Они не виделись двадцать лет. И несмотря на то, что обе сильно изменились, сразу узнали друг друга.
Гила поправилась, оплыла лицом, выглядела респектабельной матроной. Пышное каре ухоженных чёрных волос без седины. Изящные очки, дорогая одежда.
Далья, напротив, высохла. Из улыбчивой смуглой толстушки превратилась в худую носатую старуху с потухшими глазами. Ну да, она действительно старше Гилы на пятнадцать лет. Стало быть, сейчас ей за шестьдесят. Распущенные, с прямым пробором в стиле хиппи седые волосы, казались давно не мытыми. Юбка до пят усиливала бы хипповость образа, если не знать, что такая длина — признак религиозности. Гила знала, как знала и то, что прежде Далья слыла ярой атеисткой и поборницей женских прав.
Молча, без вежливых улыбок, они разглядывали друг друга. Мимо, обтекая островок из двух недвижных женщин, непрерывным потоком шли люди. Но Гила и Далья не замечали никого, словно находились наедине, в другом месте, далеко от этой шумной тель-авивской улицы.
Гила пошевелила губами и облизнулась, будто пробовала слова на вкус перед тем как их произнести.
— Здравствуй, Далья. Как поживаешь?
Уголок её рта дёрнулся в подобии улыбки. Далья ничего не ответила, только отступила на шаг назад.
— Так и будешь молчать? После стольких лет? — спросила Гила.
Она больше не пыталась улыбаться, её подбородок вызывающе вздёрнулся вверх.
— Мне нечего сказать, Гила, — наконец отозвалась Далья, — и здоровья я тебе желать не стану.
— Нельзя быть такой злопамятной. Ты не была на моём месте, и не имеешь права меня судить.
— Не была? Да, ты права. Я была на своём месте.
Далья говорила тихо, но чувствовалось, что она еле сдерживается, чтобы не сорваться в крик.
— Каждому из нас суждено быть на своём месте, так записано в Его книге. Вот только одно хочу спросить. Ты не жалеешь? Если бы всё повторилось, ты бы поступила так же?
Её немигающий презрительный взгляд заставил Гилу отвести глаза. После напряжённой, как перед вынесением приговора в суде, паузы, Гила снова гордо подняла голову. Сделала долгий выдох, поправила идеальную прическу и сказала:
— Нет. Ни о чём не жалею. И да, снова поступила бы так же. И ещё тысячу раз.
***
Их привели в большой концертный зал школы, в котором обычно проводились праздники. В такие дни его украшали гирляндами, цветами и флагами. Здесь даже был рояль, за которым старенький учитель музыки Гершель, с каждым годом склонявшийся над клавиатурой всё ниже, наигрывал одни и те же мелодии.
Особенно весело было на Хануку, когда после концерта всем раздавали свежие, ещё тёплые, с белоснежными шапками сахарной пудры, пончики. Дети ели их, перемазываясь вареньем и сахаром, а учителя раздавали салфетки, и, закатывая глаза — “это ужасно калорийно”, стыдливо пробовали вредную вкусноту.
Сейчас здесь не было ни цветов, ни гирлянд, ни, тем более, пончиков, а большой флаг, что обычно стоял на сцене, валялся посреди зала, сорванный с древка. Не было музыки, смеха, весёлых детских голосов, окриков учителей.
У стены, прямо на полу сидели дети одиннадцати-двенадцати лет, класс “вав”. Одни тихонько всхлипывали, другие зажимали себе рты руками. Насмерть перепуганные дети, которым приказано не шуметь. Они шли на урок математики, когда всё произошло.
Математичка стояла в углу на коленях. След на скуле от удара прикладом уже потемнел. Под носом запеклась кровь, потёкшая тушь размазана по лицу. Женщина обхватила себя руками и раскачивалась в безмолвной молитве.
В другом углу — медсестра. Её кабинет по соседству с концертным залом. Туда забежали в поисках убежища двое резвых мальчишек, да там и остались, остановленные двумя короткими очередями. А медсестру, бросившуюся им помогать, за волосы притащили к остальным. Её не били, просто швырнули в угол и велели сидеть тихо. Она и сидела. Очень смирно и тихо. Из широко открытых глаз лились слезы.
Террористов было трое. Худощавые, гибкие фигуры в одинаковых чёрных костюмах с белыми рубашками и галстуками. Типичная униформа ортодоксальных евреев. Нелепые огромные шляпы на затылке. Усы и пышные бороды. Тёмные очки. Это выглядело бы смешно, если бы не автоматы. И не пояс шахида, просматривающийся сквозь тонкую ткань мятой рубашки на одном из боевиков.
Временами они коротко, словно перелаиваясь, говорили друг с другом. По-арабски, конечно. Дети кое-что понимали, слова простые — отойди от окна, приглядывай за ними, ну, и, конечно, ругательства. Тут и перевод не нужен — здесь даже русские ругаются по-арабски.
Детей было двадцать пять. Нет, уже двадцать три — без тех, чьи тела остались лежать в медпункте. Четырнадцать девочек и девять мальчиков.
Они сидели здесь с утра. За окнами весь день моросил ноябрьский дождь, и казалось, что солнца никогда не было и уже не будет.
Дети страшно устали и проголодались. Террористы тоже. Они посовещались, и один из них, судя по всему, главный, подошёл к медсестре:
— Ты пойдёшь за едой и питьем. Напомни им наши условия — освободить тысячу заключенных. И ещё, передай вот это, — он протянул что-то завёрнутое в окровавленный носовой платок. Скажешь, что скоро таких пальцев будет в десять раз больше.
Медсестра, опираясь о стенку, встала на ноги. Протянутая рука араба с кровавым платком зависла в воздухе.
— Бери! Сейчас ты пойдёшь и вернёшься через полчаса. А если не вернёшься, то половина детей будут расстреляны. И это ты их убьёшь. Поняла?
Хриплый, гортанный голос араба был слышен всем. Дети стали всхлипывать ещё громче. Другой араб прикрикнул на них — заткнитесь!
— Ты всё поняла? — ещё раз спросил главный. И снова протянул ей платок.
— Да, — еле слышно выдавила медсестра.
— Пусть пива мне принесёт. — неожиданно сказал третий араб, до этого не проронивший ни слова.
— Обойдёшься, — зло бросил ему главный. И тот, раздосадованно цокнув языком, отвернулся.
— Принесёшь еды на всех, воды и сигареты. У тебя есть полчаса.
Медсестра мелко покивала головой, волосы упали ей на лицо, и она машинальным жестом смахнула челку рукой с зажатым в ней платком. Красная полоса перерезала её лоб.
Главный подтолкнул женщину к двери.
— Вернись, умоляю! Не оставляй меня здесь одну! — крикнула вслед математичка.
Медсестра снова кивнула, открыла дверь и пошла вперёд по пустому коридору. Кроме них в школе не было ни души — всех остальных эвакуировали.
Ей очень хотелось бежать, но тело не слушалось, как бывает в кошмарном сне: пытаешься пошевелить ногами, а они лишь тяжелеют, наливаясь неподъемным грузом, и ты стоишь, парализованный ужасом, не в силах сдвинуться с места.
Она медленно шла, думая только о том, что скоро окажется на свободе. Звук её шагов заглушался бешеным стуком сердца. В ушах шумело, всё вокруг было размытым, нечётким, словно под водой. Она прошла мимо своего кабинета, краем глаза увидела тёмные тени, лежащие прямо на пороге.
Бесконечный коридор. Самый длинный путь в её жизни. Но она дошла. Уже у самого выхода почему-то решила, что дверь заперта на замок и выбраться будет невозможно. И ещё ей казалось, что там, за дверью, сияет яркое солнце.
Медсестра повернула ручку, толкнула дверь и вышла в промозглый промозглый осенний вечер.
Через минуту какие-то люди обступили её, потянули за собой, кто-то поднёс стакан воды, откуда-то появилось влажное полотенце, которым ей обтёрли лоб и чей-то голос сказал с облегчением “нет, она не ранена”.
Её о чем-то спрашивали, но она только качала головой и плакала. Из крепко зажатого кулака осторожно высвободили кровавый платок. Сколько их? Что с детьми? Кто погиб? Много ли раненых?
Гила качала головой. И когда наконец смогла говорить, то сказала лишь: “Отвезите меня домой. Я хочу домой. Пожалуйста”.
Позже, из газет и телевизора, она узнала, что через полчаса после того как её отпустили в школе послышались выстрелы, и спецназ пошёл на штурм. Пятнадцать детей и двое спецназовцев погибли. Террористов расстреляли на месте. Раненую в живот математичку успели спасти. Выжили она, трое мальчиков и пять девочек.
Гила почти сразу переехала на север страны в уютный мошав с оливковыми рощами и банановыми плантациями. Работала там помощницей ветеринара, за которого потом и вышла замуж.
Далья ушла из школы, ударилась в религию, или как тут говорят “вернулась к ответу”, жила с родителями, пока они один за другим не умерли и оставили ей дом в пригороде Тель-Авива и небольшое наследство.
***
Они не виделись двадцать лет. Им нечего было сказать друг другу. Женщины постояли ещё минуту, а потом Гила развернулась и пошла прочь. Медленно, выпрямив спину, она плыла по многолюдной улице, и вскоре её грузная фигура растворилась в шумной толпе.
Далья смотрела ей вслед и в миллионный раз за эти годы спрашивала себя: а я бы вернулась?
Ответа не было.