Детство моё прошло в деревне, состоявшей из двух неодинаковых частей. Одна – древняя, населённая по большей части семейскими, ими и основанная. А вторая, совсем молодая, прилепившаяся к основной, была участком леспромхоза, который в шестидесятые годы имел свои филиалы во многих населённых пунктах района, окружённых вековой тайгой, лесов в которой хватило на несколько десятков лет безудержной, технически оснащённой вырубки.
Жители двух частей одной деревни отличались друг от друга разительно – настолько не похожи были ни их образ жизни, ни взгляды на самые обыкновенные вещи, ни манера одеваться и говорить. Казалось, живут два разных народа. Впрочем, отчасти так оно и было. Дело в том, что на лесоучастке, в отличие от сплошь семейской деревни, жили «дети разных народов» – здесь были литовцы, азербайджанцы, украинцы, белорусы, татары, казахи, буряты и, конечно, русские. Этот интернационал по роду деятельности и образу жизни был пролетарским: люди приезжали и уезжали целыми семьями, жили в домах и квартирах, предоставленных предприятием, особо не держались за эту землю и без сожаления расставались с ней. К тому же многие из них были ссыльные. Собственно, и просуществовал участок леспромхоза около полувека, и к началу девяностых почти полностью развалился, здесь остались доживать свой век только несколько семей.
Семейские жили в собственных домах, к которым прилегали огромные по тем временам усадьбы с покосами, огородами, банями, колодцами, стайками и загонами для скота, амбарами, где хранились запасы-припасы и разная старинная рухлядь. В домах, даже в годы самого воинственного атеизма, оставались в переднем углу иконы, хотя одно время по домам ходили агитаторы и депутаты сельсовета и требовали убрать эти свидетельства отсталости и сопротивления прогрессу. Никакие доводы, что Гагарин летал в космос и не видел там Бога, не могли переубедить упрямых старообрядцев, которые и при старом режиме не были в чести у власти.
Особенно заметна была разница между семейским и, условно говоря, советским селом во время праздников, самым массовым из которых, как ни странно, была в те годы Пасха.
Семейские бабы в эти дни надевали свои лучшие сарафаны, которые отличались особенной пестротой и яркостью, надевали янтарные бусы в два-три ряда (некоторые бусины были величиной крупнее куриного яйца!), на голове – кичка, на ногах – мягкие сафьяновые сапожки или ичиги.
Женщины пролетарские, независимо от национальности, форсили на праздники в платьях из панбархата или крепдешина, плюшевых жакетках и платках всевозможных расцветок. Любопытно, что в рабочие будни форма одежды тех и других была почти одинаковая – ватные телогрейки с большими чёрными пуговицами во всю длину запаха и простенькими косынками либо шерстяными платками.
Семейские были рачительными, прижимистыми хозяевами, за многие годы гонений привыкшими хитрить и экономить, и никогда не переставали торговать. Продавали всё, что давало им домашнее хозяйство: молоко, мясо, яйца, шерсть, зерно, овощи, высушенную и молотую черёмуху и многое другое.
В магазинах в те времена было негусто, а у семейских можно было купить практически все продукты, даже омуль и другую рыбу, что они привозили от родственников с берегов Байкала.
Пролетарии относились к соседям не без зависти, но с некоторым пренебрежением, называя семейских куркулями и единоличниками. Надо сказать, что во времена всеобщей коллективизации клеймо единоличника была самым неприятным и распространённым ругательством на селе. В общем, старинная деревня и, условно говоря, пролетарский город были почти полными антиподами.
Тем не менее, мирное сосуществование их приносило обоюдную пользу.
Был у нас на лесоучастке, рядом с продуктовым магазином, небольшой «базар» – двухметровый прилавок с навесом над ним. Там и происходил обмен леспромхозовских длинных рублей на продукты семейского полунатурального хозяйства.
Чаще других на этом базаре появлялся со своим товаром Кондратий Калмынин. Наверное, потому что дом его стоял на самом краю деревни, как раз на границе с леспромхозовским участком. Летом дети пролетариата очень досаждали ему своими набегами на огород и ягодные кустарники. По осени ему приходилось с дробовиком охранять своим урожаи ранеток, черёмухи и облепихи от нахрапистых любителей поживиться за чужой счёт.
Усадьба Кондрата доходила до самой реки, так что изгородь стояла у самой воды – получалось, что небольшой участок реки был им как бы приватизирован. Приближаться к усадьбе Кондрата было опасно – того и гляди, схлопочешь заряд соли в мягкое место.
В прежние годы с оружием и его применением не было такой строгости, как сейчас. Помню, мой младший брат Алексей в свои четырнадцать лет пристрастившийся к охоте, преспокойно купил в районном универмаге ружьё – «мелкашку» 32-го калибра и патроны к нему, не предъявляя при этом никаких документов…
В начале зимы Кондрат на «своём» участке реки делал прорубь, куда спускал до весны одну-две здоровенных бочки солёных огурцов, которые всю зиму сохраняли в холодной проточной воде свои первоначальные свойства. Весной Кондрат доставал эти бочки из проруби и торговал своими знаменитыми огурцами на нашем пролетарском базаре – его овощ обычно шёл нарасхват.
В один из мартовских дней я от нечего делать слонялся по улице – шли весенние каникулы, я учился тогда во втором или третьем классе. Мне несказанно повезло: на дороге нашёл трёхкопеечную монету! Эх, ещё бы две копейки – можно было бы вечером сходить в кино. Но трояк – тоже хорошо. Я направился на базар, где стояли аж две телеги.
Одна – старьёвщика, который уже раскрыл свой сундучок с разными красивостями вроде разноцветных воздушных шариков, разных бус и заколок, дешёвых колечек, мелких игрушек и каких-то диковинных сувениров, разложенных по ящичкам на крышке и на дне сундучка. Сказочное богатство это старьёвщик обменивал на ржавые консервные банки, старые кости животных, битое стекло, разное тряпьё и макулатуру.
Вторая телега была с небольшим бочонком, возле которого стоял Кондрат и предлагал свои огурцы по пять копеек за штуку. Покрутившись возле старьёвщика и, сожалея, что у меня нет так необходимого ему барахла, я стал приглядываться к аппетитно зеленевшим огурцам в бочонке Кондрата. Достав из кармана свою трёхкопеечную монетку, я протянул её Кондрату. Он затряс своей чёрной и длинной бородой с проседью:
– Нет, малец, огурцы у меня по пять копеек, а у тебя только три! Больше нет денег?
Я отрицательно покачал головой и с надеждой посмотрел на бочонок:
– А, может, у вас есть поменьше, за три копейки?
– Нет, у меня огурцы все как на подбор, любо-дорого посмотреть!.. Иди, попроси у мамки, может, она тебе даст ещё две копейки?..
Я удручённо покачал головой: нет у мамы денег, и эти она мне не давала, я нашёл их.
Кондрат покряхтел немного и сказал:
– Ладно, попробую тебе найти огурец поменьше…
Он засучил рукав рубашки, накинув тулуп на плечи, и стал искать в бочонке трёхкопеечный огурец, но все, как назло, попадались пятикопеечные, слишком большие. А торговать себе в убыток Кондрат явно не хотел.
Наконец, лицо его засияло от удовольствия – он таки обнаружил подходящий огурец, правда, тот был значительно меньше своих собратьев. Зато, наконец, Кондрат мог себе позволить порадовать мальчугана и сделать доброе дело:
– Давай свои три копейки, держи огурец, – сказал Кондрат, сияя, как медный таз, лицо его раскраснелось от удовольствия.
Я взял огурец, который приятно хрустнул на зубах и обдал язык ароматным рассолом и терпким вкусом настоящего домашнего деликатеса. Ничего вкуснее я, наверное, не едал, и вряд ли уже теперь придётся.
Но через минуту от огурца осталось только лёгкое послевкусие, в кармане не было уже моего трёхкопеечного богатства, и разом стало грустно: может, лучше было бы достать ещё пару копеек и сходить вечером в кино?! Поздно. Огурец съеден. Может, попробовать поискать где-нибудь стеклянные бутылки или банки и сдать их магазин, там тоже за них дают деньги? Или насобирать чего-нибудь старьёвщику, пока он не уехал? Хотя точно уедет, пока найдёшь барахло для сдачи. Я оглянулся на Кондрата – у него уже покупали огурцы несколько счастливчиков, у которых были пять или больше копеек, и он щедро нахваливал свой товар.