В комнату залетела оса. Видимо поблизости есть гнездо и она как-то пробралась сквозь неплотно прикрытые окна. Её не видно, слышно лишь деловитое прерывистое гудение, где-то под потолком. Оса может больно ужалить, и потому я начинаю медленно осматривать помещение, чтобы держать её в виду.
Ещё раннее утро, солнце стоит невысоко, и длинные солнечные блики рябят на старой деревянной мебели, пёстрых выцветших обоях и белёных боках печки-голландки. Я лежу на широком, обитом гобеленом, пружинном диване, который бабушка почему-то называет «оттоманка». Взрослые давно уже проснулись и ушли на покос, и мне, видимо, придётся разбираться с осой самому.
Взгляд скользит по лепным пояскам «голланки», цепляясь за их углы и изгибы, по бронзовой вьюшке, торчащей сбоку у стены, по коробку спичек, лежащему на уступе печного карниза, огибает большую тёмную щель между потолком и «короной» печи – оса вполне может прятаться там… и дальше – по стене: вдоль тянутого профиля потолочного карниза, вымазанного подсинённой извёсткой, мимо металлических колец, на которых привешен тканый ковёр, над крашеными белой эмалью обоконьями, с ажурными белоснежными занавесками по бокам, и останавливается в «красном углу» над иконами.
В углу сумеречно и покойно: тёмные, почти неразличимые лики едва проглядывают сквозь вековую копоть, серебряные тиснёные оклады тускло отсвечивают в глубине тяжёлых, густо декорированных киотов. Случайный тонкий луч пробил стеклянную чашу лампады, и оттого кажется, что она горит тайным зеленоватым светом.
Звук осы пропадает, слышно лишь, как тикают ходики за перегородкой на кухне да жужжат на улице мухи, резвящиеся у прогретой солнцем наружной стены дома.
На всякий случай я окидываю взглядом растрескавшуюся оштукатуренную поверхность потолка и долго всматриваюсь в пространство в центре, вокруг стеклянных матовых плафонов старинной люстры. Оса вполне может притаиться в одном из них или сидеть где-нибудь на блестящих деталях канделябра. Но гудение вновь раздаётся уже в углу над буфетом.
Я задираю голову. Резной деревянный буфет закрывает собою весь угол, и поэтому осы не видно. Но звук явно доносится из-за шкафа, и мой взгляд мечется вдоль покрытых солнечным узором лакированных филёнок и точёных подзоров, пытаясь не упустить момент вылета опасного насекомого. И вдруг оно вылетает на свет, над сияющим на самом верху буфета самоваром: устрашающего вида, изогнутое полумесяцем тулово, с чёрными усиками, лапками и длинным жалом на пульсирующем жёлто-полосатом брюшке.
Оса методично обследует поверхность стены, словно пытается нащупать там нечто для неё необходимое. Постепенно она перемещается к окну и, наконец, усаживается на накрахмаленную занавеску. С такой огромной зверюгой мне не справиться и я уже прикидываю, как мне побыстрее одеться и выбраться из передней незамеченным.
Но тут дверь отворяется и в комнату входит отец. На его крепком загорелом теле – просторные светлые одежды, в руках - огромный букет полевых цветов, в густых вихрах запутались сухие травинки, на плечах скачут солнечные зайчики, а в карманах безудержно стрекочут кузнечики. От него пахнет свежим июньским сеном и прохладной чистой рекой. Он ставит цветы в ведро на круглый деревянный стол посреди комнаты.
Оса, спугнутая его движением, взлетает и начинает неистово биться о стекло, не понимая в чём дело. Отец, заметив осу, снимает со спинки железной дедовой кровати льняной рушник, подходит к окну и быстрым точным движением прижимает её к стеклу. Затем дёргает шпингалет, распахивает створки и выбрасывает осу на улицу. Мне почему-то не хочется выказывать отцу свой давешний испуг, и я просыпаюсь.