ей уже, как прежде. Хочет мужа, детей, счастья. Но даже если она получит все это, то ничего не поменяется. Начнется просто новый цикл, который, как и прежний — ничуть не удовлетворит. Но все же интересно глянуть, что у нее там, в голове. Ведь, может, я ошибаюсь. И если честно, у меня есть желание с ней поговорить. Но ее, как никого другого, не хочется разочаровывать. Этот парень, на которого она стреляет глазами, не тот, кем она его считает. Я — помятый кусок бумаги. Тем более сколько раз я приходил сюда с разными девушками, и она видела все это. Да, я был конченным мерзавцем. Но, пожалуй, с меня хватит обольщений. Это интересовало ранее, но ныне я не вижу в этом смысла. Сколько раз, даже не намекая на интимность, я доводил девушек до такого состояния, что они готовы были отдать мне все, что только у них имелось. Но чаще все же было иначе: я вскармливал свою похоть и поглядывал в сторону мусорного ведра.
Гляжу на свое отражение в кофе. Когда-то у меня было чистое лицо, с аккуратной щетиной и на голове был порядок. Во мне кишела энергия, и я хранил ее. А теперь, кажется, валяюсь на одре, неисследованной мною, болезни. И нет больше смысла спорить с самим собой. Меня преследует ощущение, будто все вокруг — нереально, но я не могу задавать этому тон.
Я расплатился и вышел. Набираю снова А. — по прежнему безрезультатно. Может, случилось что-то? Съезжу-ка к нему, все равно нечего делать.
Стою в автобусе рядом с каким-то парнем. Разинув рот, он внимательно смотрит новости на своем телефоне, через наушники. Показывают президента Германии. Он о чем-то эмоционально вещает и улыбается. Кивает, поднимает руки. Такое чувство, будто я его недавно видел в жизни. Теперь показывают какую-то нарезку видео, где люди разных национальностей сжигают свои религиозные атрибуты: статуэтки, кулоны, кресты, иконы, тотемы, куклы. Парень блокирует экран телефона, кладет его в карман и выходит.
Что происходит? Я вспомнил — этот президент был в моем сне. Картина с ним и еще каким-то человеком висела на потолке в клубе. Но где связь? Неужели в мире что-то поменялось? Нет. Это очередной бред.
24
Стою на улице, решаюсь: идти мне домой к А. или нет? Не очень-то и вежливо заявляться вот так, без предупреждения. Однако мы договаривались с ним вчера, на три часа. А сейчас — уже без десяти минут. Снова пытаюсь ему набрать и опять молчок.
Я добрел до его дома, набрал номер домофона и жму на кнопку вызова. Никто, конечно же, не отвечает. Что ж я сделал все, что было в моих силах. Теперь я сильно зол и вместе с тем — вновь голоден.
Почему меня вечно кидают, обманывают, плюют в лицо, душу? Стоит тебе только улыбнуться человеку, как он тут же расслабляется, может обещать что-то и не сдерживать слова. Конечно, зачем же? Ведь в мыслях: «Он улыбнулся, значит, сопляк. С ним можно делать все, что хочешь». Мне нравилось то, как относились ко мне в школе. Я избивал там каждого, когда хотел и за что хотел, и со мной не паясничали, если обещали — делали. Разговаривали, трепеща. Такое чувство, будто с людьми и вправду нужно вести себя, как со скотинами. Что ж, это вовсе не трудно.
Замечаю сидящую на лавочке бабушку в платке и с палочкой, а рядом с ней сидит женщина лет пятидесяти пяти и о чем-то говорит. Я медленно приближаюсь к ним и начинаю подслушивать их разговор:
— Что-то легко вы одеты, — говорит женщина, — вам не холодно?
— Что? — Переспрашивает бабушка. — Я уже совсем оглохла.
— Вам не холодно?
— Я одна живу. — Из последних сил выкрикивает бабушка. У нее всего пару зубов и то гнилых. — Никого у меня нет.
— А как же дети? — На ухо кричит ей женщина.
— Уехали в другой город! Помогать мне некому совсем!
— И вы что же это, сами так живете? Как это?
— Да вот! Помогать некому.
— А пенсию вам платят? Социальные службы какие-то, вы ведь ветеран? Сколько вам?
— Девяносто четыре.
— Ого, ничего себе.
— Постоянно прошу смерти у Боженьки. А то не могу уже жить. Еле хожу, почти не слышу, никого нет!
Мне становится, до безумия ее жаль. Что ж такое, а? Почему все кругом так ужасно? Какой нужно быть сволочью, чтобы бросить родного человека? Меня пробирает дрожь с головы до ног. Выступают слезу, но я закидываю голову наверх, чтобы они не скатились по щекам.
Чудак я. То презираю и надсмехаюсь над людьми, то испытываю к ним исключительно сострадание.
Эта женщина, скорее всего, решит позаботиться о бабушке, с целью заполучить ее квартиру, когда та умрет. Я отплевываюсь и ухожу.
Захожу в первое попавшееся кафе и присаживаюсь за свободный столик. Слащавый официант тут же приносит меню. Мне безумно захотелось морепродукта.
— Дайте мне какой-нибудь рыбы. — Сразу говорю я ему.
— Какую?
— А какая у вас есть?
— Ну, в меню там…
— Покажите. — Улыбнулся я.
Он открыл мне страницу со списком рыбных блюд.
— Дайте мне эту. — Ткнул я пальцем в одну. — Выглядит неплохо.
— Что будете пить?
— Воду.
— Газированную или…?
— Без газа.
— Хорошо. Что-нибудь еще? Салат, десерт, кофе, чай?
— Нет, спасибо.
— Хорошо. — Он забрал меню и отошел.
В кафе завалился какой-то бродяга и спрашивает у официанта:
— Эй, мужик, можно мне сходить к вам отлить?
Слащавый оскорбился и нахмурил лицо, однако, молча, указал в сторону уборной.
— Спасибо, брат! — Отозвался тот.
Не знаю, как ему, а мне понравился этот мужик, мучимый бодуном. Он хотя бы не строит из себя никого. А у людей проблемы с реакцией. Заговоришь с ними о чем-нибудь мерзком, но естественном, и сразу чуть ли в обморок не падают, строя из себя неженок. Только, на самом деле, сами ничуть не лучше. Порой, настолько свиньи, что даже не способны смыть за собой в общественном туалете.
Бродяга вышел, тряся мокрыми руками, и я окликнул его:
— Эй, мужик. Как оно?
— Уже лучше! — Засмеялся он.
— Как там мир?
— Сошел с ума!
Мы оба рассмеялись, и он ушел.
У этих пьяниц вечно такой видок, будто они что-то смыслят в этой жизни, знают ей цену. И я действительно встречал парочку смышленых мужиков с сизым носом, но им всегда не доставало какой-то мелочи. У них имелся стиль, много алкоголя и надежда на лучшее. С таким пакетом можно вытерпеть многое. Спрятаться от уродливой реальности и самого себя, в том числе. Но это трусливо — пускаться в бега к алкоголю или наркотикам. Меланхолия подходит все ближе и ближе, она играется с тобой, хохочет, выбивая из равновесия. Наступает, вопит, пугает. Но мне не страшно. Уже нет. Я выжат. Упование мое развеялось, как пепел. Оно заполняло и запутывало меня много лет подряд, но теперь я очищен. И больше не стану никуда дергаться.
Прострация думает, что я ее не замечаю. Прячется за углом. Наивная. Давай, подходи ко мне, детка. Смелее. Нас ждет славное будущее. Будем днями напролет танцевать танго на берегу океана и хохотать.
Официант поставил передо мной тарелку с рыбой, приборы и воду, пожелал приятного аппетита, а затем удалился.
Я ненавижу чешую. Даже жаренную. Поэтому стягиваю ее вилкой и кладу на край тарелки. С блюдом я справляюсь довольно быстро, так как рыба оказалась, на редкость, не костлявой. Я достал всего десять косточек.