День первый.
Вчера поутру к нам в Акатуй приехало высокое начальство. Всех колодных заковали, заперли камеры, приказали убрать книги. Забавно, Друг очень извинялся, когда подавал мне арестантскую робу. Он слишком порядочен и великодушен, чтобы служить надзирателем там, где калечат в людях самое человеческое достоинство. Но мы все же рады, что такой человек служит здесь и облегчает, чем может, несчастным каторжанам нашу нелегкую жизнь.
Нас всех переодели в тюремное, заковали в цепи и выстроили во дворе перед начальством. Боровин крикнул мужчинам: "шапки долой", и все покорно сняли, только Яша остался стоять, не двинувшись. Бедный храбрый мальчик! Боровин разозлился тут же, в секунду, как это с ним часто бывает - только что стоит спокойный, как вдруг моментально впадает в отвратительнейшее неистовство! Он подскочил к Яше и стал осыпать его последними словами (были среди них и "подлец", и "сукин сын", и "мерзавец", и такие, какие нельзя передать на бумаге). Яша так и стоял перед ним, бледный и, как и я, как и все мы, дрожащий от негодования, стискивал сжатые в замок пальцы и не двигался. Тогда Боровин замахнулся на него и сбил с его головы шапку. Яша рванулся, схватил его за отвороты шинели, но его почти тут же схватили конвойные и принялись неистово избивать и пинать сапогами. Боровин верещал, как резаная свинья, кричал, что запорет до смерти.
Мы не могли снести, чтобы пороли нашего товарища! У меня до сих пор еще, как я пишу это, сильно дрожат руки, когда я заново переживаю этот отвратительный эпизод. Невозможно словами выразить весь гнев и негодование, владеющие всеми нами! Я решила объявить сухую голодовку, покуда со всех заключенных не будут сняты кандалы и не выпустят из карцера Яшу.
Я хочу, чтобы каждая полицейская сволочь запомнила это. Мы люди, а не чучела! Мы люди. Мы люди. Мы люди. Я хочу, чтобы Боровин крепко это запомнил. Мы не бесправные и безмолвные животные, мы люди, и не потерпим обращения с собою, как со скотиной.
***
Пороли Яшу - пороли меня. Знать, что мучают товарища, во сто крат непереносимее любой самой изощренной пытки. Я не могу терпеть это, моя душа кричит, а сердце разрывается от боли. Я не хочу, чтобы меня пороли. Я не хочу, чтобы пороли товарищей. Я не хочу, чтобы были в мире плети, колодки и палачи. Я не буду есть и пить.
День второй.
Сегодня пишу весь день. Мысли необычайно ясные, чувствую необыкновенные воодушевление и решительность. Утром (первые часы после пробуждения) физически ощущала себя скверно, но к полудню это прошло. Кажется, мне теперь лучше, чем за все шесть месяцев, проведенные в этом окаянном склепе!
Написала две статьи. И письма, письма... Израсходовала всю бумагу, но товарищи через Друга передали еще. Там же была записка с просьбой подтвердить серьезность моих намерений относительно голодовки; Гольцев и Маня намерены меня поддержать, хотя бы и пришлось нам голодать врозь. Групповая голодовка - это очень, очень хорошо! Во-первых, с поддержкой товарищей испытание переносится легче, во-вторых, конечно, начальство не сможет игнорировать массовый протест среди заключенных. Здесь важно всем голодающим, несмотря на изоляцию, сохранять полное единодушие как в требованиях, так и в решимости идти до конца для их выполнения. Голодать следует с теми товарищами, в которых веришь, как в самого себя...
***
Коротко перестукивались с соседней камерой - анархистами. Подтвердила голодовку.
День третий.
Сегодня, когда я отказалась от обеда, со мной пришли говорить начальник Боровин с помощником Павловым Убеждали прекратить голодовку; Б. пытался угрожать. Мне хотелось ударить его по лицу, как он того заслуживает, но я сдержала себя. Они ушли, ничего от меня не добившись, и заверили, что мне таким способом ничего не добиться от них. Я уже добилась того, что меня выслушали. Положительно, они не смогут игнорировать наш протест.
***
Заметила также, что мне тяжело долго говорить. Садится голос, горло начинает жечь и усиливается чувство жажды. Нужно говорить меньше. Благо, есть достаточно бумаги и чернил, по-прежнему перестукиваюсь с анархистами. Отвечают вяло. Запуганы? Равнодушны?
***
Вечером все-таки составила смету покупок на неделю, как обычно. Пусть меня удалили от товарищей, я все еще староста. Необходимо купить табаку, бумаги для письма и для папирос, еще сахару и мяса для тех, кто не голодает. До чего мерзко думать о продуктах, особенно о сахаре. (Где-то в рассчетах потерялось 40 коп. Слишком устала, чтобы пересчитывать).
День четвертый.
Я не чувствую голода. Совсем. Но мне скверно. Приходил опять Павлов, привел врача. Они хотели - по приказу Боровина - кормить и поить меня насильно. Я кричала и сопротивлялась, когда П. стал держать меня, я стиснула зубы и врач не смог заставить меня их разжать. Им не удалось ничего мне сделать. Доктор сказал, что насильное кормление убьет меня так же верно, как голод. Они не заставят меня изменить товарищам. Лучше смерть. Я была готова с самого начала. Лучше самоубийство, чем стерпеть насилие.
***
Я сказала, что убью себя, если они вольют мне в рот хоть немного воды. Больше они не смеют меня тронуть.
***
Я не хочу, чтобы в мире было насилие. Я не хочу, чтобы над людьми чинили насилие. Я не хочу, чтобы было насилие.
День пятый.
Плохо. Совсем нет новостей от товарищей. Наш Друг не приходил больше ко мне, наверное, Б. пригрозил ему наказанием. Я не знаю, сколько еще человек голодают, и голодают ли Маня и Гольцев.
***
Двое надзирателей принесли миску баланды, хлеб и целый черпак воды. Они долго были в моей камере, стояли и смотрели, не стану ли я есть. Не позволили вылить воду и похлебку. Потом еще долго наблюдали через окошко в двери.
***
Я не могу понять, что хотят от меня узнать. Я использую воду только для умывания. Они принесли меня чаю в латунном подстаканнике. Я не смотрю на него. Стакан в подстаканнике мелко дребезжит у меня в ушах. Как муха. Маленькая стеклянная муха.
***
Я не хочу голодать. Я не хочу, чтобы были голодные.
День шестой.
Я страдаю за людей. Я страдаю для себя. Физические мучения - ничто по сравнению со стыдом. Мне было стыдно жить, пока я не пришла в террор. Мучительный стыд. Но почему страдают люди?
***
Что-то стало с моими руками. Я смотрю на них и не узнаю свои руки. Они будто стали другими. Владеет такая слабость, что порою не слушаются и пальцы. Будто мои пальцы стали чужие. Мне тяжело писать, поэтому больше не будет длинных записей. Нынче ночью я чуть не до рассвета дописывала статью... проснулась - не могу определить время, видно, пропустила побудку (?!) - не могу разобрать ни слова написанного. Будто пишут чужие пальцы. Что-то с моими руками, что-то стало со мной.
***
Скверно. Скверно. Скверно.
День седьмой.
Я не хочу умирать. Я не хочу чтобы умирали люди. Я не хочу чтобы умирали люди я не хочу чтобы умирали люди я не хочу