Яркий свет ослепил! Радужными кругами близь зашлась.
Качнуло, двинулось бесшумно, а что, куда?
Валька заморгал часто и явился ему шикарный вагон. Стены в белой коже, лавка диваном чудным, окно в серебре, под потолком вроде облако.
А дышится легко-о-о! Ароматом чудным место полнится. И благостно, как в младенчестве от молока мамкиного.
- Вот, свезло,- подумалось, - последний раз на «столыпине»* путь-дорога отбивалась, а нынче вон, в хоромах каких! Так бы и катил до последнего дня.
- Ну, так и немного осталось, - голос рядом приятный, спокойный, вроде батюшка на праздничной службе в храме речит.
В церковь Вальке принародно путь закрыт, нельзя ему со всеми.
Так и стоял поодаль, вглядываясь в дверной проем, откуда голос попа елейно выводил непонятные ему песни. Оказия такая не на всякий праздник случалась, а как сможется.
Вдыхал с закрытыми глазами чуть ощутимое церковное благовоние и вроде на воле он, в траве духмяной лежит. Ветерок вихры шевелит, лицо ласкает…
Но лишь движение в дверях заметит, шеметом к локалке* и трусцой в барак. А там, коли без «косяков» каких, то и ладно, а бывало и в зубы…
Хотя, зубов и не осталось. Передние двадцать лет как выбили на первой подсидке, по понятиям.
Серебро в окне растаяло волшебно. Озеро голубое на зеленом с солнцем в зайчики играет. Трава у берега высокая, за штаны цепляется, ветер знойный пот с тела не сушит. В десяти шагах девка, как он, лет шестнадцати, на бегу платье к бедрам прижимает. Ноги загорелые, стройные…
Споткнулась, упала, он на неё с разбега, рванул платье на влажной груди и вскрикнул от боли, голову взорвавшую. Сознание на секунду в траве и потерялось.
Глаза открыл; тёлка далеко, рядом Васька. Въехал было ему кулачищем, да промахнулся и вновь в траву грызлом. Во рту зелень, земля на зубах скрипит. Не справиться ему с другом-товарищем.
Так, на всю жизнь и озлобился, не разобрав, за слабость ли свою, иль за шалаву, с коей товарищ развлечься не позволил.
- Напрасно ты на него обиду держал, - голос прежний.
Глянул Валька – перед ним мужик благоликий. Вроде тот самый поп, лишь без бороды. А может и не тот! Странно меняется его лицо: вот, на Ваську вроде похож, вон – на судью, а эт, на девчонку…
Хорошая деваха была, стройная! Молоком деревенским ароматилась. Жалел что угрохал, сокрушался. После неё-то, никакая другая так не букетилась тельным духом. И вроде всё такое же у баб новых, а меж лопаток линия не та, ключицы на груди по-другому сходятся и ноготки на пальцах без отсвета примечательного.
Ох, каялся Валька за ту девку, и во злобе, душил насмерть кого похожими выбирал.
- Жалеешь, значит, ту, первую,- благозрачный, теперь во врача из дурки оборотился.
- А как не жалеть, - изумился Валька, - как не жалеть-то доктор! Придушенные, они на второй день без аромату и кожа, кожа жестка-я-я. Но, главное, глаза немые. Не разглядеть ничего в глазах-то, пустые они, незрячие.
- А свои глаза, видел? - благоличный, теперь, в Савора обратился.
Не забыть его до смерти. Взор волчий, ручищи венами, как веревками обвязанные. И хруст от пудового кулака, и Валькины сплюнутые зубы, и кровь, и боль, и спереду и сзаду ... А с тем, вечное ведро, тряпка и страшное поперву слово «опущенный».
Исчез мужик, стены белые окном зарешеченным обратились.
Тело мелкой дрожью исходит и вроде в болоте вонючем он. Розовая пена пузырится с губ, скалка деревянная рот рвет - челюсти не свести, душит мокрота, горло заливает.
Рядом, в белом медсестра руку его с капельницей держит. Санитары тело Валькино к шконке* прижимают, ноги простыней спутаны.
- Не хочу я сюда! Мне бы обратно, к стенам белым! Мужику тому скажите, чтоб не заходил; знает много, душу на кулак наматывает. Боюсь его. Глаза у Вальки широко в слепых белках раскрыты и слеза мелкая по виску к подушке.
- Семен, иди к начальнику, - сестренка в капельницу шприцем ткнула,- скажи, приступ купировался. И простынь припадочному смените.
«столыпин» - вагон для перевозки осуждённых
Локалка – участок ограничивающий территорию барака.
Шконка - кровать