- 2.-
– Мань, я сегодня по радио слышала, что наш Путин среди всех политиков самые дорогие часы носит. Из белого золота. 60 тысяч баксов стоят. Наверно, с брюликами часы-то...
– Сколько, Лёль?
– Что – “сколько?”
– Стоят сколько?
– 60 тысяч.
– Долларов?
– Ну да, их самых. Не рубликов же наших. Долларов.
– Так это он две моих квартиры носит, Лёль, – задумчиво произнесла Маня. – И где?
– Что “где”?
– Да где носит?
– На руке. На правой.
– Почему на правой?
– Ну, Мань, ты даешь! Он же – чекист. А чекисту часы надо перед глазами держать. Протягивает руку за водочкой – время засек.
– Во-первых, он не пьет, Лёля. А во-вторых...
– Ты чо, Маня, – перебила Лёля. – Как это – “не пьет”? Он что, уже развоплотился? Не может человек не пить. Вот как ты, Мань, полагаешь, почему народ в стране нашей гребаной (тьфу, прости меня грешную) еще не весь вымер?
– Ну и почему?
– Да потому, что даже во время голодовок людям воду дают. Чтобы не сразу на тот свет.
– Чтобы помучились на этом? – ехидно уточнила Маня.
– Ну, как сказать… – в голосе Лёли не было уверенности. – Думаю, из гуманности к ближним. Мужчины на рабочих местах голодают, а бабы с ребятишками – дома. У тех и тех – надежда.
– На что?! - Маня негодовала.
– Да друг на друга, – примирительно произнесла Лёля. – Каждый надеется, что умрет первым.
– Это еще зачем?
– Да чтобы его похоронили. Последнего-то кто похоронит? Чекист наш? С часами из белого золота на правой руке?
– Не–е-е... Нынешние чекисты не хоронят… Они в асфальт укатывают.
– Или в лесу забывают.
– Забивают и забывают.
– Да, не те нынче чекисты пошли. Наши-то, советские, были – у-у! Надёжа!
– Да уж, белого золота не носили. Да...
Женщины помолчали.
– Слушай, Мань, я вот все думаю, а как же партминимум?
– Какой еще партминимум?
– Ну, Мань, ты совсем обуржуазилась, Мань. Забыла, что по Ленинскому декрету никто из руководящих больше квалифицированного рабочего получать не имеет права. Иначе – к стенке.
– Ой, Лёль, когда это было? Нашла, что вспоминать. Это было в другом веке, в другой стране, с другими людьми. Ты сейчас не в России и не в Советском Союзе живешь, Лёля. Рашн-Фэдэрэйшн называется. Забыла что ли!
Маня вызывающе взглянула на Лёлю и осеклась.
Та стояла, опершись спиной на обшарпанную стену арочного проезда – старой питерской подворотни, проезда, сложенного полтора века назад их предками, сложенного из мощных каленых кирпичей, скрепленных белым известковым раствором...
И выглядела она так, словно и не человеком была вовсе, а частью стены, барельефом, высеченным в стене каким-то старым мастером. И глаза ее были прикрыты.
– Ты чего, Лёль? – встревожено спросила Маня. – Ты чо все на свои ботинки смотришь?
– А вот неправда, Мань! – вдруг резвенько вскрикнула Лёля. – Неправда!
Лёля подняла глаза. И горели они нехорошим таким огоньком. Нездоровым.
– Ты чего, Лёля? – снова спросила Маня. – Чего ты, а?
– Я, Маня, – твердо произнесла Лёля голосом, похожим на шершавый гранит их родной набережной. – Я как жила на Фонтанке, так на ней и живу. Они, конечно, и Фонтанку могут засыпать по программе уплотнительной застройки. Или, если кому из них опять просто моча в голову ударит. Но пока вот она, Фонтанка, – смотри, течёт себе и плевать ей на них, поняла?
Лёлино лицо было белым, как известковый раствор старой питерской арки. Как золото на часах Путина. И глаза её горели, как брюлики.
– Да успокойся ты, – сказала Маня. – Может, наврали по тому радио.
– Про что?
– Да про все. И про Путина, и про часы…
– Ой, Мань, а ведь ты права! Он ведь наш, Путин-то. К тому же – разведчик. И опять же – партминимум… – Лёля осеклась.
– Ну, конечно, – тихо сказала Маня. – А то – “брюлики, брюлики”… Ну пока!
И она побежала, стараясь не глядеть на подругу, потому, что уже темнело и надо было успеть на Сенную, где все подешевле…
Ольга ЛАНСКАЯ,
Санкт-Петербург
("ХРОНИКИ НУЛЕВЫХ")