Наверное, многим кажется, что нас, пресыщенных жестокостью и вседозволенностью современной литературы, уже ничем по-настоящему нельзя удивить. В наше бесцензурное время, когда ни одна грань жестокости, будь то изнасилования, убийства, истязания, психопатия или самоубийства, не остается табуированной для искусства, особенно тяжело пробить броню адаптации и затронуть в читателе что-то человеческое глубоко внутри. И если кто еще и может это сделать, то это такой автор, как Владимир Зазубрин и такое произведение, как повесть «Щепка».
В ней нет как такового сюжета, в ней невероятно сложный для восприятия язык, наполненный отвратительно-сочными метафорами, рубленый слог. В стилистическом отношении — это типичный образчик прозы того времени. А по своему смыслу — это совершенно откровенное, пронзительное, неприподъемно-тяжелое произведение.
«Щепка» — это повесть о гранях античеловечности. О времени, которое требует от людей становиться античеловечными. О той силе, которая способна увлечь, захватить, переломать и высушить каждого до пустой мертвой оболочки. Это повесть о Революции и о ее детище — терроре. Тема, конечно, в искусстве вечная, как война или любовь, многократно многими авторами раскрытая и интерпретированная, обросшая множеством эпических образов и фантастических черт. Но в чем ценнейшая особенность всех произведений Зазубрина, в том числе и «Щепки»: это не просто авторская интерпретация-пересказ всем известных событий нашей истории, это художественное свидетельство очевидца.
И здесь следует сказать несколько слов о самом авторе и его удивительной и вместе с тем совершенно типичной судьбе. Владимир Яковлевич родился в 1895 году в Пензе, в простой рабочей семье и получил при рождении фамилию Зубцов. Как и многие молодые люди, Владимир рано увлекся революционным движением. Еще будучи учеником реального училища организовал издание нелегального журнала, а вскоре примкнул к большевистскому подполью. В возрасте до двадцати двух лет (когда его застала Февральская революция) он успел — что совершенно обыкновенно и закономерно — и подвергнуться аресту, и поработать тайным сотрудником охранного отделения. Тогда удивляться было нечему — чуть не каждый второй революционер числился в провокаторах. В гражданской войне Зубцов несколько месяцев служил в армии Колчака, однако осенью 1919 года перешел к большевикам. После войны сменил фамилию на «Зазубрин» и занялся литературной деятельностью. Как вы понимаете, ни охранка, ни Колчак, ни литература безнаказанными для Владимира Яковлевича не остались. Первое серьезное произведение молодого писателя появилось в 1921 году: роман «Два мира» — полная ужасов хроника колчаковского террора в Сибири и борьбы с ним — стал вступительным взносом Зазубрина для вхождения в новую жизнь и обеспечил ему благословение советской власти.
Но вот закончилась гражданская война, а красный террор все продолжался. И в 1923 году Зазубрин пишет свою «Щепку». Пишет о чекистах, которые в высоких сапогах и кожанках ходят по тем же улицам, по которым ходит он; пишет о заполненных трупами грузовиках, которые грохочут ночью и мимо его дома тоже. «Щепка» достоверна, на сколько вообще может быть достоверным взгляд непосредственного свидетеля — созданная во время террора специально с целью осветить его изнутри, обнажить его здесь и сейчас. Но вместе с тем, эта повесть — не мемуары и не дневник. В ней, как и во всех остальных произведениях Зазубрина, почти нет самого автора. Как нет и причитаний о жертвах и даже — на первый взгляд — нет и никакой морали, кроме морали палача. Потому что в центре этой беспримерной для русской литературы повести находится именно образ палача. И название — это про него, про главного героя, про чекиста.
Его зовут Андрей Срубов, он начальник губернской чрезвычайной комиссии. У него есть жена и маленький сын, есть пожилая мать и даже есть друг, еще со времен гимназии — тоже чекист по имени Исаак Кац, к которому с детства пристала кличка Ика. Был еще у Срубова отец, но отца по приговору ЧК расстреляли. Приговор подписывал Исаак Кац. Потом он сидел на кухне у Срубова, пил кофе, приготовленный его матерью, и виновато объяснял, что не расстреливать было никак нельзя: отец Срубова был идейным борцом с большевиками. Но Андрей прервал друга:
— Знаешь, Ика, когда один простодушный чекист на допросе спросил Колчака, сколько и за что вы расстреляли, Колчак ответил: "Мы с вами, господа, кажется, люди взрослые, давайте поговорим о чем-нибудь более серьезном". Понял?
Вся внутренняя жизнь Срубова — это мысли о чем-то более серьезном. Это мысли о Ней, о Революции. Она представляется ему в образе беременной бабы, в грязной красно-серой рубахе, где красный — кровь и огонь, а серый — голод и труд. Она снится Срубову по ночам и мерещится наяву, когда он в подвале стреляет людям в головы:
«Ей необходимо только заставить убивать одних, приказать умирать другим. Только. И чекисты, и Срубов, и приговоренные одинаково были ничтожными пешками, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводского механизма. На этом заводе уголь и пар — Ее гневная сила, хозяйка здесь Она — жестокая и прекрасная.»
От постоянных саморазъедающих мыслей о Революции у Срубова не остается никаких человеческих отношений. От него уходит жена, забрав ребенка. Он воспринимает это как нечто естественное. О сыне, впрочем, иногда вспоминает. Мать остается, и Срубов живет с ней. Куда денется мать? Как-то раз он даже обнимает ее и кружит в танце по комнате: «Все хорошо, мамочка. Да здравствует Революция, мамочка!»
В характере и мотивации Срубова также не остается ничего человеческого. Даже немногие хорошие поступки его происходят не из гуманности и внутренней потребности в доброте. Он спасает от изнасилования подследственную, потому что насиловать не положено, а положено только стрелять. Он спокойно отпускает белого офицера, от которого в гражданскую войну получил ранение, потому что имени офицера нет в расстрельном списке. И он же на робкое замечание коллеги о том, что в списках, по всей видимости, оказался невиновный, решительно и зло отрезает: «Чека есть орудие классовой расправы. Поняли? Если расправы, так, значит, — не суд».
Кажется, что единственное живое чувство в нем — страх. Все остальные выпила женщина в красно-серой рубахе. Срубов боится слышать команду «раздеться, встать к стене» — ему кажется, что приказ приговоренным относится и к нему. Он боится смотреть в зеркало, потому что он видит в нем не себя, ему слышится чужой голос в собственной голове. Он больше всего боится не выдержать служения Ей и сойти с ума.
«Щепка» — это и трагедия, и деформация, и разрушение, и одновременно подвиг самопожертвования личности. В центре повествования герой, отказавший от всего человеческого, от всех слабостей и наслаждений, ради служения великой цели и в итоге потерявший все.
И если о романе «Два мира» Ленин сказал: «Страшная книга, нужная книга», то «Щепка» оказалась страшной и ненужной. Не хотелось еще смотреть на такие картины террора, не нужны были такие чекисты.
Друг Зазубрина, Валериан Правдухин, написал предисловие к повести, в равных пропорциях состоящее из похвалы автору и из попыток оправдать «смелую попытку молодого художника», сгладить слишком явное противоречие. Усилия оказались напрасными: повесть не была издана ни в 1923 году, как планировалось, ни вообще при жизни автора.
Владимира Яковлевича Зазубрина расстреляли во время большого террора в 1937 году. И тогда, пятнадцать лет спустя, спросили, в том числе, и за «Щепку». И эта небольшая страшная повесть сыграла большую и страшную роль в судьбе тех, кто был с ней связан. Ведь почти наверняка и Валериану Правдухину, расстрелянному годом позже, также напомнили его хвалебное предисловие.