Особенности боев на Юге России, осень 1919 г. ч. 6

Сергей Дроздов
Особенности боев на Юге России. Осень –зима 1919-20 г.г.

(Продолжение, предыдущая глава:http://www.proza.ru/2016/07/06/1085)

Надо вспомнить о стратегической ситуации, складывавшейся к началу осени 1919 года на Юге России.
Предоставим слово непосредственному участнику тех боев, поручику Сергею  Мамонтову. (Он воевал там в одной из офицерских артиллерийских батарей на должности рядового солдата).
В своей книге воспоминаний  «Походы и кони» поручик Мамонтов рассказывал:
 «Начало сентября 1919 года было кульминационным моментом успехов Добровольческой армии. Под командой генерала Деникина Армия заняла весь юг Европейской России. Мы заняли Полтаву и Харьков. На правом фланге наша пехота заняла Курск, Орел и Мценск, в 250 верстах от Москвы. На левом фланге были взяты Киев, Житомир и Одесса. Генерал Врангель с Кавказской кубанской армией захватил Царицын (Сталинград) и Камышин (18 июня 1919 г.)».

Отметим, что это был пик военных успехов белого воинства на Юге России.
Однако тут же у «белых» начинались и большие неприятности.
На Востоке России колчаковский фронт в это время уже стремительно откатывался от Урала к Забайкалью, не оказывая наступавшей  Красной армии особого сопротивления.

Совсем плохо стали обстоять дела и у Деникина.
Успех рейда конницы генерала Мамонтова и атамана Шкуро по красным тылам, осенью 1919 года, неожиданно обернулся стремительным разложением казачьих частей, полной потерей ими дисциплины и боеспособности.
Отягощенные награбленной добычей, стремясь сохранить обозы со своими  «трофеями» казаки старались поскорее добрасться с ними до своих станиц,  и совершенно не желали рисковать захваченным «добром » и сообственными жизнями.
Вот какую телеграмму получил тогда барон Врангель от генерала Улагая:
«Конница конной группы становится совершенно небоеспособной. Малочисленная по сравнению с кавалерийской армией противника, она совершенно потеряла сердце, разлагается с каждым днем все больше и больше.
 
Для наглядности разложения в донских частях посылаю копию донесения генерала Науменко, который за отъездом генерала Мамонтова временно командует Донским корпусом.
Разбогатевшая награбленным имуществом, особенно богатая добычей после кавалерийского рейда, потрясенная беспрерывными неудачами, конница совершенно не желает сражаться, и часто несколько эскадронов гонят целую дивизию. Нанести какой-либо удар или отразить наступление противника на фланг становится совершенно невозможным делом…
 
При создавшемся положении вещей вообще рассчитывать на эту конницу невозможно, ее надо лечить другими мерами, может быть, даже с тяжелыми жертвами. Мне кажется, что немедленно нужно, быстро оттянув оставшиеся кадры дивизий и корпусов, формировать совершенно новые полки, иначе пополнения, которые прибывают и вливаются в больные части, немедленно заражаются общим настроением и тоже становятся небоеспособными.
Я уже доносил и теперь повторяю, что в общем конницы у нас нет. Рассчитывать на что-либо серьезное от конной группы совершенно нельзя».
Копия донесения генерала Науменко, Нр 036/Е:
"Генералу Улагаю. 10 Донская дивизия около 13 часов ушла под впечатлением большой колонны конницы, двигавшейся по большой дороге из Сватова на Кременную. Бегство не поддается описанию: колонна донцов бежала, преследуемая одним полком, шедшим в лаве впереди конной колонны. Все попытки мои и чинов штаба остановить бегущих не дали положительных результатов, лишь небольшая кучка донцов и мой конвой задерживались на попутных оборонительных рубежах, все остальное неудержимо стремилось на юг, бросая обозы, пулеметы и артиллерию. Пока выяснилось, что брошены орудия: двенадцатой, восьмой и двадцатой донских батарей. Начальников частей и офицеров почти не видел, раздавались возгласы казаков, что начальников не видно и что они ускакали вперед.
Лисичанск.
8/12.
Нр 0530.
Улагай.
Вечером генерал Улагай вновь телеграфировал:
Я уже докладывал неоднократно, что конная группа небоеспособна. Донские части, хотя и большого состава, но совсем не могут и не желают выдержать даже легкого нажима противника, меньшего числом вчетверо, не говоря уже о массовом наступлении противника. Кубанских и терских частей совершенно нет.
Жалкие обрывки, сведенные в один полк, совершенно никуда не годны. Артиллерии почти нет, пулеметов тоже.
Вчера донские дивизии бежали, гонимые несколькими эскадронами, за которыми в колоннах двигалась конница противника. Под натиском противника и обходимые со стороны Ново-Астрахани части группы с большим трудом и потерями перешли р. Донец. Донские дивизии под напором наседающих частей конницы противника большей частью отошли в район Лимака и Ямполя; остальные части переправились у Рубежного. Вся группа, переправившаяся через Донец, совершенно неспособна ни к каким активным действиям и, кроме того, принуждена была уничтожить переправы. Подавляющие массы конницы противника все равно не дадут в настоящий момент никакой возможности рассчитывать на успех на этом фронте.
Разложение частей настолько сильно, что даже лечить их путем присылки пополнений и вливания в остатки едва ли возможно. Все мои сообщения относительно состояния конницы есть горькая правда, которой не имею нравственного права скрывать от Вас.
8-12-19.
Генерал Улагай».

Это - не какие-то рассказы современных «красных пропагандистов», а официальное донесение одного из самых храбрых и жестоких «белых» генералов своему командующему о реальном положении дел в подчиненных войсках!!!


Нет ничего удивительного и в том,  что авантюрное, рассчитанное на «авось»,  отчаянное наступление других  частей деникинской армии 1919 года на Москву тоже, в итоге,  закончилось грандиозной катастрофой.
Вот что вспоминал об этом  поручик С. Мамонтов в своих мемуарах:
«Большое отступление началось для нашей пехоты от Орла, а для регулярной кавалерии от Севска и до реки Дон…

Само отступление можно разбить на две резко разнящиеся части. От Севска до Лозовой был отход с постоянными боями. Отход был медленный, причем мы шли прямо на юг, то есть в Крым. Происходил он в октябре и первой половине ноября 1919 года. Морозы были редки, часты дожди, снегу совсем не было. А от Лозовой до Дона было настоящее отступление. Шли большими переходами, боев избегали, да их и не было. Направление нашего отхода изменилось на юго-восточное. Очевидно, Украину решили отдать без боев.
Это продолжалось с середины ноября до середины декабря 1919 года. Погода — морозы с небольшим количеством снега. Должен отметить прекрасное состояние дорог, позволившее нам делать громадные переходы. Цель наша была — первыми, до красных, достигнуть реки Дон, не дать красным отрезать нас от Кавказа…
Боев не было. Красных мы не видели. Они, конечно, за нами следовали и даже старались нас перегнать, чтобы отрезать нам отступление, но мы их не видели…
В эту зиму свирепствовали тиф, холера и чума. Вначале мы боялись домов с больными и шли искать другие, но найти дом без больных было трудно. Под конец так отупели от грязи и усталости, что входили в дом и грозно приказывали:
- Больные, выметайтесь отсюда.

Потому что часто при нашем приходе крестьяне ложились в кровать и охали, надеясь, что их дом не займут. Больные перебирались в другую, нетопленую половину дома, а мы ложились на их место, не раздеваясь, понятно. Стелили на пол солому и ложились.
Приходилось видеть ужасных больных — на теле висели как бы спелые сливы. Оспа, что ли?...»

Как видим, длительное, многодневное отступление «белых» частей (даже тех, кто еще сохраняли свою боеспособность), как правило,  происходило  без особого давления «красных». 
Общая усталость и деморализация войск имели ключевые значения. Отдельные успешные (для белых) бои и целые сражения уже ничего не влияли в общей стратегической картине отступления.

Хуже всего было то, что начались раздоры и развал в казачьих частях, которые составляли  основу белой кавалерии, (а кавалерия была основной ударной силой противоборствующих сторон в годы Гражданской войны).
С. Мамонтов подробно вспоминал об этом явлении:

«У Кущевки начинается Кубанская область. Мы вели бои еще в Донской области. Донские казаки относились к нам, добровольцам, без враждебности.
Кубанские же были тогда сепаратистами, хотели создать свое государство и относились к нам враждебно. Эта перемена в настроении кубанцев происходила каждый раз, когда наши дела были плохи. Они легко поддавались большевистской пропаганде…
Чтобы противодействовать охвату нашего тыла Буденным, сосредоточили всю нашу кавалерию у станицы Мечетенской. Наши силы состояли из регулярного корпуса кавалерии под начальством генерала Барбовича. Корпус насчитывал примерно пять тысяч шашек с пятью конными батареями и был в прекрасном состоянии.
Но массу нашей конницы составляли казаки: донцы и кубанцы. Они были в плохом состоянии. Донцы были деморализованы потерей своей территории и были небоеспособны. Они потеряли дисциплину, бросали пики и винтовки, чтобы их не посылали в бой.
Во всяком случае, они не были нам, Добровольцам, явно враждебны. Они исполняли приказы нехотя. Было их по всей Армии, вероятно, от четырех до пяти тысяч шашек».


Да уж, с такими бойцеми-донцами, которые НАРОЧНО бросали свои  пики и винтовки, чтобы их невозможно было послать в бой, много не навоюешь…
 
Как видим, донесения генералов Улагая и Науменко, о том, что донские казаки тогда не желали воевать и просто бросали свои винтовки и пики, чтобы их невозможно было послать в бой, подтверждаются рассказом обычного, «рядового» участника тех боев, поручика  С. Мамонтова, который видел все это собственными глазами.
Согласитесь, эта ситуация  несколько отличается от нынешних кинематографических изображений справных «молодцев-казаков», которые «поедают глазами начальство» и по мановению руки какого-нибудь вахмистра готовы мигом кинуться в бой, чтобы «сложить свои буйны головы» в битве с «лютым ворогом».


Не намного лучше обстояли дела и у кубанского казачества той поры. Вот что пишет об этом С. Мамонтов:
«Совсем иначе вели себя кубанцы. Они были сплочены, собирали кинутые донцами винтовки. У каждого всадника были две, иногда три винтовки за плечами. Но они были к нам определенно враждебно настроены.
 Драться с красными не желали. При дальнейших походах нам отсоветовали идти теми же дорогами, которыми идут кубанцы. Открытых столкновений как будто не было, но где-то на реке Кубани казаки перегнали все лодки на другой берег и намеренно обрекли 4-й батальон Корниловского полка на гибель.

Недалеко от Екатеринодара на совещании кубанцев и донцов было принято решение не следовать приказам командующего генерала Деникина, не ехать в Крым, не отходить на Тамань, а идти в Грузию.
Потом же казаки плакались, что будто бы русские части покинули их в Новороссийске.
Конечно, не все донцы и кубанцы поддались красной пропаганде, были и такие, которые держались за Добровольцев. Но большинство митинговало. Кубанцы поверили, что красные признают их независимое государство, как только они порвут с нами, Добровольцами.
Кубанцев было примерно столько же, сколько донцов, то есть от четырех до пяти тысяч шашек.
Были терские казаки, немного лучше сохранившиеся, под командой нашего знакомого, генерала Агоева. Но их было немного, от двух до двух с половиной тысяч шашек. Были калмыки, вполне нам верные, но их было всего шашек пятьсот—шестьсот. Всего с нашей стороны было собрано от пятнадцати до восемнадцати тысяч шашек. Грозная сила, если бы казаки были прежние….
Как всегда у бюрократов, на бумаге все обстояло отлично. Командование наивно надеялось, что казаки будут драться…
В станице Мечетенской нас построили в громадное каре. С одной стороны регулярная кавалерия, с другой донцы, с третьей кубанцы, с четвертой терцы. Прилетел на самолете генерал Деникин и обратился к нам с речью. Но был ветер и плохо слышно. Кроме того, он говорил долго, и вскоре это стало утомительно и скучно.
Тут нужен был бы Врангель, в черкеске, на чудном коне, осадивший коня и кинувший, как под Спицевкой, несколько слов. Это могло бы зажечь казаков. А не сутулая пешая фигура Деникина и длинная малопонятная речь.
Нас, регулярных, пропагандировать было не нужно, мы были в прекрасном состоянии, а вот казаки были небоеспособны, и речью их боеспособными не сделаешь. На бумаге было нас от пятнадцати до восемнадцати тысяч, а на деле дрались только пять тысяч. Лучше бы вместо речи дали бы нам Корниловский полк, и все было бы в порядке. А казаков можно было увести в тыл, от них никакой пользы, а мог быть и подвох…

После речи наш регулярный корпус пошел к станице Егорлыцкой, но в станицу не вошел, а встал возле, построившись в резервную колонну. Не ввели нас в станицу, вероятно, из-за двух причин: во-первых, чтобы скорей быть готовыми к бою, а во-вторых, из-за недоверия к кубанцам: напасть на расквартированных легче, чем на стоящих в строю. Так в резервной колонне мы простояли всю ночь…
 Вскоре начался бой. Начался он жидкой стрельбой в самой станице. Очевидно, в нее вошел красный разъезд.
Кубанцы уходили из станицы. Никто их не преследовал, драться они не желали…

Если красное командование спасовало, то их солдаты дрались хорошо. Были встречные атаки, что происходит очень редко. Обыкновенно в последнюю секунду один из противников поворачивает.
Под вечер Терская конная казачья дивизия под командой генерала Агоева охватила левый фланг красных и принудила их отступить. Это был лишь охват. Ни красные не стреляли по терцам, ни терцы по красным. Все же для нас это была помощь…»


И в данном случае  описание реальных боевых действий их очевицем  очень сильно расходится с привычным современным книжно-киношным их изображением. 
И вот что поручик Мамонтов пишет о дальнейшем:

«Участь территории Кубани была решена. Наша армия начала отходить на Новороссийск, чтобы переехать в Крым, где борьба должна была продолжаться. Цель была сохранить Добровольческую армию.
Было бы безумием защищать ею Кубань, которую сами казаки защищать не хотели. Говоря откровенно, под Егорлыцкой казаки нас предали. Мы еще вели арьергардные бои, чтобы задержать наступление красных и дать нашим тылам время эвакуироваться…
К оставлению Кубани нас побудило настроение казаков.
Донцы были деморализованы и потеряли боеспособность.
Кубанцы же были нам явно враждебны, драться с красными не хотели и приказов главнокомандующего генерала Деникина не выполняли.
И донцы и кубанцы заявили, что ехать в Крым они не желают. Собственно, они сами не знали, чего они хотят. Митинговали, под влиянием неудач поддались большевистской пропаганде и посулам.

Казакам было приказано генералом Деникиным отходить на Тамань, откуда их вместе с лошадями и имуществом легко бы перевезли в Керчь.
Казаки на Тамань не пошли, а пошли частью в Грузию, а частью в Новороссийск, где дезорганизовали транспорт и заполнили набережные.
Там они вдруг захотели ехать в Крым. Грузия же казаков выдала большевикам. Генералу Врангелю удалось вырвать силой у Грузии несколько тысяч казаков, но громадное большинство попало в плен к красным. Офицеров расстреляли, а казаков послали против поляков. Понятно, ни о какой самостоятельности и помину не было.

Во время походов на дорогах наблюдалась следующая картина: по обочине тянулись без строя, когда гуськом, когда малыми группами, донцы без винтовок и пик. Пики и винтовки лежали тут же, брошенные вдоль дороги. Донцы бросали оружие, чтобы их не посылали в бой.
На одном мосту случился затор. Лошадь донского полковника провалилась ногой и загородила мост. Донцы объезжали лошадь и шли дальше, а полковник не решался им приказать вытащить лошадь. Командир нашей батареи, капитан Никитин, узнав, в чем дело, был возмущен. Он выхватил шашку и заставил нескольких казаков слезть и вытащить лошадь. Полковник благодарил его со слезами на глазах.
 
Другой же раз, под Ново-Корсунской, многочисленный Кубанский полк, в строю, отказался вступить в бой с переправлявшимися через речку красными и ушел. За спиной каждого казака было по две, а у некоторых по три винтовки — из тех, что бросили донцы.
Понятно, что не все казаки митинговали. Но здравомыслящих было меньшинство. В Крыму были и донцы, и кубанцы и хорошо дрались. У нас в орудии были казаки-линейцы, кубанцы, которых пропаганда не коснулась.
Линейцев я всегда предпочитал черноморцам, они спокойнее и дельнее».


Давайте теперь посмотрим, что происходило в самом Новороссийске в это время. И снова обратимся к авторитетным свидетельствам современника.
Одним из интереснейших источников сведений о том, как на деле обстояли дела в кубанских тылах армии Деникина,  являются воспоминания Г.Я. Виллиама «Побежденные»,  которую он издал в эмиграции в начале 20-х годов.

Одним из важных, но  полузабытых, ныне, «идеологических»  учреждений белой армии были так называемые «ОСВАГИ», («Осведомительные отделы») задачей которых было ведение пропаганды и контрпропаганды на фронте и в тылу.
Многочисленные  «ОСВАГИ» (или «ОСВЕДЫ», как их порой называли) действовали в армиях и Колчака и Деникина.

Управляющий делами колчаковского правительства Г. К. Гинс в своей книге «Сибирь, союзники и Колчак так так вспоминал об этих учреждениях:
«В Омске существовало бесчисленное количество осведомительных организаций: Осведверх (при ставке), Осведфронт, Осведказак, Осведарм — все это военные организации, в которых находили себе убежище многочисленные офицеры и призванные чиновники.
Один известный в Сибири профессор записался в добровольцы. Его провожали молебнами и напутственными речами. Через неделю он оказался в «Осведказаке».
Организации эти требовали громадных ассигнований.
Как они расходовали деньги, я затрудняюсь сказать, но что большинство из них работало впустую — это факт. На всем пути от Омска до Тобольска мы не нашли никаких следов работы центра…
Помимо военных организаций, существовала гражданская, «вольная» — Бюро печати. Основано оно было как акционерное предприятие, причем большая часть акций принадлежала казне. Тем не менее, работники Бюро печати считали себя независимыми и поэтому не считали, что их общественное достоинство испытывает какой-либо ущерб. «Казенными» литераторами они не хотели быть…
Истинным бедствием было бесконечное размножение «осведов». Не успели назначить генерала Лебедева командующим южной группой, у него сейчас появился свой «освед», получил он — сейчас же потянулась казачья конференция: подавай ей десяток миллионов. Происходила какая-то вакханалия. «Атаманство» проникло во все поры жизни. Появились атаманы санитарного дела, атаманы осведомления и т. д. Каждый старался урвать себе власть и кредиты.
Когда мы ехали из Тобольска и рассматривали агитационные листки, составленные большевиками, мы обратили внимание прежде всего на художественные их достоинства, значительно превосходившие наши: карикатуры были исполнены очень искусно».


Очень хорошо иллюстрирует  методы  работы «демократического» деникинского «ОСВАГА», рассказ Г.Я. Виллиама, который  осенью 1919 года устроился  туда служить:

«После лекции мой новый знакомый поздравил меня с успехом и пригласил в некоторое укромное местечко под рестораном «Слон», где хлысты торговали малороссийской колбасой и «самогонкой». После третьей рюмки господин этот немного охмелел, перешел на «ты» и рассказал, что он состоит начальником Отдела устной пропаганды «Освага».
—        Как же вы пропагандируете? — поинтересовался я. Он рассказал:
—        Видишь, у меня есть целый штат прохвостов, то бишь, агитаторов,  обучавшихся  в особой  школе...  Образованные мерзавцы!..
Они ездят по моим инструкциям— для провокации. Чтобы тебе стал сразу, понятен характер деятельности, выслушай.
Иду я, или один из моих негодяев, например, по Серебряковке и вижу, солдат без ноги, без головы, без руки там, одним словом пьяный, пристает к публике: «Подайте жертве германского плена!..»
Я к нему: «Желаешь получать сто на день?..»
Ну, конечно, желает...
Так вот что, братское сердце: вместо того, чтобы бестолку голосить «жертва германского, плена», голоси «жертва большевйсткой чрезвычайки». Понятно? !
Говори про чрезвычайку, ври, что в голову прилезет, и — получай сто целковых на пропой души».
Тут я припомнил, что мне это уже приходилось слышать в Новороссийске. Пьяные оборванные, наглые люди в солдатских фуражках и в шинелях, благоухая «самогонкой», что-то такое рассказывали об ужасах, пережитых ими в чрезвычайках, нередко откровенно дополняя свои рассказы:
— По сто целковых платит за эту самую канитель Василь Иваныч. Подайте жертве!»


Думается мне, что и по сию пору некоторые сочинения этих «жертв чрезвычайки» пользуются немалой популярностью в среде нынешней либеральной интеллигенции.
Никто, конечно, не отрицает, что разных  жестокостей и убийств в ту пору хватало и в «чрезвычайках» и в «белых» контрразведках. Взаимное остервенение и ненависть этому очень поспособствовали.
Но нынешняя мода изображать одну сторону  сплошь в виде благородных песенных поручиков голицыных с орденами и бокалами шампанского в натруженных руках, а другую в виде разнузданной «матросни» с чайниками спирта и по колено в «невинной крови» просто раздражает.
Бандитов, садистов, жестоких негодяев и насильников, увы, тогда хватало и у «белых», и у «красных», и у националистов всех мастей, и у «зеленых»…


Для иллюстрации этого приведем   еще один рассказ из книги Г.Я Виллиама о  его знакомстве с кавалерийским ротмистром, во время их поездки на пароходе в Крым.
Рассказы  этого  ротмистра очень хорошо характеризуют нравы и обычаи времен Гражданской войны, и отношение «белого воинства» к пленным:

«Пароход, на котором мы плыли по бурному Черному морю, был старый и так зарос ракушками, что сделался похож на загаженную половину яичной скорлупы. Волны кидали его, как мячик; к тому же нос его был перегружен, и винт на корме все время со свистом вращался в воздухе. Пассажиры валялись от морской болезни вповалку, и только я да еще: один высокий драгунский ротмистр уцелели и прогуливались, по палубе. В каюту нельзя было войти: вонь и под ногами противная слизь, выброшенная больными желудками укаченных.
Ротмистр от нечего делать стрелял из винтовки кувыркающихся вокруг кувыркающегося парохода дельфинов и при каждом попавшем выстреле говорил:
—        Что, брат, кордво?
Когда ему надоело бесцельное истребление безобидных морских животных, которым, бывало, так радовались всё приезжавшие на Южный берег отдохнуть, он отнес винтовку в каюту, и мы стали разговаривать.
Мне этот ротмистр почему-то сразу приглянулся.
Высокий, статный, загорелый, с белым сабельным шрамом поперек лба и с серьгою в ухе, он был по-солдатски простосердечен и грубоват, любил специфические кавалерийские словечки, и отличался каким-то суровым, рыцарством манер и характера. Рубака, должно быть, был отчаянный. Почему-то напоминал он мне Николая Ростова из «Войны и мира».
В победу Деникина он не верил. На добровольцев, особенно на кавалеристов, смотрел с презрением профессионала на дилетантов.
— Помилуйте, кавалерист должен быть на четырех конских ногах, как на своих двоих, а этот — и сидит-то, словно собака на заборе.
Я немного коварно спросил его про Буденного. Он задумчиво протянул:
—        Д-да... Конник хороший!... Нашей выучки...
Потом живо взглянул на меня и сказал:
—        Впрочем,   и   Буденный   никуда   не   годится...  эти    «пролетарии   на   конях» — настоящая   мразь!
Всегда   расстреливаю,   этих   конников...    Настоящего кавалериста    не   расстрелял    бы,    будь    он    семь    раз  красный...

Видя, что меня слегка передернуло от его слов, он снисходительно усмехнулся:
—        Нашему брату  «нервов»  не  полагается.  Гражданская война:  сегодня ты,  а завтра я.  И сам пощады не попрошу, когда попадусь.   А   попадусь, наверное, не сегодня-завтра.
Он помолчал немного, потом заговорил снова:
—        Поверите, до чего дошел: вот вы для меня безразличны. А подойди к вам сейчас кто-нибудь, наведи револьвер, я и не подумаю вступаться. Разве отодвинусь, чтобы мозгом не забрызгало.
Красных, взятых в плен, он, по его словам, приказывал «долго и нудно» бить, а потом «пускал в расход».
—        Офицеров красных, тех всегда сам...
Он оживился и с засветившимся взором продолжал: —        Поставишь его, Иуду, после допроса к стенке. Винтовку на изготовку, и начинаешь медленно наводить... Сначала в глаза прицелишься; потом тихонько ведешь дуло вниз, к животу, и — бах! Видишь, как он перед дулом извивается, пузо втягивает;   как   бересту  на   огне  его,   голубчика,   поводит, злость возьмет: два раза по нем дулом проведешь, дашь-помучиться, и тогда  уже кончишь. Да не сразу, а так, чтобы помучился досыта.
—        Бывало и так: увидит винтовку и сейчас глаза закроет. Ну, такому крикнешь: «Господин офицер, стыдно с закрытыми   глазами    умирать».   
И   представьте   себе:    действовало! — обязательно посмотрит.
—        Подраненных не позволял добивать: пускай почувствует...
Вообще, отношение ко взятым в плен красноармейцам со стороны добровольцев было ужасное. Распоряжение генерала Деникина на этот счет открыто нарушалось, и самого его за это называли «бабой». Жестокости иногда допускались такие, что самые заядлые фронтовики говорили о них с краской стыда.


Помню, один офицер из отряда Шкуро, из так называемой «волчьей сотни», отличавшийся чудовищной свирепостью, сообщая мне подробности победы над бандами Махно, захватившими, кажется, Мариуполь, даже поперхнулся, когда назвал цифру расстрелянных безоружных уже противников:
—        Четыре тысячи!..
Он попробовал смягчить жестокость сообщения
—        Ну, да ведь они тоже не репу сеют, когда попадешься к ним... Но все-таки...
И добавил вполголоса, чтобы не заметили, его колебаний:
—        О четырех тысячах не пишите... Еще бог знает, что про нас говорить станут... И без того собак вешают за все!..

Не так относились к зеленым.
К нам иногда заходил член военно-полевого суда, офицер-петербуржец. Совершенно лысый, не без фатовства слегка припадающий на правую ножку, с барским басом и изысканными манерами...
Этот даже с известной гордостью повествовал о своих подвигах; когда выносили у него, в суде смертный приговор, потирал от удовольствия свои выхоленные руки. Раз, когда приговорил к петле женщину, он прибежал ко мне, пьяный от радости.
—        Наследство получили?
—        Какое там! Первую. Вы понимаете, первую сегодня!..
Ночью вешать в тюрьме будут...
Помню его рассказ об интеллигенте-зеленом. Среди них попадались доктора, учителя, инженеры...
—        Застукали его на слове «товарищ». Это он, милашка, мне говорит, когда пришли к нему с обыском. Товарищ, говорит, вам что тут надо? Добились, что он — организатор ихних шаек. Самый опасный тип. Правда, чтобы получить сознание, пришлось его слегка пожарить на вольном духу, как выражался когда-то мой повар. Сначала молчал: только скулы ворочаются; ну, потом, само собой, сознался, когда пятки у него подрумянились на мангале...
Удивительный аппарат этот самый мангал! Распорядились с ним после этого по историческому образцу, по системе английских кавалеров.
Посреди станицы врыли столб; привязали его повыше; обвили вокруг   черепа   веревку,   сквозь   веревку   просунули   кол и — кругообразное вращение! Долго пришлось крутить, Сначала он не понимал, что с ним делают; но скоро догадался и вырваться пробовал. Не тут-то было.
А толпа, — я приказал всю станицу согнать, для назидания, — смотрит и не понимает, то же самое. Однако и эти раскусили и было — выбега, их в нагайки, остановили. Под конец солдаты отказались крутить;     господа    офицеры     взялись.    
И     вдруг     слышим: кряк! — черепная коробка хряснула—и кончено; сразу вся веревка покраснела, и повис он, как тряпка. Зрелище поучительное.
И что же? В благодарность за даровой спектакль, подходит ко мне девица, совершенно простая, ножищи в грязи, и — харк мне в физиономию!
Ну, я ее, рабу божию, шашкой! Рядом с товарищем положили: жених и невеста, ха, ха, ха!» 


Не правда ли, даже спустя сотню лет читать про такие зверства жутковато?!
Об отношении к пленным в годы Гражданской войны мы уже довольно подробно говорили в этой главе: http://www.proza.ru/2015/08/06/1439, но в воспоминаниях современников  и очевидцев тех событий встречается столько страшной  «фактуры», что становится не по себе от невиданного взаимного озлобления и жестокостей.


Вот, что вспоминал  об этом один из добровольцев деникинской армии Михаил Николаевич Горбов, впоследствии написавший свою книгу «Война» в эмиграции, в Париже.
Осенью  1918 года он добровольцем пробирался на Юге России к «белым».
В конце концов,  Горбов доехал до станции Кантемировка:
«Только мы вышли, как к нам подошел офицер. Высоко в небе летел аэроплан. Офицер этот, со знакомой нам уже нашивкой на руке, приступил к делу прямо:
      Все в армию? Нет ли специалистов?
      Я вышел на шаг вперед, с твердым намерением попасть в самый тот авиационный отряд, аэроплан которого парил над нами.
      Расспросив меня, какое я имею отношение к авиации, и узнав, что совершенно никакого, он все-таки предложил мне идти с ним в этот отряд, узнав, что ни автомобиль, ни мотоциклет для меня не новость. Механики ценились тогда на вес золота. И вот мы пошли. Было уже совсем темно. Лежал неглубокий снег. Идти надо было двенадцать верст, но мы разговорились и о войне, и о нас самих, разыскивая общих знакомых. Он был из Москвы.
Несколько раз я чуть не упал, споткнувшись о какую-то кочку. И вот тут-то я познакомился с тем, что такое гражданская война, смог измерить степень ее беспощадной жестокости.
На мой вопрос, что это за равномерно расположенные кочки, князь Вадбольский (так звали первого встреченного мною человека из Белой армии этого офицера) объяснил мне, что это трупы взятой армией несколько дней тому назад 5-й Нижегородской железной дивизии большевиков.
      - «Сколько их?»   спросил я.
     - «Двенадцать тысяч. Расстреливали из пулемета целый день.
А зарыть всю эту сволочь еще не удалось.
Нам некогда, а казаки не желают. Весной зароют, когда земля оттает и пойдет вонь».
      Долго мы еще шагали молча. Я все-таки не ожидал этого, даже при всей моей ненависти к красным».


Итак, по воспоминаниям М.Н. Горбова,  ещё в 1918 году белогвардейцы расстреляли из пулеметов ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ сдавшихся им красноармейцев из какой-то нижегородской  «железной» дивизии большевиков.
   
(Какой уж там «железной» могла быть «красная» дивизия в начале 1918 года, когда в Красной Армии не было еще ни дисциплины, ни порядка, ни умения воевать, а весь «красный» командный состав еще был выборным?!
Скорее всего, это были какие-то отряды нижегородских рабочих-добровольцев, отправившиеся делать «мировую революцию» и «бороться с контрой», не умевшие толком держать в руках оружие  и  сдавшиеся офицерским белогвардейским частям.
Как знать, может быть, если бы вместо того, чтобы их расстреливать, белогвардейцы просто распускали бы  своих пленных по домам, то и вся история Гражданской войны пошла бы в другом направлении?!)

Раз уж зашла речь о воспоминаниях М.Н. Горбова, приведу еще один очень познавательный момент из его книги.
В «белой» армии его, как человека разбирающегося в моторах,  взяли в авиационную часть где было пара старых «Ньюпоров», да трофейный аэроплан «Бранденбург», на котором Горбов и стал летать
 «Летали всегда на версту вверх, опасаясь стрельбы снизу. Но ни разу мы не нашли ни одного следа от пули, нигде на крыльях или на фюзеляже. А ясно было видно красных солдат с поднятыми вверх винтовками. Под орудийный, и то очень слабый, огонь мы попали только раз. Несколько шрапнелей разорвалось недалеко от нас, но ни одна пуля, ни один осколок нас не задел…
 При появлении аэроплана по деревням начиналась паника; что было ее причиной, трудно сказать бомб вначале мы не бросали, потому что их и не было. А когда мы получили немецкие, то они оказались так слабы и малы, что большого вреда не делали. Бомбы эти были десятифунтовые. Брали мы с собою на наш Бранденбург шесть штук, и то казалось, что тяжело. Бросали их прямо за борт, как можно из окна вагона выбросить бутылку. Ни разу я никуда не попал, куда хотел, то есть или в дом, или в обоз. Досадно это было ужасно, так как никак не удавалось причинить им прямой вред.
Вот откуда были у нас эти немецкие бомбы.
 
Как-то раз приехал к нам в отряд офицер из рядом стоящего пехотного полка. По его сведениям, мимо, по границе Войска Донского, должен был пройти немецкий военный транспорт. Надо было его отбить, а в полку у него не хватало людей. Офицер этот просил летчиков прислать ему хоть небольшую команду в подмогу. Добровольцев досадить немцам набралось много весь наш отряд. Условлено было, что завтра с утра мы выйдем в поле, еще до света, и, встретившись с пехотной частью, поступим в ее распоряжение. С вечера об этом было много разговору, хотя мы и опасались того, что немцы не так-то уж легко дадут себя обезоружить.
Предполагалось взять под обстрел паровоз, выведя из строя машиниста, хотя бы он оказался и русским. Как только поезд встанет, открыть по нему пулеметный огонь. За три версты дальше намеченного места рельсы будут развинчены: так или иначе, поезд этот остановится, но хотелось во что бы то ни стало избежать его крушения.
А немцев всех поголовно перестрелять.
Предполагалось также, что они везут с собой провиант.

      В это время революция разгоралась и в Германии, вследствие ее разгрома. Немцы спешно уходили из России к себе…
      И вот рано утром, еще в темноте, мы собрались в эту экспедицию. За Чертково нам пришлось подождать пехоту, да и пришло их с десяток человек, во главе с бывшим у нас накануне капитаном…
Оказалось, что рельсы никак невозможно развинтить, так как забыли взять нужные инструменты. Ходили за ними в деревню, но они не подходили.
      Могло получиться и так, что немцы, открыв, в свою очередь, огонь, пройдут мимо нас, да еще и перебьют нас же. Начали мы рыть кое-какие окопчики, куда хоть голову можно было спрятать…
К холоду и голоду прибавилась и тревога. Ругали пехотного капитана: С вашими немцами мы тут все перемерзнем, да поди еще и перестреляют, как ворон. И кто вам сказал, что немцы тут проедут? Тоже стратег нашелся!
      Но стратег оказался прекрасный.
      Недолго спустя после аэроплана послышался шум паровоза. Тяжело пыхтя, поднимался он на подъем, наверху которого мы его ждали. Огромный товарный состав медленно приближался к нам. Мы разобрали винтовки. Пулеметчик продел ленту в свой пулемет. На середине пути мы воткнули палку с белой тряпкой в этом месте был и подъем, и поворот, обогнув который, с паровоза несомненно она сразу делалась заметной.
      «Стрелять только по моей команде. Сначала по паровозу. Если немцы будут отвечать, по всему составу», - шепотом командовал пехотный капитан.
      Мы затихли в каком-то тревожном ожидании. А что, если они не остановятся да как начнут нас чесать пулеметом?
      Но выйдя за поворот, паровоз сначала свистнул, а затем резко стал тормозить. Из вагонов повысунулись головы немецких солдат.
      Подъехав почти в упор к флагу, паровоз встал.
      Не стреляйте, тихо сказал капитан. Машинист наш.
      Несколько немецких солдат спрыгнули из переднего вагона на балласт. Они были в тридцати метрах от нас.
      Дайте очередь по немцам.
      В этот же миг отвратительный, жестокий и стрекочущий звук пулемета разорвал тишину. Несколько немцев упали, один бросился бежать прямо на нас. Его схватили и повалили на землю. Кто-то ударил его по голове прикладом. Изо рта его разом хлынула какая-то черная кровь.
Из вагонов в это время стали, подняв руки, выпрыгивать немецкие солдаты.
      «Не стреляйте, не стреляйте!»  орал капитан.
      Никто и не стрелял. Держа руки над головою, к нам подходил немецкий лейтенант.
Его солдаты, повернувшись к нам спиной, стояли с поднятыми руками вдоль вагонов. Два наших солдата вязали руки машинисту.
      «Мы не вооружены», сказал лейтенант, «и сдаемся».
      Никто, конечно, ничего не понял. Его связали по рукам.
      Что, сволочи, попались? Здорово форсу дали?
      Я, как единственный говорящий по-немецки, подошел к лейтенанту и предложил ему совершенно глупый вопрос, а именно: куда он едет. Обрадовавшийся немец начал мне быстро что-то объяснять. Но нас перебил пехотный капитан.
      «Что же вы, батюшка, не сказали, что брешете по-ихнему? Спросите его, куда его благородие собирается. Да скажите, что если на небеса, то недолго ему ждать».
      Я перевел, но не совсем точно. Не хватило смелости сказать человеку, что его сейчас расстреляют.
      «Ах, в Германию, голубчик? А где она, эта Германия?»
      Я опять перевел.
      «В этом направлении», - с наивностью отвечал немец.
      «А, так-так-так. Ну вот, вы им, голубчик, скажите, что мы их не звали и не удерживаем. Пусть идут в свою Германию. Она, эта их Германия, у меня вот где сидит, он показал себе на шею.
Пусть идут и торопятся, а башмачки, да и шинелишки свои пусть нам оставят. У меня в роте русские солдаты по морозу босые ходят».
      Как я мог сообразить, наш капитан имел к немцам страшную злобу.
Переводить всего я не стал, а просто передал, что их не тронут и что они могут идти куда хотят, но оставив нам сапоги и шинели.
Удивленный немецкий лейтенант что-то хотел было сказать.
Но, видя, что его распоряжение не исполняется немедленно и беспрекословно, наш капитан вдруг озверел:
      «Не хочешь слушаться, заревел он на чистом немецком языке, так я вас как собак сейчас всех перевешаю! Снимай сапоги, паршивая немецкая свинья! Довольно вас тут видели! А вы что не переводите, что я вам говорю? С ними пройтись хотите?»
      Я был столько же поражен, сколько растерян.
      Уже возвращаясь домой, капитан говорил мне, почти прося прощения, что молод я еще, чтобы людям о смерти говорить, что, Бог даст, никогда этого и говорить не придется.
      И поздним ноябрьским вечером, босые, без шинелей, без провианта, в чужой враждебной стране пошли эти несчастные люди на голодную, холодную или лютую смерть.
      Вот откуда были у нас немецкие бомбы. Вот откуда достались нам, самим голодным и неодетым, чужие мундиры и наш русский хлеб: поезд был полон провианта и оружия».


Вот такая история случилась в ноябре 1918 года. В Германии в это время, после подписания перемирия на Западном фронте,  произошла революция.
Советское правительство денонсировало Брестский мирный договор,  а германские войска стали  уезжать из оккупированных областей Украины к себе домой, на родину.
Уезжали вполне мирно и довольно организованно. Дело в том, что в германском рейхсвере, несмотря на начавшуюся в стране революционную анархию, офицерам и унтер-офицерам, в целом, удалось сохранить дисциплину и управляемость.
Во всяком случае, ничего подобного нашей вакханалии массовых убийств офицеров (как это было в Гельсингфорсе, Кронштадте,  Севастополе и т.д.)  там не произошло.
 
Однако во время отъезда германских войск  из Украины порой  случались довольно серьезные эксцессы, об одном из которых и рассказал М.Н. Горбов.
Характерно, что ранее никакой вражды между «белыми» офицерами и германскими оккупационными войсками на оккупированной территории Украины и Юга России до самого начала революции в Германии не было.
Там существовало марионеточное правительство «гетмана» Скоропадского, которое поддерживало с оккупационными войсками самые дружеские отношения.
Немцы охотно и щедро снабжали войско «гетмана» оружием, боеприпасами, обмундированием  и помогали бороться с большевиками. Множество «белых» офицеров весной-летом 1918 года нашли приют на оккупированной немцами территории.
Там была вполне мирная обстановка: из Прибалтики в Киев, Одессу и Крым по расписанию (!) ходили поезда с классными вагонами, процветала торговля и спекуляция, не было особых проблем с продовольствием и т.д.и т.п.
Никаких особых причин ненавидеть немцев «белые» офицеры, проживавшие на Украине, не имели.
 
В отличие от «красных» они не делали там никаких  попыток вести партизанские действия, совершать диверсии и т.п. и вели вполне мирное сосуществование с оккупационными войсками.

Вот что писал об этом один из вождей Белого движения генерал Михаил Гордеевич Дроздовский в своем дневнике. (Он со своим отрядом, как раз в это время, следовал из Бессарабии через оккупированные немцами территории Юга России, чтобы воевать с большевиками):

«Странные отношения у нас с немцами: точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами — всегда на нашей стороне, безусловное уважение. Один между тем высказывал: враги те офицеры, что не признали нашего мира…
Мы платим строгой корректностью. Один немец говорил: “Мы всячески содействуем русским офицерам, сочувствуем им, а от нас сторонятся, чуждаются”.
С украинцами, напротив, отношения отвратительные: приставанье снять погоны, боятся только драться — разнузданная банда, старающаяся задеть. Не признают дележа, принципа военной добычи, признаваемого немцами…
Немцы — враги, но мы их уважаем, хотя и ненавидим... Украинцы — к ним одно презрение, как к ренегатам и разнузданным бандам.
Немцы к украинцам — нескрываемое презрение, третирование, понукание. Называют бандой, сбродом; при попытке украинцев захватить наш автомобиль на вокзале присутствовал немецкий комендант, кричал на украинского офицера: “Чтобы у меня это больше не повторялось”. Разница отношения к нам, скрытым врагам, и к украинцам, союзникам, невероятная…
Украинские офицеры больше половины враждебны украинской идее, в настоящем виде и по составу не больше трети не украинцы — некуда было деваться... При тяжелых обстоятельствах бросят их ряды».


Тем удивительнее внезапная вражда, вдруг вспыхнувшая к немцам, ПОСЛЕ того как у них случилась революция и они стали уезжать домой.
Никакой угрозы для «белых» войск германские эшелоны, разумеется, не представляли. Более того, многие сотни «белых» офицеров выехали тогда вместе с этими эшелонами в Германию, стремясь спастись от русской революции и большевиков.
Еще как-то можно пытаться понять желание «белого» капитана (и его отряда) захватить имущество, которое немцы везли в этом эшелоне. Немцы не стали оказывать никакого сопротивления и сдались на милость «белого» отряда, явно не предполагая для себя какого-либо вреда от них. На всех фронтах уже давно был мир и воевать с кем-то, в оставляемой ими России, эти немцы явно не собирались.
Однако «белый» капитан заставил всех сдавшихся ему немцев раздеться и разуться, после чего, под угрозой расстрела на месте,  отправил их босиком в морозную ноябрьскую ночь на лютую смерть…

Иначе как ничем не спровоцированным военным преступлением это назвать сложно…
Этот пример наглядно демонстрирует пресловутое «благородство» некоторых белых командиров, которое некоторые  публицисты сейчас так любят «педалировать».
К сожалению жестоких подонков хватало тогда по обе стороны фронта, а 4 года страшной мировой войны приучили людей к смертям, крови  и беспощадности.


Ну, и раз уж мы затронули тогдашнюю ситуацию на Украине, приведу еще одну небольшую цитату из некогда знаменитой книги украинского диссидента генерала П.Г. Григоренко «В подполье можно встретить только крыс».
(Сейчас имя этого диссидента практически забыто, а в 60-70 годы оно гремело на весь мир,  рядом с именем академика С.Д. Сахарова, а главы из его книги наперебой зачитывали все зарубежные радиоголоса, от «Свободы» и Голоса Америки», до «Би-би-си» и «Немецкой волны»).

Вот что он вспоминал о роли  украинских националистов в годы Гражданской войны и их борьбе за «нэзалэжность»:
«О борьбе за украинскую независимость и украинских национальных движениях в наших краях было мало что известно. Информация из Центральной Украины фактически не поступала. Большинство считало, что Украинский парламент — Центральная Рада и устроивший монархический переворот «гетман» Скоропадский — это одно и тоже.
Отношение и к Центральной Раде и гетманцам было резко враждебное — считали, что они немцев привели.
О петлюровцах, по сути дела, ничего не знали: «Какие то еще петлюровцы. Говорят, что за помещиков держатся, как и гетманцы».
 
Но когда явились двое наших односельчан, которые побывали в плену у петлюровцев, где отведали шомполов и пыток «сичових стрильцив», безразличие к петлюровцам сменилось враждой и советская агитация против «петлюровских недобитков» стала падать на благодатную почву. Особенно усилилась вражда к петлюровцам, когда имя Петлюры стало связываться с Белопольшей.
Рейд Тютюника рассматривался как бандитское нападение. Воевать всем надоело и тех, кто хотел продолжать — встречало всеобщее недовольство, вражда».

Эту оценку из воспоминаний П.Г. Григоренко неплохо бы усвоить современным почитателям петлюровщины из «нэзалэжной».


На фото: красноармейцы у кремлевской стены.Редкое фото времен Гражданской войны.

Продолжение:http://www.proza.ru/2016/07/26/911