Боречка. полный текст, бета-версия

Григорий Домб
БОРЕЧКА. ИМЯ РОЗЫ. История 1-я.

Его звали сначала как-то иначе, не Боречка. До того, как он заболел. А заболел он неожиданно и всего через месяц после смерти жены.
Жена умирала от рака и мучилась, отчаянно боясь умереть. Он не отходил от нее, и это усиливало её страдания. Последние годы они особенно ненавидели друг друга, но она умирала, а Боречка, доктор, заменял уставших или не слишком опытных сиделок и делал жене процедуры, которые делать больному раком печени в последней стадии не то, что бы неприятно, но просто невыносимо.  Боречка, разумеется, приводил для консультаций своих коллег-специалистов и каких-то еще незнакомых медицинских светил, без которых как-то не принято провожать на тот свет своих близких.
Боречка отдавал себе отчет, почему так старается. Он давно хотел избавиться от власти жены, и ее смерть устраивала его, потому что он не чувствовал в себе сил освободиться никаким другим образом. Получилось, что рак стал его союзником, исполнителем его воли, и Боречка испытывал неловкость. Ради этой неловкости, он находился у постели больной и этим он усугублял ее муки, потому что ей страшно было сознавать в те мгновения, когда она могла сознавать, что он видит, как она уходит и что ее смерть - именно то, чего он хочет, и что он получает свое, а она - нет, хотя заслужила именно она, а не это ничтожество, не эта здоровая, безвольная и похотливая мразь.
- Пусть он сдохнет, сдохнет! - молилась она непонятно кому, но на самом деле она не хотела его смерти, - она не хотела, чтобы он так легко отделался. - " Сдохнет!" - это был код на ее языке возвращения в детство, и он означал страшные муки и еще больше - унижение, падение, потому что сама она боялась всегда именно этого - возвращения в детство. И смерть была для нее унижением, потому что жизнь ее "сделала", "кинула". В полубреду она представляла смерть глухим районным центром, затерянным в мордовских лесах, откуда она была родом и откуда вырвалась в юности и, думала потом, - никогда не вернется. Нет, ее снова бросали в грязь, и она выла от злости, от гнева, от отчаяния, а не от боли.
Ничего этого Боречка не хотел знать. Он давно уже остановился на том, что некогда, забеременев, жена стала испытывать к нему отвращение, и у него не оставалось выбора, 33кроме как начать жить своей жизнью. Он так же напоминал себе, что вся история их брака была идиотской и позорной. Он представлял себе эту историю примерно так.
Они поженились, когда он только окончил ординатуру, а она - юрфак университета. Она - Боречка давно не называл ее по имени и часто даже не мог его вспомнить, - она приехала в Москву, полная ненависти к провинции и твердого злого знания, что никогда и ни при каких обстоятельствах туда не вернется. Отец Боречки был профессором права, и он устроил ей место в адвокатуре, а почему он это сделал, - об этом только ходили правдоподобные слухи: профессор был вдовцом, а она - очень сексуальна. Она и в самом деле вызывала желание, несмотря на то, что первое, мгновенное печатление производила отталкивающее даже на тех мужчин, которые не отличались особой проницательностью.
Короче, она часто бывала в их доме, и когда отец умер, Боречка не сильно заметив, что произошло, стал с ней спать, а потом они поженились. Первое время им даже было весело вдвоем: Боречка ужасно любил секс и ему нравилось заниматься этим делом с женой, которая поглядывала на него с любопытством и даже с некоторым удивлением.
Ошарашенная его напором и каким-то даже великодушным могуществом, она растерялась и поддалась ему, отчего вскоре забеременела. Узнав о беременности, она грязно обругала Боречку, но, посоветовавшись с докторами, решила рожать. «В положении» она еще как-то поддерживала игру в «мужа и жену», но рождение ребенка ее отрезвило совсем. Это произошло, как полагал Боречка, потому, что она, ко всему прочему, не испытала материнских чувств. Муж стал вызывать у нее еще большее отвращение, и она вспомнила себя, и снова стала злой, не думая теперь скрывать этого.
Боречка, как ему казалось, все хорошо понимал точно до этого места их истории и иной раз не прочь был бы поговорить об этом с Василием Егоровичем, с которым прежде выпивал на работе, а то и дружил, может быть. Но дружба как-то рассосалась, и выпивать Боречка перестал, получив от жены подарок - руководство двумя респектабельными частными клиниками, записанными на имя дочери.
Об этом — о клиниках и еще кое о чем -  Боречка всё понимал но с досадою умалчивал - и даже себе уже много лет ничего не говорил. Но, если бы кто-то взялся об этом рассказать, вышло бы так.
***
Они давно жили в одной квартире, но порознь, когда их отношения получили новый  импульс.
Началась Перестройка и инфляция. Боречкина зарплата завотделением районной больницы превратилась в труху. Боречка сначала заерзал, потом беспорядочно искал способы вернуться к привычной обеспеченной жизни, потом, кроме всегдашних понятных подарков, стал брать взятки и впал в черную меланхолию. В его кабинете всё чаще появлялся Василий Егорович, молчаливый психоневролог, с которым они пили помаленьку водку, а если был спирт, то и спирт. Василий Егорович, вообще, предпочитал спирт, а Боречка любил, как его покойный отец, хороший коньяк. Боречка по-настоящему любил коньяк, он умел даже отличить на вкус хороший от плохого, а очень хороший от очень плохого - по цвету и запаху. Все же с Василием Егоровичем он коньяк не пил, а так - что придется, чувствуя даже какое-то злорадное удовлетворение от того, что "опростился".
Василию Егоровичу хроническое пьянство, казалось, во вред не шло: он пользовался репутацией блестящего клинициста, успевал читать профессиональную литературу на черт его знает скольких языках, никогда ничего не забывал, ни у кого не занимал денег и не позволял себе никаких вольностей, - даже двусмысленных шуток с сестринским персоналом. Последнее некоторых сестер раздражало, поскольку Василий Егорович, несмотря на небольшой рост и очень невыразительную внешность, считался интересным мужчиной. Правда, он был женат, но в больнице почти все доктора были женаты, даже Боречка, про которого все знали, что он со своей женой живет "просто так".
Василий Егорович пил, почти не пьянея, а Боречка напивался быстро и книжки читать бросил, и, когда Василий Егорович почему-то не приходил, напивался сам или с какой-нибудь либеральной сестрой. Чаще, конечно с сестрами, которые кто по какой причине - все по разным - были к Боречке благосклонны и в пору ночных дежурств утешались с ним, как могли. Иногда выходили истории, - все больше комедии положений. Некоторые уже присутствовали в таком или похожем виде в кинематографе, а некоторые еще нет.
***
Однажды пьяный Боречка завалил сестру-хозяйку на каталку прямо в процедурной и так попытался ей овладеть, но каталка покатилась и выкатилась из процедурной и покатилась по коридору, а Боречка задранных ног дамы не выпускал и еще пытался что-то совершать, но не выдержал и, корчась от дурного смеха, все-таки отпустил пьяную женщину и смотрел, как каталка катиться дальше и дальше по коридору, и он даже вспомнил какой-то итальянский фильм, где была такая сцена: бесконечный коридор, кажется, в сумасшедшем доме, и мраморные лавочки по краям. А каталки и женщины на ней с задранными ногами там не было, каталка была в каком-то другом фильме. Боречка вернулся в свой кабинет и не стал ждать конца, пока она, каталка, докатится, а только еще какое-то время смеялся, а потом уснул и во сне видел экзамен по цитологии и снова очень смеялся, потому что все части клетки напоминали ему кое-что... и он все называл этим одним неприличным словом, полагая, что озорничает, и все время получал "отлично".
После одной из таких кинематографических историй, Боречка собрался снова остаться на ночь в отделении, но, как раз, пришел Василий Егорович, и у них вышел разговор.
- Ты сопьешься, - сказал ему Василий Егорович без особого выражения, как-то даже бесцветно, и со своим всегдашним воронежским выговором, от которого то ли не мог, то ли не хотел избавиться.
- А зачем ты со мной пьешь? - надулся в ответ Боречка.
- Затем, - назидательно ответил Василий Егорович, - затем, что я не твой ангел-
хранитель, - это раз! А пить тебе, наверное, лучше со мной, а не с этими по****ушками. Это два!
- Противоречие в терминах! - заорал обрадованный Боречка, уличивший, как ему
показалось, Василия Егоровича. Он собрался, было, уже и указать собутыльнику на
противоречие, но забыл, в чем оно было и увлекся новой мыслью. - Почему это с тобой лучше?! - Завопил Боречка. - Нет, ты скажи, почему с тобой пить лучше! - Ты циник! А поскольку, ты при этом еще и выделываешься, изображая заботу о ближнем, - ты - романтик и невротик. А по****ушки определений не имеют, поэтому они живые, и я после них хорошо экзамены сдаю. Экзамены по цитологии! А с тобой пить, как с покойником, потому что у тебя взгляд, как ...!
- А зачем ты тогда со мной пьешь? - заинтересовался в свою очередь Василий
Егорович.
- А затем, что тебе лучше пить со мной, а не с по****ушками, - отомстил Боречка.
- Ну, отомстил, - проворчал Василий Егорович, - а ведь умный был человек! А теперь дурак стал. Хотя, никогда ты не был умным! - Талантливым – да, а умным... Это я умный, я очень умный, а ты – талантливый. Ты пьешь, потому что не знаешь, куда себя деть, такого одаренного, такого роскошного божьей милостью абдоминального хирурга. А я пью, потому что у меня метаболизма никакого нет без этанолов. У меня наследственность, у меня генетическая предрасположенность и полный набор показаний к употреблению, в смысле, - тоска у меня! - Выпьем, что ли? - добавил он уже так просто, без выражения, и они выпили.
Боречке стало жаль Василия Егоровича, что у того, как он думает, нет таланта. И он пристально посмотрел на приятеля, и увидел, что тот не прав, что есть в Василии Егоровиче что-то такое, что и понять-то непросто и назвать-то не поймешь каким словом, что это такое глубокое и даже пугающее, как черный омут. Василий Егорович разлил по стаканам еще, как будто и не заметил Боречкиного взгляда, пристального и не по времени суток трезвого. Они снова выпили. Василий Егорович негромко крякнул, выражая удовлетворение разведенным точно по Менделееву спиртом, поднял на Боречку невыразительные глаза и безразлично пожал плечами.

***
   
В ту пору у Боречки совсем рассыпалась отцовская "Волга", и это было хорошо, потому что менты уже приметили вечно пьяного врача на бежевой раздолбайке, и караулили его у въезда во двор, что с проспекта Вернадского. Вместо того, чтобы с натугой и кряхтением дуть в унизительную ментовскую трубку, Боречка сразу подымался наверх, к себе. Если жены не было дома, он брал с ее письменного стола, из-под часов с золотыми стрелками в хрустальном граненом корпусе и в каменьях, - он брал из-под этих пошловатых часов купюру в 50 долларов и относил ментам. Деньги специально оставлялись для Боречки, и всегда эта сумма - 50 долларов, - на ментов. Лучше, когда жены не было дома, тогда Боречка просто брал деньги и спускался вниз. Если же она была, то всегда отводила глаза, как бы говоря этим, что ей не очень интересно смотреть на то, как он унижается, что она и не замечает его унижения, что это он сам, без нее, все знает про себя и ей нечего добавить даже взглядом.
В такие минуты Боречка любил вспомнить, что про нее говорят. А говорили про нее еще и то, что она трахается с подзащитными, с крутыми бандитами, получая за большие деньги интимные свидания с ними. Боречка знал, что это полная чепуха. Она никогда бы не стала рисковать своим положением, своими гонорарами и той своеобразной властью, которую может иметь над людьми только очень умный, дерзкий, осмотрительный и удачливый адвокат. К тому же, она была стеснительна. Сексуальное напряжение она снимала сама, не доверяясь никому, но Боречка иногда слышал из своей комнаты, как это происходит и ему даже бывало неловко. Он избегал после этого столкнуться с ней в коридоре или в кухне. Она злилась на себя за свою сексуальность, за то, что стесняется ее и, мастурбируя в ванне, назло всему свету не ограничивала себя в шумном выражении своих ощущений и потом, покидая ванную, не заботилась о том, чтобы собрать красноречивые вещдоки. Она была убеждена, что ее сексуальные проблемы вызваны жалким прошлым в том проклятом грязном поселке в мордовских лесах. Боречка был другого мнения и обзывал ее шизофреничкой, однако ее чувство брезгливого стыда передавалось невольно ему, и он жаловался на все это Василию Егоровичу, когда бывал пьян, и когда только собирался напиться. Все-таки, Боречка чувствовал себя в чем-то виноватым перед женой. Хотя он не помнил наверняка, то ли он и в самом деле чувствовал себя виноватым, то ли так сказал Василий Егорович, а ему это показалось убедительным. Но иногда ему в самом деле снились сны, которые можно было истолковать в каком-то таком смысле. Один сон даже повторялся. В этом сне Боречка лежал голый на холодном кафельном полу, как будто это такой морг, где лежат на полу, а жена и дочь Ирка стояли и смотрели на него сверху вниз, и не знали, что делать и даже не знали, что чувствовать, а только смотрели и было видно, что это - две перепуганные самки. Ирка еще презрительно кривила губы, как бы говоря: что можно было от него ждать, кроме этой дряни, кроме смерти и пугающей неживой наготы. Во сне Ирка казалась намного старше своих лет, она выглядела даже старше матери; во сне она вообще была дородной зрелой женщиной, которую хотелось называть "тетенька". Тетенька презрительно и брезгливо кривила губы, но в глазах сидел страх. А у жены как бы и не было лица, а только черты лица проявлялись из глубины сквозь что-то полупрозрачное. И она правой рукой больно терла пальцы левой, и ломала их, но ничего не чувствовала.
Боречка долго терпел, но как-то рассказал этот сон Василию Егоровичу. Тот был, по-видимому, пьян сильнее обычного, и ничего не ответил про сон, а только всхлипнул или шмыгнул носом как-то странно и в тот вечер в глаза Боречке не глядел, а думал о чём-то и, как показалось Боречке, сердился.
Всё-таки, и от этого кошмарного сна была некоторая польза. Когда Боречке приходила в голову мысль накачаться метадоном, чтобы уснуть и не проснуться, параллельно возникало ощущение холодного кафельного пола в мертвецкой, и он видел жену и дочь и их животный страх, и растерянность, и бессильную злобу, - и Боречка не травился, а напивался, а потом, если еще мог, трахался с кем-то и, когда неразбериха пьяного совокупления завершалась, кричал во всю глотку, что жизнь прекрасна и только по****ушки так щедры и храбры, что знают это. Впрочем, лихорадочный восторг быстро проходил, и Боречка, успокоившись, устраивался на кушетке читать реферативный журнал, от которого обычно быстро засыпал, если только тяжелые больные не досаждали дурацкими попытками умереть посреди ночи и не надо было тащить их в операционную, и уговаривать анестезиолога на очередную бессмысленную авантюру, и заводить хирургических сестер на точную и быструю- чуть ли, не дерзкую - работу, и соображать на ходу, что еще можно сделать, когда по уму ничего уже нельзя сделать, и умный точно бы не стал пытаться...

***
На другой или на третий день, после того, как Боречка, не выдержав, как обычно, рассказал свой сон Василию Егоровичу, тот поднялся к Боречке в кабинет, вынул из заднего кармана сто долларов, и, протянув их, сказал:
- Пойди купи цветы и иди к жене. Чего маетесь порознь?
Боречку пронзила идея. Он схватил деньги и, ничего не ответив, выскочил из кабинета.
Он постригся, потом купил розы, потом вспомнил, что жена любит драгоценности, но на остаток от ста долларов ему не стоило идти в ювелирный. Все-таки Боречка зашел просто так, и смотрел на дорогие камни, но ему ничего не понравилось, и он, успокоенный, вышел из салона. Начинало смеркаться. Дул рваный влажный холодный ветер. Такой иногда бывает ранней весной, но весной у ветра другой запах. Все-таки, ветер напоминал весну. Боречка поймал такси и, намаявшись по пробкам, через сорок минут был дома. Жена, конечно, еще не пришла. Боречка принял душ. Порывшись в шкафу, отыскал приличный прикид и оделся. Потом взял старую цветочную вазу зашел в ее комнату, подвинул аляповатые часы и поставил на их место розы. Отошел и поглядел: вышло хорошо. Боречка ощутил волнение.
- По-правде, так я ведь люблю ее, - сказал Боречка. - И Егорыч прав - нам надо быть вместе, хотя бы мы и не понимали, что это значит.
Боречка представил, что, может быть сегодня он останется у нее в спальне, и у него даже перехватило дыхание. - Ишь, как разобрало! - сказал он себе.
Боречка уселся в кресло напротив часов и стал ждать. Ждать не получалось. Он вставал и ходил в кухню варить себе кофе, пил кофе, возвращался в кресло, снова вставал и выходил, пробовал курить сигареты, которые жена держала для гостей, но не мог курить. Он взялся разглядывать ее комнату, и подумал, было, что никогда не пытался вглядеться в мир, который она создавала для себя, и что это его вина, потому что, как он мог бы понимать ее, не интересуясь ее привычками и склонностями. Однако и интерьер комнаты не мог занять его надолго. Он даже вспомнил о дочери, но дочери то ли не было дома, то ли она сидела в своей комнате, запершись, как это она делала обыкновенно и, к тому же, Боречка не знал, что делать, если дочь вдруг покажется, - нет, он даже не знал, что думать о ней, если вдруг возникнет ее образ или даже только ее имя.
- Какое странное и чужое у нее имя, - пробормотал Боречка, - но снова вернулся
мыслями к жене, потому что волновался о ней и испытывал нетерпение. Потом он услышал, как щелкает замок на входной двери, как жена, имитируя интонацией обходительную власть над человеком, отсылает водителя, как она снимает в прихожей пальто, сапоги, бросает перчатки и шляпу на кресло, стоящее в прихожей. Боречка притих внутри и только тут стал думать, что должен ей что-то сказать, когда она войдет. Он стал соображать, но ничего не приходило на ум.
- Значит, и не надо, - подумал Боречка. - Как будет!
Все-таки она шла из прихожей к себе очень долго, как будто не несколько метров по коридору, а как-то иначе, другим, кружным путем. Боречка никак не мог поймать позу, в которой нужно было встретить ее. Он должен сидеть так, чтобы она сразу поняла, что он и не заискивает, и не требует своего. Она должна сразу, с первого взгляда увидеть, что одна жизнь кончилась, и наступила другая, что есть легкость и свет, и что он пришел с этим, и зовет ее. И выражение лица не давалось Боречке, - мышцы лица не слушались его настроения и не складывались в то выражение, которое, он знал, соответствует тому, что он ощущает сейчас и что он хочет сказать ей. Руки тоже не находили себе места и их пришлось сложить как-то несуразно, потом по-другому, еще хуже...
- Хорошо, что она все не идет, - подумалось Боречке. - Я - не то, не то. Но первое, что она увидит, когда войдет, будут цветы и, может быть, тогда она обернется ко мне и и
посмотрит на меня так, что все сразу станет настоящим, а этот проклятый тягучий сон
закончится.
Боречка перестал искать позу и выражение и замер. Он слышал запах ее духов и ее тела, но, скорее всего, ему только казалось это, потому что она еще была далеко. Реальным, наверное, был только звук ее шагов. Боречка вспомнил томительное ощущение влечения к ней, когда он привык видеть ее, приходящей для консультаций к отцу. Да, когда привык. Сначала она не понравилась ему. У нее было капризно-надменное и одновременно испуганное выражение лица. Упругие и вызывающие женские формы бросались в глаза, но не вызывали влечения. Черные, как деготь, глаза не глядели, а кололи. Она говорила манерно, отрывисто и непонятно. Вернее, он не понимал, что она говорила ему, проходя мимо к отцу в кабинет. Это было что-то настолько необязательное и обыденное, что разговор о погоде, по сравнению с этим, показался бы наполненным тайным мистическим смыслом. Он никогда не мог вспомнить, что она говорила ему, проходя мимо.
Потом как-то он сидел напротив нее и что-то случилось. Он не мог встать и уйти, он хотел оставаться возле нее и трогать, и ласкать, - он хотел ее. Потом он пьяный сидел у гроба отца, и все разошлись кто-куда, кажется, на кухню, выпивать, а он сидел один, и она подошла к нему и прислонилась животом к его плечу.
Он попробовал обнять ее за бедра и спрятаться лицом в ее животе, но она ускользнула от него.
- Что это она? - тупо подумал Боречка и снова провалился в оцепенение.
Похороны прошли, как во сне, Боречка все время пил "Каберне" и водку, а потом он посадил ее в машину отца, и они уехали за город, заехали в лес и стали заниматься сексом прямо в машине, и вышло у них как-то не очень, но почему-то это было все равно, и они поехали в пансионат, где директором был его приятель, и тот пустил их, хотя в пансионате шел ремонт, и комнаты плохо отапливались и они несколько суток не вылезали из-под вороха одеял, и то, что было у них, было необъяснимо и не имело определений. Кто-то откуда-то приносил им еду и бесконечные бутылки сухого красного вина. Боречка пил вино, она, его подруга, не составляла ему компании, хотя и не делала характерной для нее гримасы презрительного неудовольствия, несмотря на то, что пил Боречка по нескольку бутылок за день и от него пахло перегаром. Боречка не помнил, говорили ли они о чем-нибудь, но ему казалось, что да. Он забывался на несколько минут, просыпался, пил вино, и тянулся к ней, потому что все в нем тянулось к ней. Ему запомнилось, что она как-будто все время ускользала от него, а он догонял, наваливался на нее всей силой и делал так, как ему казалось, надо делать, чтобы она не ушла, не превратилась в облако фиолетового дыма и не растаяла. Иногда он не заставал ее рядом и искал, но вдруг оказывалась, что она подле него, и она играла с ним, дразнила, едва прикасаясь к нему.
Потом он с трудом завел промерзшую "Волгу", и они перебрались в квартиру отца, где еще пахло похоронами и поминками. Он позвонил на работу, сказал что-то невнятное, получил отпуск за свой счет на 2 недели, и все продолжилось.
Она часто уходила в ванну комнату и там оставалась долго. Боречка заподозрил
неладное и, войдя туда после нее, обнаружил верные признаки того, что она после любви с ним удовлетворялась самостоятельно.
- Не думай об этом, - ласково сказала ему она, предупредив Боречкины неловкие
вопросы, - ты замечательный мужчина, но я еще не привыкла к тебе. Мне нужно время. Ты же не сердишься? - Она помолчала и добавила с невинным видом, - Ты же знаешь, что мужчины маленького роста обладают огромной сексуальной силой.
Комплимент был сомнительным, Боречка стушевался, но потом принялся снова
приручать ее. Он приручал ее, и снова приручал, и она уже реже и реже уходила после этого в ванную комнату, или ему так казалось, - теперь Боречка не мог этого знать.
Они стали разговаривать. Говорила она, а Боречка слушал, потому что его все несло куда-то и ее голос был частью этого потока.
Ее рассказы были двух сортов. Одни касались ее адвокатской практики и были бы интересны Боречке, если бы он склонен был интересоваться в это время черными делами человеческими. Вернее, ему было любопытно слушать, как устраиваются Дела и как рассасываются, как выстраиваются "неуставные" отношения между судьями, прокуратурой и адвокатом. Это все походило немного на Больницу, где Боречка работал, но больше не походило. Все-таки, в больнице лечили. Конечно, брали взятки, интриговали, боролись за должности, пришивали не то не к тому, но - лечили. Боречка даже знал из опыта и знал наверняка, что у блатного больного не больше шансов выздороветь или выжить, чем у почти что безымянного сантехника Кузьмичева, за которого никто не просил и который ни взяток, ни подарков не давал, а только нарушал режим, да донимал персонал идиотскими анекдотами. У судейских все было по-другому, - это был другой мир, извращенно жестокий, холодный, обманчиво бесстрастный, в котором бы Боречка точно не выжил, да и не стал бы пытаться. Он смотрел на подругу с некоторым даже удивлением, как на пришелицу и удивлялся, что она с ним: эта красивая, умная и опасная женщина.
Другие ее рассказы Боречка не хотел вспоминать, но они застряли в нем, как детский ночной кошмар и уже не отпускали. Это были короткие истории из ее юности в поселке, затерянном в мордовских лесах посреди бесконечных лагерей общего, строгого и особо строгого режима. Ни одну из этих историй Боречка не пересказывал никому - ни трезвый, ни пьяный. Они слиплись для него в один страшный образ, тем более страшный, что он, медик, воспринимал все буквально и конкретно, именно так, как было рассказано, и, пожалуй, еще более натурально. Один из рассказов она завершила так:
- Тогда я сказала себе: я вырвусь отсюда, я уеду, буду мыть людям полы, пойду на
завод, буду воровать, стану проституткой, но не вернусь сюда никогда. Или вернусь, чтобы плюнуть им в лицо, а потом положить на пол и бить, бить, бить, пока не захлебнуться своей блевотой, своей кровью.
Оглушенный, Боречка не знал, что сказать и, спасаясь, сказал первое, что пришло ему в голову:
- Ну, проституткой ты бы не смогла стать, не твое.
Она с удивлением посмотрела на него. В ее взгляде он угадал сожаление. Она хотела что-то ответить ему, но, подумав, пожала плечами и переменила тему.
Но Боречка никак не мог прийти в себя и спросил, почти умоляя:
- Так чего же ты хочешь? Ты хочешь мстить?
- Дурачок, - ответила ему она. - Я хочу стать ведьмой. Настоящей ведьмой.
Боречке нет, а ей нравилась булгаковская Маргарита, но не вообще, а только в той части, где она била стекла и летала голой. Она как-то сказала ему об этом, и потому Боречка не знал,  понимать ли ее теперь буквально или иносказательно. Но это было не так важно для него, и он промолчал.
Двухнедельный отпуск закончился, Боречка взял еще две недели, они поженились.
Потом она забеременела, будучи на сто процентов уверена, что у нее не может быть детей из-за перенесенной в юности гинекологической операции. По медицинским же показаниям надо было рожать. Поразмыслив, она решила рожать. Она носила не слишком тяжело, родила и даже дала ребенку имя. Это имя казалось Боречке чужим и неправильным, может быть оттого, что их совместная жизнь с женой кончилась в тот день, когда она узнала, что беременна. Она грязно обругала мужа, и больше он не входил к ней, хотя еще долгое время просился, пока совсем не запил. Запив, он перестал ее звать про себя ведьмой, а стал звать сукой и стал думать, что та, вторая категория историй, которые она рассказывала ему, была сплошь выдуманной, примерно так же и для того же, как у настоящих проституток.
- И даже не важно, - думал Боречка, - что на самом деле было с ней. Важно, что она  рассказывает о себе, что она рассказывает о себе, рассказывающей мне эти истории, и что она рассказывает себе обо мне, слушающем ее рассказы. - Боречке понравилось, как он закрутил мысль, хотя его и немного смущало, что что-то такое он где-то слышал или читал. Тем не менее, он не преминул сообщить о своем открытии Василию Егоровичу, тот посмотрел на Боречку долгим сожалеющим взглядом, привычно назвал дураком и они, поспорив недолго, выпили.
Все это Боречка не-вспоминал, сидя в кресле и ожидая, когда жена войдет и, увидев цветы, обратится к нему. Она должна уже войти и все, что сейчас знал и понимал Боречка, укладывалось в местоимение "она", но в этом коротком волнующем слове было сейчас и все то, что он не знал и не понимал, но теперь уже не боялся. Он ждал. Ее шаги приближались, они теперь были слышны физически, как и ее дыхание.
Почему она волновалась?
- Я тоже сделала тебе подарок, - сказала она. - Она улыбнулась, как будто скрывая что-то, какую-то мысль. - Видишь, какие бывают интересные совпадения. Я тоже...
Она легко провела рукой по головкам роз и, обойдя стол не глядя на Боречку, села
напротив. - Я зарегистрировала клинику для тебя. Прямо в центре, в 10 минутах от
ГУМА. У тебя будет своя частная клиника. Я оформила все на Иркино имя, но тебе же это не важно, правда?
Боречке было не важно. Он смотрел на нее и все не мог понять, о чем она говорит. Он хотел заглянуть ей в глаза, но глаза не давались, и лицо оставалась чужим. Она открывала и закрывала рот, как кукла, и все что-то говорила и говорила.
В эту ночь Боречка напился, а, проснувшись утром и приведя себя в порядок,
позвонил жене и вошел в права директора частной клиники, и с тех пор больше не пил, и даже не пытался, потому что не мог даже думать об этом. С Василием Егоровичем они стали видеться все реже и реже.
  Она так и не пустила Боречку к себе  в тот памятный вечер, и никогда после, но это как-то уже не было важно, потому что жизнь их определилась как будто насовсем и как-то даже правильно определилась, - так правильно, что этому надо было подчиниться и жить. Оно бы и так, но Боречка не верил перемене, - это был сон, наваждение, кошмар об упорядоченной и респектабельной жизни.
- Это не я! - Думал Боречка. - И это все не со мной! - Все скоро кончится! - Ждал он. Кончилось вдруг. Он заметил изменившийся цвет ее лица, потливость, потом запах, характерный для больных печеночной недостаточностью. Она послушно прошла обследования. - Неоперабельный рак! 
- Она скоро умрёт, и морок кончится! - Подумал Боречка, узнав все  от онколога. - Я хочу, чтобы она умерла, потому что её смерть дает мне освобождение. Но так нельзя думать, что хочу её смерти, и я не буду!
    Смерть волокла её своей сильной костлявой рукой к себе, в мордовские черные леса, - она умирала стремительно, она разлагалась на глазах, как вдруг, в один день Боречка застал в ней разительную перемену.
    Он вошел к ней без стука, он всегда входил без стука, если заменял по какой-то причине сиделку. Он не нашел её в постели. Постель умирающей была пуста, - умирающая стояла у зеркала!
- Слушай! - Сказала она ему, не оборачиваясь. - А я ничего выгляжу, я думала будет хуже!
Она повернула к нему лицо, только лицо — в профиль, - Боречка похолодел, дрожь пробила его. Такой красивой он не знал её! Куда делись годы! И рак...не может быть...отравленный распадом организм...нет, это бред! Он поглядел на неё снова. Она повернулась к нему вся, расправив плечи, выпрямив спину, она скрестила руки на груди и смеялась над ним! Господи, как хороша!
         - Не бойся! - Сказала она ему. - Я скоро умру, совсем скоро. Это просто отпуск за свой счет. Несколько дней за свой счет. Тебе страшно? Страшно, я вижу. Это хорошо. Убирайся!
Боречка вышел. Вслед...или ему показалось, что вслед ему она выкрикнула: «Я не умираю просто так!»
   Он, всё-таки, подумал, что ему показалось.  За дверью стояла дочь, Ирка, - подслушивала. Увидев отца, она не смутилось — ей было все равно.  Младенец спал на руках у Ирки, сын.
- Она выросла, - подумал машинально Боречка про дочь. - Я не заметил и не понял, как. Прошла жизнь.  Умирает жена, я думал, что хочу, чтобы она умерла, а теперь я снова не знаю.
          Вскоре приехала Мусик, портниха жены. Потом водитель подал машину, жена сказала, что за покупками и уехала с Мусиком. Вечером вернулась с коробками, пакетами и свертками. Ушла к себе и не впустила сиделку. Утром она уже снова не могла встать сама, потом стала терять сознание, вернулись боли, они снова стали нестерпимыми, - она кричала, судороги били её, потом она умерла.
Красивое дерзкое лицо было обезображено страданием и смертью. Но красота проступала сквозь смерть.
- Панночка! - Подумал Боречка. - Почему мне не страшно? Должно же быть страшно!
***    
И вот она умерла. А Боречка — нет!
Впрочем, тогда его еще не звали Боречкой, и он не стал бы отзываться на это имя. Он стал Боречкой после ее смерти. Его прежнее имя как-то сразу всеми забылось, а Боречкой он однажды назвал себя сам, а потом уже никто не мог по-другому.
Говоря по-просту, он сошел с ума, а потом, возмужав в безумии, стал маньяком-убийцей, - он хотел быть свободным и, почему-то, стал им, перерезав горло какому-то мужику с большим кадыком.
Если не гнаться за простотой, если не принимать всерьез то, что все говорят, а брать вещи такими, как они есть, Боречка не стал никаким маньяком-убийцей, но только мотыльком, одержимым одной пронзительной идеей.
Свихнуться и зацепиться последней извилиной за идею, - в этом нет ничего нового, но Боречка, как уже где-то тут говорилось, не был умен и не гнался за новизной.
Идея состояла в том, чтобы вернуть покойную жену ОТТУДА!.. Ну, может быть, не вернуть...ему хотелось, чтобы она перестала его так страшно ругать и скрежетать зубами, и она обещала ему, что перестанет, если вернется. Еще ему казалось, что он любит её, но с некоторых пор он не был уверен, потому что границы между вещами стали расплывчатыми, потом исчезли совсем, а потом стали мерцать, но уже тайными, тайными знаками и их надо было разгадывать!..

БОРЕЧКА. БОРЕЧКА-БОРЕЧКА, ЧЕРНАЯ ПТИЧКА. История 2-я
 
Слова не давались Боречке. Нужные слова находились в книгах и газетах, но книги Боречка не портил, а собирал газеты везде, где мог, и внимательно разбирал их, вглядываясь в печатный текст. Подходящие слова встречались далеко не в каждой газете. Иногда годилась только часть слова, к которой где-то была другая часть, но не обязательно в этой же газете, и не обязательно в этот день. Иногда на поиск нужного слова или его части уходила вся зима. Почему-то зимой слова долго не находились. А весной и осенью Боречку часто охватывало возбуждение, и он плакал и жаловался прохожим, если ему удавалось убежать от Ирки на улицу и поймать сердобольного прохожего. Ирка не покупала ему газеты и клей, прятала ножницы и обидно ругала, когда Боречка "пакостил".
Нужное слово, если оно было найдено, следовало вырезать из газеты и отыскать в квартире правильное место, чтобы приклеить слово. Место должно было быть тайным, как сами слова. Никто не должен был видеть слова, пока Боречка не соберет их все. Слова составляли Сообщение, которое само было Словом, но Слово имело смысл, если было сказано все. А если не все, то читать было нельзя, слова портились, и надо было соскабливать их и искать новые. Боречка знал, что слова могут однажды кончиться и поэтому надо быть бережливым и осторожным. Тайное место не обязательно было скрыто от глаз. Иногда самое видное место было тайным и можно было смотреть прямо на наклеенное на лампе слово и не видеть его. Тогда ничего не считалось. Даже если Ирка соскабливала слово, оно оставалось, и Боречка злорадно хихикал, оттого, что Ирка ничего не смогла сделать, а думала, что может. Ирка же думала, что Боречка ехидно смеется, потому что специально заставил ее делать глупую работу. От этого Ирка очень злилась и выговаривала Боречке мерзким голосом учительницы.
Боречка помнил все соскобленные слова и помнил, где они были, и какое следует
читать раньше, а какое - за ним. Когда все слова будут собраны. Тогда! Но были ранимые слова. Их нельзя было не то что трогать, но даже видеть. Если Ирка добиралась до них, Боречка бился с ней и кричал ей "Бобка! Бобка! Бобка!". Этот Бобка смеялся над Боречкой, когда прятал от него газеты и клей и бил Боречку. Бобка бил даже Ирку. Когда Бобка начинал бить Ирку, Боречка кричал: Бобка! Бобка! Бобка! Чтобы она бежала от него и чтобы знала, что Боречка за нее, а не за Бобку! Спящий Бобка лежал на кафельном полу в ванной. Он лежал там совсем голый, ровно вытянув сведенные вместе ноги, лежал не шевелясь. Когда-то давно, очень давно Боречка уже видел такое. Кафельный пол, голые сведенные вместе мертвые ноги и белый потолок, и какие-то смазанные лица, какие-то колышущиеся силуэты, что-то еще важное... Боречка знал, что это все было с ним, в каком-то таком странном и страшном смысле — с ним, но про это нельзя было вспоминать.
Боречка никогда бы не согласился сам зайти в ванную из-за Бобки. Но Ирка говорила, что не даст Боречке зарасти грязью, чтобы он позорил ее, будто дочь за ним не ухаживает. Она заталкивала его в ванную, если у Боречки не хватало духу войти самому. Лучше было самому. Если войти правильно, как будто входишь не здесь, и нет никакого Бобки, и не глядеть на пол, Бобка тебя тоже не видит и лежит тихо. Но если посмотришь, Бобка начинает ворочаться и может схватить за ногу. Тут тоже есть средство. Есть специальные слова от Бобки. Боречка их знает, главное не растеряться и не закричать. И есть способ, как правильно сказать эти слова, не открывая рта, чтобы не вдохнуть воздух от Бобки. Боречка знает этот способ. Обычно все обходится, если только Ирка силком не заталкивает Боречку в ванную комнату. Тогда Боречка не успевает сделать все, как нужно, и Бобка вскакивает и набрасывается на Боречку, прижимается к нему своим холодным липким телом и кусает Боречку за голову. От этого холод охватывает Боречку, он не может пошевелиться, а Бобка, торжествуя, с дикими и неприличными криками выскакивает из ванны, а Боречка ничего не может сделать, только плетется следом, волоча ноги, и просит Бобку не пакостить. Бобка никогда не слушается. Он ужасно сильный. Если даже Ирка запирает дверь снаружи, Бобка срывает дверь вместе с замками. Бобка страшный. Ирка убегает из квартиры, если появляется Бобка. Это Боречка ее предупреждает - он кричит: Бобка, Бобка, Бобка! Но Ирка ничего не понимает. Он думает, что это Боречка виноват. Она приводит каких-то людей, от которых пахнет больницей, они хватают Боречку, связывают и делают ему укол, после которого Боречке больно, и сильно тошнит, и все начинает меняться, и Боречка только держится за основание всего, чтобы не изменились слова, слова, чтобы не изменились слова. Тело больно скручивается, Боречка видит себя со стороны: он лежит, закрученный, как толстый резиновый жгут. Слова, Боречка повторяет слова и повторяет их расположение, зная уже, что если слова расположены по спирали, то это не слова так, а оттого, что его, Боречку, скрутили. Это Бобка! Ирка глупая, она не виновата. Боречка хочет сказать, что он тоже не виноват, что это все Бобка, но рот не хочет слушаться и Боречка только мычит. Боречка даже знает, что именно ему укололи. Боречка все помнит, он помнит, что он врач, что Ирка его дочь и что Та, что..., что... Она, ...умерла. Но про все это надо молчать так сильно, чтобы даже кончик мысли не появился в голове, даже краешек воспоминания. Пока он молчит, Бобка не может сделать самого страшного, потому что не узнает Боречку. Нельзя, ни за что нельзя проговориться. Иногда Боречка набирает полный рот воды, мочит водой голову и так ходит. Так было, когда он заметил, что у Ирки одутловатое лицо и цвет кожи такой, как при болезни печени и ему хотелось подумать об этом. Нельзя, нельзя думать, нельзя - Бобка!
Бобка развратник. Боречка не пускает Ирку в ванную, а если она отталкивает его и все-таки заходит, Боречка бежит на кухню и колотит чем-нибудь металлическим по кастрюлям и кричит, кричит, разрываясь, чтобы мешать Бобке делать глупости с Иркой, потому что из-за этого может выйти страшное...
Когда Боречка соберет все верные слова, из них получится Объяснение. Пока все не объяснено, - все как бы в темноте, где кафельный пол, где лежит Бобка. Там она в темноте...она сердиться на Боречку, плачет и ругает его: почему он еще не вызволил её оттуда, где она умерла?! Надо объяснить тьму, - для этого и есть тайные слова. Когда он соберет все слова, тьмы не станет, и она вернется. Когда он наклеит все слова и она вернется, прилетит черная птичка и склюет Боречку. Но Боречка не боится. Он хитро и довольно смеется, когда видит черную птичку на балконе, не ту, конечно, другую, просто черную птичку. Простая-то простая, а знает про Боречку.
Птичка, птичка, черная птичка.

БОРЕЧКА. ЛИЛЯ. История 3-я

Скупая до безобразия Ирка все-таки взяла Боречке сиделку, а как было не взять! В дурдом Василий Егорович, в прошлые времена Боречкин сослуживец и собутыльник,  отдавать Боречку не разрешил. Узнал про Иркины намерения откуда-то, пришел, о чем-то долго говорил с Иркой в бывшем Боречкином кабинете, ушел потом с непонятным лицом, а следом выкатилась Ирка вся красная, злая, как собака, но дурдом отменила и вслух больше про него не вспоминала.
Боречка не хотел "туда". Куда - по понятной причине нельзя было думать, но там не было бы тайных слов, и все пришлось бы начинать собирать сначала, и Боречка мог бы не успеть. Обрадованный, что остается при своих словах, Боречка, однако, бдительности не потерял и Василия Егоровича "не узнал", но тот и не набивался. Глянул мельком на Боречку, кивнул непонятно кому, да и пошел себе.
Неделя после этого прошла спокойно, но потом Боречка так достал Ирку, что та купила в соседнем доме еще одну квартиру, перебралась туда, и готова была бы запирать Боречку одного, если бы не боялась Василия Егоровича или, всего скорее, что Боречка сожжет дом или затопит соседей. А тут случай: подвернулась Лиля - нельзя было упускать!
Лиля была готова ухаживать за Боречкой только за ночлег и харч, и Ирка, абсолютно знающая людей со стороны их дурных наклонностей, кинув подозрительный взгляд на Лилю, сразу поняла, что та воровать не будет. Лиля могла напиться пьяной, накуриться дури, подраться, порезать себе вены, убить кого-нибудь, устроить оргию, но воровать бы не стала. Не то, чтобы принципы не давали бы Лиле украсть, - плевала она на принципы, но именно у Ирки она красть бы не стала ни за что. Впрочем, ход Лилиных рассуждений и диковинное переплетение противоречивых оснований ее поступков, не были понятны Ирке. На самом деле Лиля могла бы и украсть, и именно у Ирки, но по мотивам совершенно Ирке недоступным. Нет мотива - нет преступления. Как бы там ни было, решив, что Лиля не украдет, Ирка пустила ее в дом, поскольку все остальное, что она успела узнать о Лиле, ее более чем устраивало.
Боречка сразу понял про нее, про Лилю, и от того долго плакал, но, как положено ему было и как он уже привык, часто упражняясь, - плакал без слез, без мыслей и без имен. Когда же прошло первое впечатление, выяснилось, что Лиля не только не боится Бобку, но что тот не имеет над ней никакой власти, и еще больше того, Бобка прячется от Лили под ванную и не высовывается пока она поблизости. Плакать по Лиле Боречка перестал, хотя ничего не изменилось в его знании о ее судьбе, но только Боречка слишком уж радовался унижению Бобки. Радовался, но не расслаблялся.
Лиля много курила. Боречка воровал у нее сигареты, но она не сердилась.
- Воруй, кури, дергай себя за письку, прыгай с балкона, - флегматично выговаривала она ему, когда он удирал из кухни, завладев Лилиной сигаретой. - Делай, что хочешь, только не изображай из себя нормального человека. Если ты, правда, сумасшедший и с****ил сигарету, - сядь и кури рядом!
Боречка слушался Лилю и возвращался курить рядом с ней. Но курить ему никогда не нравилось, он быстро гасил зажженную сигарету и просто сидел возле Лили, если дневной план по словам был уже выполнен, и не надо было рыться в принесенных Лилей газетах.
Ирка первое время чуть ли не по нескольку раз на дню устраивала проверки и, заставая Боречку мирно сидящем у ног Лили, цедила какую-нибудь готовую глупость, вроде "идиллия" или "голубки" и даже пыталась думать, что Лиля использует Боречку для сексуальных утех, но сама мысль об этом вызывала у Ирки досаду, потому что заведомо никуда не годилась - Лиля явно была не по тому делу. Боречка, знавший все признаки дерьмовых Иркиных мыслей наперечет, Ирке не спускал и, уставившись на нее в упор, затягивал свое " Б-о-о-о-бка". Ирка не дожидалась, когда Боречка скажет "Бобка" второй и третий раз и убиралась восвояси. Она стала приходить реже, только раз в неделю, чтобы убедиться, что Боречка жив и можно дать Лиле деньги на питание еще на семь дней. Денег Ирка давала мало, и Лиле приходилось выкручиваться, чтобы хорошо кормить Боречку, который в еде понимал и любил вкусно поесть, а когда нервничал, то и вовсе жрал все подряд и без остановки, как свинья. Водку себе Лиля поэтому покупала самую дешевую, сигареты курила "ЛД", а к травке вообще не прикасалась, потому что именно в это время на нее "нашло" жить без наркотиков. Собственно, "жизнь без наркотиков" и свела Лилю с Иркой, а потом, с Боречкой. Вышло так.
 
***
Ирка с некоторых пор стала настырно посещать церковь, а возле храма стояло еще что-то такое, на чем висела вывеска "Жизнь без наркотиков".
Лиля шла мимо, увидела на здании вывеску и зашла за ограду, потому что в этот момент ей показалось, что она хочет найти работу. Она не сильно утруждала себя предположениями о том, какая работа может оказаться в здании с такой вывеской. Ей понравилась вывеска, потому что в тот самый момент, когда она поглядела на нее, независимо ни от чего ей в голову пришла точно такая же мысль - "Жизнь без наркотиков". Вернее сказать, Лилина мысль была другой, совершенно другой, но при желании ее можно было озвучить точно так же: плоско и безнадежно. Работы в благотворительной организации для Лили не нашлось, но нашлась Ирка, которая перетирала какие-то новости с двумя подозрительными женщинами, закамуфлированными в черное.
- Косят под монашек, - автоматически отметила Лиля. Она не разбиралась в монашках, но в людях, которые "косят" разбиралась.
- Надо помочь молодой женщине, - сказала Ирка монашкам, кивнув в сторону Лили. Те согласно закивали головами:
- Благословляем, благословляем!
Лиле все это было прозрачно и смешно. Как раз перед тем, как ей пришла в голову мысль о жизни без наркотиков, она высосала здоровенный косяк на лавочке возле метро — в наглую прямо напротив ментов. Теперь она тащилась, глядя на Ирку и монашек и ей было удивительно, что она сейчас куда-то пойдет с этой богатой коровой в этот прозрачный пушистый воздух. Лиля оглядела Ирку, и Ирка не понравилась ей еще и как женщина.
- Сволочь какая! - подумала Лиля про Ирку и пошла с ней, счастливо улыбаясь.
Ирка была права, Лиля идеально подходила смотреть за Боречкой.
Заслышав, как Ирка ковыряется ключом в замке, Боречка стал привычно пугать ее,
вызывая призрак Бобки, и распаляя себя: Бобка, Бобка, Бобка! Ирка, однако, вошла не одна, а с молодой смуглой наголо бритой женщиной в потертых не очень свежих джинсах, в грубом мужском темно-сером свитере. Бросались в глаза черные ботинки со шнуровкой, ботинки на толстой подошве и с толстыми носами, - такие носят туристы и любят бродяги.
- Бобка! - выкрикнул по инерции, на всякий случай, Боречка.
- Видали мы Бобок, - проворчала негромко и беззлобно  Лиля, исподлобья глядя на Боречку, - Разных видали, - ***ня это все!
Боречке показалось, что он откуда-то знает эту женщину или мог бы знать, но и это ощущение он прогнал и все сохранил в тайне. Только потом плакал без мыслей и без имен.
***
Теперь тайная Боречкина работа пошла быстрее. Лиля приносила почти что свежие газеты и в них было много слов.
Обычно Лиля сидела на кухне, курила и что-то быстро писала в большом красивом блокноте с желтыми страницами в линеечку. На обложке блокнота было написано "Oxford". Боречка хитро улыбался, не читая слово "Oxford", и бормотал совершенно постороннее слово, которое ему нравилось, оттого, что звучит хорошо: камасутра, камасутра, камасутра... Это слово в Боречкином словаре означало совсем не то, что кто-то мог бы подумать, а стиральную доску, которую Боречка видел в детстве,- такие давно вышли из употребления, так что досок таких уже не было, и если бы кто-то и услышал, что болтает Боречка, то никак бы не догадался, что "камасутра" это блокнот, на обложке которого написано " Oxford ". Никто, кроме Лили, которая тоже стала называть свой блокнот "камасутрой", но только про себя.
Лиля писала остервенело, ее злило то, что она пишет, но это были «косяки» для газеты, это был ее заработок. Два раза в неделю она оставляла Боречку одного почти что на целый день и уезжала в редакцию сдавать материал. Приезжала к вечеру пьяная, писала на обрывках листов или - беззаконно - в камасутру. Это были стихи, психоделические стихи и просто стихи, хорошие стихи, "тексты", - говорила про них Лиля, - "тексты, бля, тексты"... Боречка сердился на Лилины "тексты", от этих клочков бумаги исходила какая-то темная сила, и Боречка охотился на эти бумажки и, стоило Лиле недосмотреть, хватал, комкал или вовсе съедал их, давясь. Лиля даже слегка поколачивала Боречку, поймав его на месте преступления, но Боречка не обижался на неё. Он понимал, что делает плохое, но ведь ему ничего не оставалось, потому что оставлять это Зло было еще хуже, "тексты" призывали Бобку, Бобку! - Бобку из-под ванной или что похуже... А Боречка не мог ничего рассказать Лиле , потому что об этом нельзя говорить и нельзя даже думать, можно только кричать Бобка!, Бобка! Бобка!, потому что выкрикнутое уже не бывает, только призрак, пусть даже воплощенный призрак, но только призрак, а не оно, не оно само...не...
Если в тайне найти все истинные слова и расположить их безмолвно в их истинном порядке, то выйдет единственное истинное слово. Только это слово и существует на самом деле и это слово имеет тот же смысл, что ...только Боречка знал этот смысл, последний смысл, для которого не было других слов... - тогда Она не будет выть в темноте от ненависти и страха, тогда она не будет... тьма станет проницаемой... Она вернется и отпустит Боречку.
Боречка часто слышал как Она плачет Там, воет, скрежещет зубами, она являлась ему и ее лицо было преображенным лицом его матери, на которую так походила Ирка. Он боялся этого лица, но ему не стоило бояться, потому что таким было не ее лицо, а всего лишь лицо Зла.
-   Потерпи, - говорил Боречка, не глядя на нее, чтобы не привлечь к ней Бобку, - Потерпи, - просил он ее, - Я все сделаю, только нельзя спешить, можно напутать.
- Забери меня отсюда, - просила она, - Я не могу уже! Сколько терпеть, сколько!!! Почему я снова в грязи, снова грязь, дрянь, темнота?!..
Боречка молчал, он не мог забрать ее.
- Дрянь! Дрянь! - начинала ругать она Боречку, - Посмотри на себя, во что ты превратился, ты идиот, убожество, что ты можешь сделать, ты все напутаешь, напутаешь, ты сдохнешь и бросишь меня здесь!
- Нет! Нет! - кричал Боречка, пригибаясь, как будто Она била его по спине, и бежал прятаться к Лиле. - Я не напутаю, правда, ведь, я не напутаю? - спрашивал он Лилю, прижимаясь к ней.
- Ты? - задумывалась Лиля, - Нет, ты прямой, ты не напутаешь. Она напутает, ты нет, ты псих.
- Она говорит, что я умру и брошу ее там!
- Я бы бросила, а ты - нет, ты не сможешь. А, может, поживу тут с тобой, и сама не смогу, как ты... Ты буквы свои не наклеил. Иди клей.
- Отведи меня.
- Затрахал!.. Пойдем...
Боречка знал: Лиля специально говорила "клеить буквы", а не слова. Она это делала, чтобы никто не догадался, - Боречка понимал это, и ему становилось смешно, оттого, что сама-то Лиля не понимает, отчего так говорит. И все страшное заканчивалось, и Боречка смеялся, а Лиля еще пила, если было что, и писала на листках.

***
Ирка стала приходить не одна, она стала приходить с монашками. Монашки
хозяйственно осматривались в квартире, пытались разговаривать с Боречкой, но Боречка их не привечал и отвечал разными неприличными глупостями. Лиля мрачно отстранялась и воздерживалась от проявления эмоций. Монашки тоже старались Лилю не замечать и обходили боком, подчеркнуто храня свое достоинство и давая понять, что ее присутствие их оскорбляет.
- Ну, меня-то отсюда без проблем вы****ят, - говорила потом Лиля Боречке, осмысливая немудреный ход событий, а тебя то ли в дурку сдадут, то ли какой-не-то ***ней отравят. Ирка, наверное, твои грехи замолить хочет, она теперь святой жизни и при этих мондавошках состоит...
Мондавошки говорили по-русски не совсем чисто, а с каким-то грубоватым
романским акцентом, путались в падежах, но елейной наставительной интонации не теряли.
Ирка демонстрировала кротость человека, который знает себе цену, но смиряет себя ради некоего добра, о котором знают только она, да монашки, но, пожалуй, она знает об этом лучше монашек, но смиряется...
- Вы откуда будете? - как-то спросила Лиля монашек.
- Из Ивановской области, - холодно ответила одна, чувствуя в вопросе подвох.
- ****а в черном! - пробормотала себе под нос Лиля на это наглое вранье, а Боречка
подобрался к монашке сзади и крикнул свое во все горло:
- Бобка!
- Видишь, Ирочка, бес в нем! - сказала монашка, справившись с испугом.
- Выведем, матушка, выведем беса с вашей молитвенной помощью.
- Мстит она Борьке своей святостью. Что с Борькой-дураком будет? - мрачно бормотала Лиля, дождавшись, когда гости свалили, - Не успеет налепить свои слова, не дадут. Так и умрет без смысла. Эти ****ы в черном будут ходить по квартире и соскабливать "бесовские знаки". Побесится Борька и умрет. - Что делать будем, а?
Боречка внимательно слушал Лилино бормотание, слушал, склонив голову набок, потом взял со стола шариковую ручку, воровато оглянулся, открыл камасутру и быстро накарябал что-то. Это был номер телефона Василия Егоровича, но Лиле-то откуда знать? Лиля ничего спрашивать не стала, понимая, что Боречка на вопросы не ответит. Боречка бросился к крану и стал скорее отмывать руки от ощущения шариковой ручки. Писать было нельзя - большой риск!
Риск, правда, был. На другой день ближе к вечеру снова пришла Ирка, на этот раз одна. На ее сером пальто лежал холодный дождь, она несла на себе этот дождь, как обвинение, но скандалить не стала.
- Сбегай, купи сладкого, он любит, - показала она глазами на Боречку, - он любит..- она запнулась... - Сладенькое. Вот возьми деньги.
Лиля изподлобья посмотрела на Ирку и на протянутую руку, в которой были деньги. Денег было всего чуть-чуть, как обычно... ничего необычного...хотя, как же ничего, когда чего... Лиля шумно выдохнула, взяла деньги и ушла. Ирка уверенно подошла к кухонному столу, на котором Лиля обычно раскладывала свои бумаги, открыла Камасутру и стала внимательно просматривать содержимое. Она листала блокнот с конца, деловито, как будто знала, что ищет. Вот! Иркин рот наполовину растянулся в улыбке, она повернулась к безропотно стоявшему за ее спиной Боречке, посмотрела пристально ему в глаза, наклонилась к самому Боречкиному лицу и прошептала:
- Бо-о-о-о-бка!
Боречка отшатнулся, закрыл ладонями лицо и заплакал.
Ирка расхохоталась и вышла, хлопнув дверью.
Когда Лиля вернулась с пакетиком "Птичьего молока" Боречка лежал на полу с разбитой в кровь головой, лежал в коридоре, у стены, которая тоже была в крови. Он не смог совсем разбить себе голову, хотя, похоже, старался... Вся квартира была заставлена старой мебелью, и разбежаться, как следует, было негде.
- В другой раз! - утешала его Лиля, смывая кровь, - В другой раз разгонишься... А то!.. Мебель, говоришь, помешала? Не гони, - мебель!... То ли жить все еще хочешь, то ли долги не пускают.
Боречка ничего не отвечал на это. По лицу бежала теплая мыльная вода, окрашенная кровью и попадала в глаза, но Боречка не щурился и глаза не закрывал, а глядел в пустоту перед собой и мычал, и часто тыкал в эту пустоту пальцем и все это значило, что скоро-скоро случится страшное, какое Боречка сразу предвидел, но прогонял от себя, чтобы не знать про это, как будто таил от Бобки, а таил от себя и от Лили. Боречка вдруг схватил Лилю за руку и потащил к двери и стал прыгать перед дверью и махать Лиле рукой: де, прочь, прочь уходи! Он делал страшные круглые глаза: спасайся, спасайся, уходи! - но не выпускал Лилиной руки, боясь отпустить ее руку.
- Не бойсь, не уйду, - Вдруг сказала Боречке Лиля.
Лиля сказала так и рассердилась и на себя, и на Боречку, но сделала, как сказала, - осталась.
В этот вечер Боречка снова не умер, и на следующий день к тайному Слову прибавилось еще, и сказанное в немоте приросло смыслом так, что, когда стемнело, в квартире можно было бы увидеть неизвестной природы серебряное сияние. Это было только малое сияние, для которого в Боречкином словаре потаенных слов было специальное маскировочное слово "щелкунчик".
- Щелкунчик! - сказал Боречка Лиле, прижимаясь щекой к ее жесткой руке. - Лиля подняла глаза от своего текста, и взгляд ее попал в окно. Там она увидела, что пошел снег и наступила зима.
- Балетоман ***в! - проворчала Лиля, но руки не отняла. - Пусть трется, жалко, что ли...если "щелкунчик". Серебристое сияние Лиля видела тоже и всерьез относила его на счет Боречкиных лингвистических упражнений. От Боречки можно было ждать чего угодно. Лиля же вообще ничего ни от кого не ждала, поскольку все происходит само по себе и обтекает человека, как свет, звук или воспоминание. Она видела серебристое свечение, но сама не хотела становиться им, - довольно для этого и Боречки-дурака.
- Тайные слова не дадутся ей, убегут, - сетовал Боречка. - И она уйдет, уйдет, оставит Боречку, оставит слова. - Чувствительный Боречка плакал обо всем этом.
Лиля молча раздавила бычок о "Камасутру".
По правде сказать, она устала.

БОРЕЧКА. РАЗУМНАЯ ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ И ОСТОРОЖНОСТЬ. История 4-я

Покойная жена, конечно, обманула Боречку, когда сказала, что зарегистрировала недвижимость и клиники на Иркино имя. Если бы он, Боречка, захотел, то мог бы легко это понять, потому что она никогда по доброй воле не выпускала из рук ни одну из тех нитей, с помощью которых управляют людьми и обстоятельствами. Но Боречке было неинтересно, и она точно знала, что он ничего не станет проверять. И он не стал. Вся собственность была оформлена, конечно, не на дочь, а на мать, но через трастовую компанию, связанную по договору кучей причудливых обязательств перед доверительницей. Доверительницей выступала уже совершеннолетняя Ирка, подписавшая договор на 43 листах. Смысл договора Ирка понять не могла, и зло скалилась на него.
Все было предусмотрено Боречкиной супругой, кроме того, что у нее вдруг откроется рак, и она умрет. Все рушилось, но она не желала и не могла этого принять.
- Я вернусь! - однажды сказала она себе, когда боль отпустила ее. - Надо только устроить все так, чтобы, когда я вернусь, я не оказалась снова нищей. Когда я вернусь, мне нужны будут деньги. Ирка не даст ни копейки, муж, это ничтожество, он отдал бы все, если бы сумел сохранить, но он не сумеет!..
Увы, возвращение покойника о т т у д а, было юридически ничтожным событием, и она выходила из себя, не в силах отыскать удовлетворительного решения задачи по защите своих посмертных имущественных прав. С наличными было просто: она купила на них драгоценности и устроила тайник в доме. Кривясь от боли, одолеваемая приступом тошноты, она сняла квадрат паркета, выскребла углубление в бетонном полу, уложила туда пакет с драгоценностями и залила все раствором цемента. Затем утвердила на место паркет и тщательно зализала следы. В другом потайном месте квартиры спрятала пакет чистых бланков удостоверений личности, карточки с кодами электронных ключей к её конфиденциальным счетам. Но это были мелочи. Надо было делать что-то с недвижимостью и со средствами на счетах. Беспокойство не отпускало её. Она ясно понимала, что в её деликатном деле она не может ни на кого и ни на что положиться. Можно было продать недвижимость и всё превратить в деньги. Хотя банки и требовали идентификация личности при выдаче денег, но в большинстве случаев они удовлетворялись тайными электронным кодами-паролями. Это устраивало её, поскольку не требовалось внешнего сходства, отпечатков пальцев или других данных биометрии. Выглядело неплохо, но она была осторожна.
- Коды, коды! - шептала она, вслушиваясь в слова, которые раньше не было никакого смысла, кроме обыденного. Теперь, ей казалось иначе. Если она вернётся, разве это не будет означать, что реальность изменилась в самой своей основе? Изменилась последовательность и причинная связь событий. Неужели последовательности чисел, образующие электронные коды доступа к ее счетам, будут теми же самыми? Нет, она не даст себя провести! Она искала опору - опоры не было, мир, вращаясь, уходил от неё.
- Я схожу с ума, - думала она. - Метастазы проникли в мозг! - пугалась она.
- Метастазы проникли в мозг! - кричала она в лицо мужу.
- Коды! Коды! - бормотала она. Нет, нет, она не должна доверяться математике! Математика могла тоже оказаться грязью и ложью, как всё.
Нет, не на что было опереться! На что она надеялась, дура!
Муж вёз ее на томографию, собирал консилиумы, - изменений в мозге не находили, как не находили явных признаков психического расстройства. Она умирала в трезвом уме, ясной памяти, одержимая паническим страхом.
Всё же, она сумела взять себя в руки. Ей всегда удавалось брать себя в руки, удалось и в этот раз.
- В конце концов, - думала она, - быть или не быть сумасшедшей - это вопрос приличий. Я всегда уважала приличия, и это себя оправдывало. Очевидно, стоит сделать официальное заявление.
- Я не утверждала, Ваша честь! - что непременно вернусь после смерти, - четко произнесла она, обращаясь к воображаемому судье. - Это гипотеза, и я прошу Вашего разрешения исследовать все возможные обстоятельства, могущие проистекать из данного предположения в будущем. Я разделяю общепринятое мнение, равно, как и мнение уважаемых экспертов, что возвращение покойника после смерти - событие маловероятное, или даже, как считают, некоторые - невероятное. Я прошу разрешения на изучение всех возможных последствий такого маловероятного или невероятного события (из числа обозримых в судебном заседании) именно потому, что именно события маловероятные или невероятные представляют серьезную общественную опасность. Требование разумной осторожности и осмотрительности в деловом обороте побуждают меня к этому.
Речь оказалось не такой складной, как прежде. Речь была и слишком длинной для неё: дыхание сбилось, снова закружилась голова, и она ощутила на теле холодный липкий пот. Но она была довольна своим выступлением и довольна собой. Судье, похоже, было наплевать на сказанное ей, но они - судья и она - выполнили необходимый ритуал. Если хочешь безнаказанно нарушить основополагающие правила игры, надо демонстративно соблюдать второстепенные.
Теперь она могла продолжать, и вдруг ей пришло ясное знание: если она, всё-таки, вернется, это будет означать, что ее воля, именно её воля, осталась неизменной в изменившемся мире.
Она остановилась на этой мысли.
- Значит, - подумала она, - если накрепко связать людей и обстоятельства своей волей, тогда спектакль, начавшийся Здесь, продолжится Там по заданной канве.
Теперь она передумала продавать недвижимость. Клиники, в которых Боречка был и главным врачом, и управляющим, - эти клиники оставались. Клиники оставались, но проблема была в Боречке.
Она не сомневалась в том, что вслед за ее уходом Боречка сорвется. Что будет с ним, она особенно не задумывалась: сопьется, попадет под машину, умрет, станет бомжем - что-нибудь такое, жалкое, гадкое, на что он способен в любую минуту и что давно бы случилось с ним, если бы не ее воля, удерживающая его на поверхности. Она не верила Боречке.
- Он умрет вслед за мной: станет дрянью, дерьмом, тенью.
Дрянью, дрянью, дерьмом, тенью...как я...
***
  Она искала Боречке преемника. Превозмогая дурноту, она встречалась с ни о чём не подозревающими кандидатами на Боречкино место, но все было не то; она все вернее понимала, что поставила перед собой нереальную задачу. Кроме всех редких, но понятных достоинств руководителя крупного медицинского центра, этот человек должен был обладать двумя исключительными качествами: патологической верностью обязательствам и готовностью принять ее возвращение, возвращение будущей покойницы, - принять ее возвращение как данность и запустить юридические процедуры передачи прав собственности вернувшейся оттуда хозяйке.
  Хозяйке?
  Хозяйке, имеющей новое имя и, может быть, новую внешность?
  Этот человек, человек, которого она искала, должен располагать еще силой и властью, чтобы отстоять её собственность до её возвращения. О, она ни на мгновение не забывала, что как только она уйдет, немало сильных рук протянутся к её деньгам! Она знала, чьи это руки, - в иерархии силы эти люди стояли высоко. Люди её круга были всеядны: хищники не брезговали падалью и с готовностью говорили о травоядении.
  Её смерти ждали.
Она не верила, что кто-то захочет сохранить её состояние. Присвоить - да, сохранить для неё, для её бредовой фантазии о возвращении с того света? - Глупости!
Она устала. Казалось, она находила решение, но задача снова не решалась. Усталость накапливалась и переходила в отчаяние.
В один из таких чёрных дней, она встала с постели и подошла к зеркалу.
***
Она старалась не смотреть на себя с тех пор, как узнала, что умирает. Она ожидала увидеть вымученную гримасу сдерживаемого страдания, увидеть череп, обтянутый желтой кожей, выпирающие ключицы, - мерзость разложения, мерзость приближающейся смерти, - вот что она ожидала увидеть, и она криво улыбнулась навстречу своему отражению.
Но в последнее время ожидания обманывали её. Женщина в зеркале пыталась улыбнуться, и у неё...получалось. Она, та, в зеркале, была действительно изможденной, но это не так бросалось в глаза, как другое. Та была...молода. Лицо её было спокойно, а улыбка легкая, - такая улыбка, какой она не знала, - какой никогда не находила на своём лице.
- Привет! - неуверенно сказала она отражению, и, разумеется, отражение не ответило. Всё-таки, та женщина в зеркале была она сама, это было отражение, а не бред. Но откуда взялась молодость и откуда легкость? Видит ли её такой кто-нибудь, кроме неё, или это снова обман?
Она задумалась и...вызвала своего "Мусика", портниху.
- Я беру отпуск! - сказала она перепуганной портнихе. - Я вернусь умирать через пару дней, а к завтрему ты сошьешь мне что-нибудь миленькое и простое. Мы покопаемся немного в модных журналах! Мне всегда не хватало своих идей, - добавила она зачем-то, подчеркивая притворность сказанного. Зачем? - Мусик была и так недалека от обморока.
- Ты похорошела, - сказала Мусик, запинаясь. - Ты, ты...поправляешься...?
- Тебе тоже так кажется?
- Да, да, конечно! Ты ... Вы как будто помолодели лет на 15!
- Мусенька, вот этот фасон, - посмотри, я бы только хотела здесь контрастную вставочку, - это должно придать немного легкомыслия - совсем чуть-чуть, сколько должно быть.
За дверью кабинета пряталась Ирка, дочь. Мимо неё в комнату матери зашел отец. Потом вышел, Ирка слышала, как мать крикнула в догонку ему:
- Я не умираю просто так!
Она никогда ничего не делала просто так! Она не могла любить её, Ирку, любить просто так, как — она же знает! — любят матери своих маленьких детей. Теперь она стояла и слушала, как мать заказывает наряды. Ирку трясло. Мать никогда не была так красива, как теперь, когда умирала. Мать красивая, а она толстая уродина. Даже смерть досталась ей, её матери, а не Ирке. Мать издевается над ней. Она купила ей, Ирке, мужа! Купила! Купила! Купила ей мужчину, отца ребенка. Какое унижение! Всегда эти деньги! У неё нет своих денег,- только на бумаге, - мать всё опутала своей паутиной. Мать вся в грехе! Ирка слышала, Ирка знает! Ирка просила мать принять крещение и покаяться, но она смеялась и кидала в Ирку конфеты, такие большие круглые мятные драже с мягкой начинкой внутри.
Ничего, скоро она не сможет кидаться конфетами, шить себе новые тряпки и станет сговорчивее. Тогда! Тогда!..
- Что ты там делаешь , дочь? - услышала Ирка голос матери.
- Неужели она видит сквозь дверь? - страх сдавил Ирке виски. - Я? Я делаю, что могу, мама. - Я стою за дверью!
- Зачем? Зачем стоять безо всякого смысла?
- Можно стоять и ждать, мама!..
Мать не спросила, чего ждет дочь. Это было понятно и так, что бы дочь ни ответила, если бы вопрос был задан.
- Не отвлекайся, Мусик, продолжим!
Ирка не ушла. Она продолжала стоять за дверью, пока не заплакал ребенок, её ребенок.
- Так к завтрему, Мусик! Ты не подведёшь меня, правда ведь?
Она выглянула из кабинета вслед уходящему Мусику. Дочери не было за дверью.
Она заказала портнихе платье просто так. Просто так!
Теперь просто так вызвать водителя и поехать за туфлями "просто так", за сумочкой "просто так". И она сто лет не покупала белья. Если она умрет по дороге из бутика, это будет колоссальная шутка. Она умерла "просто так"!
- Как сказала дочь? "Каждый делает, что может"! Какая умная девочка! Мне не нужен человек, соединяющий в себе все искомые качества. Такого человека нет, и не может быть. Мне нужны простые люди, способные исполнить роли. Роли, которые я им нашепчу. Особенные роли с особенными словами. Как голоса из одного сна в другой, - изо сна в сон!..
Я не умираю "просто так"!
 
БОРЕЧКА. БЕГУЩИЕ ОТ ОГНЕННОГО ДОЖДЯ. История 5-я

На следующий день она позвонила Василию Егоровичу и напросилась к нему.
Она давно собиралась, но не чувствовала, что сможет - не было легкости. Теперь да, она могла!
Василий Егорович занимал особое место в её жизни. Она была знакома и имела дела со многими большими людьми, наделенными властью, силой и жестокой волей. Таких людей всегда следует остерегаться, если заводишь с ними дела. Она остерегалась, но не боялась. Она была такой же, как они, но сильнее. Они были слабее ее, потому что нуждались во внешних знаках проявлениях власти и силы. Она - нет, не нуждалась. Она продолжала изображать из себя серенькую провинциалку, пробивающуюся наверх, где неустанным трудом, где неразборчивой услужливостью. Ей не составляло труда: она изображала себя саму, ту самую, которую презирала, ненавидела и преодолела, пробившись на самый верх, где властвуют. Большие люди быстро уходили, приходили новые, она же оставалась всегда и вскоре ее перестали замечать настолько же, насколько уже не могли без нее обходиться в самых сложных и двусмысленных делах, сулящих немалые деньги и меняющих судьбы миллионов людей. Она мало чего боялась, кроме, разве что, дурной беспричинной смерти или увечья. Ну, разве еще, - сглаза. Она боялась только проявлений безымянной фатальной силы, но не людей, имеющих имена.
Василий Егорович был единственным исключением. Чем-то он был ей родня, она чувствовала это острее и точнее, чем могла бы объяснить. Все же она была так устроена, что старалась себе объяснить. Ей думалось, что он прошел многое из того, что прошла она. Он ни от кого не скрывал ни своего наследственного алкоголизма, ни безразличия к разговорам о литературе и искусстве, ни пренебрежения общественными условностями, доходящего, по мнению многих, до безобразного, хотя и не лишенного обаяния, цинизма.
Она знала о том, какую блестящую научную и административную карьеру он сделал, но предположила, что это только благопристойная видимость и что своё истинное положение Василий Егорович старательно скрывает. Она стала собирать о нем информацию, и то немногое, что ей удалось узнать, вызвало в ней невольное уважение к противнику. В этом мире он был выше ее и так же, как она, умел держаться в тени, не нуждаясь в погремушках видимой власти.
Ходили неясные слухи о том, что Василий Егорович, как он сам бы выразился, если бы стал говорить об этом, - "вправлял мозги" кому-то наверху, чуть ли не в Кремле. Это было маловероятно, но она поверила и взяла след. Чутье не подвело ее.
По идее, выживать и добираться до власти должны были бы люди сильные и психически здоровые, - но все было не по правилам, все было не "по идее", а иначе. Василий Егорович, разумеется, ничего и никому не рассказывал о своих высокопоставленных пациентах. Разве что кому случалось заговорить при нем о политике, заговорить навязчиво, вынуждая окружающих к выражению своего отношения - и тогда Василий Егорович обходился чем-то из своего арсенала сентенций-иероглифов:
- Род тяжелого душевного расстройства, - говорил он о воле к власти, полагая, что
политика питается именно ею, существует ради нее и оставляет после себя только ее, эту бессмысленную волю. - Лучшие политологи - это зоопсихологи, - добавлял он, если был трезв и, не в пример, разговорчив. Случись разговор о политике в чисто мужской компании, Василий Егорович высказывался грубо и еще лаконичней обычного.
Истинный общественный вес Василия Егоровича она вычислила буквально "на
кончике пера" и гордилась этим. Были у Василия Егоровича особенные интонации, особенные словечки и характерные словесные парадоксы, горьковатые на вкус, провоцирующие своей потусторонностью, своим пренебрежением к человеческим установлениям, были у него суждения, одинаково обидные для всех обладателей мнений. Она была сначала потрясена, услышав с экрана телевизора некоторые из этих характерных речений, услышала из уст видных политических функционеров, людей первого эшелона власти. Это были явно обмолвки, - вещи, не предназначенные для публики, но выскочившие из беспокойного подсознания вдруг, вроде даже и не в тему. Их пропускали мимо ушей, потому что корявая или чрезмерно гладкая речь с вкраплениями ляпов по ведомству Фрейда и Юнга была как бы частью образа большого политика. Кто-то пропускал это мимо ушей - не она.
- Так вот оно что! - протянула она с характерной своей улыбкой, презрительно искривляющей правый кончик ее рта вниз. - Ай да Егорыч! Силен, силен, мужик! Да как прокололся, да сколько дал слабой женщине, забитой провинциалке, сколько дал пищи для ума!
Использовать свое открытие по-настоящему она не успела...
Она не раз встречалась с Василием Егоровичем на семейных сборищах еще в то время, когда Боречка беспробудно пил и заведовал отделением районной больницы, и потом, когда Боречка стал вдруг респектабельным директором и - по общему заблуждению - совладельцем частных клиник. Она последовательно и бесстыдно поддерживала имидж замужней женщины, соблюдающей все обязанности и условности семейной жизни. Все знали, как на самом деле обстоят дела, но принимали игру. Василий Егорович ее игры не принимал, но относился к ней серьезно и так, как будто она и в самом деле Боречкина жена не только в юридическом смысле и в смысле светских правил, но и в каком-то другом, о котором он знал, а она - нет.
Это и бесило ее. Это и вызывало в ней страх перед Василием Егоровичем, потому что он знал о ней что-то верное и что-то очень важное, что было ей недоступно. Осторожные попытки что-то выведать у Василия Егоровича с помощью наводящих вопросов, натыкались на его понимающую улыбку, участливое выражение лица и необязательный разговор. Она догадывалась, что он специально бесит ее, провоцируя на что-то.
- Если ты, рыжий клоун, хочешь, чтобы я взорвалась, я устрою тебе это, но не сейчас, - дай время, - я тебя сделаю! - Так она говорила себе и держалась, но Василия Егоровича ненавидела и боялась все больше и больше. Он выводил ее из себя, а она его нет. Она чувствовала себя униженной, чего не забывала никому.
Боясь Василия Егоровича, она отыгрывалась на его жене, женщине хлопотливой,
гостеприимной и невыразительной.
- Клуша! - думала она про нее и улыбалась ей приторно-ласково, так, чтобы было
понятно, что жена Василия Егоровича - пустое место. Неизвестно, доходило ли послание до адресата. Это было неважно.
Одно обстоятельство поразило и смутило ее. Василий Егорович был то, что
называется порядочным человеком. Он никогда не говорил зря, а, пообещав что-то, следовал обещанному неукоснительно. Это не было деловой порядочностью, построенной на разумном расчете. Это было то, что называлось выходящим из употребления словом мораль.
В мораль она не верила. Она знала, что власть и мораль - вещи несовместимые ни в ком и не при каких обстоятельствах. Собственно, морали не могло быть нигде. Те, что внизу, - куски протоплазмы, корчившееся от страданий и тупого самодовольства, те вообще не были людьми, - так, дерьмо в процессе брожения. Кант - а она конспектировала Канта в университете - тот тоже был дерьмо. Две вещи, - помнила она, - поражали философа больше всего: звездное небо над ним и моральный закон в нем.
- Три дня в следственном изоляторе, - вынесла она приговор Канту, - три дня и я посмотрю, что ты расскажешь следаку о моральном законе и звездном небе.
Она знала, почему кенигсбергский чистоплюй сломается. Он не найдет и тени морального закона вокруг себя: ни в сокамерниках, ни в следователе, а неба не бывает из окошка камеры, а то что бывает - не небо, да и нет его, неба. Может быть, было, а теперь нет.
- Во всяком случае, - думала она, - неба нет до падения огненного дождя. Или нет: разве быдло, ревущее от смертного ужаса видит небо?
- Дерьмо не выносит одиночества, - продолжала она не то размышлять, не то просто декламировать про себя выученное раньше, - его должно быть много, оно должно быть среди своих под защитой вранья о всеобщем моральном законе, или о справедливости, или о праве.
Ей вспоминались экзальтированные общественные сборища первых лет перестройки: Съезды Советов, митинги, собрания скороспелых политических партий. Суетливое рабское желание сбиться в кучу, чтобы испытать иллюзию власти. Кучи требовали справедливости. Потом вкладывали свои деньги в финансовые пирамиды, голосами, прерывающимся от жалости к себе самим, молили вернуть им хоть что-то, занимали деньги под безумные проценты, чтобы закопать их в новой стране дураков, занимали в банках, ссудных конторах, друг у друга, сдавали друг друга бандитам, судам, черту, дьяволу, потом снова требовали справедливости и демократии.
Она знала подноготную всех этих людей, но, если бы и не знала, не имела бы иллюзий. Кант был дерьмо, философ!..
В месиве грязного снега стояли коммерческие ларьки, возле которых возвышались кучи мусора, тары, и между этими кучами сновали сытые крысы.
Смысл в том, чтобы оказаться над дерьмом так высоко, чтобы не слышать его запах и выращивать на перебродивших фекалиях цветы в своем саду.
- Я хотела бы иметь маленький садик и чистую прислугу, - диктовала она себе голосом школьницы, обдумывающей сочинение на свободную тему. - Небольшой открытый бассейн, чтобы загорать и купаться голой. В подвальном помещении комнаты для кастрированных "мужчин по вызову". Иногда я приглашала бы кого-то из них. Я бы внимательно относилась к ним, разрешала их споры и удерживала от ссор. Впрочем, иногда они бы могли убивать друг друга, если бы захотели. Мы бы вместе устраивали тогда "похороны кошки" на лужайке за домом. Я бы придумала для таких случаев одежды и ритуал - это было бы очень трогательно и красочно. Я наняла бы еще одного кастрата с дарованиями писателя и историка для сочинения "Хроник моего садика". Пожалуй, я стала бы даже читать его сочинения и обсуждать с ним написанное, чтобы соблюсти то, что я определю, как объективность и беспристрастность.
- Почему я нахожу в этом смысл? - спрашивала она себя. - Потому что я оттуда и я тоже удобрение того же сорта, - отвечала она с обычной для нее грубой определенностью, и с привычной же кривой полуулыбкой.
Она все знала о себе и о людях, но не смирялась.
Василий Егорович не был "оттуда", он выпадал из общего порядка и со своей моральностью: Кант не был опасен, а Василий Егорович - она отчетливо ощущала это, - да, он был опасен. Почему? - у нее не было ответа и уже не было сил думать над этим.   В конце концов, она пошла к нему и, поломав себя, попросила о необычной услуге стать ее душеприказчиком и управляющим ее собственностью в обычном и еще одном, том самом смысле.
Василий Егорович молча выслушал ее, кивнул, не меняясь в лице. Он согласился, и они перешли к деталям. Василий Егорович не отказался от предложенных ему 20% чистого дохода с ее капиталов до ее возвращения, и 30% всей стоимости активов - после. Она поверила ему, успокоилась и вернулась домой умирать. Она устроила все, что могла и лучше, чем могла.
Кто-то шептал ей на ухо непонятные, странные протяжные слова.
- Слова изо сна в сон. - Вспомнилось ей. - Что это значит? Это всё было недавно, но я не помню, к чему это! Что-то важное?
Муж суетился у ее постели, и его можно было привычно ненавидеть. Вдруг одно ощущение поразило ее: ее муж, ее дочь, Василий Егорович, - эти люди оказались связанными друг с другом и с ней невозможным, немыслимым образом и так прочно - она чувствовала как - так прочно, что злой хаос заколебался и в нем стали проступать зыбкие очертания порядка и какого смысла. Нет! Нет! Нет! - Она не пустила в себя это ощущение. Нет! - Истерика трясла ее, ломала судорогами ее тело, - Нет! Нет!
Все быстро прошло.
Она умерла, обещая себе, что вернется.
Еще через месяц Боречка вошел в операционную голый и, как всегда в последние годы, трезвый. Он был всерьез настроен оперировать и удивился глупым испуганным лицам персонала. Его бережно вывели под руки из операционного блока, и тут его осенило, он все понял, все, - и стал тем, кем стал - Боречкой.

***
Надо собрать тайные истинные слова в определенном порядке. В этом все дело! Но совсем ни к чему раздеваться. Лучше ходить одетым, и тогда он сам, Боречка, - тоже тайное слово. Тайное идет к тайному. Слова идут к словам. Чтобы собрать истинные слова надо стать истинным словом. Когда будут собраны все слова, скажется Слово,- тогда тьма будет разгадана, и она вернется, и не будет укорять его из темноты и скрежетать зубами. Тогда Боречка уйдет. Шагнет с балкона в белые снега, подхватит его черная птичка, склюет его черная птичка: ай, да Боречка, - разгадал, разгадал загадку!


 
БОРЕЧКА. БОГИНИ ЯЗЫЧЕСКИЕ УСТАВШИЕ. История 6-я

- Ты, ****а с ушами! - выговаривал Боречка кошке, которая недавно приблудилась и поселилась на кухне. Кошка сидела напротив Боречки и не хотела смотреть на него и, похоже, даже и не слушала, что он ей говорит. Между тем, Боречка не просто так сотрясал воздух. Он по-особенному говорил, чуть даже ворчливо и отрывисто, и глядел пристально исподлобья черными колючими глазами, и думал не свои мысли, а Лилины, и даже изображал, что курит вонючую сигарету, - это все было как будто Боречка - Лиля, потому что она стала пропадать из дома надолго, а Боречка скучал и беспокоился. Тем более, Лиля пропадала, едва только оправившись от страшных побоев, которые получила невесть где и невесть от кого, - ничего она Боречке не рассказывала, только две недели плевала кровью, да ругалась и вскрикивала от боли в ребрах. Во сне Лиля ругалась ещё сильнее, молотила ногами и руками, как будто дралась. Она скидывала с себя ватное одеяло, так что Боречка все ночи караулил Лилин сон, сидя в коридоре у порога её комнаты, и укрывал Лилю, чтобы не простудилась.
Зубы у Лили были выбиты и передние, и какие-то еще коренные. Щербатая и перекошенная Лиля все равно не казалась Боречке страшной, но Ирку он в дом не пускал, чтобы та не сказала Лиле чего-то обидного.
- Бобка! Бобка! - бесновался Боречка у входной двери, за который стояла взбешенная Ирка. - Бобка! - орал он и лупил в двери ногами и руками. В конце концов, они расходились по разные стороны: Ирка уходила опухшая от злости, а Боречка, изгнавший "злую тетку", - вполне довольный собой.
- Щимулянт! - шепелявила, обличая Боречку, Лиля, - ты же не псих, ну, шкажи правду хоть раз! - Ты же щимулянт!
Боречка на такие глупости не отвечал, а подымал свои ручки и поворачивал их ладошками к Лиле, как будто сдавался. Только ладошки-то были открытые и в них не было ничего, а это значило, что Боречка чист и покорен судьбе. И еще Боречка при этом улыбался от уха до уха, что вовсе ничего не означало, кроме счастья здесь и сейчас.
Недельки через две Лиле полегчало. Боречка залез в свой тайник за батареей отопления, вытащил нетолстую пачку долларов, которую однажды стянул у Ирки из сумки не для чего-нибудь, а чтобы напакостить. Вот пригодились, - Боречка отдал деньги Лиле, тыча себе указательным пальцем в рот. - Это означало, чтобы Лиля вставила себе зубы.
- Спасибо, - процедила Лиля. - Ну, знаешь ли!... - Она вовсе не понимала, что ответить на Боречкино поведение. Боречка не был дураком, - лучше бы был. Лиля была растеряна. Она не хотела или не могла вникать в странный мир этого симпатичного, но искореженного и, может быть, даже опасного, как иногда казалось Лиле, - скорее всего опасного человека. К тому же в Боречке слишком видна была мужская природа. Даже в его ничтожестве - то ли в безумии, то ли в симуляции, Боречка оставался эдаким бычком, - трудно было обмануться в этом отношении.
Лиля не любила мужчин.
Лиля не любила мужчин, а любила нежных женщин с распущенными волосами. В привязанностях она была неистова и постоянна и от этого несчастна. Нежные женщины с распущенными волосами уступали Лилиной воле, увлекались ее чувственностью, исполненной мрачных метафор, но не выдерживали долго. Одна находила свою страсть грешной, другая - несерьезной и не имеющей будущего, третья бывала поколачиваема ревнивой подругой и бежала в поисках равных отношений, а, если просто сказать, - подальше от Лилиного крутого нрава. Лиля страдала. Она, правда, умела любить, как умела, - немногие могут так, но что делать, если ее женщины хотели простой и понятной жизни, как у многих, а Лилина любовь была одна на всем белом свете - хороша или нет, грешна или нет, - другой такой не было.
Распад очередной связи Лиля переживала тяжело: была черна лицом, чаще обычного пьяна и наполняла, наполняла склеп темных речений нерифмованными сложноразмерными строками багровых и лиловых стихов.
В такие времена Лиля зарекалась любить.
Любовь Лиле возвращали менты.
Они находили Лилю дерзкой и били нещадно. Они били ее то за отсутствие московской регистрации, то за потрепанный паспорт, то просто за угрюмый взгляд и отрывистую речь.
Лиля не умела быть жертвой и остервенело дралась, пока стояла на ногах.
Странно, что ее ни разу не убили и даже не покалечили. Это нельзя было объяснить одной только Лилиной живучестью, которая и, впрямь, была изрядной, но, все же, посюсторонней, человеческой. Менты не добивали ее, потому что смерть выравнивает всех, а им надо было видеть ее униженной, в корчах, уползающей на четвереньках прочь, - так было похоже, что Лиля побеждена и унижена, - и тогда они на время утишались. Но только на время. Лиля была, хотя и нелепым, но, все же, зримым опровержением слухов о смерти Героя, - она стояла одна против всего мира, - так просто, ради непонятного куража и ярости неизвестной природы, - быдло же сбивалось в стадо и било Лилю ногами, защищаясь...
Ментам дано прочтение темных и дерзких текстов. Не умея убить смыслы, они и во сне били Лилю, и, просыпаясь, били, не зная, кончился ли их тягучий кошмар. В общем и целом он не кончался.
Зализав раны, Лиля влюблялась. Так было до Боречки, так стало и в Боречкино время. Так да не так...
С тех пор, как Боречка перестал пьяный ездить на отцовой Волге, никакой милиции на въезде в его двор не было, да вдруг завелась. Трудно предположить, что они объявились там, от того, что Лиля нанялась быть у Боречки сиделкой. Однако необъяснимые факты все равно остаются фактами - менты остановили Лилю, проверили документы и избили так, как никогда до того не было. Недели две Лиля не выходила из дома, не курила, водки пить не могла и глухо кашляла, кривясь от боли в сломанных ребрах.
Но, наконец, ей стало легчать, она готова была встрепенуться, чтобы искать любви. Хитрый Боречка узнал о случившимся раньше Лили. И вот, Лиля вставила себе зубы и стала исчезать из дому допоздна, а то и до утра. Лиля стала походить на ожившие античные статуи: то на мальчика, достающего из ноги занозу, то на Артемиду-охотницу, то даже на кносскую фреску: акробата, прыгающего через быка.
- Что случилось такое, отчего она вся изменилась и несет в себе и оборачивается в это, как в пурпурную ткань?
Боречка деловито орудовал ножницами и лукаво улыбался, делая вид, что не знает, как это назвать.
Вскоре новая подружка Лили стала украдкой пробираться к ней и оставаться до утра.
- Ты не болтай про это, ладно!? - зачем-то попросила Лиля Боречку.
- Зачем сказала? Разве Боречка болтун? Разве он не скрывает все не только от Бобки, но от всего мира, чтобы все живое до времени оставалось тайным? - Она становится слабой, - догадался Боречка. - Она произносит пустые слова, чтобы отогнать страх. Раньше она ничего не боялась, теперь боится.
Боречка стал разглядывать Лилю, а когда ее не было, или она была на кухне с подругой или закрывалась с ней в своей комнате, Боречка представлял себе Лилю, стараясь поймать одинокое и точное выражение - как звук струны - точное слово о том, что произошло с ней, и почему страх вошел в нее или, может быть, он, неназванный, был в ней всегда, и вдруг назвался...
В ожидании слова время останавливалось, слово не приходило, и вдруг Боречка увидел, что античные статуи потемнели, утратили линию, и Лиля стала сама нечетко проступать сквозь тусклый графит с крупными порами-кавернами.
Лилина подруга поселилась в доме совсем. Она приручала Лилю - та перестала пить водку и набивать косяки, боясь семейных сцен. Складывался быт. Лиля приезжала глубокой ночью из редакции, и находила накрытый стол и заботливую нежную жену, которую надо было обеспечивать, - новизна роли захватила Лилю, страсть углубилась привязанностью и привычкой. Цветные фантасмагорические тексты все реже на клочках бумаги. Лиля строчила статьи для газеты, ее ценили, ее прочили в завотделы, она обрастала карьерными возможностями и связями. Лиля уже достаточно зарабатывала, чтобы обеспечить семью, и вопрос стоял о съеме квартиры, где не было бы сумасшедшего Боречки, а было бы все хорошо, как следует.
Как следует? - Это смущало Лилю. А тексты Егора Летова и омовение рук светом, льющемся из-под абажура настольной лампы? Ее свитер грубой вязки, драные джинсы, рабочие ботинки? Камасутра, придурок Боречка!? Мир непостижимой размерности, мир форм и цветов, не имеющих имен в человеческом обиходе, - этот мир стремительно удалялся, и Лиля вдруг поняла, что не может и не хочет удержать его.
- Спроси меня, почему? - пришел ей в голову слоган, который она часто видела в метро на больших круглых значках, прикрепленных к лацканам пиджаков каких-то стерильных зомби.
Лиля усмехнулась.
- Надо уметь проигрывать, - фраза пришла ей в голову сама собой, как перед этим "спроси меня, почему". Обе фразы не имели цвета и были выстроены вдоль линии. Вдоль острой линии.
Мысль перерезать себе горло мелькнула у Лили и пропала. Мысль была привычной, но неуместной. Теперь неуместной.
Как Боречка.
Все-таки, Лиля думала о Боречке, а вот ее жена Боречку как будто и не замечала, а, столкнувшись с ним на кухне или в коридоре, просто отводила рукой, как будто он какое-то недоразумение. Боречка пугался такого и пытался разглядеть эту женщину, но она как-то умела закрываться от глаз, - так, что он видел только ее очертания и немые потоки волос. Боречка иногда забегал с другой стороны, или нагибался и глядел, вывернув голову снизу вверх, но тщетно... Он пытался припоминать ее, как Лилю, но тут и вовсе ничего не выходило: какой-то бледный расплывчатый ускользающий образ. Иногда только, засыпая, он видел чьи-то лица и среди них, точно, было ее лицо, но оно неуловимо перетекало в лицо Ирки, в лицо его покойной жены, в лицо его матери. Отчего эти лица были сведены злой гримасой? Или это были всего только видения на грани сна и яви, сумеречные видения сумасшедшего? Хитрый Боречка знал про себя, что он сумасшедший, да ведь дело не в этом. Все дело в словах...
Вскоре Боречка почувствовал, что Лиля удаляется от него, и что он мешает ей. Чтобы не мешать, он перестал выходить на кухню, а сидел в своей комнате, занимаясь своим обычным делом - вырезал, клеил. Лиля по-прежнему приносила ему газеты, но Боречка заметил, что слов, тех самых единственных слов, там становится все меньше и меньше. Боречка попробовал бунтовать.
- Нету! - требовательно заявил он Лиле, выйдя на кухню и тыча пальцем в газету!
Лилина жена поправила льняные волосы, льющиеся струёю вокруг неё, и устало вздохнула, глядя мимо Боречки и мимо Лили.
- Иди, потом! - бросила Лиля Боречке. Боречка пошел и не стал думать о том, что Лиля выходит из его жизни и больше не вернется.
- Я больше не хочу! - сказала жена Лиле. - Я боюсь засыпать - он псих, он зарежет нас во сне.
- В чьем сне? - невпопад ответила Лиля вопросом. Она ответила так, потом спохватилась, поняла, что сказала, улыбнулась по-прежнему - дерзко и безнадежно - и ...исправилась.
- Съедем, съедем отсюда. Будем собираться, раз ты хочешь. - Лиля приобняла подругу за талию, обозначая этим и нежность, и покровительство, и покорность. - Соберемся тихо, чтобы наш дурак не перевозбуждался.
- Ты ангел! - сказала Лиле подруга. - Ты ангел и сама не знаешь этого! - Она почему-то погрозила Лиле пальчиком.
- А ведь она дура, - подумала бы прежняя Лиля, но эта Лиля не стала.
Все не имело смысла, разве что любовь... Разве что она?..
Как-то так случилось, что и Лиля, и Боречка стали украдкой собирать вещи в одно и то же время. Но Боречка таился хорошо, и ему почти что нечего было брать с собой, а у Лили теперь было много вещей, да Лиля и не сильно скрывала приготовления, а так, скорее, чтобы самой знать, что она что-то делает, чтобы не травмировать "полоумного".
Что-то пронюхала Ирка.
Она с самого начала знала, что Лиля вступила в порочную связь, что подружка ночует у нее и даже ведет хозяйство. Лиля, однако, стала сдержаннее, не дерзила, в квартире было чисто, как никогда прежде, и все Ирку устраивало, кроме моральной стороны вопроса. Эта сторона была важной, очень важной, о чем Ирка сообщала "порочной парочке" презрительными взглядами и ледяным тоном. Но две падших юных богини величаво плевали с высокой колокольни и на Иркин тон, и на ее взгляды. Всё на самом деле устраивало всех. Да и Ирка умирала от любопытства. Она теперь куда чаще приходила с проверками, - "посмотреть на грех". Монашки догадывались о природе Иркиного любопытства, но помалкивали, - только переглядывались между собой. Ирка их с собой не брала, и те обижались.
Увидев следы Лилиных сборов, Ирка занервничала, закусила губы и замолчала, что-то обдумывая. Она не была слишком умна. Задумав какую-то гадость, она становилась ласковой и норовила поговорить "по душам". В этот раз ей ничего не удалось: богини пожали плечами и мысленно "послали" Ирку, сказав, что съезжают в субботу и чтобы хозяйка пришла за ключами.
С Боречкой Ирка и не пыталась вести задушевных разговоров, но принесла ему лакомств, которые он тут же тупо сожрал: он любил сладкое, а в Иркины каверзы вникать не хотел и не мог, храня полную тишину мыслей.
В этой тишине Боречка услышал, что из-под ванной послышался шорох и поскребывание. Это завозился Бобка
В своей квартире, в своей спальне плакала Ирка. Она уже знала, что мысль о преступлении не покинет ее, что все готово и что никто ничего не может предотвратить.
Странно, она никого на этот раз не винила: ни сумасшедшего отца, ни мать-ведьму, ни лесбиянок, "севших ей на шею". Она плакала от безнадежности и от облегчения. В самом деле, когда, наконец, случается то, чего нельзя избежать, становится легче.
Богини уснули нагие, но замерзли, и нащупав одеяло, укрылись, скрывая себя и от нескромного света луны, льющегося между занавесей.
- Ну, - ты, наконец, довольна, довольна!? - выкрикнула Ирка в лицо покойной матери, которая вдруг выплыла из темноты и уставилась на Ирку, не мигая. Та ничего не ответила, то ли не желая отвечать, то ли потому, что не было ее на самом деле.
Боречка надел худую курточку на поролоне, лыжные ботинки, взял брезентовый рюкзачок, с которым еще в студенческие времена бегал в магазин за водкой.
Прежде, чем выйти из дома, он приоткрыл дверь в комнату Лили, и поглядел на женщин. Лунный свет лился на крахмальный пододеяльник, тела двух богинь снова обрели пластику мрамора. Боречка догадался, почему, но не захотел в это верить. Он захотел уйти, чтобы не знать будущего. Он, пыхтя, выбежал из квартиры. Лифт не работал ночью, Боречка стал спускаться по лестнице, но услышал, снизу шаги. Боречка затих и осторожно выглянул, перегнувшись через перила. Двое мужчин поднимались наверх. Один был с потертым тяжелым кожаным саквояжем. Боречка тихонечко вернулся в квартиру и закрыл за собой дверь на ключ. Мужчины, подошли к двери, и Боречка услышал, как они возятся там, как глухо звякает вывалившийся из замочной скважины ключ. Щелчок - дверь открывается, Боречка слышит в квартире чужое дыхание беспощадной, злой жизни.
- Боречка не знает, Боречка не видит! - бормотал про себя Боречка, пятясь по коридору. Дверь в ванную была приоткрыта, и Боречка просочился туда. Под ванной зашевелился Бобка. - Тише! - сказал ему Боречка. - Тише! Я не буду бояться. Я сам сделаю, я без тебя сделаю!
Похоже, Бобка поверил и затих. Или притворился. Ему нельзя верить.


БОРЕЧКА. ОСТРЫЙ НОЖИК ПИРОГОВА. История 7-я

Боречка стоял в ванной у приоткрытой двери и слушал. Нечего было слушать, все уже знал Боречка, да не мог решиться. Из коридора тянуло чем-то нехорошим. От этих людей шел какой-то острый приторный запах. Те, в коридоре, пришли убивать, им нравилось это делать. Они убьют, а сначала будут мучить. От них пахло этим.
- Сейчас, сейчас! - успокаивал себя Боречка. - Ему надо было проскользнуть в кухню, где под раковиной на магнитиках был спрятан от Ирки хирургический пироговский нож из ворсминской стали. Нож был антикварный, может и вправду принадлежавший когда-то знаменитому полевому хирургу. Большой нож для ампутаций. Раньше у Боречки было много старых хирургических инструментов, да все их изъяла и спрятала Ирка - "от греха". Вот только один Боречка уберег.
Нож надо осторожно, кончиками пальцев открепить от магнитов, чтоб не звякнул.
Боречка уже пальцами знал, как это сделать, и как бы уже сделал, да не было у него в руках ножа. Надо было выйти из ванной, - выйти и дальше все сделается само собой. Только эта противная сосущая слабость в груди... Ноги слабые, - не хотели идти, не хотели. В сливной трубе ванной что-то противно хлюпнула, как будто Бобка пробормотал, усмехаясь липко:
- Трус! - Может быть, и пробормотал. Да только Боречка не трус, никогда не был трусом. Боречка - это другое, хуже, хуже.
Плевать, плевать на Бобку! Нельзя, чтобы он вмешался. Надо самому. Как решиться? Как выйти из темной ванны и сделать? Всего один шаг, как, как? Боречка знает, что, если он выйдет, то придется убить. Всё тогда переменится, всё, от чего он бежал - догонит его. Страшно-то как!
Страшно выйти из ванной комнаты, даже если там, в ванной, на кафельном полу лежит Бобка!
Боречка уловил звук глухого удара из Лилиной комнаты. Звук был закругленный лилового цвета. Звук толкнул его. Уже не сознавая происходящего, он сделал шаг и проскользнул в коридор через приоткрытую дверь ванной. Направо на кухню, под раковину. Вот он, нож. Назад в коридор мимо ванной! Боречка действовал быстро и точно, как будто тысячу раз повторял этот урок. Но не было никакой предопределенности в его действиях: время разделилось на почти неразличимые мгновения и каждое мгновение требовало от Боречки невозможного усилия, - и он делал это усилие, и его тело подчинялось ему.
Боречка бесшумно двигался по коридору к Лилиной комнате. Осталось повернуть за угол, подойти к двери и, не останавливаясь и не заглядывая, что там, войти и сделать то, что следовало сделать. Скользя мимо ванной, дверь в которую оставалась приоткрыта, Боречка краем глаза покосился назад в темноту Бобкиного логова. Не надо было смотреть туда! Не надо оглядываться! Боречка уже знал, что когда он отвернется от этого провала двери, что-то случится с ним. Он и знал, что, но не называл, - вдруг минует!? Боречка отвернулся от темного провала ванной комнаты и повернул за угол.
Свет ослепительно вспыхнул и померк! Липкая холодная туша навалилась сзади на Боречку, боль пронзила голову от правого глаза и стала разливаться по всему телу.
- Бобка! Бобка!
Боречка не слышал, кричал ли он что-то. Он только хотел освободиться, чтобы не промедлить и не дать свершиться непоправимому. Тело не слушалось. Темнота сгустилась, как смола, и не пускала его. Боречке казалось, что у него над бровью остались вонзившиеся Бобкины зубы. Бобка специально оставил их, чтобы боль и оцепенение не отпустили Боречку, чтобы Боречка опоздал. Боречка терял сознание.
- Слово! Надо истратить слово! - мелькнула мысль. Это было еще не то Большое, Главное слово, которое составлял Боречка, - только часть его, малая часть, но и она должна была быть сильнее Бобки.
Слово сказалось! Мрак и боль отпустили Боречку. Он прислушался и услышал, как тихо-тихо закрылась входная дверь.
Опоздал!.. Лиля! Лиля!
Ярость подхватила Боречку и понесла. Вдогонку мелькнула мысль, что ярость уже не имеет смысла, если страшное совершилось. Эта мысль была важной, но Боречка её не хотел. Он выскочил на лестничную клетку и увидел спину мужчины, спускающегося по лестничному маршу. Тот был без саквояжа. Один. Серое драповое пальто в рубчик, поднятый воротник.
Боречка зажал нож между большим и указательным пальцем, - пальцы почувствовали сталь, сталь подчинилась руке, рука обрела завершение и смысл. Мужчина повернулся и умер бы, не успев ничего понять, да Боречка помедлил и заглянул ему в глаза.
- Что ты здесь делаешь со своим шутовским ножом? - ответили глаза человека. Лицо его перекосила глумливая злая гримаса, - со спины еще был человек, с лица - не стало человека... Высоко поднятый воротник из толстого драпа закрывал с двух сторон шею, а шарф мужчина не надел, - горло с большим кадыком белело без шарфа. Пальцы опущенной правой руки мужчины шевельнулись - в них пришла мысль убить Боречку. Движение было нелепым, потому что только в собственном смертном сне, в прощальном отлетающем сне мужчина еще жил, а на самом деле уже нет. Взмахнул Боречка рукой, в которой острая ворсминская сталь, взмахнул слева направо, подав руку чуть вперед, чтобы проникло острое лезвие к белой шее повыше кадыка - закинулась за спину голова и ударила, запузырилась, забулькала кровь. Глухо упал человек, сполз по лестничному маршу и затих - все, нет его. Боречкина рука запомнила этого человека. Встретится он еще раз - она сама убъет его. Так сказалось...
- Где второй? - искал глазами Боречка. Он прислушался. До самого первого этажа не было никого слышно: ни движения, ни дыхания, ни запаха. Никого - Боречка бы услышал! Никого...
Ярость совсем прошла, отпустила.
Лиля!
Боречка кинулся назад.
Лиля стояла на коленях у тела истерзанной богини. Больше не было никого. Лунный свет, мрамор накрахмаленного пододеяльника, кровь, кровь.
Огромная гематома на бритой Лилиной голове.
Лиля подняла глаза, вздрогнула и прохрипела.
- Уйди, дрянь!
Она опустила голову на тело подруги и больше не глядела в сторону Боречки.
- Нет! - замотал головой Боречка. - Это же не я! Не я. - Он мотал головой и кричал
одними глазами, но Лиля не смотрела на него больше.
- Или, - мелькнуло у Боречки, - или...Бобка, Бобка... Или это я? Я сделал все это? Те мужчины? Двое. Но уходил один. Что я сделал? Я зарезал его. И ее... - Боречка посмотрел на простертое перед ним тело, - И ее я убил...? И ударил Лилю?
Боречка кинулся прочь. Он бежал вниз по лестнице, бежал по улице, бежал, не
разбирая дороги, пока не очнулся за городом в лесу, в снегу, в снегу. Все было неправдой.
Надо было убежать, убежать от этой неправды, не слышать, не видеть. Только нож Боречка бросить не мог. Так и бежал с ножом, а потом сунул его в карман куртки, да все боялся, чтобы не прорезал подкладку и не пропал. Так и бежал Боречка, пока не выбился из сил, пока не упал в снег и не заплакал. Он плакал долго, он не мог и не хотел остановиться. Он плакал теперь с мыслями, потому что все страшное, все самое страшное уже совершилось. Нечего было бояться и нечего таить. Снег под ним оттаял, потом снова схватился коркой. Боречка плакал, и завывал, и всхлипывал.
- Однако, ты убил! - Сказала она ему. - Не ожидала. Это поступок, мой дорогой! -
Поздравляю!
Боречка приподнялся на непослушных руках и огляделся, но не увидел ее. Только голос.

- Это кажется мне, потому что я замерзаю, - подумал он. - Но это все равно. Лучше умереть с этим голосом. Там, в прозекторской, и потом - ее уже не будет. И еще...и еще я хочу знать... скажи, скажи, кого я убил? - взмолился Боречка.
- Дурачок, адвокаты не раскрывают профессиональных тайн. Обычно не раскрывают. Но ты совершил поступок, - тебя нужно поощрить.
- Ты скажешь?
- Я поцелую тебя в твой дурацкий чёрный лоб, когда ты замерзнешь - разве не
награда?
- Не смейся надо мной!
- Я смеюсь? Встань, уходи отсюда. Если не замерзнешь, я приду к тебе и скажу.
- Ты никогда не говорила со мной так.
- Вставай, вставай!
- Зачем?
- Ты не закончил свое Слово, ты бросил меня.
- Это ведь только бред. Я сумасшедший.
- Ты сумасшедший, да, так вставай и иди!
- Так Лиля говорила.
- Лиля так больше не говорит, она сломалась, зачем тебе Лиля? Ты убил, - встань и иди!
- Куда? Мне некуда!
- Еще немного и я решу, что убийца не ты. Я стану называть тебя Боречкой. Ты хочешь?
- Нет, я пойду, только ты не уходи!
Никто не ответил Боречке.
- Почему ты не говоришь со мной!
Никто не ответил.
Он встал на четвереньки и попытался подняться на ноги, но не смог. Тогда он пополз, и полз долго, пока не уткнулся лицом в сугроб. Движение немного согрело его, он снова попытался встать и встал. Теперь бежать! - и он побежал. Издали донесся до него звук проезжающей электрички. Она останавливалась с характерным угасающим воем
электрических моторов.
- Станция! - подумал Боречка. Он толкнул свое непослушное неживое тело навстречу звуку. Он побежал туда. Это на самом деле была станция.
 
***
Труп на лестничной клетке обнаружил жилец с 14 этажа, спускавшийся по лестнице. Часть лестницы и вся лестничная клетка 12 этажа были залиты кровью, еще не вернувшейся, свежей. Покойник лежал ногами вверх: ноги были на ступеньках, а туловище на лестничной клетке. Человек первый раз видел другого человека с перерезанным горлом.
- Бля! - выдохнул человек. Первым его движением было вернуться и позвонить в
милицию. Однако, тут же в голову ему пришло, что в такие дела лучше не путаться. Но
спуститься ниже, не замарав обуви в крови, было невозможно. Если вернуться к себе, то непременно опоздаешь на работу, а это вопросы! Подумав, человек все-таки нашел решение и перелез через перила, обогнув покойника. Перила были высокими, и человек перевалился через них не слишком ловко, что-то прижав, что-то прищемив и, вдобавок, еще и ободрав указательный палец на правой руке о какой-то неуместно торчащий шуруп с рваной шляпкой.
- Бля! - снова сказал человек с чувством досады, разглядывая подранный палец.
Надо было убираться поскорее, но хотелось ещё посмотреть на страшный труп, и человек стал глядеть, не в силах оторвать глаз от неприличного зрелища. Мужчина с перерезанным горлом лежал, несуразно задрав и раскинув ноги вопреки естеству.Пальто вдруг сделалось велико ему, он наполовину выскользнул из пальто, рукава казались пустыми.
- Упаковали мясцо! - вдруг подумалось человеку. Странная улыбка поползла по его лицу, пальцы стали сами собой шевелиться, а ладони вспотели. Ему не хвтало слов, чтобы сказать себе, что ему нравится то, что он видит, и что он хочет такого. Слишком, слишком хочет!
- Бежать надо! - волной накрыла его мысль. - Бежать, пока кто-нибудь не увидел его. Там, там, в безопасности он будет вспоминать...
Человек стал быстро спускаться по лестнице, но та опасная улыбка всё еще висела на его лице, и пальцы рук продолжали шевелиться, и ладони оставались влажными, - он выглядел так, как будто любил убивать и очень хотел убить. Или уже убил и снова хотел. В подъезде он столкнулся с дворничихой. Та не нашла слов, с помощью которых говорят, что видят убийцу. Но она и не сильно искала, что сказать. Человек побежал к метро, а дворничиха не поленилась совершить проделанный этим человеком путь, но уже снизу вверх, откуда-то зная, что она там увидит. Между 11 и 12 этажами она обнаружила труп с перерезанным горлом. Надо было звонить в милицию. Поднявшись на один лестничный марш, дворничиха постучала в 147 квартиру, где, как она знала, проживали сумасшедший Боречка с молодой сиделкой нетрадиционной ориентации и сиделкиной сожительницей. Никто не ответил. Она позвонила еще раз. Еще. Толкнула дверь, вошла. Дверь в Лилину комнату была распахнута настежь, и дворничиха увидала еще один труп, залитый кровью, и Лилю, лежащую без признаков жизни на трупе. Она сумела разглядеть даже тускло поблескивающий предмет - нож странной формы. Этот нож лежал на краешке окровавленной крахмальной простыни у беломраморных ступней богини-покойницы.
Дворничиха прошла в кухню, где был телефон, и позвонила.
Не прошло и часа, как в убойном отделе МУРа допрашивали подозреваемых.
- Бляха-муха! - притворно сокрушался один, сбивчиво объясняя следователю мотивы своего поведения. Всё, что говорил он, казалось враньем, и, наверное, и было враньем.
Лиля просто молчала, как неживая. Молчала и все, потому что ничто уже не имело
смысла. Даже любовь.
Еще через два часа приехала Ирка, уже допрошенная первый раз по месту жительства, а теперь - для повторного допроса. Она приехала без монашек, но с адвокатом. Еще через час привезли и монашек, которые проследовали мимо Ирки с елейными и многознающими выражениями лиц. Ирке стало тошно от монашек, и она пробормотала в их адрес:
- Суки!
Вдруг в отделе все пришло в движение: милиционеры в форме и в штатском забегали
по коридору, засуетились, захлопали двери кабинетов.
 - Ждут кого-то, - подумала Ирка. В самом деле, ждали: по длинному коридору
проследовали в сопровождении заискивающей свиты двое мужчин: один глянцевый в габардиновом сером пальто с никаким выражением лица и Василий Егорович, вовсе без
пальто, в джинсах и свитере толстой вязки. Василий Егорович был раздражен. Проходя мимо Ирки, он кивнул ей, не замедляя хода, потом остановился, повернулся, сделал гримасу, как будто хотел что-то сказать ей, но вместо этого сказал то ли ей, то ли сам себе: "Потом!", - и пошел уже, больше не оборачиваясь.
В животе у Ирки все сжалось и стало больно. Холодный пот прошиб её.
- Ну, маменька, спасибо тебе! - прошептала она. - Мне конец! Ты все устроила, как
хотела...
***
Одно воспоминание преследовало Ирку, она возвращалась к нему то вольно, то
невольно. Это воспоминание было необычным, оно было про нее, но как бы со стороны. Она просто видела картину, в которой были она и мать, она видела себя, маленькую. Кажется, тогда ей было года четыре, а, может, лет пять, они шли куда-то, было солнце, было тепло, и день только начинался. Мать спешила, а толстая девочка бежала рядом, никак не умея угнаться за матерью. Мать взяла ее за руку, чтобы девочка не отставала. Но девочка все равно как будто волочилась позади, и мать сердилась.
Девочка никак не могла решиться, но желание было таким сильным, что от страха только укреплялось. Она боялась, но уже не могла с собой справляться. Наконец, она забежала вперед матери, повернулась и протянула к ней руки:
- Возьми меня на руки! - закричала она сквозь слезы. Больше она ничего не могла
сказать, - она только заревела громко и противно, потому что знала, что мать не возьмет ее.
- Ты большая! - привычно ответила мать, морщась от крика, - Теперь ты ходишь сама, как я.-  Девочка кричала, не слушая мать. Она знала про себя, что она некрасивая, что слезы и сопли на ее лице это нехорошо, но она ничего не могла поделать с этим - она хотела только одного, чтобы мать взяла ее на руки.
Мама была очень красивая, а она - нет. Таких детей не берут на руки!
Они стояли друг против друга, и девочка вдруг почувствовала в себе решимость: она
никуда не пойдет, она так и будет стоять, - просто так стоять, - всегда, всегда!
- Тебе придется пойти, - сказала мать, наклонившись к дочери. - Тебе всегда придется идти, когда это будет нужно мне или тебе. Сейчас это нужно мне, и ты пойдешь!
Что-то необъяснимое поднялось из глубины к самой груди ребенка. Она ощутила
твердость, и слезы мгновенно высохли. Девочка подняла голову, посмотрела на мать и
сказала, как маленькие дети не говорят:
- Нет!
Ирка до сих пор видит замешательство матери. Красивое лицо ее покраснело,
покрылось пятнами, стало безобразным. Мама не могла быть такой! Зачем она оглянулась по сторонам, как будто боится, не глядит ли на нее кто-нибудь?
- Хорошо! - сказала мама. - Я возьму тебя на руки.
Она легко подняла девочку своими сильными руками, но та не прижалась к ее груди, как хотела вначале.
- Лучше она бы не взяла меня тогда на руки. - Думала Ирка, - тогда бы я всегда хотела этого, я бы мечтала об этом, а так - ничего не осталось. Оказалось, что мечтать не о чем, желать нечего, - все глупо, глупо...
Начитанная в педагогике, Ирка часто говорила себе, что была лишена материнской и отцовской любви, и что это предопределило досадность и бессмыслицу ее семейной жизни.
Досада, досада, потом развод. Однако, у нее был сын, и она не забывала прижимать его к груди. Она жила, как она думала, для этого ребенка, но иногда сомнение закрадывалось к ней: ей вдруг казалось, что и тут, в этом, самом дорогом для нее, - и тут нависают над нею судьбы ее матери и отца. Ей казалось тогда, что любя сына, она еще и сводит счеты с родителями.
Они хотят отнять у неё и это!
- Я ничего не хочу никому доказать! - бунтовала она. - Если бы их не было, если бы их не было никогда. Если бы их не стало!
Убийство Лилиной подруги застало ее врасплох. Она не хотела убивать лесбиянок. Ее комбинация была другой. Но теперь она догадывалась, что она стала частью чьего-то жуткого плана. А план был, конечно, в том, чтобы погубить ее, Ирку.
Она лихорадочно соображала, как выпутаться из этой кошмарной истории. Она не сказала правды даже адвокату. Как было сказать, ведь зарезанный мужчина на лестнице...она не узнала его, потому что лицо его на фотографии было залито кровью, но, если смыть кровь!.. - это был не тот человек, к которому она приходила просить об услуге. Совершенно...почти безобидной... Откуда он взялся, и почему не пришёл тот, другой?!
Однако, и хорошо. Между ней и покойником нет никакой связи. Значит, и бояться нечего!
Она понемногу начала успокаиваться.
- Никто не узнает, как было дело! Даже она не знает, так кто же доищется!? Подумают на отца, он же сумасшедший, он буянил – это всем известно, есть медицинская карточка! Если не отец, то эта...эта лесбиянка! Конечно же, из ревности, из ревности!
Ирка посмотрела в сторону кабинета, из которого доносились возбужденные голоса ментов. Линия защиты выстроилась в Иркиной голове. Кошмар продолжался.

БОРЕЧКА. Papilio affectus. История 8-я


В электричке Боречка снова выбрал вагон, который не отапливался.  Сам Боречка мерз уже меньше, чем с утра: то ли привык к холоду, то ли отупел от него.
Он уже сбился со счета, какая это было электричка. Он уже толком не понимал, в какую сторону едет. Только надеялся, что в промёрзшем вагоне не будет людей.
Люди боялись его. Они уже знали, что он убийца. Но знали неправильно. Ещё утром пассажирка, одна-одинёшенька мерзшая в вагоне, завизжала, только поглядев на входящего в вагон Боречку, - завизжала страшно, противно: «маньяк»!  Боречка понял: уже по радио рассказывали про него, по телевизору, наверное, тоже.
Женщина бросилась через тамбур в соседний вагон, оттуда дальше, дальше - прочь от маньяка. Перепуганный, смущенный Боречка, оглядываясь, выбрался на следующей станции, но не стал прятаться в лесу, а схитрил, сел на следующую электричку, проехал одну станцию, снова вылез, таясь, и пробрался-прокрался на поезд в обратном направлении. Проехал две станции, снова вышел, - как оказалось, на станции Крюково. Там Боречка прятался по подъездам, потому что замёрз. Потом были двое бомжей в телогрейках, похожие на забойщиков скота... Боречка никогда не видел забойщиков скота, но слова были такие, и эти двое были, как эти слова. Потом Боречка разгружал водку в магазине и за это поел, но водку пить не стал — ему давно уже не нравилось размытость, нечёткость слов. Потом был милиционер с недобрым лицом... Снова Боречка бежал и прятался, снова, пробираясь под платформами между окаменевшими нечистотами и трупами животных, искал неотапливаемый вагон электрички.
Эта электричка, в которой сейчас ехал в неизвестном направлении Боречка, была, наверное, последней. Ночь наступила. Окно, возле которого сидел беглец, было наморожено его дыханием, а окно, что напротив, и другие окна — нет, только грязные. Леса и дачные посёлки проносились мимо, всё было в чистом снегу, всё было в чистом свете луны, - всё примирялось с приходом ночи, всё как-то устраивалось и исполнялось; и длившееся без надежды исполниться, - и даже такое вдруг исполнялось!..
Боречке тоже захотелось устроиться на ночь. В его случае это означало расставить всё по местам, собрать и соединить события так, как он склеивал слова, и прикрепить каждое слово-событие на его место, сокровенное место.
- Маньяки хотят убивать! - объяснял он, забыв, к лешему, слышанное им когда-то в курсе психиатрии. - Маньяки хотят этого, - повторял,  глядя в никуда, обстоятельный Боречка, - они хотят, а я не хотел. Даже того мужчину на лестнице, того, - он сам убийца, страшный человек — я не хотел.  А Лилину жену я не убивал. Я не мог! И тех двоих бомжей у платформы Крюково я тоже не хотел убивать. Это они хотели и шли за мной, потом гнались, но они плохо умели убивать, а у меня почему-то выходит хорошо. И милиционер. Зачем он сделал  это движение пальцами и посмотрел на меня так же, как тот убийца в драповом пальто, и как эти бомжи? Не надо было ему, потому что от этого всё вышло само!..
Боречка ещё раз мысленно пересчитал покойников, оставленных им позади. Выходило четыре. Четыре много. Очень много! Четыре больше одного. Когда ты убил одного, - это «так случилось», «так вышло» - ничего не поделаешь!.. Когда четыре, - ты уже убийца, серийный убийца, маньяк... Тут тоже уже ничего поделать нельзя.  Свободен, пока посередине между одним и четырьмя. Боречка уже не свободен. Он маньяк. Его прикололи булавкой, как бабочку к листу. Теперь он может быть только этой бабочкой. Как будет бабочка на латыни? Papilio, - точно, бабочка будет «папилио». Теперь Боречка маньяк, серийный убийца  - homicida.  Бабочка-убийца. Убийца-маньяк, приколотый булавкой к листу. Слова «маньяк» по латыни Боречка не помнил. Он перевёл это слово как «одержимый». Боречка теперь такое слово - homicida affectus. Или нет. Так грубо и неверно. Papilio affectus – вот так будет точно,   
так верно.
В той, в прошлой жизни Боречка любил латынь. Той жизни он не жалел, а латынь вспоминал теперь и радовался ей, вслушиваясь в слова.  Боречка даже надумал проспрягать какой-нибудь «эдакий», латинский глагол, но не вышло. Сначала грамматика не давалась ему — всё вспоминалось не так, всё спотыкалось и путалось, а потом тревога кольнула и подняла Боречку. Он почувствовал, что кто-то идёт по вагонам, - идут к нему, за ним. На этот раз всё было очень серьёзно — Боречка слышал это —  оставаться в поезде было нельзя!
Боречка не хотел снова убивать, да, может, и не он убьёт, а его...  Было немного неловко, от того, что сам он умирать не хочет, а других людей убил. Про это, однако, некогда было думать - надо было бежать, но электричка бешено мчалась, рассекая зимнюю темень, - не выпрыгнуть на ходу.
Боречка вышел в тамбур, уперся спиной в стенку вагона по ходу движения, растопырил ноги и рванул стоп-кран. Всё снова вышло у него хорошо. И дверь вагона удалось ему отжать без труда, как будто учился этому.
Боречка выскочил, нырнул под брюхо электрички, вылез с другой стороны и побежал, по колено проваливаясь в снег, - побежал в сторону каких-то жилых огней, которые, ему казалось, были недалеко. Сзади, у остановленного поезда басами залаяли собаки.
- Это уже за мной, - с собаками! - понял Боречка. Он оглянулся. Метрах в двухстах за ним ныряли и выныривали вслед ему две овчарки. Собаки тащили за собой двух милиционеров на поводках.  От этой группы отстал ещё один милиционер, видимо, старший. Он стоял у поезда, не пытаясь догнать обошедших его починенных. Починенные  тоже не очень старались поспеть за собаками. Слухи про «Хирурга» уже гуляли вовсю, говорили, в частности, что маньяк одинаково владеет и холодным, и огнестрельным оружием и вооружен до зубов. Куда спешить двум сержантам срочной службы МВД? Старший крикнул им — слышно было хорошо, как будто он кричал рядом с Боречкой:
Отпускайте, собак, блин, отпускайте, он уйдет!
Да иди ты!.. - закричал в ответ один  из милиционеров. - Он порежет собак! Гад буду, порежет!
Стреляй тогда по нему! - закричал старший!
Куда я попаду, блин, из этого обреза?
Выпустите, придурки, ****ь, пару магазинов в его сторону!
Матерясь, преследователи стали стаскивать через голову короткие милицейские автоматы, не выпуская поводков из рук. Это было не слишком удобно. Собаки не слушали команд и продолжали рваться, чтобы исполнить свой собачий долг. Боречка не стал смотреть, как милиционеры справятся со своей неловкостью. Он снова побежал к поселку, удивляясь, почему у него так легко выходит бежать по колено в снегу.
Сзади ударили очереди. Сначала короткие, а потом длинные — просто так, на удачу.  Пули свистели то очень далеко, то ближе, то совсем близко, то вовсе свиста пуль не было слышно, только эхо молотило гулкими очередями.
Сейчас меня не убьют, - думал Боречка на бегу. - Сейчас нет, а потом? Ночь только началась.
Почему-то Боречка решил, что  эта ночь — именно то время, когда его ловят, а он убегает. Это время, отведённое кем-то для того, чтобы поймать и убить Боречку. Боречка придумал, что ему надо дожить до утра и не попасться, - тогда всё образуется. У этой фантазии не было никакого разумного основания, - Боречка знал это, но мало ли у чего нет  логики и основания!
Очереди смолкли, потому что Боречка почти уже добежал до поселка, и пули запросто могли залететь в окна домов.
Пули могли залететь в окна. И Боречка тоже подумал про окна. Сначала про чердачные. Можно было найти тёплый чердак в четырехэтажных коммунальных домах, темневших на краю посёлка, - там и отогреться, подумать, собрать слова. Но не было ничего глупее — там Боречку и заберут, тёпленького - кто же не станет искать по теплым чердакам озябшую бабочку-убийцу, которой некуда лететь?
Посёлок спал или притворялся, что спит. Боречка прислушался. Нет, не притворялся — спали люди, а автоматные очереди, наверное, им приходилось слышать — эко чудо, автоматные очереди!
Боречка сообразил, что самое надёжное — забраться незамеченным в какой-нибудь из жилых домов. Дома с мезонином подходили лучше всего. Верхние комнаты зимой иногда пустовали - там можно было бы отдохнуть и отогреться. Если дом жилой и придут искать Боречку, то хозяева скажут, что   нет никого постороннего, и им поверят, потому что никто не станет прятать маньяка-убийцу. Боречка стал выбирать дом. Петлял по улицам и выбирал, прислушиваясь к одному дому, к другому... Потом, наконец, выбрал.  Деревянный ветхий дом с мезонином. Весной вокруг таких домов цветет сирень. Всегда.

***
В окнах первого этажа горел неяркий свет, похоже, настольной лампы или ночника.  Окно мезонина было тёмным, слепым — следов жизни не было в нём. Боречка прошёл вдоль дома и заглянул во двор. Собаки нет! Вот замечательно! — никто Боречку не облаял, со двора не прогнал. Боречка обошёл дом. Внутренняя сторона дома, выходящая на огород, освещалась луной. Огород отделялся от соседского участка высоким каменным забором. У соседей за забором была собака, она потявкивала, но не надсаживалась, не разрывалась.
Бывают очень умные собаки, - подумал Боречка. - Такие собаки, спокойные, терпеливые, вдумчивые.
Мезонин оказался с балконом. Это совсем хорошо. Во дворе должна быть приставная лестница, так обычно бывает. Так и было. Боречка приставил лестницу к стене рядом с балконом и забрался на балкон, осторожно перевалившись через хлипкое ограждение. 
- Сегодня всё удается! - подумал Боречка. - Так не может быть всегда, но, если бы было до утра, всё бы устроилось. Он стал вглядываться в зеркальную темень окна, но внутри ничего нельзя было разглядеть. Разве что...да, впритык к окну стоял письменный стол, а на нем настольная лампа, каких уже давно не продают: стальной грибок с маленькой металлической крашеной шляпкой  абажура. От окна тепло не шло, даже самого малого тока тепла не было, не слышал его Боречка — не было за окном никого. Дверь балкона была закрыта изнутри, видимо на обычный шпингалет. Оконные рамы стояли кое-какие, ветхие, прогнившие уже местами. Нетрудно открыть такие окна, даже если никогда не приходилось. Боречка достал нож, пожалев, что нет другого, а придется ковырять рамы этим ножом, которым он дорожит.
Тихо было пока. Милицонеры вошли в посёлок сразу за Боречкой, но, похоже, начали   с чердаков четырехэтажных блочных хрущевок, - с чердаков начали,  а Боречка туда не пошел! Породистый лай милицейских овчарок доносился издалека — было время, чтобы всё сделать аккуратно. Боречка подрезал оконную раму, сдвинул и вынул стекло. Потом повторил это с внутренней рамой. Потом просунул руку и   открыл шпингалет двери на балкон. Дверь не подалась: она разбухала от осенних дождей, потом промерзала от зимних морозов и сварилась льдом в одно-единое с дверной коробкой. Боречка терпеливо острым кончиком ножа выскреб лёд, насколько пролазило лезвие, но дверь всё равно не открывалась. Боречка примерился и просунул голову в окно, там, где он вынул стёкла. Голова прошла, но едва, - чтобы залезть самому надо было раздеться. Боречка снял куртку, осторожно спустил её сквозь окно  на пол  в комнату, выдохнул и полез. Всё бы ничего, но спиной он, всё-таки, вынес верхнюю часть рамы со стеклом, стекло съехало по его спине на пол и разбилось с характерным звуком. Осколки блестели на полу там, где падал, поделенный оконной рамой на на квадраты, лунный свет. Осколки стекла значили что-то для Боречки, он даже на мгновение замер в оконной раме, но не стал долго оставаться в нелепой и неуместной позе и быстро сполз на пол рядом с письменным столом.  Боречка стал осматриваться. Интерьер был узнаваемым, родным. Такое он видел, когда ребёнком его вывозили на дачу. Такой пружинный диван с валиками-подголовниками и большим валиком-спинкой. Он как-то особенно назывался, но Боречка не мог вспомнить как.  Деревянная когда-то покрытая бесцветным лаком этажерка для книг с книгами возле дивана и еще одна, тоже с книгами, в углу протв окна. На стенах темнели, тускло поблескивая маслом, картины в деревянных рамах - пейзажи и натюрморты - что-то такое, что Боречка не видел раньше, но такое — узнаваемое... К окну примыкал массивный письменный стол — теперь можно было лучше разглядеть его. Стол был хорошего темного дерева и старый, кое-где с резьбой. На столе лежали дешевые картонные папки для бумаг, такие -  с тесёмками. Папки были в работе много лет, местами порваны и из них выглядывали листы, покрытые ровной машинописью. Боречка полюбопытствовал посмотреть, про что там, на листах, и только пожалел, что темно, как в комнате загорелся свет! Сам собой — тусклая лампочка в черном эбонитовом патроне под потолком вспыхнула, ослепив на мгновение Боречку.
Снизу кто-то стал тяжело подыматься по лестнице, и вдогонку из глубины дома крикнула пожилая женщина:
Люба, зачем ты взяла с собой пистолет?
Там наверху кто-то есть!
Любочка, брось! Ну есть и есть! Закроемся и дверь наверх закроем на замок, и пусть он там сидит. Или ворует твои словари! Да еще надумала пойти с пистолетом, да при твоем счастье, Люба. Тебя же из него и застрелят!
Вот бы и хорошо! — проворчала в ответ, остановившись на лестнице, Люба. - Только меня не застрелят, - крикнула она в ответ. - Пистолет не заряжен! У меня патронов к нему нет. И не волнуйся! А я посмотрю!. Сегодня передавали, что на нашей ветке появился убийца-маньяк. Вдруг  он?
Кому еще быть, Любочка?! - крикнула снизу Вера. - Кого еще тебе смотреть, если патронов нет!..
Боречка забыл, что ножик остался в кармане куртки, а куртка на полу в трёх метрах от него. Он весь был в ощущении человека, той женщины за дверью, он её слышал.
Люба большая, дородная, - слышалось ему. Повыше меня, наверное, похожа на Кустодиевскую «Красавицу», только... много старше... уставшая, сильно уставшая она...умная...очень...больная...  А пистолет у неё заряжен. Это она так хитрит, смешная женщина...неловкая...сердится... Только стрелять не умеет и не стреляла никогда. А ведь упрямая! - решит- выстрелит.
Дверь открылась. Люба в упор строго смотрела на Боречку, направив в его сторону большой пистолет. Она была такой, какой услышал её Боречка, а из того, что он не услышал, было вот что. Темно-русые волосы были собраны на затылке в крупный узел. И одета была в байковый халат, не то домашний, не то больничный, - не слишком опрятный, доисторический — каких-то древних советских времён. Глаза у Любы чуть-чуть косили. Не сильно, чуть-чуть. Другой бы человек не заметил, но Боречка видел: глаза голубые чуть-чуть косят.
Что там у тебя, Люба? - донеслось снизу.
Люба  крикнула в темноту лестницы, повернувшись от Боречки вместе с пистолетом:
К нам убивец, Вера! Душегуб к нам пожаловал! - И обратившись к Боречке, и уперев в него строгий взгляд спросила угрюмо:
Ты же тот убийца, правда? Не ври только! - И оглядев комнату, добавила обречённо. - И стекло разбил. А вставлять некому...
Я не буду врать, - ответил Боречка. - И я вставлю стекло.  Я умею, у меня руки...ловкие.
Нет, тебя застрелить надо, -  сказала Люба. - Грех надо взять на себя! Уж, прости!.. Ты уже пять человек убил. И ещё пойдёшь убивать! - Люба всё, вроде, говорила правильно, но смотрела на Боречку, не мигая и не умея собрать глаза, и говорила плотно сжатым ртом, а глаза её были совсем без надежды...какие-то...неживые...и она верила, что Боречка — убийца и не боялась его, а так нельзя, убийцу следует бояться, потому что он страшен...убийца...
Она больная. Она, сумасшедшая, как я, - понял Боречка, но по инерции, по привычке всё уточнять и оставлять в должном порядке, возразил Любе:
Не пятерых, - четверых!..

***
- По радио передавали вечером, что пятерых! - настаивала Люба. - Она рассердилась на Боречку. - Женщину на Юго-Западной ты зарезал?
- А вот женщину как раз нет. - обрадовался Боречка, - я  мужчин убил. Четверых. Но я не хотел! - добавил Боречка торопливо, надеясь, что что Люба поверит.
- Не врёшь?
- Нет.
Люба опустила пистолет в огромный карман халата.
Зачем врут? -  спросила она Боречку. - Сказали, «зверски зарезал молодую женщину». - Так ты не мучил её, нет?
- Я - нет! Её другой человек убил, а я его убил. За это. Или, вернее, не за это, а за то что он любит убивать, от него даже запах был такой. Или даже...я не знаю ещё,  как сказать... А вы много убили, Люба?
Люба наморщила лоб, задумавшись, рот её сжался, и стало видно, что ей никак не вспомнить и не сказать, не ответить.
Из-за двери, из темноты коридора послышался голос Веры, и сама Вера появилась.
- Она стояла всё это время там, на тёмной лестнице. - догадался Боречка. Вера поразила его. — Какой она была красавицей, когда была молодой!
Вера между тем говорила что-то. Боречка не сразу, с задержкой, потому что сначала смотрел на Веру во все глза, и ничего не слышал.
- У нашей Любочки другая жизнь, - говорила Вера. - Люба на себя руки накладывает.  Она себя убивает, а противные врачи ей жить не дают: с того света возвращают и потом долго-долго лечат. Обычно Люба ядами травится, а, вот, теперь, оказывается, и пистолет прикупила.
- Он без патронов, - угрюмо соврала Люба.
Вера улыбнулась:
- Не обманывай нас, ты его стреляться покупала, а без патронов не стреляются. Ты же зануда, Люба. Ты, наверное, просила продать тебе один патрон, а потом купила две обоймы — для верности. Дай мне пистолет.
Люба   отдала: ей не хотелось спорить с Верой при госте. Она повернулась к Боречке, улыбнулась ему жестким ртом, улыбнулась краешком рта — больше не получалось:
Пойдём,  - сказала она. - Пойдём, покормлю. Голодный же!
Вера осматривала пистолет.
Beretta! Любочка, кажется, он стоит столько же, сколько гонорар за твою немецкую статью плюс зарплата за пол года! Ты не можешь стреляться из чего-нибудь поплоше?
Люба сердилась и не ответила.
Вера нажала большим пальцем кнопочку на рукояти пистолета, ловко подхватила левой рукой вылетевшую обойму,  посмотрела на золотые капли патронов, несколько раз передёрнула затвор, спустила курок, прицелившись в старый диван, улыбнулась Боречке лукаво, и, помахивая полуавтоматическим оружием прославленной итальянской фирмы, стала спускаться вниз.
- Какие красивые, тонкие у Веры руки, - думал Боречка. - Какая странная! Она не молода, очень немолода, а такая лёгкая...ловкая...
Пойдём! Иди, иди, убивец! - ещё раз позвала Боречку Люба и стала спускаться по лестнице. Боречка очнулся. Он собрался пойти, но вдруг вспомнил... Быстро поднял с полу куртку, пощупал карман — нож был на месте — и поспешил за Любой. Люба не обернулась. Только сказала:
Ты нас не режь, пожалуйста, ладно?..
Боречка и не собирался, конечно, но отвечать не стал, - ему не хотелось просто так, зря говорить.
***

Они сидели за столом, на столе стояла маленькая настольная лампа, скорее, ночник. Они молчали. Молчание не было затруднительным, - так просто молчали. Вера закурила. Потом сказала вдруг:
Вы с Любкой, как два мотылька у керосиновой лампы.
Papilio, - невольно отозвался Боречка.
Люба ойкнула и уронила руки на колени.
Вы не удивляйтесь, - поспешила сказать Вера. - Любе недавно сон приснился. И в нем всё на латыни, все подписи. И, конечно, были мотыльки.
Бабочки! - Не путай! Во сне я видела  бабочек! - поправила Люба. - Страшный сон. Я тогда решила, что к смерти.
А что у тебя, Люба, не к смерти?
Сны не к смерти снятся другим людям, у которых жизнь нормальная.
Боречка вдруг захотел рассказать своё.
У меня тоже был такой сон. Как будто я лежу на полу в анатомическом театре. А мои жена и дочь стоят и смотрят на меня. Тоже, как мотыльки. Этот сон точно был к смерти, потому что моя жена умерла, а дочка...дочка...она...я не знаю...не помню...
Боречка замолчал, сбившись. Оказывается, он помнил не весь сон...
А латынь? Там тоже была латынь? - спросила Вера.
Латынь? - растерялся Боречка. - Ах, да, я тогда был врачом, хирургом...Наверное...была...латынь...  И вот, - снова, оживился Боречка. - У меня был приятель, ну, друг, психоневролог, он тогда мне сказал, что все сны - к смерти. Других не бывает, - мы, люди так, так устроены. Чем больше в повседневной жизни мы убегаем от мыслей о смерти, тем упорнее и грознее эти мысли являются нам по ночам. Он мог это и придумать, - я теперь понимаю, что Василий Егорович очень затейливый человек, - но я запомнил эти его слова. А ещё... Ещё он мне в тот день дал сто долларов, чтобы я купил цветы и помирился с женой.
А ты, конечно, вместо цветов купил большой ножик и стал маньяком. - Люба посмотрела на Боречку с осуждением, потом вдруг не выдержала и прыснула в кулак.
Боречка растерялся, а потом тоже засмеялся, и смеялся хорошо, легко, а почему? — Какая разница, почему!
Ну, вот мы и развеселились, - довольно констатировала Вера. - Свершилось!  Я бы в благодарность отвалила Вам пол царства и Любку в придачу, поскольку, я услышала, Вы вдовец.
Ага! - Любку в придачу! Любка замужем! Да и неопрятная я, больная, психопатка, - ему такую не надо! Он же вдовец, свободный мужчина — найдёт себе! А Любка будет жить со своим психопатом и психопатовыми детьми, которые по праву называют её мамой!
Боречка счёл нужным серьёзно всё объяснить:
Моя жена умерла, да, но она перед смертью говорила мне, что вернётся. И, правда, она приходит ко мне и разговаривает со мной. Редко приходит. Она...она никогда не баловала меня вниманием.  Она приходит редко, но я всегда слышу её, только иногда сильно, отчётливо, но чаще — глухо, издалека. Это, наверное, мой бред, но, - Боречка развел руками. - Это то, из чего состоит моя жизнь. Я не хочу, чтобы это прошло, потому что тогда не станет её. Получается, что моя болезнь возвращает её. Но, ведь очень может быть, что это и не бред! Вы, Вера, думаете, что бред?
Вера хотела сказать что-то в ответ, но Люба успела раньше:
Конечно бред! Из него-то жизнь и состоит. Так что не переживай, убивец, у тебя всё по-настоящему.
Вот что я Вам скажу про бред. - сказала Вера, дождавшись тишина, которая вдруг наступила такая глубокая, что все тихие  мерные звуки старого дома стали слышны. - Вот, к примеру. Это очень важный пример, Вы увидите. Скажите, сколько по-Вашему Любочке лет?
Я не умею определять возраст, - заволновался Боречка. - Ну, наверное, лет 35-40. Но я так, приблизительно...
Зовут нашу Любу - Любовь Андреевна Крамская, она у нас профессор классической филологии и автор учебника латыни для медицинских институтов. Вы ничего не припоминаете, доктор?
Как же, я помню, я учился по учебнику Крамской. Но...этого не может быть!.. Он ведь, он издавался ещё до Войны. Я помню, этот учебник тяжело было достать, а у моего отца был, кажется сорокового года издания. Нет, но это невозможно!
И это говорите Вы? Вы говорите «не может быть, невозможно!»
Бред возможен! - вмешалась Люба. - Всегда возможен. Наш бред друг о друге, о нас самих, о мире, о яичнице с колбасой. Вера, мы болтаем, а человек ещё не ел ничего!
Вера спохватилась:
Да, правда. Только давай сначала истопим баньку. От нашего гостя сильно пахнет кровью. Грязь, кровь... Затопи, Люба. А, хочешь, я затоплю. Мне не тяжело.
Люба встала и пошла топить баньку. Потом повернулась, сказала:
Одно слово, что баня. Так,  чулан с печкой. Но кровь смыть можно. На тебе много крови. Это в буквальном смысле. А в переносном — я не знаю. Ты хоть знаешь?
Я это очень хочу узнать. - ответил Боречка. - Я хочу знать, кто эти люди, которых я убил.
А заодно поинтересуйся, что с твоей дочерью. Дитя, всё-таки!.. - Люба укоризненно покачала головой и пошла греметь чугунной дверкой печки, ворошить тупые поленья. Потом стало слышно — или это придумал себе Боречка, - стало слышно, как весело затрещало пламя в печи.
Боречка хотел что-то сказать Вере, перевёл взгляд на неё, но Веры не оказалось на месте. Свет настольной лампы стал меркнуть, меркнуть — погас.

***
Боречка сидел на корточках и глядел в осколки стекла на полу. В стекле отражался лунный свет, слепой лунный свет. Кто-то поднимался по скрипучей лестнице. Встревоженный женский голос глухо прошёл сквозь дверь:
Кто там?
Голос был уже знаком Боречке.
Люба, - попросил он. - помогите мне!
    В ответ раздался мужской голос, красивый низкий голос с лёгкой хрипотцой. Мужчина говорил неторопясь, обыденно, как-то даже невыразительно.
- Можешь мне поверить, я не Люба. Я не Люба, но я и не мент. Сейчас я открою дверь, а ты встанешь на четвереньки, ладонями упрёшься в пол, шевелиться не будешь. Понимаешь, почему ты сделаешь, как я сказал? Я вхожу, веди себя хорошо!

Глава 8. ПРОСТО ЗИМНЯЯ НОЧЬ.История 9-я

Василий Егорович сидел уже в своём кабинете. Кабинет был без таблички. Пробовали сначала вешать что-нибудь нейтральное или совсем пустое, вроде «техническая» или «статистика», но всё равно находились люди, которые настойчиво ломились к Василию Егоровичу, решив с какого-то бодуна, что именно сюда им и нужно. Таблички отменили, у двери посадили охранника, и стало тихо. Свой кабинет Василий Егорович любил. Он обставил его решительно и быстро, велев вынести всё лишнее. Вынесли, настелили великолепный дубовый паркет, покрасили в невозможно белый цвет стены и потолок, спрятали нишами источники света. Письменный стол с «кремлёвской» настольной лампой, телефоны на столе, кресло одно и кресло напротив - всё. Василий Егорович никого не принимал в этом кабинете. Для важных разговоров была другая, потайная комната, дверь в которую тоже закрыли  нишей. Там было роскошно, но не по вкусу хозяина кабинета.
Всё шло не так. Ирина, конечно, вылетит из игры. Неуравновешенна, подставилась, можно сказать, сама. Бог с ней! Хотя жаль женщину: характером-то в мать, сильный характер, но есть мера и силе. Сильна, да несколько пунктов недобрала. Как самолет, который разбежаться может, а взлететь — нет. Такой разбивается, выскочив за норму взлетной полосы. Бог с ней!
Теперь эта, как её, Лиля. Лиля, Лиля, - повторил вслух Василий Егорович, но имя это ничего не сказало ему, мысли не зацеплялись за это имя. Василий Егорович не любил, когда так, - так бывает во сне, когда хочешь зацепиться за что-то, чтобы избежать падения, а это что-то, такое видимое, такое плотное, вдруг оказывается пустотой.
***
Лиля молчала, она отказывалась сотрудничать со следствием. Это сердило всех. Подняли прошлые, некогда заведённые на Лилю дела. В картонных ментовских папках не говорилось, что задержанная была крепко бита и отпущена за невозможностью передвигаться. Зато говорилось  об употреблении наркотиков, нахождении в нетрезвом состоянии, оскорблении работников милиции и оказании сопротивления при задержании. Дела свидетельствовали о дерзости подозреваемой, и теперь её молчание расценивалось как дерзость.
Почему ты не расскажешь всё, что знаешь? - говорили ей. - На орудии убийства нет твоих отпечатков, и мы не думаем, что ты их стерла. Ты сама пострадавшая, ведь кто-то нанёс тебе страшный удар по голове, и мы не думаем, что это сделала ты сама. Почему ты молчишь,  - твоё молчание работает против тебя!
Лиля молчала. Её молчание не было вызывающим, и следователи видели это. Но печать дерзости уже стояла на её молчании, и никто не отваживался снять эту печать. Время шло, начальство нервничало, трупы прибывали, дело переставало быть заурядным.
В башню её!
Башней называлась камера, находящаяся на верхнем этаже, оборудованная специально для «непрерывного комплексного наблюдения» за задержанными.  В башню можно было подняться по единственной лестнице, упрятанной между двумя шахтами грузовых лифтов. Лилю повели к лестнице. Милиционеры смотрели вслед, смотрели как четыре капитана уводили  стройную тонкую девушку, затянутую в чёрную блестящую ткань. Точёный затылок колебался на длинной скульптурной шее в такт походке. Обнажённые от локтей тонкие ломкие руки лежали на узких бёдрах и тоже молчали.
- Какая!.. - выдохнули милиционеры. Они хотели её.
Лиля молчала и помещена была страдать в высокую башню, венчающую здание МУРа. Теперь и ей, как другим подозреваемым, нужно было бы подходящее прозвище, потому что её имя ничего не говорило следственной бригаде. Дознаватели не могли окликать пустоту, чураясь, страшась пустоты. Прозвище всё не приходило. Тогда имя её — Лиля — стало прозвищем. Странное, чудное, неназванное, неузнаваемое в страдании необъяснимом и — казалось всем — страдании бессмысленном, страдании дерзком - всё стало Лилей и всё это было заключено в высокую башню. Туда устремлялись теперь помыслы следственной бригады. Но что есть Башня, где молчит Лиля скованная цепями страдания? - Место недосягаемое для следователя, место сладостное, место запретное...
Случись следователю Андрееву уснуть, он бы увидел сон. 
Андреев пробирался между перепутанными лианами стальных тросов, он поднимался по гулкой шахте грузового лифта туда, вверх, куда ему было непременно надо, хотя он и не знал, зачем. Андреев не был приспособлен лазать, он был крупный молодой человек, крупный и немного рыхлый. Он любил носить твидовые пиджаки и тут тоже был в пиджаке. Под мышкой у него висела кобура, а в ней штатное оружие. Андреев любил ходить с пистолетом, хотя стрелял плохо из-за зрения и нетвердой руки. На ногах у него были хорошие английские ботинки, чёрные со шнурками. В таких ботинках плохо лазать, потому что шнурки развязываются и путаются. Подниматься по шахте грузового лифта, цепляясь за тросы, было бы легко, если бы не шнурки. Андреев завязал шнурки специальным морским бантиком, который — он знал — не развязывается сам, а только затягивается, если тянуть за концы. А развязать его можно исключительно в тёплой мыльной воде. Брюки и пиджак пачкались о смазку тросов, и с этим ничего нельзя было поделать — очень надо было наверх. Андреев лез и лез, чувствуя удовлетворение от того, что у него так ловко выходит. Он долез до самого верха, где было окошко в бетонной стенке, маленькое, тесное. Но Андреев легко проскользнул сквозь это окошко.
Это потому, что я в смазке, - подумал он.
Там была винтовая чугунная лестница, и темнота, и дверь наверху. Андреев поднялся и толкнул дверь, - та отворилась со скрипом, и Андреев шагнул в темноту. Тонкие нежные руки обвили его и сильные губы захватили рот. Андреев задохнулся от желания.
Да! Да! Да! Да! - кровь молотом застучала в голове.
Я скажу тебе всё, - услышал он шёпот! - Только будь со мной долго, долго, долго!  Я открою тебе тайну, я признаюсь тебе - она здесь, здесь. - Рука жадно схватила его руку и прижала к животу. Живот был удивительный, Андреев никогда не думал, что от живота может быть так хорошо. Но какая в нём тайна? - Андреев хотел знать хотя бы немножко. - Я приготовлю тебя — снова горячо зашептала она ему. - Это страшная тайна! Я скажу тебе, только сниму с тебя ботинки. Нельзя в ботинках! - Она заскользила ладонями по внутренней стороне его бёдер. - Что тут у тебя! С ума сойти! - она заливисто громко засмеялась. Помоги мне, тут что-то напутано, у меня не получается!
Я не смогу! - Вдруг испугался Андреев. - Он вспомнил, что завязал ботинки страшным, морским бантиком, который можно развязать только в тёплой мыльной воде. У него точно ничего не получится, не получиться ни за что!
Всё упало в нём! С ощущением страшной, горькой, невосполнимой утраты Андреев рванулся  прочь. Ему удалось открыть тяжёлую металлическую дверь, он рванулся в дверной проём, но ноги его запутались, потому что, оказывается, он связал шнурками ботинки между собой — левый с правым, -  а за дверью уже была не чугунная винтовая лестница, а пропасть шахты грузового лифта, куда он падал, падал, а она всё шептала ему вслед жалобные слова о тайне, о любви, о животе, - слова, которые он не мог разобрать. А потом был страшный удар, от которого кровь полилась из ушей, и Андреев заплакал, и слёзы потекли из глаз.
Такой был бы сон, усни на работе следователь Андреев. Но Андреев не спал, потому что был на допросе. Он не видел сон, а сон этот приснился другому следователю, имя которого не известно. Сон был предупреждающим. Видевший этот сон неизвестный следователь спал на работе, спал прямо в своём кабинете и не пошёл на допрос. Андреев не спал, и пошёл. 
***
       Андреев только что закончил допрашивать Ирину, дочь Хирурга. Это был уже 4-й допрос за день, но вопросов становилось всё больше. Из лаборатории пришли первые результаты осмотра ножа, оставленного у тела Лилиной подруги. На ноже не было отпечатков пальцев, а следы крови жертвы и следы ацетона были. А вот потожировых следов на костяной рукоятке не нашли.  Либо убийца был в перчатках, либо рукоятку тщательно вытерли. Но просто тряпкой так не вытрешь, нужен растворитель жиров. Однако, ацетоном нож протирали не сразу после убийства, а за сутки-двое до того.  Скорее всего, убийца был в перчатках, а тот, кто передавал ему нож — нет. Сумасшедший Хирург точно был без перчаток, он везде наследил и всё, что мог залапал, включая перила на лестнице с 12-го этажа по первый. Зарезанный неизвестный на лестничной клетке был без перчаток: их не было у него на руках и не было обнаружено при нём. Шерстяные перчатки были найдены в карманах куртки подозреваемого Деревянко, но на них не было следов крови. А должны были бы быть при таком гнусном садизме. Впрочем, Деревянко жил всего двумя этажами выше и мог сменить замаранные перчатки. Те, в крови, выкинуть в окно или в мусоропровод, а эти, шерстяные взять. Это могло быть. Кто-то мог передать ему орудие убийства для совершения преступления. Кто-то передавал ему нож и убрал с него свою биометрию. Кто? Ирина подтвердила, что это нож отца, но где был нож и кто мог его взять, понятия не имела. В этом месте, считал Андреев, в показаниях была нестыковка. То, что у отца,  имелась большая коллекция старинных хирургических инструментов Ирина не отрицала. Дочь должна была бы спрятать от буйно помешанного отца острые, как бритва ножи. А раз прятала,  знала, где хранятся, только она. Значит только она могла передать орудие убийства тому, кто убил. Кому? Им вполне мог быть сосед сверху. Хорошо бы было ещё раз его допросить.
-   Деревянко, Деревянко, - пробормотал Андреев. Он позвонил напарнику, который вёл подозреваемого Деревянко, но тот не ответил. - Спит он, что ли! - рассердился Андреев. - Ему не терпелось проверить версию, которая могла оказаться урожайной. Тут Андреев вспомнил, что подозреваемый Деревянко находится совсем рядом, в соседней комнате, где его, уходя спать, запер напарник, потому что не хотел отпускать подозреваемого и ещё меньше хотел возиться с оформлением того в следственный изолятор.
***
Задержанный по горячим следам сразу после звонка дворничихи, сосед с 14 этажа отрицал свою причастность к чему бы то ни было. В момент убийства лесбиянки он, скорее всего, находился у себя в квартире, о чем довольно правдоподобно свидетельствовала его жена, которая носила ту же фамилию, что и её муж — Деревянко. Подозреваемого Деревянко надо было по совести отпускать домой под расписку, но следователю не нравилось его поведение и, если честно сказать, — фамилия. Фамилия была подходящая для убийцы-садиста.  Конечно, это было несерьёзно. Следователь сам ухмылялся своим чересчур свободным ассоциациям, но в мимике Деревянко проскакивало что-то особенное, что-то такое, что имело тупой сладковатый запах, возбуждающий и пугающий самого следователя — такой человек обязательно должен зарезать или замучить, а потому г. Деревянко сидел один, но не в камере, куда ему было не положено, а  так просто,  запертый в пустом кабинете в ожидании непонятно кого и чего. Самому подозреваемому Деревянко приблудилась какая-то чужая мысль потребовать адвоката, но другая, мысль, своя, и не в пример более сильная, влекущая, но пока ещё тайная, тайная для него самого, перебила эту, и Деревянко не стал устраивать напрасного скандала о защите своих гражданских прав. Вместо этого он обстоятельно огляделся, встал, выключил верхний люминесцентный свет, потом включил лампу на столе следователя, направил свет на белую стену под портретом, просунул в поток света свою ладонь и сложил её так, что точно вышло человеческое лицо с длинным носом.
Это я, это Буратино, - сказало лицо.
 Деревянко вынул из темноты на свет свою вторую руку, и кисть её сложилась в кулак, как голова человека без лица.
А это я, твой Следователь, дорогой Буратино, - громко и плоско представился человек без лица, как представляются в кукольных и площадных театрах. - Добровольное признание усугубляет вину!  - вдруг заявил Следователь, понизив голос и наклонившись к Буратино. Человек без лица замолчал и прошёлся взад-вперед, как будто переживание не давало ему покоя. Вдруг он перешёл на шёпот, громкий свистящий шёпот. - Ты хочешь, хочешь быть виноватым добровольно, виноватым страшно, страстно виноватым, а, Буратино? -  Человек без лица шептал прямо в деревянное ухо деревянного человека, обдавая его своим жарким прерывистым дыханием. - Будем виноваты, Буратино! Будем, будем! Ты же можешь сделать больно!
Деревянко вынул руки из потока света и встряхнул их, как будто стряхивал капли воды, и улыбнулся, отвечая так на вопрос - улыбкой. Конечно, он, мог сделать больно, очень больно, но смысл был не в этом. Чего-то не хватало! Подозреваемый Деревянко, временно задержанный Буратино замер, пытаясь поймать точное ощущение недостающей детали. Лицо стало сосредоточенным и вдохновенным. Деревянко искал то ли рифму, то ли что-то такое к слову «больно», точнее, не к слову, а к самой боли, рифму или что-то такое, что созвучно боли, страшной невыносимой боли. Ответ был рядом, близко-близко. Предощущение счастья пришло к гражданину Буратино и больше не покидало его.
***
- Вот, - сказал следователь Андреев обыденным, даже скучным голосом гражданину Деревянко, открывая своим ключом соседнюю комнату, в которой томился подозреваемый. - Вот  Вам, гражданин Деревянко, бумага и ручка. Напишите, кто, как и когда передал Вам этот нож и с какой целью! - Следователь показал фотографию хирургического ножа, которая поступила к нему вместе с предварительным заключением экспертизы. - Вспоминаете? - спросил он Деревянко, поднося фотографию ножа ближе к его глазам. Подозреваемый Деревянко странно осклабился и закивал головой, как будто хотел сказать, что «да, да, вспоминаю». Но он ничего не сказал и замер, как будто прислушиваясь к чему-то.  Следователь подвинул к нему листок бумаги и шариковую ручку, такую, из самых дешёвых, с синим навинчивающимся колпачком. Деревянко взял ручку и уставился на колпачок. Похоже,  его осенило. В глазах появилось что-то осмысленное, какая-то догадка пришла к Деревянко от который он вдруг воспрянул, оживился..
- Я вам скажу одну вещь, - подымая голову к следователю и искательно заглядывая ему в глаза, прошептал Деревянко. - Одну вещь, которую я не смогу написать, очень важную. - Следователь посмотрел на подозреваемого, тот был очень нелеп: высокого роста, худощавый и угловатый, с длинным лицом, на котором были резко прочерчены крупные нос, рот и глубоко посаженные глаза, над которыми не видно было бровей, только надбровные дуги нависали, пряча маленькие влажные глаза.
Буратино! - подумал про Деревянко следователь. - Прямо-таки настоящий Буратино. И фамилия подходящая!..
Я признаюсь, я открою вам тайну, страшную тайну, - горячо шептал подозреваемый Буратино. - Это такая тайна, которую я могу открыть только Вам! Я больше никому не могу об этом сказать. Никому. Вам, вам, я сейчас вам скажу, сейчас. - Его шёпот имел гипнотическую силу, этот шёпот затягивал в себя, и Андреев наклонился к Деревянко  уже и забыв о том, что же такое он хотел услышать.
Но Буратино сказал всё и больше говорить не собирался. Бах! - шариковая ручка вонзилась следователю в глаз. Да не так просто воткнул подозреваемый Буратино дешёвую шариковую ручку в глаз следователю. Он взял ручку в правую руку примерно посередине, так, что ручка выступала и с одной и с другой стороны: снизу у мизинца острой частью, стержнем с маленьким острым шариком, а с другой, у большого пальца, - она выглядывала той стороной, где васильковый наворачивающийся капроновый колпачок. Ударил он следователя правой рукой, так что ручка вонзилась в глаз со стороны стержня, а тыльной стороной ладони левой руки он ударил по синему колпачку и вогнал, вбил ручку в следовательский  глаз так, что почти один только колпачок остался снаружи. Синий, цветной то ли шип, то ли завязавшийся бутон, то ли декоративный гвоздь — такой синий колпачок на бледной короткой ножке. Следователь схватился за лицо, упал на колени, потом завалился набок и стал жалко перебирать ногами, как будто едет на велосипеде. Деревянко, теперь уже не подозреваемый, а вполне доказанный сам себе убийца, не стал смотреть на агонию следователя. Он открыл выдвижной ящик письменного стола и принялся задумчиво искать там.
Порывшись, он нашёл комплект из пяти таких же ручек с колпачками разных цветов. Он вынул ручки из чехла, две кинул в угол, где видна была мусорная корзина для бумаг и оставил себе ручки с красным и зелёным колпачками и ещё одну с синим, как та, что он только что загнал в глаз следователю. - Должна быть законченность в работе, - пробормотал Деревянко, нагибаясь к следователю, скрючившемуся на полу. - Как это говорят, когда говорят, об искусстве? - припомнил Деревянко. - Должна быть завершённость!
Деревянко повернул следователя на спину... Закончив, сделал шаг назад, прищурился...
Вот так хорошо! - улыбнулся он. Улыбка была глубокой, как зимняя ночь, и загадочной, как у Джоконды. Это, если зимняя ночь и Джоконда — те, за кого они себя выдают. - Ну, прощай, крестник, кивнул он следователю, и с этими словами вышел из кабинета, а потом, никем не остановленный, покинул МУР и пропал в чёрной бездонной Москве, чтобы «погулять и вернуться».
Почему-то Деревянко решил, что его картина называется «Распятие». Ему самому было непонятно, зачем тут это слово, но никакое другое не становилось на его место.
Такой стёб, - заключил он.
Следователь смотрел на своё тело, распростёртое на казённом полу.
Это видят все умирающие, - сказал себе покойный Андреев. - Это написано в статьях про жизнь после смерти. Но это скоро закончится, и меня не станет. Андреев глядел на своё неживое тело и ему было жалко его. И он хотел плакать над этим телом, и заплакал. Но думал он при этом о том, что только Лиля, выключенная в башне важна, а всё остальное — нет. - Как же всё глупо! Вот я мёртвый, а мог узнать любовь к этой женщине в башне. Я мог узнать страшную, безответную, бесконечную и беззаконную любовь, такую, какой не бывает, какой не может быть в этом мире. Теперь я мёртвый, а это чудовище, этот чёрт вернётся сюда, подымется в башню, войдёт туда, как хозяин, и будет мучить её и тогда страдания станет столько, что ничего уже не сможет быть — только ночь, ночь, темнота, ужас.
Андреев нагнулся к своему телу и попытался совладать с ним. Он уговаривал его встать, а потом невозможным усилием поднял и потащил его. Ему удалось дотащить тело до кресла у письменного стола и он усадил его за стол.
Ну, теперь встань, встань же! - умолял он.
Это не для тебя! - услышал он неживой, равнодушный голос. - Ты лишний и ты уходишь!
Всё стало меркнуть в глазах, и ничего больше не стало, разве что, разве что...да, да, Андреев чувствовал, это остаётся с ним, да... остаётся...как про это сказать? Как?.. Зачем?.. Не лишний, нет, он не лишний, он знает!...Так хорошо, так...хорошо!...
Распятый цветными стрелами, следователь  Андреев был найден сидящим в кресле со счастливой улыбкой на лице. Рассказывают, что это было страшно. Но люди часто говорят то, что от них ожидают.
***

Василий Егорович возвращался домой поздно. Машина мчалась по ночной Москве: впереди Володя, водитель и телохранитель, человек ясный, полезный и умеющий молчать как из чувства долга, так и просто из-за природной нелюбви к болтовне. На заднем сиденье справа сам Василий Егорович, особь, как он про себя сейчас думал, - тёмная и неизвестно, к чему приставленная в этой жизни.
К чему приставленная и для какой такой цели  - чёрт знает! 
Василий Егорович устал от бестолковых звонков. Он кинул телефон на кожаный диван рядом с собой. Ещё один звонок... Та же бестолочь! Всем этим людям в силу их должности и служебного положения неловко было давать волю эмоциям, но они хотели быть точны, - от этого речь их была полна тёмных метафор.
Что за глупости: ах, шариковые ручки-стрелы из глаз и ушей, нагромождение трупов, маньяки! Да было это всё перебыло, - думал Василий Егорович. - Каждый день купается Москва в крови, и жестокость редко когда не переходит границу нормы. Да только ли Москва! Пусть мне ещё расскажут о нашей скифской склонности к насилию! А то не знаем, в заграницах не бывали, языкам не обучены! Раскудахтались куры, ****ь! - Что-то иное происходит, что-то на самом деле странное и страшное, чему нет пока словесного выражения. Только ощущение. Ощущениям надо верить, чай, мы не пальцем деланы! Прислушайся и просто скажи: что-то есть, да не знаю что!
Мир меняется, в самом деле меняется, - бормотал Василий Егорович. - Хотелось бы только назвать приметы этих перемен. Что в самом деле происходит, что, чёрт побери!? - Василий Егорович замолчал, поднял глаза, увидел спину водителя.
Ты не замечаешь ничего странного? - спросил он Володю. Тот чуть повернул голову  в сторону шефа, обозначив внимание, задумался.
Есть одно, - меланхолично ответил Володя. - Завтра кум из Белгорода приезжает.
И что? - заинтересовался Василий Егорович, не избалованный многословием своего водителя.
И кум приезжает, и воскресенье, и вам никуда ехать не надо. Так, может, мы и посидим с кумом, как люди! Даже не верится!
И мне, Володя, тоже не верится. Я даже догадываюсь, что завтра случиться говно. Такое настоящее, большое — одно на всех.
Ну, одно на всех! - Не поверил Володя. - Большому человеку — большое говно, а нам с кумом, - водовки не пить!
Василий Егорович улыбнулся. Он долго подбирал водителя, но понимал, что, в конце концов, ему просто повезло.
Не переживай, я завтра сам за баранкой, если нужда.
А вот этого не надо, шеф. Говно, значит? -  Я машину утром подам, покатаемся. К восьми?
Я вызову.- Василий Егорович достал из бара бутылочку без этикетки и  разовый пластиковый стакан, налил грамм 50, выпил, не меняя выражения лица, медленно выдохнул, задумался, потом взял телефон, покатал аппарат из руки в руку, надумал и позвонил.
Смысл звонка был в том, чтобы дать кому-то неназойливый совет установить непрерывное наблюдение за квартирой Ирины, дочки Боречки-Хирурга. И заказать ему пропуск к подозреваемой Лилиане  для срочного психиатрического освидетельствования.

Да, я подъеду с утра, - сказал Василий Егорович. - Поговорить с человеком надо, у меня есть предположения, а вашим гусарам она ничего не скажет.- Соберите, пожалуйста, все изъятые в квартире хирурга бумаги — Добавил он, - я посмотрю...-завтра...если успею.
Василий Егорович хотел закончить разговор, но кто-то там из той другой, возбуждённой ночным звонком,  телефонной соты, задержал его, и лицо Василия Егоровича изменило своё  обычное выражение.
Как они его смогли упустить? А собаки? Не догнали? Бред, бред! Он в посёлке? И где он в посёлке? Не знают? Исчез? Исчез?
На той стороне продолжали что-то говорить, и Василий Егорович слушал со все возрастающим напряжением. Володя спиной почуял, как включилась и заработала голова шефа.
- Это не голова, это, бля, синхрофазатрон!– Подумал Володя. 
Василий Егорович откинулся на диван. Ему захотелось ещё спирта, но он не стал.
Говно? - вдруг спросил Володя, не поворачиваясь.
Хуже! - ответил Василий Егорович. - Хуже!.. Хирург сбежал, следы его потеряли, и пока нет никакой зацепки. Это раз!-  Василий Егорович вдруг замолчал, и Володя терпел паузу, сколько мог, но он был живой человек, простой парень и никакой не колайдер.
А что два? – осторожно спросил Володя, - спросил так, чтобы шефу удобно было сделать вид, что не слышал, если он не захочет отвечать. Но шеф ответил.
Объявился один мой старый, если можно сказать, пациент. Человек с феноменальной способностью внушения. Несколько лет назад он каким-то невероятным образом похитил несколько… вещей… чрезвычайной секретности и опасности. Потом следы его потерялись, и вот, говорят, он в Москве, в отеле Балчуг. И есть основания думать, что эти опасные штучки где-то недалеко.
Шеф! – Ещё тише взмолился Володя. – А что за опасные штучки? – Совсем нельзя знать?
Василий Егорович улыбнулся.
- Нет, я по привычке…как с врачебной тайной. Об этом уже знают слишком многие. Балчуг набит зарубежными корреспондентами и агентами разведок, - все в курсе и ждут скандала. «Русские пытались продать террористам ядерное оружие»! – хороши заголовочки, да! Володя, эти «штучки» - двенадцать ядерных фугасов ранцевого ношения. Ты понимаешь, о чём идёт речь? Очень  вероятно, что все 12 зарядов где-то тут, рядом и чтобы подорвать эти заряды, не нужно разрешения Президента России!..
Володя поёжился и сжал губы. Мысль о семье возникла сама собой.
- Так что, теперь Хирург не в игре? – Позволил себе подумать вслух Володя. -  Как-то теряется этот серийный маньяк  на фоне атомных ранцев.
- Он не маньяк! Кажется, Хирург и..скажем так, Пациент из Балчуга, - эти двое - части одного целого, страшного целого, смысл которого я не пойму.
Машина мчалась по ночной Москве, и Василию Егоровичу хотелось, чтобы так было всегда, - ночь, мелькание огней, молчание, - ничего больше. Но это было проявлением слабости - он...боялся...
***
Василий Егорович не был трусом, нет! Однажды ему пришлось рыть себе могилу. Его должны были застрелить, но хотели покуражиться перед этим, хотели увидеть страх в глазах                русского. Их бесило то, что этот невзрачный русский сам вызвался в заложники вместо других, и что ему было скучно и было  наплевать на этих воинов Аллаха, отупевших от бесконечной чреды смертей. Сначала его били прикладом автомата и ногами, но это не помогло. Потом велели рыть себе могилу. Василий Егорович согласился и стал добросовестно копать яму по своему размеру, потому что тянуть время имело смысл. Он вырыл не до конца. Вмешался кто-то из чеченских авторитетов. Был звонок бородатому полевому командиру, и всех отпустили. Группу заложников забрала прилетевшая вскоре вертушка. Василий Егорович не вспоминал об этой истории, считая её досадной частью деликатной и успешной командировки на Кавказ.
Но сейчас, здесь, в Москве, в своей служебной машине он…боялся!
***
- Влез, - держись! - зло сказал он себе. Василий Егорович и не заметил, что сказал это вслух, а Володя даже ухом не повёл. Володя знал, когда можно, и когда нельзя.

БОРЕЧКА. ТВОРЕНИЕ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ. - История 10-я


А зубы, зубы, зубы
А зубы надо полечить!
А я боюсь! Раз, два, три!
А ты не бойся! Раз, два, три!
А я умру! Раз, два, три!
Не беспокойся!

(Детская считалка)

Дверь медленно отворилась, за ней никого, темнота. Потом из темноты вдруг возник высокий мужчина – пол фигуры в неверном свете луны,  пол фигуры в полной темноте.  Короткая стрижка, наверное, скрывала седину и подчёркивала крупные правильные черты лица. Мужчина был в сером свитере крупной вязки под горло, в синих джинсах. Боречке бросились почему то в глаза ботинки: такие хорошие дорогие чёрные ботинки, даже в полумраке было понятно, что это  очень хорошая обувь, которую любят. Мужчина заткнул большие пальцы рук за пояс джинсов и внимательно смотрел на Боречку.
Я не сотрудник милиции! - сказал он, и Боречка сначала удивился его спокойному и мягкому  голосу, но потом от этого голоса отделилась какая-то алая дымка, какая-то…нет, не тревожная, нет…Боречка не находил слова... – Уж представьтесь, пожалуйста! – Продолжал мужчина. - Может быть, мы поладим. Может быть нет. Но лучше познакомиться. Меня зовут Владимир Георгиевич, я здесь временно живу, по случаю, так сказать. А Вы? Кажется, вы известная фигура, да?
Я не знаю, как назваться. - Но вы, конечно, слышали про меня. Про меня, наверное, теперь везде говорят, что я убийца-маньяк. Но это не совсем правда. Нет, это совсем не правда!
Мужчина весь вышел из темноты дверного проёма:
Что правда?
Я расскажу, но я встану, мне так неловко и как-то унизительно сидеть в такой позе!
Неужели? ...Нож у Вас, с собой?
Да, но я его не отдам!
Бог с Вами! Пойдёмте вниз, там лучше. - Мужчина повернулся и, не глядя на Боречку, стал спускаться. Боречка увидел, что у мужчины был пистолет, он был заткнут за пояс джинсов со спины - торчала одна неестественно длинная рукоять пистолета.
- А если Вы слышали, что я маньяк-убийца, то почему не достали пистолет? – Вдогонку спросил осмелевший Боречка, – Ему, правда, было странно, что сегодня кто-то не хочет его убить. Все же хотели, все, и те, кто не мог, и та женщина, которая забилась в истерике в электричке – она тоже хотела, только не знала как - она не умела убивать и умирать тоже не умела. Даже Люба вначале хотела, а потом — нет. Да была ли Люба?..
Боречка спускался вслед за Владимиром Георгиевичем по скрипучей деревянной лестнице, где было совсем темно, и Боречка не видел Владимира Георгиевича, только слышал его шаги. Странная мысль пришла Боречке.
- Так темно, - подумал он. - Другой человек не стал бы отвечать мне, а подождал бы, пока выйдет на свет. А этот ответит, ему не нужен свет. Как и мне не нужен свет, чтобы спросить. А почему?
- Я никогда не пользовался оружием, - ответил Владимир Георгиевич. – Как-то обходился. Я не люблю стрелять. А пистолет ношу – мало ли какие обстоятельства, время смутное. Не все же люди такие понятливые, как Вы!.. Вы ведь не любите убивать, правда?
- Что Вы! – Нет! – Поспешно ответил Боречка, обрадованный, что, наконец, нашёлся и мужчина, причём мужчина с оружием, серьёзный мужчина, который его, Боречку,  правильно понял. – Это происходит само, - заторопился рассказать Боречка. - Я даже не могу понять, как это у меня получается так…так умело! – Боречке очень захотелось немедленно  рассказать всё этому незнакомому человеку. Но, чтобы рассказать, лучше, всё-таки, видеть лицо, - Боречка поспешил спуститься скорей по лестнице, - но лестница была немножко длинной и крутой, Боречка споткнулся и чуть не упал.
- Осторожно! – Крикнул ему Владимир Георгиевич. Но вот уже и Боречка увидел свет, он спустился из мезонина в сени, - тут всё было так, как он уже видел, и Боречка вздрогнул. Он не мог быть здесь, а был. Владимир Георгиевич из гостиной уже звал его.
- Идите сюда! Здесь у Любы самое уютное место. Осмотритесь, а я пока затоплю в баньке печь. Вы весь в крови, с этим пора кончать, запах крови – это не то, что украсит нам поздний ужин и дружескую беседу! Вы знали Любу?
- Как сказать? – Ответил Боречка. – Я только что ужинал с Любой и Верой, а потом оказалось, что я всё еще там, наверху, и пришли Вы. Наверное, я сумасшедший, да?
- Да не стойте же Вы в сенях! Сумасшедший вы или нет, но пройдите в гостиную. Заодно посмотрите, так ли здесь всё, как вы видели!
Боречка вошёл в гостиную. Да, всё было так, до мелочей.
- Я точно был здесь! – Сказал Боречка.
- Значит, были, - миролюбиво заключил Владимир Георгиевич. – А сумасшедший ли Вы? Знаете, у меня был один знакомый, который и меня записал в сумасшедшие, профессионально записал, потому что он врач-психиатр. Он меня убедил, потому что против фактов возразить было нечего. Тут нравится или не нравится – надо соглашаться, принимать.
 - У меня очень хороший друг психиатр. – Обрадовался Боречка. – Точнее, психоневролог. Его Василий Егорович зовут, блестящий человек, умница и с фантазией! Мы с ним много водки выпили в своё время, до того…До того, как жизнь моя изменилась. Я  тогда стал деловым человеком, пить перестал, но…мне кажется, что моя болезнь началась именно с этого. Я вот…- Боречка запнулся, потому что увидел, что Владимир Георгиевич его не слушает, а неподвижно смотрит в одну точку вообще без выражения лица, и это напугало Боречку. – Вы тоже, вы тоже знали этого человека? – Спросил он, догадавшись.
Лицо Владимира Георгиевича медленно возвращалось откуда-то издалека. Он повернулся к Боречке.
- Да, - сказал он. – Я был пациентом Вашего друга. Это случилось…после контузии, которую я получил на армейской службе. Травма была очень тяжёлой, мне показалось, что я умер и…как Вам сказать…мне показалось, что я перешёл в иное состояние, что я стал плазмой. Меня учили не говорить никогда лишнего, поэтому я сначала не говорил никому просто так, по привычке, а потом стало ясно, что, если скажу, меня запрут в психбольницу. И я всё скрывал, пока не попал случайно, на осмотре, к Вашему Василию Егоровичу. Он всё понял, уж не знаю, как, но понял.
- И что он сделал? – Забеспокоился Боречка! – Он же не сдал Вас, нет?
- Нет! Он подсказал мне заняться практикой медитации. Такая китайская смесь дао и дзен.
- Вам помогло? Он очень многим помог, Василий Егорович!
- Помог? – Не знаю! Я стал тем, чем стал.
- Кем же Вы стали?
- Холодной плазмой. Медитации остудили меня, а образы снов, снов Будды, удерживают моё существо от распада и рассеяния. Но меня мучает хаос существования. Хаос, о котором я знаю, но не могу переживать его, потому что страдание мне недоступно. Но хуже этого то, что мне недоступно сострадание.
Владимир Георгиевич замолчал. На лбу его выступили капельки пота.
- Вы в первый раз рассказываете об этом? – Спросил Боречка. 
- Во второй. Но я затоплю печь. Смойте кровь!
- Мне кажется! – Поспешно сказал Боречка, пока его собеседник не ушёл. – Мне кажется, что у Вас есть какая-то цель, какой-то необыкновенный план.
- Это простой план. – Ответил Владимир Егорович, обернувшись к Боречке. – Я хочу стереть этот мир и записать его заново.  Этот мир искажён, надо лишить его ложной формы, превратив в плазму, а потом дать истинную форму, поймав магнитной ловушкой сна.
Владимир Георгиевич вышел, и стало слышно, как он возится, растапливая печь.
- Поймать хаос ловушкой сна, - повторил машинально Боречка. - Владимир Георгиевич, конечно  сумасшедший, - сказал он себе. - Но это совсем не важно. С ним интересно, он совсем не пустой человек. И в этом Любином доме очень тихо и мирно.
Дверь в гостиную отворилась.
***
Вошла Люба…
- Иди купайся, изверг! – Сказала она Боречке. - Вода уже тёплая!
Боречка огляделся. Он сидел за столом, а справа от него была Вера.
- Мы уже с Верой привыкли. – сказала Люба, заметив, что Боречка вертит головой. -  Тут у нас недавно другой…оригинальный мужчина жил. Владимиром Георгиевичем назывался. А потом раз! – И пропал! Оставил в буфете невообразимую кучу американских денег, наверное, из благодарности. А нам с Веркой теперь сна нет: брать мы их в жизни не возьмём, а  они лежат тут, нас дразнят и ворами пугают.
- У тебя, Любочка, талант притягивать да привечать юродивых. – Вставила Вера. – А Вы, - обратилась она к Боречке. – Уж, пожалуйста, - как будете уходить, так всё своё забирайте с собой.
- Я ничего не понимаю! – Пробормотал Боречка.
- А тут никто ничего не понимает! – Успокоила Боречку Люба.- Наверное, и этот, как его, Вера, как эту светлую голову наш давешний гость величал?.. Ой, да на него и нынешний наш гость указывал, кажется. Ну, как же его?
- Психиатра? – Кажется, Василий Егорович.
- Вот-вот! И этот Василий Егорович не поймёт, да Вера?!
- Не фи-га! – резюмировала Вера, роскошно отвалившись на спинку покойного старого  кресла.

***
 Всё-таки, Василий Егорович Володю поутру не вызвал. Позвонил, сказал, что остаётся дома – соврал. Почему соврал? Из-за предчувствий. Что-то страшное надвигалось, это походило на конец света тотальным нарушением порядка вещей. Но Василий Егорович ни в конец света, ни в бога не верил. Он не верил, следовательно, и в Спасение. Поэтому решил поехать один. Он вызвал такси и сказал:
- В МУР!
Пропуск его уже ждал.
Его ждал сопровождающий офицер.
Его ждал лифт, который остановился двумя этажами ниже пункта назначения, куда еще надо было подняться по винтовой лестнице.
- Меры предосторожности! – Пояснил сопровождающий. Он достал из кармана связку ключей и вставил в замочную скважину стальной двери, недавно окрашенной в чёрное, но уже облезлой.
- Не ждите меня, - велел Василий Егорович офицеру. – Оставьте мне ключ и идите.
Офицер скрыл гримасу возмущения. Это было уж слишком против правил. Но ранг гостя был слишком высок. Офицер подчинился.
Василий Егорович дождался, когда офицер уйдёт, щелкнул дважды ключом в замочной скважине каземата и навалился на дверь. Дверь стала открываться.
Василий Егорович выровнял дыхание, представил, как грудь его излучает тепло и мир, ощутил ясный свет, исходящий из груди, проверил глаза – глаза говорили о твёрдости, кротости и уме. Он был готов войти, - так он делал всегда, когда входил к пациентам, склонным к агрессии или суициду. Это всегда работало.
- Она заговорит! – Надеялся Василий Егорович.
Что он хотел узнать от Лили? Что в этой истории знала она такого, чего не знал он? – Мелочи! Она знает мелочи, в которых всегда ключ к сути дела, - думал Василий Егорович. – Мир рушится, но надо набраться терпения и слушать, слушать, слушать…если она заговорит… Она заговорит!
Лиля, правда, заговорила. Она долго молча слушала, как Василий Егорович «втирает ей» психотерапию.- Это пускай! - Думала Лиля. – Он думает, что так лучше, а мне всё равно, но этот мужик не врёт, не хочет врать, он просто боится меня, боится, что я не заговорю с ним, боится, что я не сплю с мужиками, что я с того света, - боится, боится, боится!.. Жалко, когда сильный мужчина боится!
Лиля сидела на топчане, обхватив колени и положив на колени голову. Платье обтягивало худые колени, тонкие голые смуглые сильные руки, ключицы, худые ломкие ключицы выпирали из выреза платья. Лиля смотрела в пустоту камеры перед ней, где-то там, далеко, работал с ней этот невзрачный психиатр с умным лицом и соломенными волосами Петрушки. – Пусть работает! – Позволила Лиля. – С ним становится спокойней, мука уходит, приходит пустота, но это лучше, чем мука. - Откуда на мне эта тряпка? – Подумала Лиля, заметив на себе платье и еще – что гость разглядывает её. Про платье Лиля ничего не могла вспомнить. Когда приехали менты, она всё еще была голой. – Он хочет, чтобы я говорила и его тянет ко мне. – Поняла Лиля. – Сделка! – Без выражения прохрипела Лиля, перебивая Василия Егоровича. – Ты рассказываешь, кто её убил. Правду рассказываешь. А я отвечаю на твои вопросы. Да!?
- Да! – Мгновенно отозвался Василий Егорович. – Ты уверена, что поймёшь, говорю ли я правду, или нет.
- Я пойму, - прохрипела Лиля. – Её зарезал...этот…Боречка?! – Я не верю! Я думала, потому что у него в руках был нож, и она всегда…обижала его, но теперь я не верю. Все, все держат в руках нож, кто в своих руках, кто в чужих,  у всех ножи в крови – ну, и что!?  Скажи, кто!
- Точно не Боречка. – Ответил Василий Егорович. – Её убил тот человек, которого Боречка догнал на лестнице перед тем, как зайти в вашу комнату. Боречка перерезал убийце горло. Поэтому нож у него был в крови.
- Это хорошо! – Выдохнула Лиля. – Я не хотела, чтобы он. – Я… привыкла к нему. Он не стал бы отнимать её у меня, не стал бы, нет. Кто был этот убийца?
- Учитель физики, школьный учитель. Проверяется версия, что он серийный убийца-маньяк. Пока всё сходится на этом.
- Но почему она? Почему он зарезал её, почему так, как животное зарезал, почему? Его кто-то послал?
- Да! – Ответил Василий Егорович. – Только посылали не его. Посылали другого человека. Уголовника-баклана по кличке «Квёлый». И без цели убийства! Был заказ войти к вам, накинуть на спящих одеяло, оглушить, если надо, ударить несколько раз неопасно ножом Вашу подругу, кинуть такой же нож с Боречкиными отпечатками пальцев в коридоре. И это было всё. Но пришли почему-то двое. Квёлый даже не стал входить в квартиру, испугался, наверное, и убежал. Вошёл «физик».
- Корова послала Квёлого? – Угрюмо спросила Лиля, зная ответ.
- Да, Ирина, она заплатила Квёлому.
- Квёлого взяли?
- Да. Он утверждает, что никогда не был знаком с физиком. Что физик пришёл к нему сам и вынудил взять его в дело.
- Уже всё равно! – Сказала Лиля. – Она почувствовала усталость, – Я стала быстро уставать. - Подумала она.
- Подождите меня минут 15-20. – Попросил Василий Егорович. – Я спущусь, выпишу Вам бумаги на освобождение из-под ареста. Продолжим в другом месте, ладно?
- Да, - ответила Лиля. – Я тварь, я хочу искупаться и хочу есть! – Сказала себе Лиля. - Она спустила ноги с топчана и выпрямилась. – Я хочу сменить одежду, - подумала она. – И я хочу секса!
– Я пошёл! – Кивнул Василий Егорович Лиле.
- Подожди! - вдруг встрепенулась она. – Тебе вот что надо было узнать от меня! Он, Боречка, слова собирал, - ты знал про это? – Василий Егорович утвердительно кивнул, не желая звуком голоса помешать потоку Лилиной речи. – Однажды, после того, как он пытался себе голову разбить, - торопливо продолжала Лиля. - Он нашёл какое-то новое слово, и появилось серебряное свечение, и Боречка сказал мне «Щелкунчик!». В тот день пошёл снег, и стало так прозрачно, так…как сказать тебе?!.. Как будто что-то изменилось в мире, как будто наступила большая, последняя ясность, ты понимаешь?!
- Я вернусь скоро! – Ответил Василий Егорович и навалился на дверь камеры.
Лиля подумала, что зря поспешила. Если то, что она сказала, важно, если это, правда, «то самое», он бросит её здесь, а если нет – то зачем было зря горячиться!
Василий Егорович закрыл за собой дверь камеры и вставил тяжёлый казённый ключ.
- Кажется, мир и в самом деле изменился, изменился от того, что безумный Боречка собрал какие-то слова, нужные ему для возвращения покойной жены. – Подумал Василий Егорович, медля у двери и не поворачивая ключ в замке. – Мир, в который она может вернуться, должен быть ясным и яростным. Каким еще? – Спросил себя Василий Егорович, но обдумать ответ не успел. Он услышал шаги по винтовой лестнице. Кто-то начал подниматься двумя этажами ниже, подниматься по железной винтовой лестнице. Тихо, как кошка. Но в этом безмолвии и прозрачности, какое было здесь в башне, и, может быть, во всём мире теперь, слышны были не только звуки, но что-то еще, другое, внутреннее…
Василий Егорович заглянул осторожно в лестничный провал, - сначала  тень, а за ним человек, раскачиваясь на несуразно длинных худых ногах и что-то напевая про себя, - двое: тень и человек поднимались по винтовой лестнице. Василий Егорович уже знал человека по фотографиям.
Деревянко! Буратино!
Он обещал погулять и вернуться. Значит, уже погулял!.. Теперь Буратино шёл убивать. Смерть от Буратино казалась мерзкой, настырной, нервной, как зубная боль. Но почему Буратино шёл в башню?!
По правде сказать, Василий Егорович, выходя от Лили не собирался возвращаться сразу, как обещал. Чуть погодя - были еще неотложные дела! Но теперь всё менялось. Впервые в жизни Василий Егорович пожалел, что у него нет оружия. Что-то подсказывало, что ему не справиться с Буратино голыми руками. Надо уводить, спасать Лилю! Василий Егорович увидел узкое окно-лаз в шахту лифта. По этому лазу уже пробирался в своем смертельном сне покойный следователь Андреев. Но Василий Егорович не мог знать об этом, а так просто забираться в шахту лифта ему было странно, но раздумывать было некогда. Василий Егорович распахнул дверь камеры:
- Лиля, надо бежать!
Лиля пожала плечами, но спорить не стала. Бежать, так бежать! От кого? От чего? Куда? – Всё равно. В камере было тошно, а этот Василий Егорович был, кажется, ничего себе человек.
Всё же, чувство тяжелой сверлящей тревоги возникло у Лили – она теперь тоже услышала, что кто-то поднимается к ним по лестнице. Шел  мясник, как тот, как тот самый, страшный, по-настоящему страшный!..
Однако страх усиливал влечение!
Василий Егорович крепко схватил Лилю за руку и потащил за собой! Лиле было неудобно в этом идиотском вечернем платье. Но это было не так важно, как то, что ее стал пробивать смех. Смех вызывал у ней Василий Егорович. Ему совершенно не шло убегать. Не будь тут её – понимала Лиля – этот мужчина ни за что бы не стал уклоняться от опасности. Теперь же он спешил и беспокоился, это было ему несвойственно, и Лиля смеялась. Василий Егорович подсадил Лилю в узкое окошко, чтобы протолкнуть в шахту лифта, при этом он подхватил её, обняв  за бёдра – не с целью пощупать, конечно, однако, получилось так, что он всё же пощупал её без цели, - пощупал и понял это, только не было времени раздумывать над таким досадным проколом, -  и всё это было тоже смешно.
- Я возьму этого рыжего клоуна! – Улыбалась Лиля своей мысли, цепляясь, как велел ей Василий Егорович,  за стальной трос, на котором висела кабина лифта. – У него всего два недостатка: он не женщина, и не хорош собой. Мы должны прощать друг другу, если…если... хотим!
Василий Егорович  стал протискиваться вслед за Лилей, но он был шире Лили, и  ему было очень неловко пролазить.
Гражданин Деревянко подымался, не ускоряя ритма. Он увидел ноги Василия Егоровича, которые еще не спрятались в шахте а были снаружи и довольно несуразно шевелились от того, что Василий Егорович сердился, нервничал и спешил пролезть.
 Буратино мог бы схватить спасающегося от него человека за ногу, но усмехнулся и – не стал! Удовольствие было еще в том, чтобы не спешить. Он уже обошел неспешно скованное дремотой здание МУРа и остался доволен. Осталось только два адреса. Один – на третьем этаже  со стороны, что выходит на Каретный. Поди, найди соседку! Замысловатая баба! Но он найдет! Прислушается к тишине, втянет ноздрями ночной морок – и найдет! Туда он зайдет, когда…когда освободится. И вот этот адресочек. Ему его никто не давал, он всё сам вычислил по разговорам, по слухам, - учуял!
Буратино заглянул в пустую уже камеру и хмыкнул.
- Нет, хорошо, что они побежали! Это так надо: чтобы бежали, и чтобы был запах  ужаса. – Буратино принюхался. Пахло неправильно. Эти двое хотели секса. – Что же! – ухмыльнулся Буратино. – Пускай сначала потрутся! Круто застать их голеньких и молча заглянуть в их расширяющиеся от ужаса зрачки. Я буду их мучить по очереди! – Решил Буратино. - Сначала ее, а потом, когда она почти что умрет – его, если он не свихнется к тому времени. А потом я добью их разом. «Они жили счастливо и умерли в один день». – Буратино захохотал… Хохот разнесся во все стороны: и по винтовой лестнице вниз, в черный провал, он ворвался в камеру и, не найдя там никого, выскочил наружу, он протиснулся в шахту лифта и взорвался там. Василий Егорович вздрогнул.
- Не бойся за меня! – Успокоила его Лиля. – Если мне станет плохо, ты сделаешь мне дыхание изо рта в рот. А я тебе. В шахте лифта надо дышать изо рта в рот. Это должно нам помочь! А потом мы уснем, во сне придёт сумасшедший Боречка и зарежет злого дядьку!
- Боречка!...-машинально повторил за Лилей Василий Егорович. – Почему?
- Я позову его, и он придет. – Безразлично ответила Лиля и заскользила по тросу вниз на крышу лифта. Она успела оторвать от платья подол и обмотать им трос, чтобы не разодрать руки. Если бы она оторвала подол ровно, - наготы стало бы слишком много, а так, как получилось,  было в самый раз.
- Иди сюда, - Крикнула Лиля Василию Егоровичу, спустившись. – Не бойся шуметь! В этом доме уже все умерли, кроме убийцы. А убийца будет терпеливо ждать нас! А потом кто-то из нас умрет: или мы, или он.
- Я иду, - ответил Василий Егорович.
Он хотел эту юную сильную злую женщину.
- Я позову его, и он придет! – Вдруг вспомнилось Василию Егоровичу, что сказала Лиля о Бонечке.- Эти слова что-то значили еще. Но это было неважно. По крайней мере, сейчас.
***
Нашлась раскладушка, пуховый матрас и чистое постельное белье. Боречка уснул в гостиной, уснул без снов, как провалился куда. На буфете мерно отстукивали своё часы с бронзовым циферблатом и стрелками. Сквозь щели в затворенных ставнях пробивался лунный свет, смешанный со светом далекого уличного фонаря. В двух спальнях, смежных с гостиной, спали – так казалось Боречке, - спали Люба и Вера. Люба спала беспокойно, и жаловалась во сне, и иногда стонала и сердилась. Вера спала просто так, досыпая оставшуюся жизнь, стараясь не принимать ничего близко к сердцу, смеясь над Любкой, над собой, над судьбой... не принимая поражения, не выпрашивая пощады у времени.
Как-то Боречка вдруг поверил в неколебимость Любиного дома, поверил, что доживет до утра и тогда уже не умрет.
Незнакомые Боречке тени других бывших обитателей этого дома бродили по комнатам, садились за старое фортепьяно, собирались за столом, чтобы поговорить, гремели на кухне кастрюлями, выходили, входили – никто Боречку не беспокоил, никто не пытался выдернуть его из покойного сна, чтобы призвать к ответу за какую-нибудь провинность или пристыдить за неисполнение обязательств. Тени были совершенно достойными людьми, они верили Боречке и не говорили зря, просто так – от страха и от бессмыслицы. Боречке даже во сне пришло в голову, что, по-настоящему, в этом доме живут тени, а Люба и Вера мерцают, как пламя свечи на сквозняке: то есть, то нет, то один след, то нет и следа.
Только тени вдруг забеспокоились, заполошились, зашептали Боречке встревоженными голосами! – Вставай! – Шептали они. – Вставай, все уже собрались, облава, облава! Боречка проснулся и услышал, как пробуждается собачим лаем и человеческими голосами не то спавший, не то затаившийся поселок. По улице проехали несколько автомобилей, вспугивая ночь милицейскими мигалками. Затем послышался натужный рев тяжелого грузовика. Боречка выглянул в окно – это ехал бронетранспортер с бойцами ОМОНа. Солдаты сидели сверху, свесив ноги в люки, покачиваясь на ухабах дороги, и казались заиндевевшими куклами.
Бронетранспортер остановился где-то невдалеке и Боречка услышал простуженные команды офицера.
- Повторяю! – Кричал офицер. – По Хирургу открывать огонь на поражение без предупреждения! Только убедитесь, придурки, что это Хирург!
Кто-то молодой, задорный крикнул офицеру:
- Эй, летеха! А что, если сомневаешься? Убеждаться как, если темно и не видно? На ощупь, что ли?
- Сомнение трактуется в пользу подозрения! – Прохрипел в ответ лейтенант. - Открывать огонь, все грехи отпущены!
Омоновские ботинки заскрипели по снегу, разбегаясь в разные стороны. Было слышно, как двое или трое милиционеров забежали во двор.
- Тут лестница прислонена к окну мезонина! – Закричал солдат. – И окно высажено!- Другой солдат тоже спешил поделиться открытием. -  Следы, на снегу! – Азартно закричал он. - Свежие следы ботинок, бля буду, свежие! Размер маленький, как, говорили,  у Хирурга!
- Бочков! – Заорал лейтенант кому-то, наверное, сержанту. – Собирай всех людей, окружай дом! – И чтобы кошка не пробежала!
- Вот, наверное, меня сейчас убьют! – Подумал Боречка. – Смерть это тоже Слово, может быть, важное слово, - надо будет его хорошо запомнить. Вдруг еще окажется, что это слово последнее, завершающее слово. Я умру, и мир в этот момент завершит свое изменение, и она вернется, муки ее кончатся. Жаль, что она никогда не любила меня, и никогда не полюбит. - Боречка мог бы думать о своей смерти и любви еще долго – до самого конца, но дом окружали, и скоро – пришло в голову Боречке – начнут ломать двери, окна и стрелять в него, в Боречку. Это будет с его, с Боречкиной стороны, плохая плата за гостеприимство.
- Надо разбудить Любу! Я ей скажу, что всё кончилось, а потом выйду сам. Они застрелят меня на улице, и так будет лучше!
Боречка открыл дверь в спальню, где спала Люба, но на кровати никого не было, кровать была застелена давно, так давно, что походила на мраморный памятник.
Не было на своем месте и Веры! В её комнате на диванчике в беспорядке лежали какие-то домашние мелочи, какие-то книги.
Теперь Боречка уже ничему не удивлялся.
Две свечи посветили ему, Боречке, и погасли.
Боречка огляделся, чтобы попрощаться с домом. Тени, тени были здесь! Они уже не бегали, не суетились, не шептались, не гомонили, - они смирно сидели, где застало кого время стать тенью. Они походили на фотографии, на старые фотографии.
- Я никогда не стану тенью этого дома! – Пожалел Боречка. - Прощайте, простите! – Сказал Боречка неизвестно кому.
Не было никого, кроме теней, но Боречка всё равно решил выйти на улицу, чтобы не нарушать покой дома.
Он только еще раз выглянул в окно, чтобы узнать…нет, чтобы чуть-чуть оттянуть момент, когда милицейские автоматы затрясутся от страха и злобы, чтобы заклевать Боречку!
Боречка выглянул в окно в тот момент, когда у дома остановился огромный черный джип «Тоёта». Из джипа живо выскочил человек, лицо которого Боречка сразу узнал.
- Владимир Георгиевич!
Боречка сначала обрадовался знакомому человеку, который так хорошо отнёсся к нему. Но потом Боречка приметил во Владимире Георгиевиче что-то новое, чего он не заметил в прошлый раз, чего, наверное, и не было в ту их встречу. Если была встреча. Но ведь быда?1
- Холодная плазма, - прошептал Боречка. Движения и выражение лица Владимира Георгиевича были пугающими. Что пугало? Этого Боречка не мог бы сказать, для этого у него не было слов, кроме тех, которые ему дали…- холодная плазма!.. Но должны  были быть другие слова, точные, правильные, не замешанные на безумии – такие чистые и ясные слова!
Такие страшные!..  Боречка забыл обо всём, он смотрел в неподвижную пустоту окна, боясь новыми впечатлениями спугнуть ощущение верного слова.
- Задача поставлена новая! – Громко объяснял Владимир Георгиевич лейтенанту. –Хирурга нужно брать живым. Наверху решили. – Владимир Георгиевич значительно поднял указательный палец вверх. – Он в чем-то еще замешан, - говорят, - нужен живым!
- А как тогда?.. – протянул сбитый с толку лейтенант. – Боречка уже приобрел твердую репутацию Фреди Крюгера, и лейтенант, если бы мог, истреблял бы монстра не автоматами, а огнеметами, гранатометами и, вообще, страшно сказать чем! - Как же живым? – Растерянно повторил лейтенант.
- Вот так! – Ответил Владимир Георгиевич, доставая из кармана куртки какую-то коробочку из тускло мерцающего металла. – Сержанта твоего Бочков фамилия?
- Ага…так точно! Товарищ…
- Полковник я. Бочков, ко мне! Бегом!


БОРЕЧКА. LOVE STORY - NON-STOP. История 11-я


Ирину неожиданно освободили под залог. Весь путь унижений пришлось пройти снова. Сначала она разыскивала сбежавшего адвоката, обзванивая пол Москвы, потому что он прятался от неё, а внести залог было больше некому. Потом подписывала бумаги, не глядя на блудливую физиономию нашедшегося вдруг защитничка. Потом оставляла отпечатки пальцев и прижимала глаз к досадной  никелированной трубке, которая, как ей вежливо объяснили, фотографировала глаз для «надёжной биометрии», но трубка напоминала больше прибор для гинекологического осмотра. Ирина делала всё молча, с неподвижным выражением лица, упрямо, аккуратно, но бесилась. Адвокатишка теперь заискивал, прикинув, что в таких делах и при таких уликах так просто не отпускают, что без высокого покровительства не обошлось. Теперь он льнул к Ирине, ища её расположения. Ирине казалось, что он на самом деле своим липким телом прижимается к ней, и её тошнило.
Процедура тянулась бесконечно, начинало темнеть. Помятые милицейские люди сменяли друг друга, ей казалось, что они что-то старательно скрывают от неё, она чувствовала, что что-то не так, был какой-то мешковатый, уклончивый декор недоговорённости, но нельзя было понять, о чём молчат. Потом люди вдруг рассосались, и повисла тишина, как провал.
- Я пойду, узнаю, что и как. – Доверительно прошептал адвокат, наклонившись к Ирине. – Постараюсь устроить, чтобы Вам не пришлось ночевать тут.
Вертлявый адвокат убежал, и Ирина осталась одна в казённом кабинете следователя. Сил думать о чём бы то ни было, - таких сил уже не оставалось. Ирина задремала, потом уснула, как провалилась, - уснула без снов. Её разбудило неприятное горячее дыхание адвоката, он торопливо шептал её в ухо, - от него был неприятный запах, - Ирина захотела оттолкнуть его, но сдержалась. Он говорил что-то важное, она сумела сосредоточиться и слушать.
- Следствию известно, что у убийцы был соучастник. Ваш отец зарезал убийцу, а соучастник ушёл. Я узнал даже его кличку: «Квёлый» - он задержан.
Ирина вздрогнула.
- Вот видите, - с плохо скрываемой радостью прошептал адвокат. – Я говорил, что эта информация крайней важности. – Квёлый здесь, в следственном изоляторе на минус первом этаже. 
Ирина медленно приходила в себя
- Какое мне дело, на каком этаже этот…ваш…Квёлый! – Зло отозвалась она. – Мне нужно домой! Мне домой нужно! – Повторила она. – У меня там ребёнок остался с этими…- она вдруг затруднилась привычно назвать монашек матушками. – С этими!..- Повторила она  устало.
- Домой Вас сейчас не выпустят! Сейчас никого не выпускают. Даже телефоны все служебные отключили, а мобильники сканируются и на прослушке! Ваш сосед сверху, некто Деревянко, допрашивался здесь, сразу после Вас, и во время допроса убил следователя. Андреева он убил, вашего следователя! Я видел – еще тише сказал адвокат, еще ниже склоняясь к Ирине. – Я видел труп. Это страшное, просто…просто изуверское убийство! И этот Деревянко спокойно вышел из Мура. Он оставил записку, что «погуляет и вернётся»! Он так и написал: «Ушёл погулять. Вернусь». Это уму непостижимо!
- Ты и записку видел? – презрительно спросила Ирина. Адвокат не заметил интонации:
- Видел! Своими глазами!
- Мало сволочь, еще и дурак! – Подумала Ирина. – Она впервые, после возвращения адвоката, подняла голову и посмотрела ему в лицо. Глаза адвоката были крупные на выкате, блеклые. – И выцарапать эти глаза не хочется! Дрянь – только что плюнуть!
Адвокат дураком не был и зло поёжился. Однако, надо было терпеть – у клиентки были не только деньги, но и покровители!
- Я, я могу выйти отсюда, у меня есть один…канал. – Сказал адвокат, привычно поборов себя. – Нужно будет рассчитаться с людьми, которые…- были так с нами добры и откровенны.
- Я выпишу тебе чек. – Мгновенно отреагировала Ирина, доставая из возвращённой ей сумочки чековую книжку.  – А это отвезёшь…сам знаешь кому. – Ирина взяла чистый с одной стороны  листок бумаги со стола у следователя и быстро нацарапала записку.
- Кому? – Не понял адвокат.
- Прочитай. Если поймешь, завтра получишь ещё один такой же чек!
Адвокат оказался догадлив. Он вытаращился на Ирину со смешанным выражением страха, ненависти и восхищения.
- Я отвезу, - сказал он, справившись с чувствами. – Только дайте второй чек сейчас – кто знает, что будет завтра. Чек ведь можно и отменить!
Ирина кивнула и выписала второй чек.
***
«Леночка! Я места себе не находила, когда узнала о неприятностях, постигших твою семью. Я не могу прийти в себя! Вы всегда были образцовой парой – я не могу поверить в то, что услышала здесь в МУРе про твоего мужа. У меня тоже неприятности. Я ночую в МУРе, в кабинете следователя на третьем этаже. Хоть окно с видом на Петровку, а то можно умереть со скуки. Не знаю, что тебе даже сказать в утешение! Надейся на лучшее!
Ира, твоя соседка»
***
Адвокат убежал, унося в портмоне два чека.
- Записку сам не понесёт, - нет дурных, - усмехнулась Ирина. – Поймает у метро бомжа, пообещает дать на водку и пошлёт по адресу. А Ленка-то уж найдёт способ как своего ненаглядного извращенца известить. А тот уж поспешит! Раз его понесло, он будет искать, где несёт круче, а тут ведь записка, интрига! Резать и мучить он может на улице, а не станет. Он обещал вернуться, в нём бес сидит, кураж в нём! Уж прибежит, как миленький, найдёт меня, найдет в этом спящем ментовском муравейнике, - найдёт и этого придурка-уголовника зарежет, - уж я его сумею заинтересовать! -  Ирина сначала не заметила, что разговаривает в слух, но потом вдруг поймал себя на том, что, сидя на стуле следователя, громко озвучивает свои мысли. Это было слишком! – Свихнулась баба! – сказала себе Ирина, удивившись такой простой и даже, как будто, и верной мысли. – А ведь соседушка мой и меня может запросто зарезать! И даже обязательно зарежет! – Я никогда к нему добра не была, он мне казался каким-то грязным. – Найдёт и зарежет, склабясь лошадиными зубами.
Мысли Ирины вдруг повернулись к зарезанному следователю. Андреев не нравился ей. Он был гладенький и пиджачок был модный, и ботиночки, и брючки наглаженные а сам был мятый какой-то, изнутри он был мятый, жалкий. Другие менты держались злостью, а этот непонятно чем, фантазиями, наверное. Таких она не любила. И что Деревянко зарезал его, так то кстати. Может другой следователь окажется без фантазий, посговорчивее. Заткнуть бы рот Квёлому, а подход к реальному человеку всегда найдётся!
Ирина тяжело разгорячено дышала.
- И разобрало же меня! – Подумалось ей вдруг. - Господи, спаси! - Прошептала она. Сначала прошептала по привычке, как мантру. Потом подумала: отчего же спасаться? - И – обрушилось на неё!  – Что же делается со мной! Это же я послала Квёлого, нет, не убивать, я не посылала убивать, но ведь убийство произошло! Теперь я вызываю это чудовище, чтобы убить Квёлого! Он над следователем, - вот, адвокат же рассказывал, - следователя этого убогого замучил, убил зверски. Теперь он уголовника замучает, издеваться будет, а тут – опять я, на мне будет грех, на мне! Матушке позвоню! – Вскинулась Ирина, но опала тут же. – Ну их, с-сук! Квартиру хотят - для Бога стараются! А мне куда, куда мне со своей идиотской судьбой, с грехом моим, куда мне толстой дурной бабе, кому плакаться-то!
- Ведьма! – Погрозила она покойной матери! – Ведьма! Ненавижу тебя, ничего не оставила мне, ненависть, чёрную зависть оставила! Будь прокляты твои деньги! Будь проклята ты сама, проклята, проклята, проклята!
    Ирине казалось, что мать где-то тут, что она слышит её!
- Ты, ты околдовала отца, из-за тебя он стал алкоголиком, из-за тебя свихнулся, из-за тебя стал убийцей. Из-за тебя, ведьма, он не любил меня, он не любил, а я, я всегда…я так хотела, чтобы он приласкал меня! Это из-за тебя я ненавидела его! Ты не знаешь, я любила отца! Только я боялась признаться в этом даже себе, потому что…боялась тебя!
Ирина зарыдала. Она упала в допросное кресло, уронила лицо в колени, - зарыдала, и плакала, плакала, плакала!..
Прошла вечность.
Ей показалась, что она слышит шаги в коридоре. Прислушалась! Издалека неровное шарканье ног по полу - шаги приближались.
- Менты так не ходят! – Догадалась Ирина. – Это ОН! Господи, спаси и сохрани! Это ОН, - Зверь! – Он, он, я чувствую, я слышу, так мертвецы ходят, мертвецы! Я сойду с ума, Господи Иисусе, помилуй мя, помилуй! Не бросай меня, как отец, как мой отец! Зачем он оставил меня ведьме! Теперь Зверь заберёт меня, утащит в зубах в  чёрное подземелье, рвать будет меня!
Ирина затравленно озиралась, ей хотелось бежать, она бы выбросилась в окно и разбилась, если бы не ментовская решётка. Она уставилась на дверь.
Дверь открывалась вовнутрь кабинета. Вот она откроется, дверь, - она медленно откроется. Там темнота, там ничто. Вот он Зверь, вот он! Страшно, страшно ждать, когда откроется дверь!
- А что Преисподняя! – Вдруг сказала Ирина, как будто кто-то за неё сказал. – Разве я не в аду жила? Что-то бывает другое? Я не видела, не знала! Даже когда родила сына, я смотрела на него и искала черты матери! Я нашла ад даже в его личике! Чего я боюсь? Греха, греха боюсь, теперь только чёрного греха боюсь, а смерти не боюсь, и Зверя не боюсь, нет, не боюсь! Я сама выйду к нему, я выйду к тебе,– я не стану бояться тебя, мама…мамочка!..
Ирина встала, сама открыла дверь, сама. Он сама вышла в коридор и подняла голову, чтобы встретить его, Зверя!
- Жаль только, что я толстая уродливая баба! – Подумала Ирина, поднимая голову. – Сейчас умирать, а я не готова! Как хочется быть красивой!
***
      Они замучили друг друга на крыше лифта! Кромешная тьма, разбавленная тусклыми пятнышками света. Запах машинного масла от блоков и редукторов, от трёх стальных тросов, удерживающих лифт над бездной. Близость убийцы, которую они ощущали физически, которая настораживала, но и возбуждала, и будоражила. Они перепачкались в грязном машинном масле, ободрались о заусеницы тросов: секс был бестолковый, жадный, взахлёб.    Они хотели еще и теперь знали, чего хотеть друг от друга.
   Лиля звонко смеялась и потом шептала ему:
- Пойдём! Выведи меня из этого дома с привидениями! Если тебе тут так надо, вернёмся потом. Я хочу чистую свежую постель и тебя! Ты же не боишься меня больше, чем здешних монстров!
- Нет, не боюсь, - отвечал он. – Чистая постель, эта хорошая мысль! Это единственная мысль, в которой я не сомневаюсь. Давай выбираться!
Василий Егорович лёг на крышу лифта и утопил аварийный клин, который был им предусмотрительно извлечён до того, - так никто не смог бы опустить или поднять лифт.
- Видишь! – Сказал он, повернув голову к Лиле. – Мне исповедовались не только кремлёвские бонзы, но и лифтёры.
- А ведьмы? – Невинно спросила Лиля.
- Ведьмы?..- Думаю, - да, и они!
- Ты ценный мужчина! Но что теперь, давай уйдём отсюда!
- Сейчас-сейчас! Я никак не дотянусь до контакта. Вот, кажется!..
Лифт лязгнул, стал опускаться и тут же остановился между этажами. Через щель между створками  внешних дверей пробивался свет.
   Василий Егорович раздвинул двери, выглянул на лестничную клетку – не было никого, во всяком случае, никого не было видно. Он вылез сам и помог спуститься Лиле. Она взяла его за руку.
- Поторопимся!? – Сказала она.
- Ещё бы! – Улыбнулся в ответ Василий Егорович. – С этим делом не стоит тянуть!
- Разве? Почему?
- Мир меняется, Лилечка. Упустишь мгновение, посмотришь в лицо любимого, а там пустые глазницы и клыки во рту не помещаются. Ну, какая тогда любовь?
- Как какая! – Возмутилась Лиля ни то в серьез, не то в шутку. – Ты что-то такое мямлишь, за что я тебя - смотри! - разлюблю!
- Вот видишь! Давай, поспешим!
   Он потащил её за руку вниз по ступенькам, туда, туда, где должны хотя бы на время закончиться кошмарные сны. Она легко бежала за ним, легко-легко!
Василий Егорович слышал эту лёгкость и счастливо дивился ей, и она чувствовала его настроение,  и она сказала ему зачем-то:
- Как будто я бегу босиком! Будто лето, и я не боюсь детства!
***
      Они спустились, но на проходной никого не было. Совсем никого! И в коридорах никого. Свет мерцал, - неровный жёлтый свет будил тревогу. Но они не хотели тревоги. Василий Егорович не знал, где Лилина верхняя одежда, а спросить было некого. Он снял с себя свитер и надел на неё. Свитер был серый, толстый, грубой вязки под горло, и Лиля снова стала похожа на себя, но только как будто.
Они вышли на улицу. Василий Егорович стал оглядываться, высматривая такси. Улица была пустынна. Как будто вымерла.
- Неужели уже ночь? – Подумал Василий Егорович. Он посмотрел на часы. Да, было восемь вечера, но это Москва, не Урюпинск, - где люди, где машины, – где всё?! Тускло и неровно горели уличные фонари, - только они… - Бред! – Пробормотал Василий Егорович и посмотрел на Лилю. Лиля мёрзла и злилась. Она старалась не ёжиться, не втягивать голову в плечи, стояла прямо в дурацком свитере, из-под которого струилось чёрное вечернее платье, разорванное сбоку, как будто над платьем старался отвязанный кутюрье.
- Ну, мы едем?
- Не пойму! Так не бывает!
- Пусть не бывает! Мы едем?
Василий Егорович всмотрелся в глубину улицы. Да, да! Ему показалось... Нет! В самом деле, эта машина, припаркованная на обочине, она очень напоминала его «Вольво». Неужели Володя не послушался и приехал? Ай, да Володя!
- Пойдём!- Он потащил Лилю за руку к машине. Она послушно побежала за ним.
Володя сидел, неловко уткнувшись головой в руль. На голове с левой стороны над ухом чернел запёкшийся сгусток крови. В стекле была дырочка. Одна. Там, где надо.
- Э, да тебя, кажется, обложили, рыжий волк! – Прошептала Лиля, прижавшись к спине Василия Егоровича.
Василий Егорович не ответил, открыл дверь машины сзади, потом Володину дверь, перетащил неподъёмное тело водителя на заднее кресло, уложил. Подумав, помедлив, закрыл Володе глаза.
- Садись! – Сказал он Лиле.
- Вперёд? Назад? – С кем я поеду? – Криво улыбаясь, просила Лиля и села на переднее кресло. – Посмотри, нет ли чего под машиной! – Посоветовала она Василию Егоровичу. Он молча послушался. Нет, под машиной было чисто.
- Откуда такая предусмотрительность? – Спросил он Лилю.
- Если б я знала, кто рассыпает дары!..
Василий Егорович повернул ключ. Машина завелась.
- Тут недалеко есть квартира. Служебная. Это была коммунальная квартира, её не стали перестраивать, а так и оставили, законсервировали…для специальных встреч. Это в двух шагах. Ближе ничего нет.
Лиля пожала плечами.
- Всё равно, только скорее!
Они поехали. Медленно, по знакомым и неузнаваемым улицам, медленно, как будто на ощупь.
- Смотри, человек! –  Лиля даже схватила за руку Василия Егоровича..
Правда, по тротуару, держась за стену дома, неверным шагом двигался мужчина, похоже, сильно подвыпивший. Василий Егорович затормозил, машину занесло.
- Собрался куда? – Крикнула прохожему Лиля, высовывая голову в окно.
Пьяный остановился и уставился на Лилю, потом оглядел машину, - лицо его изображало изумление, но мимические мышцы не слушались и выражение было идиотским.
- Что это? – Спросил в ответ он. – Бесплатно путан развозят?
- Бесплатно не бывает! А что это народу нет никого?
От Лилиного вопроса мужик вообще выпал.
- А ты не знаешь ничего?
- Откуда нам, путанам!
- Так ведь вот-вот ёбнет!
- Ты, милый, про что?
- Ой, блин, правда, не знает! Ну, ты, шлюха, даёшь! Бомба атомная, вот что! Думаешь одна бомба? – Туча! – Двенадцать зарядов, говорят! Москва вся в бега подалась. Кого эвакуировали, а больше народ самотёком! А я проспал, а теперь не на чем. Да и плевать я хотел! Магазины открыты, бары – всё, что хочешь! Где шпана, я туда не иду, ищу тихое место, а то прибьют раньше времени. Я гуляю сам, где хочу, где тихо и народ остался приличный. Жду, когда ёбнет! Может, еще успею посмотреть, может оно не сразу, а?
- Очки чёрные одень! – Посоветовала Лиля. – А то, говорят, свет сильно яркий, когда ёбнет! Без очков ни хрена не увидишь!
- Нету очков! – Огорчился мужик. Потом что-то сообразил и решил оскорбиться. – Не гони!
- Поехали! – Обернулась к Василию Егоровичу Лиля. – Поехали, что ли! В коммуналку!
***
Василий Егорович на ощупь нашёл выключатель и щёлкнул им. Длинный коридор с высоким потолком осветила тусклая лампочка в чёрном эбонитовом патроне. У входа стояла деревянная шестирогая вешалка, на которой висело мужское пальто с каракулевым воротником и женское – с чернобуркой. По обе стороны коридора были двери в жилые комнаты. На маленькой полочке, пришпиленной к стене, стоял черный телефон с потёртым металлическим диском и цифрами, которые виднелись сквозь дырочки диска.
- Здесь всё, как было в 50-е годы, - пояснил Василий Егорович. Это время детства многих моих пациентов. Многое открывалось им только здесь. Они рассказывали мне то, что позволяло  помочь им. Но это поколение уже уходит, а квартира осталась. Я давно не был тут. – Василий Егорович замолчал, ожидая, что, может быть, Лиля спросит о чём-то. Но Лиля молчала. Он видел напряжение в ней, что-то нашлось в этом доме важное и для неё, но она была молода. Так молода! Что ей здесь?
Лиля молчала.
- Здесь есть комната, которой я никогда не пользовался. Там должно быть всё, что нужно. Наверняка есть железная двуспальная кровать с облезлыми никелированными набалдашниками на спинках. В шкафу найдётся чистое постельное бельё, накрахмаленное и подсиненное! – Пойдём?
          Лиля очнулась.
- Да, я хочу тебя! Ты будешь любить меня?
- Да!
- Пока не ёбнет?
- До тех самых пор и, может быть, потом!
***
Батареи отопления грели, и в комнате было тепло. Лиле стало жарко, она сняла свитер, подоткнула платье.   Прежде, чем постелить постель, она, ругнувшись, вымыла полы и вытерла пыль с мебели. Василий Егорович нашёл радиоточку на широком мраморном подоконнике, включил его. Репродуктор шипел и сквозь шумы женский голос монотонно повторял Информационное сообщение МЧС. «В связи с угрозой мегатерракта, жителям Москвы рекомендуется немедленно покинуть город. Рекомендуемее направления эвакуации: Северо-Западное и Западное направления.» Василий Егорович выключил радиоточку.
- Я, кажется, знаю, - сказал он Лиле, домывающей пол. – Я знаю, кто мог устроить это. – Лиля выжала тряпку в ведро и вопросительно посмотрела на Василия Егоровича. – Мой пациент. – Продолжал Василий Егорович. Один мой старый пациент. Честно сказать, я гордился своим успехом. В результате тяжёлой контузии и нервного срыва, личность была разрушена. Он был во власти бреда, а бред был в том, что атомный взрыв превратил его в плазму. Мы вместе с ним, как мне казалось, собрали его личность по кусочкам. Представь себе, - это происходило в этой квартире, только комната была другой. Его пришлось научить некоторым психическим техникам, основанным на даосских и буддистских практиках. Результат был потрясающим. Он прошёл все проверки и остался на службе в Системе. Потом был шум в связи с исчезновением 12 ядерных переносных фугасов. Шум был недолгим, полагали, что атомные ранцы проданы на Ближний Восток. Ну, проданы, и Аллах с ними! – Вреда государственным и частным интересам это не наносило, даже наоборот. Год назад этот мой пациент вдруг позвонил мне и сказал, что нашёл способ возвратить чистоту замысла природе вещей.
- Плазма! – Сказал тогда он. – Теперь у меня есть средство пройти путём плазмы до самого конца! – Я зажгу 12 светочей созерцания, ведущих в сердцевину сна Будды, - там всё переходит в плазму и очищается!
- Я пойду вымою руки, - улыбнулась Лиля. – В кране воды уже нет, я налила в рукомойник свежую. Ты умеешь стелить постель?
***
      Всё-таки, они устали. Они безвольно погружались в сон, и так же, не отдавая себе отчёта в происходящим, всплывали из сна, держась за руки, чтобы снова ласкать, мучить друг друга и снова погружаться в беспамятство.
- Как хорошо! – Шептала ему Лиля, прижимаясь к его плечу. – Теперь нет никаких слов, нет мыслей, нет времени, - нет ничего, только счастье, но его не бывает. Значит, нас нет, но мне всё равно!
- Отчего ты хмуришься? – Спросил он её, потому что она вдруг насторожилась и нахмурилась.
- Мне иногда мешает…мешают какие-то непонятные цифры и буквы. Латинские буквы, перемежающиеся рядами цифр. Я не знаю, что это такое, но это одни и те же ряды. Они возникают прямо перед глазами, потом тают и вдруг снова.
- Ты можешь воспроизвести их?
- Конечно, - ответила Лиля. – Я как будто вызубрила их наизусть. Самая первая
ZC6935J8366K6496.! – Что с тобой!? – Воскликнула Лиля, почувствовав, что с её другом что-то не так. – Что это за цифры?
- Код доступа к банковскому счёту, - тихо ответил Василий Егорович. – Другие беспокоящие тебя последовательности – это коды доступа к другим счетам. Вот как бывает, ..Лиля!..
- Зачем загадки? – Не морочь мне голову! Мои банковские счета? Что ты гонишь, милый!
- Господи, вразуми! – Одними губами прошептал Василий Егорович.
Он не знал, что сказать, но она снова потянулась к нему, - и он стал целовать её. 
Она засмеялась звонко.
- Ты обещал любить меня, пока не ёбнет!
- Так уже! – Прошептал он. – Я люблю тебя после того!
Единственный фонарь во внутреннем дворе погас, всё погрузилось в темноту.
- Ну вот! – возмутилась Лиля. – А обещали иллюминацию!
- Наверное, эвакуация закончена, – предположил Василий Егорович. – Теперь отключили электричество, чтобы уменьшить число пожаров после взрыва.
- Такой взрослый и такой глупый! – Возразила ему Лиля. – Люди, уходя, выключили свет. Просто так. Люди ушли, а их тени остались, застыли, оцепенели.
- Мне тоже часто казалось, что из этого города нельзя уйти. Знаешь, я ведь пытался изменить судьбу.
- Уже изменил. Иди ко мне! Или ты хочешь выглянуть в окно и убедиться, что мы одни, что нас не застанут на этом пружинном матрасе? Скажи мне, чего ты сейчас хочешь больше всего? Что-то из этого, может быть, я могу исполнить!
- Больше всего? Знать твое имя. Но разве ты знаешь?
- Зови меня Лилей и не будь занудой! Иди ко мне, иди!

***
- Бочков, ко мне!
Боречка смотрел в окно и даже приоткрыл рот от любопытства. Он, конечно, не удивился, что Владимир Георгиевич полковник. Но ему казалось, что Владимир Георгиевич полковник какой-то не такой, может быть, он даосский полковник, каким должен быть сумасшедший полковник, таскавший в молодости здоровенный рюкзак со спящей плазмой. Может быть, Боречка ошибался?
Сержант Бочков бежал к Владимиру Егоровичу, волоча ноги в тяжёлых ботинках  по утоптанному снегу. Боречка даже разглядел лицо сержанта, круглое, как у сытого кота.
- Стань, как положено! – Приказал ему Владимир Георгиевич. – Бочков оправил полушубок, вытянулся, но выражение лица всё равно оставалось нахальным.
- У тебя все такие? – Обернулся Владимир Георгиевич к лейтенанту.
Лейтенант понял, о чём речь. Прокашлялся.
- Трудно с дисциплиной, товарищ полковник. – Сами знаете, какое время! Половина взвода с уголовным прошлым. А другая половина уже бы сидела, если бы не бардак!
- Время? – Задумчиво повторил Владимир Георгиевич. – Да что ж, время, как время. Воспитывать надо. Формировать у личного состава чистоту помыслов.
Бочков не выдержал и прыснул в кулак.
- Не смейся, сержант! – Поругал Бочкова Владимир Георгиевич. Он снова достал из кармана блестящий металлический предмет, похожий на пульт управления телевизором, и направил на Бочкова. – Ты спи, Бочков. – сказал Владимир Георгиевич. – Спи, давай. И пусть тебе снится, что ты летишь, свободно, как птица. И летишь до самого восхода солнца, а потом можешь сесть на ветку, отдохнуть и открыть глаза.
Глаза Бочкова осоловели, закатились, он стал плавно и выразительно махать руками, как лебедь в балете.
- Видишь силу науки! – Повернулся Владимир Георгиевич к лейтенанту.
- Ой, блин! – Прошептал лейтенант.
- Я вхожу! – Сказал Владимир Георгиевич. – У меня с Хирургом долгий разговор. Можете сниматься отсюда. Птичку закиньте в БТР – он до рассвета никакой будет. Как тебя лейтенант?.. Как фамилия твоя? – Я доложу, что ты задержал Хирурга и сдал мне.
- Да я что-то не вспомню сразу, товарищ полковник! – Растерянно пробормотал лейтенант. - Какие-то волны уж больно сильные от вашего устройства. Я не помню!
- Тогда свободен!
- Так точно, товарищ полковник! Разрешите бежать?
- Отставить! Посадку личного состава на транспортное средство осуществляйте спокойно, без суеты! У тебя, лейтенант всё хорошо: и по службе и, особенно, в личной жизни!
- Ой, и правда! – Расплылся лейтенант. – То есть, так точно! А, товарищ полковник, вот, скажите, какая в этом году весна ранняя!
- Исполняйте!
- С радостью, товарищ полковник!
***
Теперь Боречка всё понял. Владимир Георгиевич был всё тот же, а коробочкой махал  и приказывал, как полковник, только для вида – чтобы спасти его, Боречку, от злой смерти.
Солдаты затолкали зачарованного Бочкова через боковой люк БТРа. Тот не сопротивлялся, но недовольно бил крыльями. Лейтенант, бессмысленно улыбаясь, забрался в командирский уазик с мигалкой, уселся рядом с водителем, - колонна тронулась.
- Пойдёмте! – Сказал Боречке с порога Владимир Георгиевич. – У меня в Москве уже всё готово, я только из-за Вас задержался. Я привязался к Вам, и хочу, чтобы Вы были в Москве, когда всё, наконец, произойдёт. Я Вас  отвезу поближе к центру. 12 ранцевых зарядов это совсем немного. В плазму превратится только Центр, да и тот, боюсь не весь. Я ведь и сам не знаю, где точно находятся фугасы. Знаю, что в центре, а – где, не знаю. Идиотская история! Я Вам расскажу по дороге.
Владимир Георгиевич замолчал, задумался, потом продолжал как-то взволнованно, - Боречке показалось, что нервные интонации, они Владимиру Георгиевичу стали непривычны, он волновался неумело, неловко.
- Я думал, - быстро говорил Владиир Георгиевич. – Думал, что не смогу уже сопереживать, ну, вообще, переживать человеческие чувства, но Вы мне открыли, что холодная плазма – есть жизнь. Я, знаете, думал о Вас, я услышал, что Вам угрожает опасность, и, видите, - я успел. У меня давно не было друзей, может быть, никогда. А теперь Вы мне стали другом. Я увезу Вас в Москву, туда, в эпицентр Превращения. Нам будет уготована новая судьба! Ну, едем!?
- Так Вы там бомбы хотите взорвать? - Полюбопытствовал Боречка, с готовностью вставая с корточек, на которых он сидел всё время, пока подглядывал в окно? Правда, настоящие атомные бомбы?
- Настоящие, конечно! Ненастоящие я продал, мне же деньги нужны были и немалые для моего плана.
- Расскажите! - попросил любопытный Боречка. – Расскажите, а потом поедем. Я же понимаю, что Вам важно, чтобы я поехал. Только я очень волновался, думал, вот-вот убьют, и всё прислушивался, чтобы не упустить Слово. Последнее, Владимир Георгиевич, Слово. Оно должно было быть очень важным. Но кроме слова, я еще очень боялся! Я же совсем не герой, - вот боялся, что солдаты, когда будут в меня стрелять, будут злиться. Вы знаете, людям, чтобы убить, надо очень сильно разозлиться, прямо остервенеть! Вот я боялся таких, ну, как сказать?.. таких белых-белых глаз!.. Теперь я как выжатый лимон. Нет, лимон кислый, а у меня сейчас ни вкуса, ни запаха, ни вида – так себя ощущаю. Давайте чаю попьем, а вы расскажите!
    Боречка, не дожидаясь согласия, бросился ставить чай. Владимир Георгиевич улыбнулся ему вслед.
- Чудак! – Подумал он про Боречку, какой чудак! Неужели он мог кого-то зарезать ножом? Он же не умеет ненавидеть, как и я не умею. Или мы с ним не люди? Да, конечно же, нет! Я это про себя знаю, а он? Чаю ему! Время, конечно, дорого, но как отказать этому ненормальному?
- Конечно, - думал Боречка, зажигая газовую плиту, - Владимир Георгиевич сумасшедший, совсем безумный человек, наверное, больше меня сумасшедший. Почему он думает, что всё изменится и станет счастливым, если превратится в плазму? Тут он не прав! У плазмы души же нет, а душа в Слове! Вот я ему по дороге все объясню! Владимир Георгиевич обманывать не умеет, и, конечно, если обещает, то обязательно Москву взорвёт. Это очень жаль! Но я спасать Москву не могу. Тут что-то другое должно случиться: к счастью или нет – не пойму! А то бы вышло очень глупо! – Боречка представил себя киношным Суперменом и засмеялся. Правда, выходило глупо.
Боречка почему-то не верил, что Москва сгорит в атомном пламени. Владимиру Георгиевичу верил, а в это – нет.
***
  Чай из здоровенной чашки хлебал Боречка, а Владимир Георгиевич не стал, - только рассказывал. Всё-таки, надо было спешить!
- У меня завёлся ученик. – Начал рассказывать Владимир Георгиевич. - Я думал, что он превзойдёт меня, оно, в каком-то смысле, так и вышло. Дело-то в том, что после многих лет даосской и буддистской практики, я достиг довольно высоких ступеней. То, что Вы подглядели в окно, ну, с этим сержантом Бочковым, - это так, как работа напёрсточника рядом с Игорем Кио. Я научился входить в сны Будды, путешествовать по ним сам и отправлять туда других. Иногда я служил провожатым, иногда…- так требовали обстоятельства - я отправлял туда людей без сопровождения и напутствия. Некоторые возвращались, некоторые…ну….не знаю, не знаю, где они,!..
В одном из снов я встретил молодого человека, который поразил меня своей готовностью к перевоплощениям и какой-то необыкновенной природной силой созерцания. Ему не хватало только знаний  и дисциплины. Я предложил взять это у меня, и он стал моим учеником, а потом…потом я думал, что он стал моим другом, но ошибся.
Я рассказал ему о плазме, и о 12-ти атомных ранцах, которые я к тому времени уже поместил в надёжном месте. Мне нужны были деньги для реализации плана, я решил посоветоваться с ним, с учеником. Он подал мне прекрасную идею: продать на Ближний Восток точные копии, фальшивки ядерных зарядов. Используя мои связи в ГРУ, нетрудно было найти клиентов, - мы их нашли и получили задаток. На эти деньги мы и изготовили муляжи. Да что там муляжи! Там всё было почти, как настоящее. Только вместо плутония, туда напихали разной радиоактивной грязи. Фонило в точности, как у настоящих – не больше, не меньше! Поймать нас на обмане до приведения игрушек в действие было невозможно – игрушки-то неразборные!
Мы получили всю сумму. На эти деньги я всё подготовил в Москве, и еще осталось десять раз по столько на благотворительность и причуды. Оставалось разместить настоящие ранцы в Москве, и тут мой ученик исчез вместе с ранцами! Между нами существует связь, неразрывная связь в Снах Будды! Я вижу его, я чувствую, что он где-то в центре Москвы, я знаю, что заряды возле него! Любого другого человека я бы достал через сон и привёл бы его, как нашкодившего мальчишку, за ухо. Но не этого! Он слишком силён, слишком искусен в волшебстве даосов! Я вижу его тень, иду за ней, и тень исчезает. Я отчаялся, я нашёл человека – обычного с виду человека, надо сказать, не слишком приятного,  испорченного человека, - я нашёл человека, который способен идти по следу Ученика. И этот человек нашёл его, но оказался своеволен, лукав и…талантлив. Он играет в свою игру, и они оба запутали меня в конец. Ну, что же! Мне не надо знать, где фугасы. Они где-то в Москве, где-то в центре, и этого довольно! Блестящая коробочка, которой я дурачил лейтенанта, - это не просто плацебо гипнотизёра. Это пульт управления радиостанцией. Радиостанция находится в этом джипе. Она передаёт сигнал на старый добрый советский спутник, который всё еще висит над нашей матушкой Европой. Спутник принимает сигнал и отправляет команду на приёмники фугасов. Всё! Получится несколько хуже, чем я хотел, но выбора уже нет. ФСБ и ГРУ знают о моих планах, за мной охота. Суматоха, которую устроили вы в Москве, мне очень помогла. Спасибо! И долг платежом красен. Я беру Вас в центр Плазмы!
- Спасибо! – Поблагодарил Боречка. - Вам это в самом деле важно и дорого, и я ценю Вашу заботу обо мне...Поедем, что ли?
Они поехали в Москву.
По дороге они говорили обо всём на свете, и им было интересно друг с другом и хорошо.
Одна мысль, однако, беспокоила Боречку. Ему вдруг само собой вспомнилось, что в Москве у него осталась дочка, а у дочки есть сын, т.е. в Москве остались дочка и внук. Дочку звали Ирина.
- Они ведь живут на Юго-Западной, - подумал Боречка. –. Москва большой город. Ирина далеко от центра!

***
- Я не умираю просто так! – Сказала себе Ирина. Эти слова сами сказались, она не хотела и не думала. Надо было найти в себе силы и поднять голову, и посмотреть на этого долговязого монстра. Но разве просто? Ирина только знала, что не надо глядеть украдкой, - тогда страх овладеет всем существом, страх победит, - ей не хотелось быть жалкой. Надо поднять голову и посмотреть в лицо, глаза в глаза!
Да разве можно осилить такое!
Она смогла!
Вначале она не поняла ничего. Не было никакого Деревянко, она его ждала, - это был не он!
Приволакивая ноги, к ней медленно в раскачку приближался человек, которого бы она в другой раз испугалась бы до смерти, если бы не ждала еще худшего. К ней шёл замученный монстром следователь Андреев. Его лицо в корке запёкшийся крови и чёрных пятнах узнать было тяжело, но фигура и пиджачок, и брючки, так и не смявшиеся, а всё-таки, мятые – она сразу признала, как только в уме прояснилось.
- Не подходите! – На всякий случай крикнула она покойному Андрееву. – Я Вас боюсь, правда, боюсь!
Андреев остановился и посмотрел на Ирину невидящими глазами. Глаза были тоже в сгустках запёкшейся крови – слепые глаза. Он раскачивался и пытался поднять руку, чтобы сделать какой-то знак, но всё не мог, а потом стал водить рукой перед собой, а что это значило, Ирина сразу поняла: он просил, чтобы она его не прогоняла.
Потом он с трудом расцепил спёкшиеся губы и сказал невнятно:
- Пожалуйста!
- Господи, - пробормотала скороговоркой Ирина. – Да, я что, я ничего! Идите себе! Проходите, если надо, я… я… ничего…
- Я не слышу! – Сказал Андреев. – Я только чувствую Вас, что вы тут. Я Вас знаю, Вы Ирина. Вы меня простите, пожалуйста, что я доискивался вашей вины. Зачем я Вас мучил, Вы ведь и без меня всё знали! Вы про свою вину всё знали, а больше никому это знать не надо. Простите, ладно!? Я теперь много понял, я Вас теперь жалею. Такая красивая, тонкая женщина и такая судьба!
- Божечки, бедный Вы мой! – прошептала Ирина, - Отчего нам этот кошмар, эта мука! Да Вы, я же вижу! – Вы такое перенесли, такое! Да как же это! Что же я, дура! Давайте я вас за руку возьму, поведу. Хотите, я буду с вами всегда? – Вы, вы не гоните меня!
Я нет, что Вы! – Ответил Андреев, и что-то похожее на улыбку показалось на его лице. – Вы такая чистая! Только как вы со мной, я же отчасти покойник! Отчасти, не совсем! Мне сказали, - я не гожусь. Я даже обиделся сначала, что и на это не годен, а потом понял: зачем мне, если я уже умирал только что? А потом меня в морге забыли. Вдруг все побежали куда-то. Что-то случилось у людей, только я еще неопытный был, не умел понять, что с ними. Они даже пистолет у меня не забрали, - виновато добавил Андреев, доставая из нагрудного кармана пиджака своего «Макарова». – Смешно! Я ведь всегда плохо стрелял, потому что не имел чувства. А теперь, я знаю, что умею стрелять. Вы удивитесь, ведь я слепой и не слышу ничего. Я и сам многому удивляюсь!
- Пойдёмте отсюда! – Спохватилась Ирина, увидев пистолет. – Я ведь опять натворила – не судите меня! – Я ведь это чудовище, этого…соседа своего, Деревянко, убийцу Вашего сюда вызвала! И он, я знаю, придёт!
- Он здесь! – Сказал Андреев, прислушиваясь к чему-то. – Он страшный, я буду защищать Вас, но не знаю, смогу ли справиться. Лучше уйти!
- Я тоже буду защищать тебя! – Жарко сказала Ирина. – До самой смерти! – Она запнулась, потому что дело было не в жизни и смерти, а в другом. – Я буду…буду любить Вас! – Наконец решилась она сказать Андрееву, и хорошо, что решилась.
- Я тоже буду любить! – Отозвался Андреев.
Он заплакал от жалости и любви к этой женщине, - заплакал без слёз, беззвучно, и лицо его не изменилось, потому что уже не умело меняться. Но он плакал. – Как поняла это Ирина – Бог весть!
- Пойдём же! – тихонечко попросила она Андреева и потянула его за руку.
- Немного подождём, - ответил Андреев. Он сказал тихо, но твёрдо, так, что Ирина удивилась. - Пусть Деревянко возьмёт наш след, - объяснил он ей. -  Мы уведём его отсюда. Он убивать пришёл, а мы уведём. Тогда Вы, Ирина, не будете думать, что снова сделали плохо! Вам не надо так думать! Вы такая…я не знаю таких слов, чтобы сказать, но они есть, есть, я чувствую!..

БОРЕЧКА. СНЫ БУДДЫ-ПРОКАЗНИКА. История 12-я

Джип неуверенно пробирался по раздолбанной поселковой дороге к выезду на Минское шоссе. Впереди виднелся уже перекрёсток со светофором, бледно мерцающим в матовой белизне туманного утра.
- У вас, наверное, плохие предчувствия? - Осторожно спросил Боречка Владимира Георгиевича, глядя на его лицо, приобретшее вдруг выражение сосредоточенное и какое-то... удалённое, что ли...  В этом выражении была даже неуверенность, - Боречка еще не видел, чтобы Владимир Георгиевич сомневался, - он, вроде бы знал всё и во всём был уверен, а тут нет... - Что-то пошло не так? - Тихонько переспросил Боречка. Владимир Георгиевич пожал плечами и поморщился.
- Не так?.. - Переспросил Владимир Георгиевич. - Не так, не так... - протянул он. - Да, конечно, не так! Я когда заезжал сюда с Минки, сфетофор не работал, не мигал даже, мёртвый был, а теперь, глядишь, заработал.
Боречка не понял.
- Так, наверное, починили? Это плохо?
- А Вы видели, чтобы на поселковом перекрестке светофоры чинили ни свет ни заря?
- Я как-то не вникал? - виновато ответил Боречка.
Владимир Георгиевич улыбнулся.
- Я бы тоже не стал вникать, да дела наши такие, что стоит присматриваться и замечать аномалии в природе. Вот смотрите, если мы подъедем к перекрёстку, и свет переключится на красный, что это может значить?
Боречка задумался.
- Думайте быстрее, - поторопил его Владимир Георгиевич. Двести метров осталось. Ну?
- Сдаюсь! - Поспешил сказать Боречка. Он уже понял, что красный свет светофора может ничего не значить, а, может – и это именно то, что имел в виду его опытный товарищ, - а, может быть, и значит, и за этим кроется что-то опасное, тревожное. Боречка не хотел рисковать, уже зная странность за Владимиром Георгиевичем. Ведь тот мог и, зная об опасности, не прервать разговора, не изменить предзаданного разговором неторопливого хода вещей, - он, как будто, всё время подстраивал свою волю к какому-то внешнему звучанию, к какой-то теме, - подстраивал и прислушивался – так ли звучат они вместе?.. А Боречке стало тревожно и страшно. Он устал, и не хотел погони и зла. Так бы ехать и ехать рядом с другом и молчать, или говорить обо всём. Но что-то не так впереди, что-то не так!
- Там, правда, что-то не так! - Быстро проговорил Боречка, и Владимир Георгиевич сосредоточенно кивнул в ответ.
Джип подкатывался к перекрестку, переваливаясь из стороны в сторону, следуя неровностям дороги.
Светофор был зеленый, и вдруг, пропустив желтый, переключился на красный.
- Пригнитесь! - Крикнул Владимир Георгиевич, выкрутил резко руль вправо и дал газу. Джип развернулся почти на месте и его потянуло на обочину дороги. Боречка не сразу понял, что ему делать, но сзади со стороны шоссе ударили автоматные очереди и одна была какая-то особенно густая, басовитая, и Боречка даже понял, что это не автомат, а пулемёт, - и тогда, испугавшись почему-то, именно пулемёта, он пригнулся, как ему было сказано.
Боречка не видел, но чувствовал, как пули дырявят джип, но машина то прямо, то боком, то другим, - стремительно набирала скорсть.
Вдруг всё стихло. И стрельбы не стало, и двигатель смолк, и не было уже толчков и бросков, и подскоков – машина остановилась, - Боречка открыл глаза. Владимир Георгиевич сидел, положив руки на руль. Лицо его покрывали капельки пота, но выглядел он хорошо, и улыбался.
- Вот, он так улыбается, что никогда не поймёшь, - подумал Боречка, - никогда его не поймёшь, уже, правда, всё хорошо, а если да, то хорошо, потому что выпутались или потому что уже умерли... а почему не стреляют? - Спросил Боречка.
- Они  далеко... - ответил Владимир Георгиевич. Наверное, очень далеко. Я даже не знаю, как далеко...я, признаться, ...я сильно испугался, и теперь даже не знаю, где мы.
- Сны Будды, да? - Поинтересовался Боречка, не скрывая и некоторого ехидства. Все-таки, он и в этом остервеневшем мире оствался врачом и к неестественным причинам относился с недоверием а, когда их было много, - то и с раздражением.
Владимир Георгиевич ничего не ответил, а потом, попыхтев и подергав красивым, прямо-таки резным ртом, грязно выругался как простой армейский полковник.   
Открыли капот джипа. Радиатор был пробит в нескольких местах и из дырок уже все вылилось на снег.
- Был такой, - сказал Боречка, наморщив лоб. - Был такой “крестовый поход детей” в средние века. Наверное, вы читали?
- Нет, пробел у меня тут, - виновато ответил Владимир Георгиевич. - Люблю историю, а читать много не пришлось. А что это было?
- Дети со всей Европы собирались в толпы и шли в Палестину освобождать Гроб Господень, потому что - прошел такой слух, - что сарацинам не устоять против невинных детей.
- Могу себе представить, - перебил Боречку Владимир Георгиевич. - Думаю, не многие дошли. Думаю, тут же нашлись аферисты, которые продавали их в рабство тем же душманам, а потом болезни, а потом же, дети в толпе не ангелы, я знаю, там страшные вещи творились!.. Разве нет?
- Вот ведь как Вы правы! - Жаль, что Вы правы, что так сразу понимаете жизнь с этой стороны.
- Я ее не понимаю, я ее знаю. Это не одно и то же. Я только хочу сделать ее понятной.
- Выровнять? Разве сны Будды ровные, разве они прямые, а не как клубок перепутанных ниток?
- Вот же, привязался! Лучше скажи, к чему про крестовый поход детей вспомнил?
- Вот странно! - Задумался Боречка. - Мы уже несколько раз пытались на “ты” перейти, и ничего не выходило. А тут у Вас вышло и очень естественно.
- Это потому что стреляли, и я вспомнил, что полковник, а Вы - младше по званию, - ответил серьезно Владимир Георгиевич. 
- Боречка прыснул в кулак. Все-таки, смешно, что Владимир Георгиевич полковник и умеет так грязно материться.
- Так что там Крестовый поход?
- А! - вспомнил Боречка. - Там дети шли Гроб Господень освобождать. А тут два заведомых сумасшедших.
- Вы вложили в понятие “Гроб Господень” очень необычный смысл, вернее даже, - клубок смыслов. - Обрадовался Владимир Георгиевич. - Это позволяет мне по-новому взглянуть на нашу миссию.
- Ага! - Ответил Боречка. Они еще постояли-помолчали возле подстрелянной машины и решили идти в поселок искать механика.
Дорога назад была той, да не той. Вроде,  извилистее и уже. И ям было больше, и из-под разбитого местами льда не видно было асфальта.
- Вам это ничего не напоминает, - спросил Боречка своего спутника, когда они остановились у забора из колючей проволоки, прикрепленной к врытым в землю деревянным железнодорожным шпалам. За забором видно было внушительных размеров дощатое строение с несколькими покосившимися воротами, а перед строением стояла старая сельхскохозяйственная техника и совершенно древний американский грузовик еще военных времен - студебеккер. Центральные ворота то ли барака, то ли гаража украшал здоровенный щит, на котором красками были нарисованы колхозница, поднявшая над головой толстый венок из каких-то злаковых растений и колхозник с гаечным ключом в правой руке и с молотом на плече, который - молот - колхозник поддерживал левой рукой за рукоятку. Колхозница, похоже, побаивалась колхозника, и один глаз ее опасливо косились на молот, а другой - на гаечный ключ. Была и подпись: “встретим ХХII съезд КПСС ударным трудом!”
- Художник, наверное, местный, - так, не за чем пробормотал Владимир Георгиевич.
- Вот, - сказал Боречка. - сдавал историю партии в институте, кажется на четверку сдал, а ничего не помню! Это в каком году съезд был?
- Черт бы его дядьку знал! - Ответил Владимир Георгиевич. - Думаю, нам объяснят. Меня вот одна вещь беспокоит.
- Какая же? Вот, меня, к примеру, не одна!
- Сейчас - одна, - угрюмо процедил Владимир Георгиевич. - Сейчас одна! Пульт, который Вы у меня видели, обменивается со спутником шифрованными сигналами каждые пол часа. Пульт посылает сигналы до тех пор, пока датчики в пульте фиксируют биение моего сердца. Если носитель пульта умирает, сигнал не посылается.  Заряды могут взорваться в двух случаях: если я дам соответствующую команду, нажав красную кнопочку, которая,- вы видели - закрыта стальной крышкой, и, если спутник не получит от пульта никакого сигнала в установленное время.   
- Ну, слава богу, Вы живы, о чем беспокоиться.
Владимир Георгиевич впал в еще большую угрюмость. - Жив пока, да. Вот, только я не знаю, доходят ли радиоволны из прошлого в будущее. А ты знаешь?!
- Господи! - Дошло до Боречки, наконец, - это же...это, как говорят...это же туннель времени! Эфир времени!
- Ночной эфир струит Зефир, гудит...ля-ля..Гвадалквивир. - Прочитал Владимир Георгиевич из Пушкина. - Ничего не соображаю в туннелях времени!
Боречка тоже не больно соображал, но он куда-то двигался со своим спутникам без цели, - только с каким-то непонятным смыслом, так что Боречку не очень беспокоило, что тут причина, а что - следствие и как оно там в деталях... Одно “почему”, правда пришло ему в голову.
- А те люди, - спросил он. - Ну, те, которые послали стрелять в нас, то есть в Вас, я думаю, - они знали, что, если убьют Вас, эти атомные бомбы в Москве взорвутся?
- Про устройство пульта ТАМ точно знают. А кто отдал приказ нас замочить - знает только черт.
- А вдруг кто-то еще хочет взорвать эти бомбы и сомневается, что Вы это сделаете?
Владимир Георгиевич подумал, помолчал, потом сказал:
- Это может быть, пожалуй, может. Мне это не нравится. Не хочу, чтобы кто-то тянул грязные лапы к моему делу. Хотя...Если спутник не принимает отсюда сигналы, все уже сделано, хотя и обидным образом - я хотел быть там и узнать тот миг, когда стану плазмой.
- Давайте, - предложил Боречка, - исходить из предположения, что волны эти ваши доходят, куда надо. Если предположить другое, то все очень плохо, и идти больше никуда не стоит. Так давайте идти - по туннелю времени, так по туннелю. А?
Они пошли. Вошли в незнакомый поселок.  Дошли до почты. У крыльца почты Владимир Егорович внезапно остановился, как будто в голову ему внезапно пришла какая-то чрезвычайной важности мысль.
- Час который? Почта, что, закрыта еще?
- Посылочку ожидаем? - Съязвил Боречка.
- Позвонить хотим. По телефону. Есть такое средство связи. Заказываешь телефонный разговор. Ждешь полтора-два часа, потом орешь в эбонитовую трубку, а с той стороны тебе орут, чтобы ты услышал. Это такой туннель времени. Если у тебя есть правильный номер телефона, а у меня есть такой номер. Пятизначный.  В Москве.
- Туннель, да!.. - прбормотал Боречка. - Так, мне кажется уже и открыто должно быть. Да только там никого нет. Пусто. Не чувствую я там людей. Да и нет тут людей. Вы заметили, что мы не встретили никого! Поселок пустой, а вокруг одни декорации! Точно, как в туннеле, только - во сне. И света в окнах мы не видели! И...собаки не лают! Они не лают, если люди не ходят. А где люди?
- На похоронах, - мрачно пошутил Владимир Георгиевич. - На собственных. Они все уже умерли. А дети ушли в крестовый поход в Палестину.
- Ой! - Тихо испугался Боречка. - Свет! - В окнах поселковых домов загорелись желтые “лампочки ильича”. Зажегся свет и в маленьком окошке почты.
- Когда в светофоре копались, отрубили поселок от электричества. - предположил Владимир Георгиевич. Он пружинисто взбежал по ступенькам и постучал в дверь почтового отделения.
- Он так требовательно постучал, - подумал Боречка. - Как будто ему очень надо и он знает, зачем.

***

Желтый тусклый неровный свет каких-то древних аварийных фонарей под проволочными сетками не то освещал, не то мутно обволакивал пространство.
Ирина слышала, как шаги ее гулко отзываются под бетонными сводами туннеля, потому что сапоги были, хоть и не на высоких, но, все-таки, на каблуках. Андреев  волочил ноги в своих английских ботинках со шнурками, и его шаги шелестели. Сочилась вода из неровных стыков бетонных плит, и ржавые рельсы узкоколейки посередине туннеля уходили за поворот из темноты в кромешный мрак, и мрак шелестел, как  шаги ее спутника.
- Где мы!? - Вырвалось у Ирины. - Она сразу и поняла, что нелепо спрашивать об этом у слепого, - зачем не сдержалась!
Прежде покойный, а теперь непонятно кто, -  следователь Андреев в ответ сжал ее пальцы, успокаивая и как бы говоря: не бойся, не бойся! И тут Ирина поняла, что рука у него теплая, живая, и ей тогда стало легко и радостно: может быть все сон, что он умер, все морок, но они придут куда-то, наконец, и он будет с ней. Куда они идут, и что там будет — это не важно, - важно, что теплая рука, что он рядом, этот родной измученный человек.
- Кто-то ведет меня, - вдруг сказал Андреев. - Кто-то держит мое тело, переставляет мне ноги, кто-то ведет… Там лестница наверх, железная лестница, но с перилами, ты подымешься и там будет старый московский двор, двор как колодец с серым небом на дне. Между двумя кучами угля черный вход в подъезд, дверь справа на втором этаже. Тебе нужно туда.
- Мне нужно? Мы вместе придем, вместе, слышишь, ты дойдешь, я не оставлю тебя ни за что, ни за что! Ты глупости выдумал! Слышишь! У тебя теплые руки!
- Потому что ты держишь меня за руку,- поэтому. Но это тепло настоящее, оно не мое, оно твое во мне, но — настоящее. Уходи, оставь меня, со мной уже ничего не будет а он идет за нами, Он все ближе и ближе, Он смотрит на нас, подглядывает из темноты, - он хочет причинить тебе боль, страшную боль.
- Я упрямая вздорная баба, слышишь, Андреев! - Я вцепилась в тебя и не отпущу, пока не надоем тебе и ты не пошлешь меня к черту! - Она слегка потянула Андреева за руку и чуть-чуть ускорила шаг. - Андреев послушно поспевал за ней, но по лицу его ничего нельзя было понять, он был с ней и как будто — не с ней. И ей стало казаться, что с каждым шагом по туннелю, он удаляется от нее и его рука остывает.
- Мне плевать, Андреев, что ты покойник! Мне наплевать! У меня мать ведьма и отец блаженный. Кого же мне полюбить, как не тебя, Андреев. Только не будь дурак, не уходи, не оставляй меня!
Его рука остывала.
Этого не должно было быть! Ирина ведь знала, что они вместе навек, - куда же он уходит, почему!
Она стала спешить, попыталась пойти еще быстрее, но он не мог, стал путаться ногами, у него развязались шнурки на правом ботинке, и она испугалась, что он запутается и упадет. Ирина остановилась, присела и стала завязывать ему шнурки. Она отчаянно завязывала эти черные скользкие шнурки, совершая магический ритуал: если успею завязать, - загадала она. - Все будет хорошо, мы спасемся! - Она торопилась, а шнурки путались, не слушались. - Надо успеть, успеть! - Бормотала Ирина, и тут подумала, и ее обдало холодом: успеть до прихода Чего? Он, Деревянко, он, он приближается, чтобы отнять у нее Андреева! Как же ей еще сделать больно, больнее-то нельзя, - вот он зачем идет за ними! - Чтобы отнять! А она, дура, и не смотрит по сторонам, не стережется! Она должна взять у Андреева пистолет! - Вот что она должна сделать! Она выстрелит в эту противную острую морду — выстрелит, не промахнется! И эта мягкая, почти как и не мужская рука Андреева снова станет теплой!
Ирина затянула шнурки и вскинулась. Она уже знала, что делать. Может и глупость это, но, когда знаешь, и шнурки сами собой завязываются! Она знает!
Ирина быстро поднялась и сама удивилась, как быстро и как легко это у нее получилось. Она поднялась и ей показалось, что ее тень скользнула по противоположной стене. Но это была не ее тень!
Зачем она выпустила руку Андреева из-за этих дурацких шнурков!
Он, Мучитель, вышел из темной ниши! А у нее нет пистолета!
Ирина ухватилась за борты Андреевского пиджака, чтобы достать из нагрудного кармана пистолет, но Андреев выскользнул из пиджака, безвольно подняв мягкие руки, пиджак остался в руках Ирины, а Андреев лежал теперь на холодном сыром бетонном полу в одной тоненькой рубашке, выбившейся из-под брюк. Ирина забыла про пистолет, уронила пиджак и стала подымать безнадежного Андреева с пола.
- Брось его, соседка! - Сказал-прошептал Деревянко где-то там, над ней.- Его теперь сожрут крысы, он мне больше не нужен! Это была моя кукла, я водил ее, чтобы с тобой поиграть. Он дохлый, он и был дохлый, - я хорошо разыграл тебя, да? Квелого я разрезал на полоски, он сильно кричал, красиво — песня! Только он слабый, ты слабака взяла, соседка, в работу!  А тебя резать не буду, я лучше же придумал, правда? В искусстве надо идти дальше, глубже, иначе тоска, застой, смерть воображения! Ты думала, что вот она, твоя любовь, а это была кукла, которую водит маньяк себе на потеху. С чем ты осталась, ты, противная потная баба! У тебя не будет даже сладких воспоминаний, потому что все, что у тебя было с ним, на самом деле, было со мной!.. Со мной, с твоим Буратино!..
Ирина не слушала. Ей удалось поднять неподъемного Андреева, который теперь, и правда, был мертвее мертвого. Она обхватила его поперек груди и пыталась устроить как-то поудобнее, чтобы можно было тащить его — Бог весть сколько! - до той самой железной лестницы с перилами, в тот двор, где старый дом, а в нем огромные окна с мраморными подоконниками с видом на бездонный колодец заднего двора.
Деревянко молол чушь: он мог подхватить беззащитное тело Андреева, мог своей злой силой переставлять его безвольные ноги, но никогда и ни за что не смог бы он сказать тех слов, которые были сказаны покойным следователем. Ирина подумала, что эти слова были из тех, что ее сумасшедший отец наклеивал на тайные места до времени. Вот же, пришло время, и сказаны стали те слова! Ирина все понимала, но — хитрая! - не подавала виду. Пусть куражится мерзавец! Она унесет тело Андреева и похоронит его  с отпеванием, как положено человеку, такому чистому и принявшему такие смертные муки. Пусть Враг торжествует, а посмеет помешать, она разорвет его, Мучителя, на части — вот так, голыми руками разорвет, - зачем ей пистолет!..
Деревянко, склабясь, смотрел на Ирину.
- Нет, не то, не готова! Дура-баба! - Процедил он. - Иди пока! Я еще погуляю и вернусь! Образ надо завершить, иначе как? - Иначе гармонии ****ец, а я теперь не могу без нее!..
Ирина, обливаясь потом, тащила Андреева, и длилось это вечность, и вечность промелькнула, как миг. Она запомнила только бесконечную лестницу наверх, железную кривую лестницу с короткими перилами. Она не верила, что одолеет эту лестницу со своим скорбным грузом. Пришлось разорвать на веревки подкладку пальто. Она обхватила Андреева веревками, легла на него спиной и завязала веревки крепкими смертными узлами на себе. Надо было перевернуться и встать, но не выходило. Ирина задыхалась и повторяла попытки вновь и вновь, пока не удалось.
Путь наверх лучше бы забыть!.. Каждый шаг был невозможен, но она делала этот шаг и потом еще. Вдруг она сознавала, что стоит, вцепившись в перила, и воет диким воем от бессилия. Тогда она подымалась еще на один шаг.
  Ирина постучала в дверь на втором этаже, не решаясь прикоснуться к круглой кнопке электрического звонка в черной эбонитовой оправе, - электрический звонок плыл у нее перед глазами, превращаясь в грязную черную кляксу с концентрическими кругами.
Она задыхалась от бешеного стука сердца и от пропитавшей ее одежду канализационной вони, мерзкая склизкая грязь, размазанная по лицу, жгла кожу. Воздуха! Ей не хватало воздуха, - вот она умрет и Андреев станет просто так, безымянный труп, - нет, она не могла, не должна!.. Она постучала снова. Никто не отзывался и тогда она надавила ладонью на кнопку звонка, потом еще раз, еще
Ей открыл мужчина, он был знаком ей, наверное знаком, но она не понимала и старалась вспомнить, кто он.
- Я вот с ним, - сказала Ирина, переведя дух. - Она глазами показала на Андреева, который так и висел за ее спиной, а ноги его волочились по полу. - Умер он! Похоронить надо по-человечески. Мой он! Стол-то есть тут положить человека? И обмыть надо, сам знаешь!
Василий Егорович посторонился, и Ирина протиснулась в узкий коридор с телом Андреева.
В глубине коридора образовался силуэт, женский силуэт, нечеткий, зыбкий, тонкий!.. Ирине показалось, что она узнала ее.
- Видишь, нашла я любимого своего! - Сказала Ирина туда, в полумрак коридора. - Ты не думай, у него рука была теплой, он говорил со мной и сказались его слова - теперь я больше не одна, а с ним! И тебя я, мама, простила, - он все грехи на себя взял: и твои, и мои, и отца. Ты меня тоже прости, а его положить надо, стол вымыть и его обмыть и положить, как надо, как должно быть!..
Ирина повернулась к Василию Егоровичу, припоминая что-то еще, наверное, важное, ну, да, -важное!
- Слышишь, за мной,  этот садист, Деревянко, идет. Ты же живой, - убей его! Нельзя ему сюда! Нельзя столько Зла, грех, нельзя! Погоди, сейчас развяжу веревки, да положим его, бедного, я тебе тогда пистолет дам, сохранила я пистолет!.. Помоги, что ли. Сил нет, упаду сейчас, умру, - тебе три покойника много будет, Василий Егорович!
- Сегодня будет много гостей! - Сказала женщина из темноты коридора. - Эти первые, за ними - еще!..
- А почему три покойника, - машинально подумал Василий Егорович. - Если вместе с Ириной считать, и этот следователь, кажется, Андреев его фамилия, то - два покойника. Откуда третий?
В дверь постучали. Негромко, но уверенно, даже требовательно.



БОРЕЧКА. Послесловие

В дверь настойчиво стучали. Не слишком сильно, но уверенно, настойчиво, как будто имели право войти.
- Это он, Зверь! - Сдавленно прошептала Ирина Василию Егоровичу. - Как же я, дура, пистолет бросила! - Ирина озиралась, как будто Зверь мог войти и не через дверь, а выйти из стены, из темноты, из неоткуда - Я Андреева уберу в ту комнату, что слева, я с ним буду! Не открывай ему, не открывай!
Ирина нагнулась и ухватилась за тело, лежащее на полу. Из темной глубины коридора отделился силуэт и шагнул на свет.
- Господи, Лилька, ты что ли! - Горло Ирины сдавило, но женщина из темноты ее поняла.
- Давай вместе! - Ответила она, нагибаясь к телу Андреева.
- Прости! - Прохрипела Ирина. - Прости, если можешь! Да мне все уже равно!
- Бог простит! - Я не по этому делу! Давай, что ли - взяли!
Женщины потащили Андреева.
Василий Егорович пошел было к двери открывать, но тут зазвонил телефон, - тот самый черный эбонитовый аппарат с железным диском, на котором были цифры и буквы. Этот телефон на памяти Василия Егоровича никогда не звонил, но тут вдруг проснулся- ну, да, - почему бы и ему не зазвонить!
- Лиля! - Крикнул Василий Егорович в темноту коридора. - Возьми трубку, я пока дверь открою!
Василий Егорович пошлепал к двери и тут сообразил из-за слова “посшлепал”, что он босиком. Он посмотрел на ноги - правда, босиком. И тогда он подумал, что как-то глупо открывать дверь босиком, если за дверью убийца-маньяк.
- Да, говорите, я слушаю! - Услышал он Лилин голос. - Да, Кого, кого? Василия Егоровича? Он тут. А, кто спрашивает, спрашивает кто, что сказать?
Василий Егорович распахнул дверь. Двое молодых мужчин стояли перед ним чуть в глубине лестничной клетки. Между ними было расстояние метра в полтора: так не стоят люди, которые пришли вместе и просто хотят зайти. Высокий мужчина с пышными черными усами был не по погоде без шапки, - видимо гордился пышной шевелюрой в мелкий барашек. Он держал левую руку в кармане полушубка, а в кармане угадывался ствол и ствол точно целился Василию Егоровичу в низ живота. Мужчина небольшого роста, круглолицый, голубоглазый и, наверное, блондин шапку носил и это была пышная меховая шапка. В левой руке он держал чемоданчик, в каких носят портативные компьютеры, а правая рука у него свисала вдоль бедра и пряталась в разрезе стильного пальто, - разрезе необычном для такого фасона - и чего бы делать разрез сбоку под карманом?
- Волноваться не надо! - Улыбнувшись ласково сказал невысокий. - Мы же с Вами, можно сказать, из одной стаи, - Вам привет от Александра Яковлевича. Моего товарища зовут Виктор, а меня - Александр.
- Если бы из одной стаи волков, - подумал Василий Егорович. - я бы не волновался. Но это человеческая стая!.. - Василий Егорович вдруг спохватился, что держит слишком долгую паузу. - Ну, раз из одной стаи, - поспешил сказать он, - раз из одной, то заходите и будьте как дома! - Все-таки, - еще подумал Василий Егорович. - Люди от Александра Яковлевича - это лучше, чем Деревянко. По крайней мере, на вид они опрятнее.
Александр и Виктор просияли улыбками, показывая, что оценили гостеприимство.
- С радостью! Мы только установим над дверью камеру. - Виктор вынул левую руку из кармана, где должен был быть только что угрожавший Василию Егоровичу пистолет, - и эта рука, как и правая, была в черной перчатке, но уже без пистолета. Виктор прилепил над дверным косяком какой-то шматок пластической массы и вдавил в него шарик величиной с крупную горошину - наверное, камеру.
- Входим! - Сказал, продолжая улыбаться Александр. Он сказал это как бы в пустоту, и Василий Егорович понял, что Александр говорит в микрофон и что они на прямой связи с начальством. С Александром Яковлевичем, надо думать.
- Да, я передам! - Услышал Василий Егорович голос Лили, закрывая дверь за гостями. - Обязательно, не сомневайтесь!
- Кто звонил? - Спросил Василий Егорович. Лиля не успела ответить - за нее ответил Виктор.
- Он и звонил, Даос звонил. Мы в квартире напротив слушали ваш телефон. Никто другой и не смог бы. Как соединили, вы еще и звонка-то не слышали, так мы и нарисовались. Даос скоро придет. И Хирург с ним, мы думаем.
- Василий Егорович, где удобно поговорить? - Вступил улыбчивый Александр. - Может быть, на кухне? Комнат две, верно же? В одной на столе - следователь Андреев, а с ним Ирина, - не будем их беспокоить, да и, знаете, поэзия... “где стол был яств, там гроб стоит!”… Не хочется смешивать жанры... В другую...в другую мы заходить не будем, там нас леди - он улыбнулся глазами Лиле - там нас леди подождет, пока мы побеседуем. Леди умеет не скучать в одиночестве и отечество ей за это благодарно. Вы не против, Лиля?
Мужчины прошли на кухню мимо Лили которая так и осталась стоять в коридоре. Все как-то разом закончилось и потеряло смысл. Так ей показалось с появлением этих людей. Так показалось. Ей показалось, что Василий Егорович как-то вдруг сник рядом с этими двумя...с кем, кто они? - Это люди Системы, - поняла Лиля. - Как система может разом смять такого сильного мужчину? Вот, шел открывать дверь убийце, - так спокойно шел, как будто почтальона ждал. А тут...так сразу - и нет. И жалко, жалко его, а - пустота. Любви нет, нет бешеного потока силы - стало пусто!..
- Поток подхватил и закружил нас, - думала Лиля. - Так бывает, когда вместе с кем-то читаешь наполненные тайной силой и неутолимой жаждой стихи. Двое становятся как одно и появляется желание слиться, но это не любовь - это ответ на влечение чужой воли. Любовь же - сама воля и рифма, и ритм, и смысл, и мерцание тайны.
Что-то изменилось? Поток превращается в стоячую воду и воля, влекущая нас, иссякает?
Лиля вспомнила, что в спальне на тумбочке видела ученическую тетрадь. Она даже открыла ее тогда и обрадовалась, что тетрадь чистая и в клетку, а не в линейку, - строчки не будут далеко друг от друга. Строчки должны ложиться тесно. Лиле всегда казалось, что плотность строфы удерживает от распада и хаоса.
Лилю потянуло к тетради, она не стала спорить, пошла.
Когда все сказано и нечего больше ждать, остаются стихи, - только они!
Ей не пришло в голову, что, если эти долбанные атомные бомбы взорвутся, то тетрадка сгорит и от строчек не останется ничего. Если бы ей кто-то вдруг напомнил об этом, она бы в ответ только пожала плечами, как будто сказали какую-то глупость, а отвечать и недосуг, и ни к чему.

КОММУНАЛЬНАЯ КУХНЯ НА ДВЕ ГАЗОВЫХ ПЛИТЫ

Коммунальная кухня на две газовых плиты, два кухонных стола, над которыми небольшие казенного вида кухонные шкафчики для посуды и прочего, два мусорных ведра, огромное немытое окно. Виктор и Александр перетаскивают стол в середину кухни, ставят к нему два стула, достают из чемоданчика лаптоп, устраиваются лицом к стене со стороны двери.
Александр (Василию Егоровичу) - Присаживайтесь.
Василий Егорович придвигает стул, садится.
Александр - Сейчас загрузится система наблюдения и поговорим.
Виктор (Василию Егоровичу) - Программа глючная! Иной раз сразу не грузиться, приходиться комп перезагружать - все через задницу!
Василий Егорович нервничает, не знает, куда деть руки. Встает, идет к шкафчику, достает бутылку без этикетки, стакан, наливает треть стакана, доливает воду из крана.
Василий Егорович (в сторону гостей) - Не против?
Виктор - Нет, не сейчас, потом.
Александр (преподнаилюбезнейшим тоном) - Нет, нет, - угощайтесь, мы в курсе!
Василия Егоровича коробит. Он даже колеблется пить или нет, но пьет, теперь уже не только потому, что хочется, но и назло.
Александр - О, загрузилось. Включим звук, но тихонечко, чтобы не мешал разговору. (Слашно, как что-то горячо и часто говорит Ирина. Слышно, как бьют маятниковые часы вв комнате, где над тетрадью склонилась Лиля.) - Вот и славно! Поговорим? У нас есть примерно пол часа до появления Даоса и зачистки.
Василий Егорович - Зачистки?
Александр - От Вас, Василий Егорович, мы ничего не скрываем. Да, зачистки. Сами понимаете, никто не может допустить, чтобы аномальный ход событий стал нормой.
Василий Егорович -Так и не надо беспокоиться. Владимир Георгиевич, которого вы называете Даосом, через пол часа сделает полную зачистку. Вы же не сможете его остановить! Зачем дергаться и отравлять друг другу последние минуты иногда довольно приятной жизни? Это просто нерационально.
Виктор. - Ничего Даос не взорвет, ни-че-го!
Александр - С высочайшей долей вероятности, Даос не сможет привести в действие взрывные устройства. Удалось расколоть алгоритм шифровки сообщений, подтверждающих, что носитель пульта жив. Когда Владимир Егорович появится здесь, чтобы в приятной ему обстановке произнести прощальный монолог, он станет мертвым, а компьтер спутника будет продолжать думать, что он жив. Так что - никаких трах-бабах! Никакой плазмы! Очищение не состоится! Спектакль будет иметь совсем иной смысл! Интересно, тот же финал, но совсем другой смысл!
Виктор - Это даст возможность заняться другими действующими лицами этой истории. Даос тут не главный. Он актер второго плана.
Александр. - Хирург, он же Боречка - этот значительно интереснее. В квартире, где он проживал вместе со своей сиделкой Лилианой, наблюдались серебрянное свечение и феномен воплощения Слова. Именно после этих событий начали регистрироваться актуализации невозможных возможных реальностей - этот мир стал меняться и он перестал быть этим миром, расщепляясь на параллельные потоки и во времени и в пространстве.
Виктор. - И не только параллельные. Мне в Берне ботаники с коллайдера объяснили: у миров, оказывается, дикая туча измерений, - туча индексов - они, блин верхние и нижние! Многие, кто имел доступ, к информации по этой истории, многие охренели! Даос - не что иное, как результат диффузии одного из таких индексированных миров в наш.
Александр. - Тетрадь со стихами Лилианы, которую Боречка называл Камасутрой, - эта тетрадь была проанализирована на суперкомпьютере Госкомитета по охране государственной тайны. Структуры, образуемая рифмами, ритмами и смыслами стихов, были интерпретированы математиком Перельманом как колебания гравитационного поля.
Василий Егорович - Ничего не знаю про это, но звучит умно. И что с этим гравитационным полем?
Виктор. - Ученые провели симуляцию текста на андроидном коллайдере. - Нам удалось убедить их, что это хорошо.
Александр - Витя, на андронном, не выделывайся! Да-с! В коллайдере возник протоэмбрион мироздания! Если он выйдет из чрева магнитной ловушки, он втянет в себя Вселенную и затем - Большой Взрыв и мир начнется сначала. Виктор (ерничая). - Ботаников бесит, что они не могут предсказать, каким он будет. Все остальное их устраивает. Ботаники, это, знаете, такие люди в очках, нагруженный ай-кю по самые безобразия, они говорят, что это от того, что законы физики стали нестабильны!
Василий Егорович (улыбаясь). - Лиля, Лиля...да, конечно, это так просто. Но как далека, как далека!..
Александр. - Витя, ты поэт! Про зародыш вселенной ты немного загнул, но что-то этакое там в магнитной ловушке держат. Говорят, это удовольствие очень дорого стоит, но жалко выпускать! - Феномен!
Да, Василий Егорович, как видите, дело не в Даосе. Аналитическая группа пришла к выводу, что причина аномальных процессов находится сразу в нескольких фигурантах этого веселого дела:
Виктор. - Огласите, пожалуйста, список, это поучительно!
Александр. - С удовольствием! Итак, Даос, Боречка и Лилиана, о которых уже мы говорили ранее. Далее...

Из динамиков компьютера доносится громкий настойчивый тревожный стук в дверь.
Александр. - Угадайте, кто к нам пришел! Витя, это твой коллега!
Виктор (заглядывая в монитор). - Ну, ты и сказал! Я же по профессии, а он по призванию. К тому же, он же садист, а я - строго наоборот! Гу-ма-нист!
Василий Егорович (заглядывая в монитор) - Буратино!
Александр. - Примерно, в это время и ожидался.
Виктор смотрит на Александра, поднимает вопросительно правую бровь. Александр отрицательно машет головой. - Все нужны в добром здравии! Пока не соберутся вместе.
Василий Егорович (тревожась за Лилю) - Я выйду к нему, открою. - Не дожидаясь ответа идет к выходу из кухни.
Виктор вопросительно смотрит на Александра. Тот снова отрицательно крутит головой.
Александр. - Я же сказал, пока не соберутся все. Все!
Виктор (в сторону) - Индексы, ****ь! Хочу в Берн, надоело тут!
Александр. - Не суетись под клиентом! Видишь, еще один подошел. Скоро закончим, и поедем в Берн. Через Лозанну. Хочу в Лозанну. Там у меня, помнишь, дружбан был, с которым я в кафе играл в шахматы. Блиц - по 5 минут на партию. Хороший дед, никогда не обижается, если проигрывает! А девки в Лозанне? - А?
Виктор. - Лучше нет!
Александр. - Последнее спорно, но, что бесспорно - бесстыжие и сладкие! Это я вместо тебя сказал - “бесстыжие и сладкие”. У тебя, Витя, слог бедный! Учись у клиентов! Вот, Лилиана, к примеру! 16 строк убористым почерком и, пожалуйста, - протоэмбрион вселенной. А тебе надо переться в Лозанну, чтобы свою рыжую шлюшку пощупать.
Виктор задумался и шевелит губами, при этом усы его смешно двигаются. Наконец, он додумывается и лицо его приобретает удовлетворенное выражение.
Виктор. - Джин не строит дворцы. Джин их ликвидирует. Та же музыка, но с другим знаком! Спроси Перельмана!
Александр. - Перельман, говорят, теперь занят алгеброй групповых преобразований в пространстве Стоуна. Болевой порог у него выше темечка, - Пока задачу не решит, спрашивать бесполезно... Гении-аутисты, знаете ли!..
(Оба веселятся - шутка понравилась!). - О! О! Смотри, Витя, Буратино вошел!
Виктор заглядывает в монитор. Монитор наплывает.

***
Квартира - как одна большая комната и нет стен, только открытые настежь двери. Вешалка при входе - на месте и на ней висят вещи, а стены нет. Лиля пишет. Ирина молиться, покойный Андреев покойно лежит на столе. Александр и Виктор оба пялятся в монитор. Вокруг квартиры темнота, кажется, что она подвешена в пространстве посреди темноты и пространство бесконечно. Василий Егорович распахнул дверь и отошел в глубь коридора на шаг. В двери Деревянко. Он выглядит страшно: лицо порезано, весь в крови.
Деревянко. - Пустота! Пустота! Ничего нет, ничего! Хотел себя убить, а боли нет, не чувствую боли, - смерти нет, - пустота!
Лиля (не отрываясь от тетради) - Пустота, как ты видишь, наполнена страданием. Значит, то, что мы принимаем за пустоту, - только видимость. Нет пустоты, не психуй!
Александр (голос по внутренней сети из радиоточки) - Это спорно, Леди! Древнегреческие философы не имели единого мнения на этот счет. Одни вполне логично полагали, что лишь во мнении существует плотность, но по истине - только атомы и пустота. Другие же успешно аргументировали в пользу того, что мир всюду плотен, а, следовательно, ни времени, ни движения - нет. Пострадавший Деревянко является жертвой логического парадокса, который разрешается только в праксисе - воля преодолевает оковы логики - так учат современные философы.
Виктор. - И тоже врут!
Оба (и Виктор, и Александр) громко радуются шутке.
Василий Егорович - (к Деревянко) - Да, заходите же вы, не стойте в проходе!
Деревянко. - Куда идти? (Озирается).
Василий Егорович (заводит Деревянко в комнату, где Лиля. Усаживает на стул) - Посидите, шовный материал стерильный, кажется, есть, а инструмент... Мы его сейчас в спиртик опустим. Обезболивать, Вам, думаю, не надо. Сто лет не шил! Кабы Боречка тут, - у него рука удивительная!.. Я, конечно, как он не зашью...
Василий Егорович извлекает из своего саквояжа коробочку, по-видимому, с походным хирургическим инструментом, идет в кухню, достает бутылку со спиртом и наливает в коробочку. Потом достает пластиковый стаканчик, наливает себе, пьет, тихо выдыхает.
Деревянко (озирается, потом падает на колени и молит Лилю).
- Научи, что нет пустоты! Научи! (Ползет к Лиле на коленках, шепчет). Я совершенства достиг! Настоящий ужас не имеет ни имени, ни образа - я до НЕГО дошел, достиг я! И, как будто, хлопок такой услышал, как воздушный шарик лопнул и - гляжу - небо пропало, вокруг темнота, пустота, внутри меня - пустота, - ничто!.. А ты учишь, что нет пустоты, и теперь я хочу за тобой идти и слушать, пока не узнаю доподлинно, пока не наполнюсь.
Александр (показывая Виктору в мониторе Деревянко). - Наверное, в школе Достоевского проходил.
Виктор. - Да, там конкретные стихи в Преступлении и наказании, я запомнил: “ты жива, еще, моя старушка...”
Оба ржут.
Александр (Виктору) - Витя, мы не в теме! (Снова ржут).
Ирина (у изголовья следователя Андреева) - Господи, Боже мой, - раньше не знала, как жить, а теперь - ни как жить, ни как умереть, - да, отпусти ты нас, Боже милостивый, отпусти, куда-нибудь!..
Василий Егорович (возвращаясь в комнату, где Лиля и Деревянко) - Нет, вы уж, пожалуйста на стульчик вернитесь. Мне так шить неудобно.
Деревянко послушно возвращается на стул. Василий Егорович примеряется и втыкает кривую иглу с ниткой в скулу Деревянко. Тот вдруг вскрикивает!
Деревянко (хватая за руку Василия Егоровича) - Да, больно же! Я ножом себя резал - больно не было, а ты иголкой ковыряешься, как отверткой
Василий Егорович (отдирая руку Деревянко от своей руки с иглой) - Кто-то тут хотел наполниться? Или передумали?
Деревянко. - Не передумал я, нет! Шей, доктор хренов!
Василий Егорович. - Ну, уж извините, я Вам обезболивающее уколю.
Деревянко. - Нет, шей так, - хочу быть, хочу, чтобы боль была! (К Лиле) Попроси его, чтобы не отнимал!
Василий Егорович раздраженно машет рукой. В скуле Деревянко остается игла с шовным материалом. Нитка болтается.
В дверь стучат. Немая сцена - все оборачиваются на стук. Даже Ирина прекращает бормотать.
Виктор. - Ну, кто там к нам, а Саш?
Александр. - Глючит, сволочь! Перезагружать надо. (В микрофон) Василий Егорович, посмотрите, пожалуйста, кто там!
Василий Егорович. - Да, интересно! (Идет открывать).
Александр (Виктору) - Приготовься, вдруг незваные! (Виктор достает пистолет, откидывает приклад, тихонечко взводит затвор, подходит к выходу из кухни и становится наизготовку).
Деревянко лихорадочно со стонами и мычаниями зашивает сам себе скулу. Лиля пишет. Ирина Бормочет. Андреев лежит.

Василий Егорович подходит к двери и внезапно останавливается, потому что все вдруг начинает наполнятся мягким серебристым свечением. Тихий перезвон мелодичных новогодних колокольчиков. Дверь, как будто сама собой открывается. На пороге стоит Боречка, чуть позади него из-за спины выглядывает небольшого роста изящная молодая женщина, которую не портят даже ее невесть откуда взятый деревенский прикид. К женщине прижимается девочка в платкке и проч. Из-под платка выбивается русая волнистая челка.
Немая сцена! Все замолкают и прислушиваются, только Александр пялится в монитор с озадаченным фэйсом, а Виктор так же стоит у дверного проема из кухни, правда, опустив ствол вниз.
Боречка — Нет, нет! Я сейчас все объясню, Василий Егорович. Правда, история совершенно необыкновенная, чудесная такая история. (Спохватываясь) — Это вот Вера (указывает на женщину), а это — Люба (указывает на девочку). Мы…
Василий Егорович (перебивая) — Да что же так, проходите! Не на пороге же разговаривать!
Деревянко (слушать перестает и снова пихает иглу) — Ой, блин!
Вера пугается и смотрит вопросительно на Боречку, Люба сильнее прижимается к матери.
Боречка. - Мы и шли, чтобы зайти. Пойдемте, девочки! Это Василий Егорович, про которого я рассказывал. (Василию Егоровичу) — Мы должны Вам много всего важного рассказать!
(Все заходят, Василий Егорович пропускает гостей). Немного суетится, не в силах сразу решить, куда провести гостей. В конеце концов приглашает их в комнату, где Лиля и Деревянко.
Деревянко продолжает зашивать щеку.
Василий Егорович (Деревянко) - Да, перестаньте Вы, видите, тут ребенок!
Люба (тихо, вежливо)- А ничего, мы привычные!..

Деревянко, все-таки, перестает мучить себя иглой. Игла так и болтается на нитке.
Лиля поворачивается в сторону гостей.

Лиля (Боречке) — Молодец, нашел все-таки, не растерялся!
Василий Егорович (ухмыляясь незло с интересом смотрит на Боречку, на Веру, на Любочку) — Правда, что ли?
Лиля (Вере) — А вы откуда? Расскажите, это должно быть что-то...что-то необыкновенное. Да еще этот серебристый свет! (В сторону Деревянко) — Свечение видишь, видишь или нет?!
Деревянко не отзывается.
Вера. - Что Вы, как-то неудобно! Ну...вот, как начать?… Я в поселке на почте работаю. Одна живу, с Любой, дочкой. Любочка со мной на работу таскается, да и веселее нам с ней на работе. У нас на почту кто ходит? - Так, по праздникам и за пенсией.
Голос Александра из динамика - Извините, а где...Владимир Георгиевич, разве он не с вами?
Вера. - Нет, он как по телефону стал разговаривать...долго говорил. Я еще удивилась: заказал пять минут, а не разъединяют. Думала: ну, у таких людей, они не то, что мы - для них свои правила! А мы (она кидает взгляд на Боречку)...мы тоже увлеклись разговором, а потом...потом смотрим, а Владимира Георгиевича уже и нет. А Любочка говорит мне: «Смотри, мама, этот дяденька тут стоял, и вдруг исчез. А перед этим мне в руку вот бумажку сунул.» Я посмотрела, на бумажке тот же номер телефона, что он заказывал перед этим.
Боречка. - Я понял, что мне нужно позвонить по этому телефону.
Вера. - А я поняла, что если он (кивает на Боречку) по этому номеру поговорит, то тоже исчезнет. А я...мне...мне не хотелось!..
Боречка. - Тут разговор дают, я иду к телефону, а Вера берет Любочку за руку и за мной идет. Я даже удивился — Вера такая деликатная, а тут…
Вера. - Он и поговорить не успел. Снял трубку, и все изменилось. Вокруг большие дома, двор какой-то.
Люба. - А он говорит: это Москва! Зачем вы за мной пошли, - говорит. - а мама заплакала, а он тогда ей объяснил, что тут опасно, и мама успокоилась. И я тоже успокоилась, а то было страшно! Мы с мамой хотим с ним жить. Мама его любит, а мне он тоже нравится — он чудной и добрый.
Боречка. (Разводит руками)- Так вдруг получилось. Все так. Только я вспомнил, сейчас только вспомнил, что я уже сильно немолодой.
Вера. - И оставьте, пожалуйста! Я тоже с проблемами! У меня жизнь тяжелая была, я нервная, накричать могу. Еще я истории сочиняла. У меня была пишущая машинка, старая, списанная...была. Из-за этого, что сочиняю, от нас Любочкин папа и ушел. Говорил: боюсь я тебя, когда ты по этому ундервуду стучишь, вид у тебя дикий, - как ведьма! Но это неправда, наверное!..Да и, вот, Любочка!.. Разве легко с ней!
Люба. - А что я, что!
Вера. - Ты как дуться начнешь, так хоть из дома беги!
(Люба надулась, молчит).
Боречка снова застенчиво разводит руками. - Ну, вот, так и подобрались: все с недостатками!.. (К Василию Егоровичу) — Мы собственно с просьбой. Мы бы хотели назад вернуться, в поселок. Может быть...Ну, если позвонить теперь по телефону туда, в поселок, с этого конца, то...как Вы думаете, поможет?..
Александр (голос по переговорному устройству) — Убедительная просьба временно воздержаться от перемещений. Угроза взрыва предотвращена. После непродолжительного общего собрания, все смогут разойтись. Подождем Владимира Георгиевича и еще кое-кого, - они скоро будут, они на подходе.
Люба (подымая голову в сторону динамика). - Мама, а там с ним еще один человек есть, он хихикает противно и хочет, чтобы мы не слышали! Они обманывают! (К Боречке) — Давайте уйдем отсюда!
Василий Егорович подносит палец к губам в знак молчания и отрицательно крутит головой, показывая поворотом головы и глазами в сторону кухни.
Деревянко (как будто проснувшись обрашается к Любочке).- А кто тебя обижает, девочка!? Дядя был раньше злой, а теперь я маленьких девочек люблю и обижать не дам! (Смотрит на Василия Егоровича и вопросительно поднимает бровь кивая в сторону кухни). Достает из кармана опасную бритву фирмы золинген и снова кивая в сторону кухни подмигивает Боречке. (В сторону Лили) — Кажется, я наполняюсь!
Лиля. - Только не лопни!
Деревянко. - Гы!
Александр (Голос из динамика). — Гражданин Деревянко! Спрячьте бритву и оставайтесь на месте! Если Вы не боитесь за себя, то подумайте о девочках! Беспорядочный огонь на поражение может случайно им повредить! Надеюсь на понимание!
Деревянко. - Садисты!

Стук в дверь!

Все поворачивают головы в сторону коридора!
Александр (голос из Динамика). - А вот и он! Василий Егорович, не в службу, а в дружбу, - откройте, пожалуйста! Пожалуйста, все сохраняют спокойствие и не покидают своих мест, что бы не происходило. Это не просьба! Гражданин Деревянко, выньте руку из правого кармана! Витя, ты помнишь, он левша или правша? Левша? (Голос Виктора — Умелец!). Гражданин Деревянко, выньте все руки из всех карманов, поднимите их на уровень плеч и — вот так! — так и держите! Спасибо!
Деревянко (опуская руки). - Прям, щассс!.. Разбежался! (Засовывает снова обе руки в карманы).
Входят Василий Игорович, пропускает вперед себя Владимира Георгиевича. Боречка вскакивает и бросается радостно к другу. Гаснет свет. Яркая вспышка. Свет загорается. За спиной Владимира Георгиевича Виктор, он упирается стволом пистолета в спину Владимира Георгиевича. Слева от них Александр с пистолетом-пулеметом водит стволом, предупреждая остальную публику от поспешных действий.
Виктор обшаривает карманы пальто Владимира Георгиевича, но ничего не находит.
Александр (нервно) — Пультик где? Система контролируется, Полковник! Скажите где, только не трогайте сами.
Виктор. - Саша, у меня плохие предчувствия!
Боречка (Владимиру георгиевичу) - Как хорошо, что мы снова свиделись!
(Деревянко вынул руки из карманов и с остервенением снова зашивает щеку)
Владимир Георгиевич (удовлетворенно). - Нету! Я его выкинул в мусорный бак. Поставил таймер на 20 минут и выкинул!
Виктор. - Саша, он всех сделал!
Александр. - Когда это было?
Владимир Георгиевич (довольно). - да, перед тем, как зайти. Только не трудитесь в мусорке копаться. Даже, если найдете, уже ничего нельзя изменить. Команда необратима, вы же знаете!
Александр. - 15 минут есть! Витя уходим через кремлевский туннель!
Виктор. - В Берн, в Лозанну к рыжей шлюшке!
Парочка смывается!
Лиля (с уважением глядя на Владимира Георгиевича). - Какие, однако, предусмотрительные сумасшедшие полковники!
Деревянко. - Так что, это конец?
Василий Егорович разводит руками.
Владимир Георгиевич. - Почему же, это конец? Это начало нового мира. Это чистота плазмы!
Боречка (Вере). - Он очень хороший человек, только сумасшедший! Но это ведь ничего?
Вера (вздыхая). - Ничего!..
Любочка уже примостилась возле Лили и они вместе что-то увлеченно рисуют.
Василий Егорович (Владимиру Георгиевичу). - Вы можете отправить эту троицу обратно, в этот поселок? Сейчас, прямо сейчас. Или куда-нибудь подальше отсюда. У них медовый месяц, жаль прерывать!
Владимир Георгиевич (торжественно). - Моя миссия завершена и врата в сны Будды больше мне не подвластны!
Боречка. - А телефон! Он что, не...Ну, да, ну да!..
Деревянко (Владимиру Георгиевичу, доставая бритву). - У меня нервы, - давай не будем их напрягать! - Отправь этих блаженных отсюда!
Владимир Георгиевич. - Я не обманываю, не машите прибором, не надо портить праздник ожидания праздника!
Лиля. - У нас бездна времени! Давайте завершим эту историю! Все должно быть завершено! Текст без развязки, без финала, даже если...пусть, это открытый финал, - такой текст вызывает досаду, как любовь, которую обещали, а ее нет, и нет, и никогда не будет!
Василий Егорович (смущенно). - Прекрасная идея, Лиля!
Люба (откладывая карандаш). - Истории тоже хорошо. Мама мне всегда рассказывала свои истории, когда я еще читать не умела. Я хочу слушать истории.
Деревянко (нервно). - Мне не интересно. Проблема у меня! Проблема! Жалкая, гнусная проблема!
Боречка. - Так расскажите. Мы поймем!
Деревянко. - Живот! Я в туалет хочу! Я... я не хочу превратиться в плазму, сидя на унитазе со спущенными штанами! Это жалкое зрелище!..
Василий Егорович. - Ну, что Вы, Деревянко, - это, как в картине «Всюду жизнь». Это как гимн жизни: вот уже последние трагические аккорды реквиема, а Вы, вопреки смерти, справляете в туалете большую нужду и злитесь, что будете выглядеть несоответственно моменту! Это замечательно!
Деревянко. - Неубедительно!
Лиля. - А ты с бритвой пойди. Устройся поудобнее, сделай, что нужно и перережь себе горло! Давай, доведем нелепость до совершенства!
Деревянко. - Сомневаюсь я, но деваться некуда, я пошел! (уходит, вынимая из кармана бритву).
Боречка. - Я Лиля, в ответ на ваше предложение о завершении истории хочу спросить... это меня до сих пор мучает, кто же совершил это страшное убийство Вашей подруги. Ведь, правда, не я?
Вера. - Конечно, не Вы! Я знаю, вы и не думайте, - Не вы, нет!
Боречка. - И не Деревянко, я понимаю. А кто?
Лиля. - Я его видела, прежде, чем он меня ударил. Ты его зарезал на лестничной клетке. А кто он, (Василию Егоровичу) — может, ты знаешь?
Василий Егорович. - Нет!
Деревянко (врываясь в комнату). - Мужики, у кого кожаный ремень есть?
Боречка. - У меня кожаный, только он узкий. И у меня без него брюки не держаться. А, давайте поменяемся!
Лиля! - С кожаным лучше выглядишь?
Деревянко. - Бритва затупилась, плохо режет!
Лиля. - Знаешь, кто был тот, кого Боречка зарезал на лестничной клетке, кто мою подругу убил.
Деревянко. - Когда Квелого мучил, он мне рассказал. Гад буду, не соврал!
Лиля. - Ну!
Деревянко. - Не погоняй! Итак терплю муки! Вот как было. Ирка, соседка, наняла Квелого, чтобы тот зашел в квартиру с ее ключами, запер бы дверь в вашу спальню, и устроил бы в квартире погром. Потом должен был дверь в спальню облить одеколоном и поджечь, возле двери бросить нож с пальчиками нашего уважаемого (...смотрит на Боречку). (Натягивает боречкин ремень и начинает быстро точить бритву). Пожар, шум, гам, пожарная команда, менты, - вот соседушкин папашка в дурдоме и все чисто! Квелый, однако, боялся сам идти дело делать. Рассказал одному своему другану, с которым в пивбаре «Ракушка» пиво пил. Звали того Мишей, - Миша Фомин. Интеллигентный человек, учитель физики в школе. Только он был незасвеченный серийный убийца и садист. Квелый знал его за человека решительного, но что садист — не знал. У Фомина свой план был, он про него Квелому рассказал только перед тем, как они в подъезд вошли. Квелый в последний момент спасовал, сбежал. Фомин сам вошел и все сделал по-своему. Дальше знаете. (Заканчивает точить бритву, пробует остроту волосом, - доволен). - Ну, вот и все! Хорошо рассказал?Я бежать должен! (Убегает).
Люба. - Что он так быстро! Интересно же!
Боречка. - Вот же как! Ирка бедная! Впуталась-таки!
Лиля. - А ничего с Иркой не будет! У нее все слава богу, наконец, по всем фронтам и в личной жизни тоже!
Боречка. - А где она? Я хочу повидать ее! Мне многое нужно ей рассказать.
Лиля. - Он здесь, в соседней комнате. Не трогай пока. Она при своей счастливой личной жизни!
Вера. - А можно я спрошу? Ничего, если я спрошу!
Василий Егорович. - Что Вы, пожалуйста!
Вера. - У меня к Вам вопрос, Василий Егорович!
Василий Егорович (немного настороженно) — Да-да!
Вера. - А почему все у Вас собрались? Почему. Мы ведь не знали, что окажемся у Вас. Наверное, и остальные тоже, - ведь правда, да?
Любочка (матери тихо, насупившись). - Вот, спросила. Он же тут главный!
Василий Егорович (он услышал Любочку). - Да, в некотором смысле я тут главный. Есть еще один человек, который должен прийти. ОНА (он смотрит на Боречку, потом на Лилю). От нее расходятся, как бы сказать, силовые линии нашей истории. А сходятся на мне, - я ее доверенное лицо и распорядитель ее воли. Вы все, и я, и Лиля — вы двигались по этим силовым линиям и оказались здесь.
Доносится дикий крик Деревянко из туалета. - Она не режет, она снова не режет, мне не больно!
Люба. - А где дяденька Владимир Георгиевич. Его тут нет, а был!
Боречка. - Не может быть! Он не мог нас оставить в такую минуту! И он сказал, что у него теперь нет власти над снами Будды.
Лиля. - Такой полковник не мог нас оставить!
Владимир Георгиевич (возникая из ниоткуда). - Спасибо за доверие! Конечно, не мог. Но — удивительное дело — пути снов снова открылись мне.
Лиля. - И Деревянко бритва снова не режет. Что-то будет!
Владимир Георгиевич. - Надо спешить! Я решил, я отправляю отсюда дорогой сна наших дорогих молодоженов и их дочку! Подойдите ко мне! И ты, девочка!
Василий Егорович (смотрит на часы). - Скорее! Остались секунды!
Боречка, Вера взяли за руки Любочку и идут к Владимиру Георгиевичу. Он подымает руку для соврешения таинства, как тут в комнату с бритвой в руке и с диким криком врывается окровавленный Деревянко, сшибает Владимира Георгиевича.
Деревянко. - Я снова пустой, пустой!
Василий Егорович (глядя на Лилю) отсчитывает мертвым голосом: пять, четыре, два, три, один… Все смолкли. Ничего не происходит.
Деревянко. - Надо еще раз: пять, четыре, два, один, ну!.. Часы у тебя, доктор, врут!..
Василий Егорович. - Швейцарские. Не врут, точно не врут!
Владимир Георгиевич. - Система не могла не сработать. Это не нынешняя, это еще та, советская система, 1000 процентов надежности!
Лиля. - Часы, система, 1000 процентов...вам все хочется гарантий. Даже умереть хотите, как костылями подпереться!.. Шагнул — так падай!..
Деревянко. - Она не режет, - задолбала!
Василий Егорович! - Постойте, что-то предают по радиоточке. Лиля, сделай погромче, кажется, это правительственное сообщение.

Радиоточка.

Повторяем чрезвычайное правительственное сообщение: На Ближнем Востоке в районе поселения Эмек Врадим в пустыне Негев произошел мощный ядерный взрыв. Данные американской и российской спутниковой разведки позволяют предположить, что произошла одновременная детонация 12 ядерных зарядов!. Непосредственной угрозы радиоактивного заражения на территории РФ пока нет. Следите за нашими сообщениями.

Все стоят, открыв рот…
Владимир Георгиевич обхватывает голову руками и стонет. - Они перепутали, перепутали!
Василий Егорович. - Кто перепутал, дорогой?
Владимир Георгиевич. - Грузчики! Я им велел загрузить ящики с маркером V, там были муляжи, а они загрузили с маркером А, - там были бомбы. Значит, в Москве были муляжи, муляжи, а я просто клоун, клоун!
Лиля. - Полковник, не завидуйте чужому счастью! У нас и своего довольно!..
Василий Егорович. - Обыкновенное русское разгильдяйство. Обыкновенное! Да, надо думать, что чудеса на этом закончились. ОНА не придет, и мы можем расходиться.

В комнату входят Ирина и следователь Андреев. Андреев выглядит гораздо лучше.
Ирина. - Вот и мы, - не ждали?
Звонок в дверь. Настойчивый, требовательный!
Деревянко. - Я пойду посмотрю!
Боречка. - Не стоит! Я схожу!
Люба (цепляясь за боречкин рукав) — Не ходи!
Василий Егорович молча идет открывать. Возвращается обескураженный. - Там никого нет!
Лиля. - Плохо смотрел. Она уже была здесь и вернется!
Василий Егорович. - Да-да, я не подумал: как это у нее… «разумная предусмотрительность и осторожность».
Боречка (девочкам). - Не бойтесь!
Вера. - Мы не боимся!
Любочка. - Еще чего!
Деревянко (декламирует-бормочет, нервно расхаживая - сочиняет). - 
...Свист тетивы
И долгий, долгий
Полет стрелы, летящей средь живых!
Покоится стрела в пяту Ахилла,
Впивается бессмысленно пята
В колючий колос каверзного знака...

Боречка. - А я вот что подумал...


Снова звонок в дверь. Он повторяется и повторяется, он усиливается, он звучит ритмично, как сигнал тревоги в ракетном бункере.

КОНЕЦ