В годы горбачевской перестройки в одном из южных регионов была на слуху крылатая фраза «И последние станут первыми», выпущенная одним малоизвестным в то время молодым человеком, занятым в сфере производства местной промышленности.
Он, твердо и неуклонно следуя этой фразе, приобрел опыт, принесший ему большие деньги, немыслимую славу и признание на волне развала страны и экономического хаоса, что невозможно было в условиях предыдущего времени. И стал Олигархом. Узнаваемым, недосягаемым и сказочно богатым.
А страна и народ, наоборот, стали на столько же беднее, насколько стал богаче он.
И вот через несколько лет, в огромной приемной Олигарха, ставшего очень большим, «первым», сидел пожилой мужчина, один из первых людей ушедшего советского времени.
Бывший «первым» сидел очень долго, терпеливо выжидая своей очереди пройти в массивные двери большого кабинета.
Чем дальше уходило солнце к закату, тем все ниже и ниже склонялась его седая голова, а выцветшие в желтизну усы грустно висли по краям морщинистого рта. Он терпеливо дожидался аудиенции, в большой надежде, что эта встреча решит все накопившиеся у него проблемы.
А их набралось немало…
Недостаточная для достойной жизни пенсия, отсутствие какой-либо работы, потеря в пекле прошедшей войны всего того, что было нажито за долгую жизнь.
Если бы двадцать лет назад ему кто-то сказал, что он вот так унизительно будет ждать в приемной у того, кто в те года мечтал хоть бы раз зайти к нему и быть принятым, он бы назвал его идиотом.
Он ждал, волнуясь, как на первом свидании в юности, переживая и периодически вздыхая, как будто не хватало воздуха. Сердце билось неровно и слегка частило. В висках стучала, пульсируя, кровь, испарина на лице слезила глаза.
Но, как оказалось, ждал он встречи совсем напрасно…
Через четыре часа надежды и ожидания молоденькая помощница Олигарха, с ножками от груди, с большими синими глазами, объявила, что его Величество не может сегодня принять. На вопрос, а когда можно, он готов будет подъехать в любое удобное для него время, ответила, что уже не сможет... никогда.
И попросила освободить помещение.
Седая голова его обреченно склонилась ниже плеч.
Это был удар ниже пояса, удар невыносимый и тяжелый.
Шатаясь, он кое-как вышел на улицу, все еще тщетно надеясь, что его окликнут и введут в кабинет. Что Олигарх извинится за столь долгое ожидание и за слова невоспитанной и грубой секретарши.
Но чуда не произошло…
Не удостоившись никакого внимания, человек с опущенными плечами брел к шумному проспекту столицы, гудящего клаксонами и шуршанием шин автомобилей.
Униженный, сгорбленный и жалкий, с совершенно обреченно-грустными, покрасневшими глазами…
Он не смотрел вокруг, ни на кого не обращал внимания.
Он весь как будто сжался и ушел в себя.
Он был всецело поглощен грустными мыслями.
В его тщедушном, уже немолодом теле бурлило возмущение и сожаление о том, что невозможно вернуть хотя бы на один миг, на одно мгновение то прошлое, когда он повелевал, когда в его приемной также толпились в ожидании люди.
Словно острый гвоздь, вонзалась в голову мысль о невозможности поменять что-либо или изменить эту суровую и неприятную действительность.
Он когда-то был одним из первых, кто мог решать многие задачи и повелевать судьбами тысяч людей.
Но сегодня он был никем.
Никому не нужный, никому не интересный, жалкий пережиток прошлого, путающийся под ногами.
Горько было это сознавать, но еще горше было то, что его унизил, причем намеренно, чтобы выразить ему свою неприязнь, свое превосходство, выплывший из грязи невоспитанный нувориш, что сидел в том большом столичном кабинете.
Стало понятно, что Олигарх упивался своей властью и своей возможностью отыграться за прошлое.
Его месть была в полной мере результативной и должна была подчеркнуть тому, кто на улице уходил не принятый им, главный вывод.
Что не он, бывший «первым», должен был быть в то ушедшее время «первым», а ныне сидящий в большом кабинете Олигарх, совершенно напрасно недооцененный прежней властью.
Но сегодня именно он, бывший никем и ничем, выставил бывшего «первым» за дверь, даже не дав с собой поздороваться. Но больнее всего старику было не то, что не принял, а то, что они оба знали — за что.
Олигарх мстил за все свои унижения, трудности и неудачи жизни прошлого не только одному ему, но также в его лице и всем остальным, бывших «первыми». И в этой мести он находил настоящее наслаждение и беспредельное удовлетворение. Нынче он рулит, он на коне, и с этого коня больше никогда не сойдет.
Никогда!
Выглянув из окна своего роскошного кабинета с шестого этажа, он увидел согбенную спину уходящего, его неуверенную походку, увидел, как, отвернувшись к забору, старик долго вытирал покрасневшее лицо носовым платком...
Подойдя в кабинете к стенке шкафа, за которой стояла бутылка французского коньяка тридцатилетней выдержки «Хеннесси», олигарх налил из нее в большой бокал и залпом выпил его. Закусил долькой лимона, присыпанной сахарным песком.
И рассмеялся, довольно всматриваясь в себя в зеркало на стене...
Когда последние становятся первыми, а первые становятся последними — происходит перемена полюсов, как будто юг становится севером, экватор — северным полюсом.
Так победившее настоящее мстит проигравшему безвозвратному прошлому.
А будущее будет мстить настоящему…
И эта цепь не прерывается.
Последние не должны быть первыми, но когда они все же на это место пробираются, происходит масштабный разлом человеческих отношений.
Ужасно, когда последние становятся первыми…