Декабрьский подснежник

Ольга Васильева 7
Часть I

1. СКУЧНО ЖИТЬ НА СВЕТЕ

Эта история началась в 1993 году. В небольшом провинциальном городке, по колено утопшем в зелени, жили в трёхкомнатной квартире две сестры – старшая темноволосая  Маша и младшая рыжеватая блондинка Вика. Их родители ушли на пенсию и уехали в деревню, а сёстры оставались в городе. Вика заканчивала техникум, а Маша работала художником в малоизвестном издательстве. И вот в один из тёплых весенних вечеров, когда Маша вернулась домой, она увидела на кухне сестру, пьющую чай с неким молодым человеком. Молодой человек был одет в потрёпанную выцветшую футболку, а взгляд карих глаз был подобен ночному озеру. Увидев вопросительный взгляд Маши, Вика поспешила представить парня:
– Знакомься, Маш, это Артём Шашкин, у него сейчас проблемы с жильём, он у нас комнату снимает.
Взгляд машинных глаз стал ещё более вопросительным. Вика поднялась с табуретки, отставив чашку с недопитым чаем, и вышла в прихожую, где стояла сестра.
– Где ты его взяла? – тихо шепнула Маша.
– Мы учимся вместе.
– Но ты не рассказывала про него.
– Да он на курс младше. Мы иногда встречаемся в техникуме, но в основном привет-пока. А сейчас я вот узнала, что у него проблемы, и решила помочь. Да ты не переживай, у нас же три комнаты, и вести он себя хорошо будет. Он скромный парень, я же его знаю.
Маша недоверчиво покачала головой.
– Ладно. Приготовь мне кофе, пожалуйста, я очень устала.
– Минутку! – Вика улыбнулась, внутренне торжествуя, что сестра не особо рассердилась, и побежала обратно в кухню.
– Артёмка, где там кофе? – шепнула она.
– Кофе в шкафу, – меланхолично произнёс парень.
– Ой, точно. Что-то я совсем ничего не соображаю! Маш, иди, кофе сейчас сварится!
Маша неторопливо вошла в кухню, искоса поглядывая на их нового постояльца. Никогда раньше сёстры не сдавали комнату.
– Вика, а тебе сегодня много задали уроков? – спросила старшая сестра.
– Ой, да ладно, я завтра их сделаю прямо на месте. Мы ведь всегда так делаем, – правда, Артёмка?
– Иногда грешим этим, – улыбнулся кареглазый, и что-то непроницаемое засветилось в его улыбке.
Шли дни. Маша мало-помалу начала привыкать к парню, который действительно вёл себя хорошо, и, казалось, не был способен ни на какие выходки. Однажды он даже сам предложил свои услуги поломойщика, тихо сознавшись, что очень любит чистоту. Маша одобрительно улыбнулась, вручила ему веник, совок, ведро и тряпку, и Артём тщательно вылизал квартиру. Однако потом он, видимо, решил, что ему теперь всё было дозволено, прошёл в комнату Вики и стал бродить там взад-вперёд, заложив руки за спину. Впрочем, Вика не возражала. Она сдружилась с Артёмом, да и вообще легко сходилась с людьми.
– Поделать, что ли, уроки… – задумчиво произнёс парнишка. – Ты мне поможешь, Вика?
– Ты так утрудился, что проголодался и захотел погрызть гранит знания? – рассмеялась девушка, плюхаясь в кресло с учебником в руках. – Ну давай попробуем.
– Я тут не понял одно задание. Можешь мне объяснить?
Битый час Вика разжёвывала Артёму прописные истины, которые даже ей, нерадивой ученице, были понятны.
– Ты так объясняешь, что я ничего не могу понять… – покачал головой измученный парень. Он сказал эти слова спокойным тоном, но тем сильнее сквозила в них обида.
– Ну я уже не знаю, как объяснять тебе, – всплеснула руками Вика. – Если бы Машка секла в теме, я бы подключила её.
– Ой, не надо Машу, – Артём даже поморщился.
– А чем это тебе не угодила моя сестра? – Вика вскинула брови наверх.
– Она какая-то… – и Артём замялся.
– Ну какая, какая? Скажи!
– Сердитая вечно!
– Да, в этом, пожалуй, ты прав… Ой, Артём, что с тобой? – Вика испуганно вскочила.
Артём лежал на полу в бездыханной позе. Он опустился на ковёр так плавно и мягко, что девушка сразу и не заметила, но, увидев, страшно перепугалась.
– Маша, Машка! Артёму плохо!
В комнату вбежала сестра.
– Что такое?
– Да вот он сознание потерял.
Маша внимательно посмотрела на неподвижного парня и вынесла суровый вердикт:
– Симулирует!
– Да ты что, Машка?!
– А я сейчас его из бутылочки полью – вот увидишь, – и Маша пошла за бутылкой, из которой обычно поливала цветы.
– Артём, ты не притворяешься? – быстро шепнула Вика, но не получила никакого ответа. Всё то же бездыханное молчание.
Маша вошла в комнату с бутылкой в руках. Бутылка зависла над бледным лицом лежащего. И как раз в тот момент, когда рука уже была готова опуститься и поливать это самое лицо, Артём вдруг ожил и открыл глаза.
– Мне, кажется, стало немного плохо. А мне никто не помог.
– Вон Машка тебя поливать хотела, – хихикнула Вика.
Артём принял позу обиженного на весь свет страдальца. И вдруг Маша вспылила:
– А что это ты в каких-то обносках ходишь? У тебя что, нормальной одежды нет?
– Не волнуйся, сестра, – закатывая глаза и в то же время улыбаясь, ответила за него Вика. – Это я беру на себя. Завтра же пойдём с ним одежду покупать.
– Ну да, всё-таки убирается он у нас, надо чем-то и подсластить, – иронично заметила художница и, выходя из комнаты, окинула Артёма взглядом, полным скепсиса.
– Я вот удивляюсь на твою сестру, – глубокомысленно  заметил  парень, – она вроде бы творческая личность, а такая приземлённая.
– Да какая творческая? – Вика махнула рукой, глядя в сторону. – Это из отца художник не вышел, вот он её и засунул туда. Хотел, чтобы она восполнила всё, чего он не достиг. Он почему-то всегда больше надежд на неё возлагал, чем на меня. А я пошла просто в техникум – и нормально, никто не переживает за меня, что я впустую потрачу жизнь, не добившись ничего интересного.
– Бедная, бедная Вика! – громко воскликнул парень.
– Да ладно тебе, ладно, не кричи ты так, – усмехнулась девушка.
– Я тоже хочу рассказать тебе свою печальную историю.
– Печальную историю?
– Да. Я тебе не говорил, не хотел расстраивать, но теперь, когда горе сблизило нас, я скажу. Я сирота. Мой отец очень пил, и однажды он забил маму до смерти. А когда его посадили в тюрьму, покончил с собой. Его окровавленное тело нашли в камере под утро той роковой ночи. Меня отдали в детский дом, где заставляли выполнять непосильную работу, били и кричали на нас, на детей. Я никогда не знал ласки и любви. Ни игрушек в глаза не видел, ни хорошей одежды.
– Бедняжка… – прошептала Вика, подсаживаясь поближе к другу и беря его за руку. – Поэтому ты и ходишь в обносках?
– Вика, – поморщился Артём, на минуту выходя из драматического состояния, – пожалуйста, не повторяй слов Маши. Она какая-то грубая, непонимающая.
– Не ругай её слишком, Артёмка. Всё-таки она сестра мне.
– Ладно. Будем снисходительны.
Через какое-то время в комнату вошла Маша, желая что-то сказать сестре, и что же она увидела? Вика с Артёмом сидели, исступлённо обнявшись и обливаясь слезами. Впрочем, Артём обливался ими сильнее, а Вика как-то больше по инерции, поддавшись настроению парня. Это были слёзы и объятия двух людей, нашедших друг в друге родственные души благодаря глубокому горю.
– Что стряслось? – с ужасом спросила Маша.
– Артёмчик, я к тебе вернусь, – произнесла Вика и вышла за сестрой. – Маш, у него такая жизнь тяжёлая была… – и младшая сестра рассказала печальную повесть своего друга, который стал ей теперь как-то роднее.
– Да… – покачала головой Маша. – Теперь понятно, почему он такой.
– Какой?
– Ну… немножко того.
– Да как ты можешь говорить так? – на этот раз вспылила Вика. – Он чуткий, добрый парень с огромным сердцем. С ним весело, в конце концов! А ты… да ты просто бездушная и чёрствая!
Маша посмотрела на сестру безжалостным взглядом, но какая-то неуловимая жилка дрогнула на её лице.
– Продолжим этот разговор в другой раз, – сухо сказала она. Вика вздохнула и вернулась к Артёму.
– Ой, Артёмка, я, кажется, Маше нахамила.
– Зачем? Зачем ты так, Вика? Ведь она несчастный человек.
– Она несчастный? Я думала, это ты несчастный.
– Все мы несчастны, каждый по-своему, – с философским видом произнёс Артём. – Я несчастен тем, что любви не знал, одну жестокость. Но любовь живёт во мне. Она несчастна тем, что, наоборот, её все любили, но её сердце очерствело. Ты несчастна тем…
– Чем?
– Что отец тебя не разглядел. О Вика! Какие бы чудесные картины рисовала ты! Ну почему, почему художником стала твоя сестра, а не ты? Как нелеп наш мир, сколько в нём ошибок!
– Ну кончай, кончай, Артёмка. Не трави мне душу. Завтра пойдём с тобой, накупим всякой красивой одежды, будешь у меня принцем!
Они действительно пошли в магазин. Вика выбрала другу самых лучших обновок, которые он три дня носил с гордым видом, но потом каким-то мистическим образом на нем вновь стала «красоваться» его прежняя выцветшая футболка, всё те же потрёпанные штаны. Когда Маша прямо поинтересовалась, для чего Вика покупала ему наряды, он с печальным видом ответил:
– Не могу расстаться с этим всем! Я сроднился с ними, они мне ближе к телу.
Больше вопросов никто не задавал, только Маша тихонько взяла ставшие ненужными покупки и отдала их каким-то беднякам. Когда Вика случайно узнала об этом поступке сестры, слёзы навернулись на её глаза. Войдя в комнату Маши, она на цыпочках подошла к ней сзади и обняла.
– Ты прости меня, Маш, что я не всегда понимала тебя. Прости, что сказала тебе тогда, что ты… ну… чёрствая, в общем. Я так не считаю, правда! Я хочу, чтобы ты знала об этом.
– Да я знаю, знаю… – Маша улыбнулась и слегка потрепала руку сестры. – Я ведь и сама частенько не понимаю тебя.
– Но мы ведь любим друг друга несмотря ни на что?
– Ты ещё сомневаешься? – усталая и немножко натужная, хоть и искренняя улыбка разлилась на лице Маши. – Ты же моя младшенькая, моя сестрёнка.
– Ну тогда я сварю тебе кофе! – Вика счастливо улыбнулась, чмокнула сестру в щёку и побежала на кухню.
– Артём!!!
Страшное зрелище предстало перед глазами девушки. Юноша стоял с ножом в руках, собираясь вонзить его себе в сердце. Правда, поза была уж больно неподвижной, как будто парень чего-то выжидал. Он походил на театрального актёра, который, играя самоубийцу, делает всё понарошку, но напускает на действо дым трагизма, скрывающий притворство.
– Артём, ты что?!!
– Я любви не знаю, Вика! Прощай! – и парень продолжал стоять в прежней позе.
Вика заметалась в разные стороны, не зная, что делать.
– Маша! – громко крикнула она. В кухню вбежала сестра.
– Артём покончить с собой хочет! – рыдая, воскликнула Вика.
Маша подошла к парню, спокойно взяла из его рук нож и бросила на стол.
– Если это ещё раз повторится, я тебя вышвырну отсюда, – процедила сквозь зубы она.
– Ты меня не вышвырнешь, потому что я сам себя вышвырну! – воскликнул Артём. – Я выброшусь из окна!
– Я знаю таких, как ты! Вы только на шантаж и способны! И что тебе не так? Тебя тут кормят, поят. Ты даже не платишь, хотя собирался снимать квартиру. Ты нахлебник – вот ты кто!
Артём лукаво улыбнулся:
– Не хлебом единым жив человек.
– Будет тут ещё цитатами умными сыпать.
– Между прочим, это из Библии. Конечно, я атеист, но с этой фразой абсолютно согласен.
– И чем же жив человек, по-твоему?
– Любовью… – громко прошептал Артём, подошёл к Вике и обнял её за плечи. Сама того не ожидая, девушка обняла парня в ответ.
– Вот, Маша, мы с Викой наконец-то нашли друг друга. Конечно, мы и раньше каждый день общались, но всё было впустую до этого дня. Как же много дней потеряно! Но что я больше всего обожаю, так это то, что Вике совершенно не важно, как я выгляжу. Она не смотрит на мои обноски. Она смотрит на мою душу.
А Вика даже не слушала слова парня. Она была сильно взволнованна тем, что только что произошло, и просто отдыхала в его объятиях.
– Вика, ты что, правда с ним встречаться будешь?
– Д-да… – пролепетала девушка.
И с этого дня начались долгие прогулки Артёма с Викой. Он читал ей стихи, называл своим белоснежным ангелом, вставал на колени (частенько и в общественном месте) и целовал её руки. Вика, смеясь, просила его не проделывать всё это в людном месте, на что Артём страшно обижался и говорил, что она его стыдилась, что он не скрывал свою любовь, его душа чиста, ему нечего было скрывать, а она скрывала что-то и т.д.
– Может быть, у тебя есть кто-то другой, и ты боишься, что он увидит нас?
– Да что ты такое говоришь? Нет у меня никого!
Однако викины заверения не действовали, Артём навязчиво стал думать, что девушка ему не верна. Он устраивал ей сцены ревности на пустом месте, девушка плакала, и тогда парень вновь падал на колени и восклицал:
– О, прости меня, прости, мой белоснежный ангел! Я ничтожество! Я не стою тебя! И как мне платить за счастье, что ты полюбила меня, великодушная богиня? Как я мог усомниться в твоей верности? Ведь ты самое чистое, самое нежное, самое прекрасное создание в мире!
И Вика забывала все истерики, которые устраивал ей любимый. Она таяла от его нежных слов, от его объятий и снова уносилась на седьмое небо. Пожелав в прямом смысле быть ближе к седьмому небу, они забрались на крышу, взяв с собой какие-то пирожные, и ели их, любуясь закатом.
– Смеркается! – провозгласил Артём какой-то странной театральной интонацией, плохо сочетавшейся с таким незатейливым замечанием.
– Артёмка, как мне хорошо с тобой! – нежно улыбнулась девушка, кладя голову на плечо парню. – Мне даже рисовать захотелось.
– О, почему, почему художница твоя сестра, а не ты? – всхлипнул Артём, и девушка пожалела о своих словах.
Однажды позвонил какой-то однокурсник Вики и спросил задание. Вика толком не смогла ничего ответить, так как изрядно забросила учёбу, целиком и полностью отдаваясь любви. Но Артём услышал из трубки низкий голос, явно не женский.
– Ты разговаривала с мужчиной! Неверная!
– Артём, это из техникума! Он просто спрашивал задание!
– Все так говорят, когда надо оправдаться. Не понимаю я вас, девушек. Любишь-любишь вас, носишь на руках, а вы!..
– Да разве я не любила тебя, Артём?! – в отчаянии воскликнула Вика. – Разве не делала всё для тебя? Разве не видел ты моих глаз, не чувствовал моё тепло? Ты же сам говорил, что тебе хорошо со мной, как никогда ни с кем не было!
– Я горько ошибался! О, как я горько ошибался! – и Артём воздел руки к потолку.
– Ах так! В таком случае ошибалась и я!
– Что ты говоришь? – настороженно воскликнул парень и исступлённо бросился на колени перед той, которую ругал минуту назад. – О, прости, прости меня, мой белоснежный ангел! Я такое нич…
И вдруг дверь хлопнула. Приехали родители. Они навещали дочерей и часто не сообщали, когда именно приедут. Девушки уже давно привыкли к их неожиданным визитам.
– Ой, Артём! – воскликнул отец. – Так ты уже познакомился с дочурками?
– Папа, ты что, знаешь его? – удивлённо спросила вошедшая Маша.
– Ну ещё бы не знать! Его отец со мной работает. Кандидат наук, как-никак.
– Его отец?!! – воскликнула Вика, в шоке глядя на своего милого. – Так ведь он же… – и осеклась.
– Ну конечно, отец. У Артёма, как и у всех, есть отец. Правда, Артёмка?
Парнишка молчал.
– И мать у него тоже есть. Стоматолог, как-никак, – продолжил мужчина.
Артём подошёл к двери, стараясь придать каждому своему движению достоинство, и удалился на кухню. Вика последовала за ним.
– Ты врал мне? Ты это всё придумал? Про отца-пьяницу, про убийство матери, про тюрьму, про самоубийство, про детский дом?
– Да! – с непередаваемым драматизмом, к которому примешалась доля иронии, ответил молодой человек.
– Но зачем?!!
Артём смерил её непроницаемым взглядом, на его губах замерцала такая же непроницаемая улыбка, и он многозначительно произнёс:
– Скучно жить на свете!


2. РОМЕО ШАШКИН

После такого позора Артём не мог оставаться в доме сестёр и ушёл. Однако вскоре уехали родители девушек, и Вика заскучала по парню. Она хотела было осторожно сказать об этом Маше, но, подумав, решила, что это может привести к размолвке, и промолчала. Но на следующий день после выпуска из техникума она позвонила Артёму и сказала:
– Артёмка, давай забудем, что было.
– И ты не сердишься на меня, мой белоснежный ангел?
– Нисколечко! Хотя нет. Я сержусь на тебя за то, что ты ушёл и не даёшь о себе знать. Даже вчера на выпуске ты не подошёл ко мне, когда мы все пили шампанское.
– Я не подходил, но наблюдал за тобой. О, какая красивая у тебя была причёска! Ты моя богиня, мой идеал. Я готов всюду скитаться, лишь бы ловить тень твоего светлого образа.
– Узнаю прежнего Артёмку, – улыбнулась девушка, проведя пальчиком по телефонному проводу. – Возвращайся ко мне, будем жить, как раньше. Маша не будет возражать.
– Богиня! Я лечу!
И в тот же вечер Артём снова сидел с сёстрами на кухне и пил чай.
– Что, явился, детдомовец? – усмехнулась Маша.
– Маша! – тихо проговорила Вика.
– А что? Он сам рассказывал о своём трудном детстве.
– Маш, мы с Артёмкой уже во всём разобрались и решили забыть, что было.
– Ну-ну.
И вдруг Артём встал из-за стола и ушёл в комнату. Вика вздохнула:
– Что ты наделала, Машка? – и пошла за ним.
Артём знал, что Вика пойдёт к нему, поэтому стоял в трагической позе, запрокинув голову и закрыв лицо руками.
– Артёмка! Ну Артёмка! – уговаривала Вика, пытаясь отнять его руки от лица. – Ну ты же знаешь мою сестру, у неё иногда может проскочить острое словцо.
– Иногда? – надменно переспросил Артём.
– Помнишь, ты сам говорил, что мы должны быть снисходительны? Прости её. Ведь я с тобой и люблю тебя.
– Послушай, Вика, ты – ангел, а я – всего лишь человек. Я обидчивый и не скрываю этого. И ревнивый. До ужаса ревнивый. Вот смотрю на тебя – и уже ревную.
– Но к кому?
– Ко всему, – таинственным шёпотом проговорил Артём.
– Ах ты мой Отелло! – смеясь, воскликнула Вика, осыпая его щёки поцелуями, а парень стоял с таким видом, словно эти поцелуи для него острее тысячи стрел.
– О мой белоснежный ангел! О, я умираю от любви! Свет уже меркнет. Ты – моя погибель и ты же спасение. Спаси меня своей нежностью, убей и воскреси меня своим взглядом. Пронзай меня шпагами, только люби! Только люби! – и Артём повалился на пол, лёжа так несколько часов подряд.
– Маш, что делать? Я Артёма никак в чувства привести не могу.
– Перестань приводить – тогда сам приведётся скорее.
Вика нехотя послушалась машинного совета, и Артём действительно «воскрес», однако стал обвинять девушек в бессердечности, что они оставили его в таком состоянии.
На следующий день Артём вспомнил, что приближался День города, и предложил любимой:
– Давай поставим спектакль «Ромео и Джульетта» и сыграем его на центральной площади?
– Но Артём, ведь там будут выступать профессиональные артисты. Кто будет смотреть на нашу самодеятельность?
– Истинные ценители прекрасного.
Вика знала, что спорить бесполезно, но всё же робко спросила:
– А кто ещё будет играть, кроме нас?
– Пойдём, – ответил молодой человек, и они пошли на улицу.
Целый час они подходили к прохожим, и каждому из них Артём говорил:
– Привет! Не хочешь сыграть с нами в «Ромео и Джульетте»?
Но все шарахались, вежливо или не очень отказывались и поскорее уносили ноги. Некоторые, уходя, на секунду оборачивались назад, чтобы ещё раз окинуть взглядом обноски, висевшие на Артёме.
– Я знала, что ничего из этого не выйдет, – грустно вздохнула Вика.
– Ты никогда в меня не верила, – не менее грустно отозвался Артём, смахивая со щеки не то слезинку, не то мошку.
– Перестань! Я в тебя верю.
– Тогда мы поставим спектакль только вдвоём.
– Как? Там ведь больше героев.
– Мы поставим только сцену на балконе, самую романтичную во всей пьесе. Хотя нет, сцена самоубийства куда более романтичная. Может, мы поставим её?
– Нет, Артём. Будет День города, не будем портить настроение народу. Людям захочется чего-нибудь светлого, лёгкого.
– Что может быть светлее, чем умереть во имя любви? – глухим голосом ответил Артём. – Хочешь, я умру? Прямо сейчас умру! Чтобы ты знала, как сильно я люблю тебя!
И Артём, не дождавшись ответа, лёг на тротуар.
– Девушка, что с ним? – испуганно подбежала какая-то женщина. – Ему плохо? Может, я могу чем-то помочь?
– Спасибо, не волнуйтесь, – ответила Вика. – Это привычное дело.
Вернувшись домой, они стали репетировать сцену на балконе. Артём ходил взад и вперёд и кричал:

– Им по незнанью эта боль смешна.
Но что за блеск я вижу на балконе?
Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!
Стань у окна, убей луну соседством;
Она и так от зависти больна,
Что ты ее затмила белизною.

Вика восхищенно смотрела на Артёма, слушала сладкие слова и понимала, что он не столько декламировал Шекспира, сколько обращал свою речь к ней.
– О мой белоснежный ангел! Я не выдерживаю! Шекспир написал это, чтобы помучить меня, чтобы я ещё сильнее страдал от любви! Дай же расцеловать тебя, свет моей жизни!
Вика распахнула объятия, и Артём бешеной стрелой ворвался в них. Но в этот момент в комнату вошла Маша.
– Артём, ты не мог бы потише? Я занята важными делами и должна через стенку твои вопли слушать. Ты думаешь, Ромео так кричал? Да он бы спугнул тогда свою Джульетту. Хотя так было бы лучше, и не было бы их глупого самоубийства.
– Глупого?!! Умереть во имя любви – это глупо? Да я, может быть, перерождённый Ромео! Этот герой как никто близок мне. Я его нынешнее воплощение.
– Оно и видно! Такой же дурак!
– Маша! – воскликнула Вика.
– Этот ваш Ромео – просто тряпка! Вместо того чтобы бороться за девушку, сам умер и её сгубил. А надо было бороться, иначе коту под хвост вся эта любовь, все эти охи-ахи.
– Нет в тебе возвышенных чувств, – трагически покачал головой Артём и продолжил репетировать, вовсе не сбавляя громкость, а когда Вика просила его подумать о сестре и не вопить так сильно, он кидался на колени и кричал:
– Прости, прости меня, мой белоснежный ангел! Я ужасный эгоист! – и продолжал репетицию в том же духе.
За несколько дней до Дня города Артём вдруг сказал, что ему не хватает уверенности в себе, и, чтобы набраться её, надел на голову дуршлаг и пошёл так по улице. Вика шла рядом, стыдливо уставившись в землю. А когда Артём заметил на себе то недоумённые, то насмешливые, то шокированные глаза прохожих, он отбросил свой «головной убор», лёг на землю, забился в конвульсиях и закричал:
– Да, я чудак! Бейте чудака!

И вот наступил День города. Все улицы были украшены, особенно центральная площадь, на которой выступали профессиональные актёры и певцы. Артём с Викой расположились поодаль, причём сначала Артём даже хотел пойти в какой-нибудь дом и позвонить в любую квартиру, чтобы Вику пустили на балкон, но она с трудом отговорила его. И только Артём начал декламировать пламенную речь Ромео, как к ним подошли милиционеры и попросили сгинуть и не мешать празднику. В трагических чувствах Артём повёл свою «Джульетту» в магазин, купил лопату, и они пошли в лес.
– Зачем нам лопата? – в ужасе прокричала девушка.
– Сейчас сама всё увидишь.
В лесу прогуливался какой-то мужичок с собакой. Артём шепнул Вике:
– Дай мне все деньги, какие у тебя есть.
Не в силах сопротивляться, зная, что иначе будет хуже, она протянула парню кошелёк. Артём подошёл к собачнику, дал ему деньги и сказал с непередаваемой интонацией:
– Закопайте меня!
Бедный мужичок поперхнулся и пустился наутёк. Тогда Артём начал сам копать яму. Битый час он её копал. Насилу увела его Вика домой, напоила тёплым кофе с пирожными, усадила смотреть романтический фильм, прижавшись к нему и положив голову ему на грудь. Жизнь моментально стала прекрасной, и на самых романтических моментах Артём вздыхал, закатывал глаза и шептал снова и снова:
– О мой белоснежный ангел!..


3. ТЕЛЕВЕДУЩИЙ

Эта глава, заключительная в нашей первой части романа, самой короткой и посвящённой эксцентричному Артёму Шашкину, будет вестись поочерёдно от лица всех трёх героев.

Вика

Тихий тёплый вечер. Мы сидим с Артёмом у костра в деревне у родителей. Как же здесь хорошо! Это место для меня полно детских воспоминаний, в которые я и так погружаюсь, но здесь я непосредственно касаюсь прежних лет. Вон там наши старенькие груши, а там высокая ель. Правда, сейчас здесь уже меньше всего растёт, чем тогда, но это не так уж и важно. Я смотрю на отскакивающие искорки костра. Мне тепло и безмятежно. Огонь отражается в глазах у Артёма. Маша, конечно, говорит, что он невыносимый тип, но я его люблю. Я сама не ожидала, что он войдёт в мою жизнь и станет чем-то неотделимым от меня. Я не могу не согласиться с Машей: Артёмка бывает невыносим, это правда, но потом, когда он просит прощения, я не могу на него злиться. Я не умею не любить его.
– О чём ты думаешь? – прерывает мои мысли Артём.
– Да так… на костёр засмотрелась… О тебе.
– Ты думаешь обо мне? О мой белоснежный ангел!
Я слегка прячу улыбку. Как забавно он называет меня своим белоснежным ангелом! Забавно, потому что каждый день раз по пятьдесят, не меньше. Артёмка – просто чудо! Конечно, Маша сказала бы, что чудо в перьях, ну и что же? Пусть так. Главное, чудо.
– О, как костёр золотит твои волосы! – слышу милый голос. – Какие переливы! Даже в океане не бывает таких переливов  от  лунной дорожки.  Ты – моя луна, мой океан, моя вселенная. О, мог ли я когда-то подумать, что полюблю так сильно? О, как я тебя люблю! О, как люблю! О, как ревную!
Начинается… Если Артём – неотъемлемая часть моей жизни, то ревность – неотъемлемая часть жизни Артёма. Как же он раздражает меня своей ревностью! Надоело!
Я креплюсь, улыбаюсь, хотя и немного сдержанно, и спрашиваю:
– К кому ты ревнуешь?
Артём смотрит на меня во все глаза и выкрикивает в пространство:
– К костру!
– Артём, а ты случайно не болен?
– Да, я болен! Я болен тобой, радость моей жизни, свет моего бренного существования! Я так сильно тебя люблю, что хочу обладать тобой и чтобы никто другой не посмел приблизиться к тебе! А ты смотришь на этот костёр таким любящим взглядом.
– Артём, но ты ведь сам развёл этот костёр! Ты же сам хотел посидеть, как два первобытных дикаря – твои слова! А любовно я смотрю на костёр, потому что думаю о тебе.
– Не верю тебе! Все девушки лгут!
– А я не девушка. Я твой белоснежный ангел, – съязвила я.
– О, правда, правда. Прости меня, мой белоснежный ангел, что я посмел забыть о твоём совершенстве! Я ужасный эгоист, а ты – идеал. Прости меня. Просто ты такая богиня по сравнению со мной, что я боюсь, как бы ты не ушла к другому. Я так люблю тебя, что во мне просыпается чувство собственника.
– Но это же не любовь, когда хочешь обладать другим, как вещью, – пытаюсь я донести до Артёма прописные истины. – И бояться тебе нечего. Когда любишь, надо доверять человеку. Иначе и нет смысла в такой любви, где нет доверия.
Артём искоса смотрит на меня:
– Ты говоришь так, чтобы усыпить мою бдительность?
Нет, я больше не могу… Я встаю, иду к дому, а Артём ползёт за мной на коленях. На половине пути вскрикивает и падает в какой-то неестественной позе. Хочет, чтобы я кинулась поднимать его. Маша бы, конечно, сказала, что пусть он валяется, пока не застудит себе всё на свете. Конечно, она права. Но я иду и поднимаю Артёма, а он стонет:
– Спаси меня! Я так долго страдал, а теперь вот молю о спасении! Свет уже меркнет, а мрак поглощает теперь уже не только моё тело, но и душу!   О-о-о! Жизненные силы утекают, и я чувствую, как растворяюсь в дымке небытия…
Я волоку его в дом. Маша сидит и что-то читает, а папа с мамой смотрят телевизор за чаем с печеньем.
– Артём, тебе плохо? – спрашивает отец, хмуря бровь.
– Нет, ему не плохо, у него просто прилив актёрского вдохновения, – не отрываясь от чтения, усмехается Маша.
Конечно, она права.

Маша

И что моя сестра нашла в этом типе? Тощий, руки висят, ноги как палки, ходит в каких-то обносках. Нашла бы себе нормального парня – и дело с концом! Сама ведь и умная, и красивая, а этот… Откуда вообще это недоразумение взялось? Ну просто ходячее недоразумение, других слов у меня и нет. Сейчас он болеет. Ага, болеет. Притворяется он! Вика пошла за лекарствами и «вкусняшками», как она говорит, а мы тут в квартире вдвоём с Артёмом. Родители снова в деревне. И не боится со мной вдвоём оставаться, сволочь! Ну я ему сейчас покажу…
Я вхожу в его комнату и прямо говорю:
– Артём, у тебя вообще какие планы на жизнь?
Вижу, что он поджал хвостик. Ага, испугался! Так ему и надо! Таких надо воспитывать, я-то знаю.
– Планы на жизнь? Я буду работать, я хочу быть вольнонаёмным.
– Что?
– Я не хочу иметь власть над собой. Я хочу чувствовать себя в свободном плавании и работать исключительно по договору, в домашних условиях.
– То есть ты собираешься не ходить на работу?
– Я хочу быть вольнонаёмным, – повторяет Артём.
– И сколько эти… хм… вольнонаёмные зарабатывают?
Он отвечает с гордым, хоть и по-прежнему испуганным видом:
– Я как-то писал статейки для одного человека, который меня нанял, и зарабатывал я пятьдесят рублей в месяц. К счастью, Советский Союз рухнул, и мы все вольны сами выбирать себе профессию. Но я советский человек, я всё равно советский! – Артём ударяет себя кулаком в грудь.
Мне хочется расхохотаться, но я сдерживаюсь, чтобы не расхолаживать его испуг. Пускай боится, ему полезно.
– И ты думаешь, что пятидесяти рублей достаточно для жизни? Ты вообще с луны свалился, что ли? Ты жениться на Вике собираешься?
– Мы будем жить очень и очень скромно… – глубокомысленно произносит Артём.
– А её ты спросил? Она, может, наряжаться захочет, причёски там себе разные делать. Она ведь молодая красивая девушка. А что ты ей можешь предложить?
– Свою любовь! – и Артём снова бьёт себя кулаком в грудь.
– На одной любви далеко не уедешь. Надо трезво смотреть на вещи.
– О трезвые люди! Вам ли понимать мятежную душу? – восклицает Артём. Неужели перестал бояться? Надо это исправить!
– Так, мятежная душа! Между прочим, я в силах тебя вышвырнуть отсюда. Возвращаться тебе есть куда, у тебя родители живы-здоровы, никто никого не убил, никто с собой не покончил.
– Злопамятная! – кричит Артём, падая на пол. В этот момент входит Вика с покупками.
– Машка, что ты его опять терроризируешь? – обращается ко мне Вика, ставя сумки на пол.
Моя сестра – просто прелесть! Накупила всяких лекарств и «вкусняшек» (терпеть не могу это слово – зачем так уродовать русский язык?), накупила всяких вкусностей мнимому больному, которого я «терроризирую»! Какая она красавица! Просто мечта для любого нормального парня. Ну и для ненормального тоже…
Вика склоняется к Артёму, гладит его по головке, а он что-то бормочет, закатывая глаза. Что-что? Ах да. Опять белоснежный ангел! Конечно, ангел, раз терпит тебя! Ну как же меня выбивают из колеи его обноски!

Артём

Я целую Вику так, словно никогда больше не увижу её. А вдруг это правда? Может ли такая красивая девушка быть со мной, ведь я не блещу ни красотой, ни особыми талантами. А Вика – удивительная девушка. Как же мне хочется сейчас писать стихи! О, почему, почему я не поэт?
– О мой белоснежный ангел, почему, почему я не поэт?
– Ты хочешь быть поэтом? – улыбается моё счастье.
– Я мечтаю воспевать свою любовь в стихах! Я мечтаю вознести тебя до небес! Ты – моя вселенная, мой свет в ночи, моя сладкая грёза с привкусом горечи!
– Почему горечи?
– Потому что я ревную!
Я вижу, что Вика опять презрительно морщит носик. О, как она красива, даже когда сердится! Как я люблю, когда она сердится! Не могу не любить её! Но Вика! Ты ведь тоже должна войти в моё положение. Мне ли не ревновать тебя, моя богиня? Мне ли не терзаться тайными муками, когда ты идёшь по улице, а на тебя смотрят мужчины и деревья? О, моя бы воля, я вырубил бы все деревья на свете и поселился бы с Викой в пустыне. Только я и она. А что ещё нужно? Она была бы моя, моя… Только моя! И я бы любил её до последнего вдоха! Может быть, я зря атеист? Ведь было бы приятно думать, что после смерти будет что-то ещё. Но я не из тех, кто станет сладко обманывать себя. Я знаю, что ничего не будет, мы все превратимся в горсть праха. Сначала наши кости будут гнить в гробу, а черви будут изъедать их. Так мне и надо! Я ведь сам жалкий червь! Как я смею расстраивать такое божественное создание, как моя девушка? Но она ведь тоже должна войти в моё положение. Мне ли не ревновать тебя, моя богиня?..
Да, кстати, что мне сегодня говорила Маша, эта холодная леди? О, как не похожа она на свою сестру, как не похожа! Впрочем, я должен любить и её, ведь она сестра той, которую я обожаю. Может, мне поухаживать и за Машей тоже? Может, мне стать полигамным? Знаю, что эти мысли приходят ко мне от отчаяния, ведь я не в силах справиться со своей ревностью. Но Маша не примет моих ухаживаний. А жаль. Мне так хочется, чтобы Вика меня поревновала! Ну почему, почему она не ревнует меня? Я всегда знал, что она любит меня меньше, чем я её. О горе, горе мне, несчастному смертному, полюбившему божество! О погибель моей души!
Ах да. Так что же мне говорила Маша? Она говорила, что скоро по всей стране усилится безработица. Ну что ж, надо предупредить об этом страну. Кажется, где-то у нас был сломанный телевизор с дыркой вместо экрана. Маша вчера сказала, что выбросит этот телевизор, так как он занимает много места и уже не нужен. О, сколько в ней трезвости! Но она пока что не выбросила его, и я удачно подоспел. Я беру корпус телевизора и иду с Викой на центральную площадь. Вижу ужас в викиных глазах. Она ещё не поняла, что я задумал. О, как я люблю её интриговать! Как она хороша в те минуты, когда не знает, чего от меня ожидать! Как меня будоражит этот огонь! О-о-о!..
Я ставлю телевизор на площади, а сам залезаю головой в дырку. Буду телеведущим! Здесь пока мало народу, но я вижу, что мало-помалу вокруг меня скапливается целая толпа. Викины глаза! Какой в них горячий шок! Я буду выступать в первую очередь для тебя, моя королева!
Я говорю публике серьёзные вещи. Я рассказываю им про безработицу. Я телеведущий. Но что я слышу? Почему до меня доносятся смешки? Неужели я смешон? Что же их рассмешило? Может быть, мне кто-нибудь объяснит? Вика, и ты смеёшься?!! Ты с ними заодно? Но как можно смеяться над телеведущим?!! Да что же во мне смешного, в конце концов? О ужас! Какой-то мужчина подходит ко мне, кладёт передо мной пачку денег и говорит:
– Спасибо, что повеселил, чувак!
Чувак!.. Какой же я чувак? Я телеведущий! А ещё несчастный влюблённый.
Я беру пачку денег и бреду к реке. Кидаю их на ветер. Они кружатся, а потом одна за другой опадают на водную гладь, как подбитые птицы. Невероятнейшее зрелище! Смотрю, как зачарованный, но вдруг телефонный звонок моего первого мобильного телефона (гениальнейшее изобретение!) будит меня от сладкого забытья. Это Вика. Да, она… Ни за что не сниму трубку! Может быть, если она подумает, что я умер, то что-нибудь поймёт. Поймёт, как сильно я её люблю, а она даже не может любить меня из благодарности. Да, хотя бы из благодарности! Где она найдёт ещё такую горячую любовь, как моя? Нет, ни за что не сниму трубку. Однако твоя настойчивость меня удивляет, мой ангел. Ты всё звонишь и звонишь. Но перестань же! Я же сказал, я умер!

***

Когда ревность Артёма дошла до предела, он заявил, что не в силах дальше быть с Викой. Он ушёл и просил её не искать его нигде и никогда. Он поменял номер телефона. Какое-то время девушка крепилась, но в конце концов не выдержала и отыскала парня, ведь в их городке это не было сложно. Артём был безумно рад, он вновь упал на колени и расцеловал её руки. Рассказал, что стал ходить к психологам, чтобы избавиться от патологической ревности.
– Только психологи мне мало помогают, – покачал головой Артём. – Мне нужна самореализация. Мне тесно в нашем городке. Я хочу уехать.
– Но раньше ты говорил, что хочешь остаться.
– Психологи наставляют меня на истинный путь. Видишь, я даже перестал в обносках ходить.
– Вижу, – грустно улыбнулась Вика, –  даже чуток небритый стал. Но всё равно твоя одежда – не последний писк моды.
– Что делать? Что делать? Я беден, у меня нет средств.
– Артём, давай уедем вместе? Я люблю тебя! Я хочу быть с тобой!
Слёзы навернулись на глаза парня.
– А если я вновь замучаю тебя ревностью?
– Но ведь психологи наставляют тебя на путь истинный, – улыбнулась девушка.
– Дай Бог, чтобы наставили.
Но на следующий день Артём вновь пошёл к психологу, а вернувшись, позвонил Вике и сказал, что не может быть с ней, что это слишком тяжкая пытка для него, что он не выдерживает и т.д. и т.п. Он вновь поменял номер телефона, собрал вещи и уехал один в неизвестном направлении. Больше никто и никогда не видел его в родном провинциальном городке, по колено утопшем в зелени.

Часть II

1. ПОЭТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

Дело было в Москве, вернее, в одной из московских квартир. Худощавый молоденький паренёк с каштановыми волосами чуть ниже плеч сидел за столом, покачиваясь на стуле, и резал лук. Напротив него сидел и чистил картошку мускулистый короткостриженый мужчина лет на пять старше, со светло-русыми волосами и твёрдым взглядом, то и дело отрывая глаза от работы и глядя на это «чудо в перьях».
– Ну что ты расшатался? Упадёшь, порежешься.
– Нет-нет, не порежусь, – рассеянно, но чуть-чуть обидчиво отозвался паренёк.
– О чём ты всё думаешь? – мужик отложил картошку.
– Рябчиков, ты пойдёшь со мной на поэтический вечер?
– Очередную муру слушать?
– Какую такую муру? – милейшее создание приподняло брови.
– Не о тебе я, конечно! О других!
– Да какая тебе разница? Ты пойдёшь меня слушать, – очаровательное существо улыбнулось самой обезоруживающей улыбкой, и мужик сам не смог не улыбнуться, но тут же поспешил вновь принять сердитый вид.
– Я что, должен из-за тебя целый час какую-то лабуду слушать?
– Ну как хочешь, – парнишка встал из-за стола, думая уйти из кухни, но вместо этого стал ходить взад-вперёд, на ходу режа лук и кроша кусочки на пол.
– Ты что творишь?!! – закричал Рябчиков, но в его крике скорее была не злость, а ужас. – Кто убирать будет?
– Ой, я что, не в миску режу? – «чудо в перьях» улыбнулось самой виноватой улыбкой в мире.
«Чудо в перьях» – это был молоденький поэт, взявший себе псевдоним Шуберт, сам не зная почему. Ведь он даже не был знаком с творчеством композитора. Видать, просто фамилия понравилась.
– Веник и совок в ванной, – прозвучал голос Рябчикова, не предполагающий никаких ответов, тем более начинающихся с «но».
Шуберт глубоко вздохнул, причём вздох шёл из самых глубин груди, и мечтательно побрёл в ванную. Десять минут он провёл перед зеркалом, другие десять минут – читая состав зубной пасты и какого-то порошка, лишь бы оттянуть время. И вдруг в ванную вошёл раздражённый Рябчиков и – о чудо! – сам взял веник с совком и сам убрал луковые останки. Решил, что так будет быстрее, ведь Шуберта пришлось бы ещё десять лет ждать.
– Ты просто прелесть, – улыбнулся освобождённый от тягостной каторжной работы юноша. – Как мне благодарить тебя?
– Не приставай ко мне со своим поэтическим вечером и дорежь лук в миску. В миску, я сказал, в миску!
– Хорошо, в миску так в миску, но насчёт поэтического вечера ты погорячился. Тебе придётся пойти туда, – и «ангельское создание» улыбнулось самой коварнейшей из улыбок.
– О-о-о! – взвыл Рябчиков. – Я пойду, только бы отвязаться от тебя!
Шуберт бросился на шею своему вечно недовольному другу, а тот ещё более нервно завопил:
– Да осторожнее ты! Хоть бы нож положил! Ты же меня зарежешь.
Шуберт отошёл в сторону, невозмутимо положил нож и тихо проговорил:
– Не зарежу.
Вдруг на кухню вошла Наташа, невеста Рябчикова, и вздохнула. С того момента, как Рябчиков сдружился с Шубертом, он почти перестал замечать невесту, весь поглощённый заботами о непутёвом дружке. 
– Рябчиков, можно тебя на минутку? – сдержанно произнесла Наташа.
– Конечно, – жених широко улыбнулся и вышел, а Шуберт даже не заметил их ухода.
Крепко взяв за руку Рябчикова, девушка отвела его в комнату и посадила в кресло, а сама встала напротив.
– Рябчиков, скажи, сколько это будет продолжаться? Ты на ком собираешься жениться – на мне или на этом твоём Шуберте?
– На тебе, конечно. Что за вопросы?
– Я представляю, что начнётся, когда мы поженимся. Ты этого Шуберта захочешь усыновить! Он тебе стал как ребёнок.
– Нет, Наташа, он мне не ребёнок, он мне верный друг, – не теряя самообладания, ответил Рябчиков. – Ты говоришь, я мало внимания тебе уделяю? Да, ты права, я сам сознаю это. Я приму все меры, чтобы исправить ситуацию. Но только с тебя одно условие: не препятствуй моему общению с Шубертом.
– На что он тебе сдался?
– Наташа, – сдержанно-спокойно, силясь не взорваться, процедил Рябчиков, – если ты чего-то не понимаешь, то и не задавай вопросы, всё равно не поймёшь, если я буду что-то объяснять. 
– Если ты не считаешь меня окончательной дурой, то объясни всё-таки.
– Ну хорошо, – Рябчиков провёл рукой по лбу, встал и взял Наташу за руки. – Знаешь, что привлекло меня в Шуберте? То, что в нём есть всё то, чего не хватает во мне. Это для меня непреодолимый магнит, и с того дня, как я узнал его, я о лучшем друге, чем он, и не мечтаю.
Наташа смотрела во все округлившиеся глаза на своего такого мужественного жениха, который в этот момент был весь исполнен сентиментальностью, и вдруг хихикнула.
– Ну дела! Ладно, дружи со своим Шубертом, но и про меня не забывай.
– Ну как же я могу забыть про тебя? Я люблю тебя, и  всё у нас хорошо! – Рябчиков заключил девушку в объятия, крепко поцеловал и отправился на кухню с чувством выполненного долга и с чувством другого, ещё только предстоящего долга.
– Что такое? – Рябчиков замер, как скала, видя сидящего на полу и рыдающего Шуберта.
– Я палец порезал! – всхлипывал молодой поэт.
– Не велика беда! – Рябчиков стремительно подошёл к аптечке, достал перекись, поднял с пола Шуберта, как тряпичную куклу (Шуберт очень обмяк), открыл кран с водой, подставил под струю палец Шуберта и принялся обрабатывать его рану. Потом он аккуратно перевязал контуженый палец друга.
На кухню, смеясь, вошла Наташа и с устало-безучастной иронией обратилась к Шуберту:
– Скажи, Шуберт, а как ты жил, пока с Рябчиковым не познакомился?
– Сам не знаю… – растерянно пожал плечами паренёк.
А на следующий день юное дарование затащило-таки Рябчикова на поэтический вечер. Пока выступали другие, Рябчиков сидел за столом и зевал, но только его друг изящно поднялся на сцену, как скучающий сразу воодушевился. Десять минут Шуберт раскланивался и только потом начал:

Моя жизнь как железо,
Как потёртая сталь.
Всюду боль и порезы,
Никому меня не жаль.

Никому не жаль поэта,
А поэт разбился в кровь,
Он читает вам куплеты
Про несчастную любовь.

Я любил её, как можно,
Я дарил ей все цветы,
Но меня неосторожно
Засмеяли все коты.

Я тогда поднялся с ними,
С ними выл я на луну.
Никого так не любили,
Как я девушку мою.

Шуберт с блаженной улыбкой взглянул на зал, но никто не аплодировал, все попивали себе крепкие напитки. А кто-то, сидящий за ближайшим столиком, очень громко сказал:
– Так может написать любой школьник.
Шуберт едва не рухнул, у него потемнело в глазах, но он внезапно нашёлся, громко чихнул и убежал.
– Каждый школьник, говоришь? – недовольно поднялся Рябчиков, подходя к обидчику. – А ты сам так написал бы? Держу пари, что нет. И вообще, кто дал тебе право так неуважительно высказываться о начинающем поэте, который пришёл сюда, чтобы выступить? У тебя есть хоть малейшие нормы приличия?
Ошеломлённый обидчик затрясся, видя, что с каждым словом Рябчиков всё ближе и зловещее надвигался на него, наскоро извинился и быстро убежал, опасаясь потерять оставшиеся зубы. Рябчиков плюнул и пошёл разыскивать несчастного обиженного. Он нашёл его в самой отдалённой комнате. Шуберт сидел на корточках и в голос рыдал. Рябчиков подошёл к нему и поднял, как мочалку. Шуберт припал к нему на грудь, ещё сильнее сотрясаясь от рыданий. 
– Ну перестань… – уговаривал его Рябчиков. – Тебя что, первый раз критиковали, что ли?
– Да в те разы как-то попроще было, – невнятно, захлёбываясь слезами и ежесекундно всхлипывая, ответил Шуберт.
Рябчиков сжимал друга в объятиях и гладил по голове, мягко, но решительно говоря:
– Ты не должен раскисать из-за всякой ерунды. Подумаешь, поругали немножко. А знаешь, как великих поэтов ругали в своё время? Так что же теперь, идти топиться, что ли? Да ты вытри глаза, совсем мокрый! Ты должен писать дальше и не бояться читать. Помни, что у тебя всегда есть надёжная поддержка. Если даже весь мир будет против тебя, я  никогда тебя не оставлю.
На секунду Шуберт перестал рыдать, посмотрел заплаканными глазами на своего защитника и едва слышно проговорил:
– Правда?
– Правда.
И Шуберт снова бросился на шею другу, рыдая ещё сильнее, так что Рябчикову пришлось разыскивать ещё один платок. Но где-то через пару часов они уже сидели у Наташи и ели приготовленный ею ужин. Так и прошёл долгожданный поэтический вечер, о котором Шуберт так мечтал.


2. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ РЕВНОСТЬ

Наташа была не из тех, кто в случае чего стал бы бесплодно лить слёзы. Она была человеком действия и решила во что бы то ни стало вернуть себе прежнего Рябчикова, каким он был до злополучного, по её мнению, знакомства с Шубертом. У неё, её жениха и теперь уже и у Шуберта были общие друзья – молодая семейная пара Кольчужкиных – Эдик и Эмма. Наташа поразмыслила и пришла к выводу, что те, кто уже не один год состоят в законном браке, могут как никто помочь ей. К ним она и отправилась.
– Проходи, Натусик! – сразу весело запорхала вокруг подруги Эмма. – Снимай пальто, проходи на кухню! Сейчас я тебя покормлю!
– Привет, Наташа, – улыбнулся Эдик, – ты какая-то обеспокоенная. Что-то случилось?
Наташа лишь кивнула, потому что Эмма без умолку трещала о том, что пирог она делала по итальянскому рецепту, за которым долго «охотилась», и теперь они все смогут оценить её кулинарную новинку. Когда все расселись, попробовали первые кусочки и выразили восторг, Эдик вновь обратился к Наташе:
– Ну, рассказывай!
– Мой Рябчиков совсем меня не замечает! Не знаю, что и делать. У него и разговоры почти все теперь о Шуберте – Шуберт то, Шуберт это. Что мне делать?
– Сейчас что-нибудь придумаем… – почесал в затылке Эдик.
– Может, возьмём какой-нибудь психологический журнал? – живо предложила Эмма. – Там должно быть что-то дельное. 
– Да нет, мы уж как-нибудь своими усилиями… – отозвался муж. 
– Ох, ну и отношения у них, – правда, Эдик? Не то, что у нас – вот у нас дом – полная чаша!
Эдик посмотрел на Эмму взглядом, рекомендующим не давить на больное место их общей подруги в её присутствие, и болтливая жена тут же прикусила язык.
– Вот что, Наташа, – перешёл к делу Эдик, – ты должна заставить его ревновать.
– Ревновать? Но как?
– Ну пригласи его в бар, например, где будут танцы, а сама приди раньше, и когда он прибудет, танцуй с другим, будто его не замечаешь. 
– Хорошая идея, но не знаю, смогу ли я так…
– А почему нет? – широко улыбнулась Эмма. – Ведь это не измена! А чуть-чуть пощекотать его ревность не мешает, раз он так себя ведёт.
– Ну хорошо, спасибо вам!
– Хочешь ещё пирога?
– Нет, спасибо, Эмма. Спасибо за совет, Эдик.
– Не за что. Обращайся!
Придя домой, Наташа несколько секунд поколебалась, а затем набрала номер жениха. 
– Алло!
– Рябчиков, это я! Я хочу тебя пригласить в один хороший бар, ведь мы так давно не проводили время вдвоём.
– Хорошо, а когда?
– Сегодня.
– Нет, Наташа, сегодня я не могу. Сегодня я обещал…
– Хорошо, а когда ты можешь?
– Завтра.
– Ты замечаешь, что наши беседы всё больше напоминают деловые переговоры?
– Наташа, ты слишком придирчива. Если бы я не хотел проводить с тобой время, я бы так и сказал. Но я соглашаюсь идти с тобой в бар. Неужели ты недовольна?
– Ну хорошо, хорошо, довольна. До завтра! Целую!
На следующий день Наташа, как ей и посоветовал Эдик, пришла раньше в бар и тут же подсела к какому-то одинокому мужчине. Они разговорились, а через пару минут уже танцевали. К счастью, мужчина оказался приличным и вёл себя пристойно, не позволяя себе никаких вольностей, но Наташа полагала, что и простого танца будет достаточно, чтобы разжечь ревность в женихе. В дальнем углу бара кто-то выплясывал на столе, но девушка не обращала внимания, она вся была поглощена реализацией плана возвращения её прежнего Рябчикова. И вот вошёл и он сам, ища глазами Наташу. Увидев, что невеста танцует с каким-то мужчиной, Рябчиков широко улыбнулся, подошёл к ним и протянул руку незнакомцу:
– Рябчиков.
– Очень приятно, Листопадов. 
– Здравствуй, Наташа, – совершенно добродушно продолжал жених. – Я рад, что ты решила скоротать время. Видишь, я задержался. 
Наташа перестала танцевать.
– Рябчиков, что с тобой? Раньше знаешь что бы ты устроил, если бы я танцевала с кем-то, кроме тебя?
– Но ведь это просто танец! И к тому же я доверяю тебе. И твой кавалер на вид человек, которому вполне можно доверять. Я рад, что ты не скучала, дожидаясь меня.
– Рябчиков, что с тобой?!!
И вдруг Рябчиков повернул голову, увидев боковым зрением кого-то выплясывающего на столе, но уже не в углу бара, а в самом центре. Не может быть! Это был сам Шуберт! Какая-то молодёжь столпилась вокруг стола и смеялась, а бармен пытался заставить парня спуститься на пол. Шуберт смеялся, плясал и декламировал свои стихи вперемешку со стихами Пушкина. Не помня самого себя, Рябчиков рванулся к центральному столу, сам забрался на него и крепко стиснул плечи Шуберта. Тот перестал танцевать, а некоторые из молодёжи убежали и скрылись в неизвестном направлении (правда, не все).
– Ты что это тут устроил? Что на тебя нашло?
– Я… я… – растерянно лепетал Шуберт. 
– Сначала спустимся вниз, а потом продолжим разговор, – Рябчиков слез со стола и потащил за собой друга, а все вокруг смотрели на них разинув рты. 
– Спасибо вам! – уже из-за барной стойки крикнул официант Рябчикову. – Я и не знал, что с ним делать! Милицию жалко было вызывать, он ведь не злой. 
– И вам спасибо! – крикнул в ответ Рябчиков, приветливо кивнув в сторону официанта и продолжая сжимать плечи Шуберта. – Ну так что с тобой случилось? – обратился он к другу. – Зачем ты это всё устроил?
– Я хотел зайти в магазин, но увидел по дороге интересное здание, стало любопытно заглянуть. А они меня…
– Что они тебя? – тревожно повторил Рябчиков. 
– Напоили! – и Шуберт рухнул на руки Рябчикову. 
– А ну живо в туалет! – и Рябчиков потащил за собой шатающегося парня, открыл кран и наклонил под струю холодной воды голову Шуберта, который какое-то время отбивался, как кот, которого купают, но в конце концов поддался, ведь сопротивляться было бессмысленно.
– Так лучше?
– Кажется да. Только мне что-то плохо…
– Плохо?!! Пошли! – волевым движением друг вновь потащил за собой бледного Шуберта. Они вернулись в зал.
– Наташа! – позвал Рябчиков. – Наташа, вызови такси, пожалуйста! 
– Такси? А в метро нельзя поехать?
– Нельзя! Ты что, не видишь, в каком он состоянии? – Рябчиков гладил по голове Шуберта, припавшего к его груди.
Наташа вызвала такси, и все трое уселись: Наташа рядом с водителем, а Рябчиков сзади с Шубертом. Наташа то и дело оборачивалась и видела, как Рябчиков пытался привести друга в чувства. 
– У тебя что-то болит?
– Голова кружится сильно…
– Может, тебе жарко? – Рябчиков расстегнул верхнюю пуговицу поэта.
– Нет, нет, наоборот, мне холодно! Меня лихорадит…
Рябчиков снял пальто и укутал в него Шуберта, а когда они приехали, внёс на руках поэта в подъезд и в квартиру. Наташа семенила сзади них. 
– Проходи, Наташа, – Рябчиков локтём поддержал дверь, так как руки у него были заняты. 
Он прошёл в комнату, постелил чистую постель, раздел Шуберта и уложил его, заботливо укутав одеялом, а сверху ещё и пледом. В карманах брюк Шуберта не оказалось денег. Кто-то из молодёжи не только напоил его, но и ободрал как липку! Сколько раз Рябчиков говорил, что не нужно носить деньги в карманах! Но сейчас было не до этого. Сейчас Рябчиков был весь поглощён заботами о здоровье дорогого поэта. Он приготовил микстуру и дал выпить Шуберту. Шуберт с детства не переносил вкус микстуры и содрогнулся, увидев её, но разве было возможно сопротивляться, если Рябчиков брался за его лечение? Шуберт проглотил микстуру, закрыл глаза и  с глубоким вздохом опустился на подушку. 
– Тебе лучше? – тревожно, хотя уже спокойнее спросил Рябчиков.
– Да… – улыбка заиграла на молодом лице, обрамлённом свалявшимися длинными волосами. – Я даже хочу написать стихотворение.
– Наташа, дай бумагу, пожалуйста! – обратился Рябчиков к невесте.
– Кому нужна бумага, тот пусть сам и берёт! – ответила девушка и тут же принесла двойной листок в клеточку, вырванный из первой попавшейся тетради.
– Спасибо! –  Рябчиков помог подняться Шуберту на подушке, тот минуты две мечтательно-блуждающим взглядом смотрел в потолок и вдруг воодушевлённо написал всё с той же улыбкой на губах:

Я хотел пойти за хлебом,
Но увидел некий дом,
И решил: займусь обедом
Я когда-нибудь потом.

Я зашёл, там было шумно,
Кто-то водку мне налил,
И я выпил без раздумий, –
Что, чудак, я натворил?

Вот сейчас лежу, болею,
В лихорадке я горю,
Кровь моя уже немеет,
Я, наверное, умру.

Он всё с той же улыбкой вручил листок Рябчикову, тот прочитал и в ужасе вскричал:
– Что?!! Тебе хуже?!!
Но Шуберт отвернулся к стене и стал рыдать, обнимая подушку обеими руками.
– Ты чего? А, Шуберт? – уже тихо спросил Рябчиков, но друг не отвечал. Тогда Рябчиков взял его за плечи и развернул к себе лицом. Лицо было красным и заплаканным.
– Ну ты чего?
– Мне стыдно! Я безвольный слабый человек! – и Шуберт зарыдал ещё сильнее.
– Хоть что-то правильно говорит… – пробормотала Наташа.
– Ну перестань, перестань! – Рябчиков обнял за плечи друга. 
– Я ничтожество!
– Вот что, ты эти глупости прекращай говорить. Ты просто супер, помни это! И оставайся таким, какой есть. Ты скоро вылечишься. Ну подумаешь, обобрали немножко. Я куплю тебе кошелёк, и будешь носить деньги в сумке.
Наташа, стоя чуть поодаль, ухмыльнулась и сказала:
– Ты же хочешь, чтобы он оставался таким, как есть!
– Ну?..
– Значит, он никогда не будет носить деньги в сумке.
– Хочешь есть? – спросил Рябчиков у больного.
– Да, пожалуй… Наверное, это от переживаний.
– Да и я проголодался. Наташа, принеси нам чего-нибудь!
Наташа вздохнула, но ей ничего не оставалось, как принести по куриному бульону в чашечках и по тарелке гречневой каши с сосисками в сливочном соусе, который она готовила специально для Рябчикова. Но тарелка, где соуса оказалось больше, досталась не кому иному, как Шуберту, а решил так не кто иной, как Рябчиков.


3. ПОГОСТИЛ

Однажды Шуберт пришёл домой к Рябчикову, но не застал его. В дверях он столкнулся с Наташей, которая по случайному совпадению в это же время пришла к жениху. 
– Похоже, его нет дома, – слегка застенчиво улыбнулся Шуберт.
– Это не беда, – чеканно ответила Наташа, – у меня есть ключи.
– Да?!! – Шуберт так и расплылся в улыбке. – Вот так совпадение! У меня тоже!
Наташа исподлобья посмотрела на поэта. 
– Что, Рябчиков уже и ключи тебе сделал запасные?
Шуберт почувствовал, что краска начинает заливать его лицо от пристального взгляда и стал скорее рыться в сумке в поисках ключей. Но так как в сумке у поэта всегда царил творческий беспорядок, найти нужную вещь было не так-то просто. Наташа быстрее его достала свои ключи, отперла дверь и безысходно впустила Шуберта. Но в дверях она на секунду замерла. Ей пришла в голову одна идея. Потрясающая идея! Девушка даже развеселилась и предложила Шуберту чаю. И вот они уже сидели на кухне и пили чай, заедая его колбасой Рябчикова. 
– Шуберт, не хочешь съездить в Мытищи развеяться? Там живёт мой знакомый, отличный парень. Я уверена, вы станете друзьями. Вы будете ходить на речку, гулять в лесу, читать книжки, обсуждать стихи – ведь ты это всё любишь, правда?
– Да, люблю. Ты здорово чувствуешь меня, Наташа.
– Я не чувствую, я знаю. Наслышана. Ведь Рябчиков только о тебе и говорит. Ну так что, поедешь?
– Пожалуй, это было бы неплохо. Я что-то в последнее время очень утомился. 
Наташа расхохоталась:
– От чего тебе-то утомляться? Ты ведь даже не работаешь!
Это была правда. Шуберт уволился с работы четыре месяца назад, причём сам толком не мог объяснить причину. Просто он чувствовал, что ему необходим перерыв, иначе мог наступить творческий кризис. А творческие кризисы у Шуберта всегда сопровождались депрессиями. Кем работал Шуберт – он тоже не мог бы ответить на этот вопрос. В его обязанности входило написание статеек, но в основном этим занимался его коллега, так что Шуберту ничего не оставалось. Он приходил на работу, отсиживался там до вечера, что-то читал или писал стихи. Но в какой-то момент он устал. Просто устал. Сначала Рябчиков отругал его за увольнение, сказав, что Шуберт хуже малого дитяти, за что Шуберт три дня не брал трубку. Но потом поэт сам же позвонил другу и сам попросил прощения. Рябчикову пришлось если не до конца понять увольнение Шуберта, то во всяком случае принять и помогать другу деньгами, пока тот не устроится на новую работу. И вот сейчас Наташа не преминула уколоть поэта замечанием о его безделье.
– От чего тебе уставать-то?
– Ну… я в последнее время так много думаю, так много размышляю, что уже голова идёт кругом.
– Вот и прекрасно, – ответила Наташа, беря у Шуберта чашку с недопитым чаем и принимаясь мыть посуду. – Съездишь к отличному парню, отдохнёшь, развеселишься.
«Отличный парень» – это был брат Рябчикова Совок, самый занудный и угрюмый тип на свете. Но Наташа не сказала Шуберту, что это брат её жениха и его друга. Она просто посадила поэта на электричку, позвонила Совку и попросила встретить Шуберта, сказав, что тот будет выполнять для него всю работу по дому. А Шуберт мчался в электричке, в сладкой эйфории глядя на пролетающие деревья. Он надеялся проводить время так, как ему расписала Наташа. Но не тут-то было… Шуберта встретил грузный неповоротливый шкаф с красным сердитым лицом. Он скептически оглядел Шуберта с ног до головы, а потом с головы до ног, и хрипло произнёс:
– Пошли!
Душа бедного поэта ушла в пятки. «Наверное, не в духе», – подумал он. Но дома было ещё хуже. Совок уселся в кресло, включил радио, где рассказывали исключительно про терроризм, и сказал Шуберту:
– Мой полы. 
– Что?..
– Мой полы. Я что, зря тебя у себя держу? Мне лишняя мебель не нужна. Мне и радио хватает. 
Шуберт поплёлся в ванную, хотел было оттянуть время, изучая узоры на кафельном покрытии, но почувствовал, что сейчас этот номер не пройдёт, вздохнул, взял тряпку и стал тереть полы. Он даже забыл, что проголодался. У него как будто отшибло память. Когда всё же удалось улучить минутку отдыха, он схватил клочок бумажки и написал стих:

Я хотел гулять по паркам,
Но пришлось мне мыть полы.
Стало мне немного жарко
От печальной суеты.

Я хотел сидеть у речки,
Но какой-то странный тип
Мне не скажет ни словечка, –
Ну зачем же так я влип?

Надо мне сбежать скорее,
Только кто тут убежит,
Когда он у батареи,
Словно сыч, за мной следит?

Шуберт по забывчивости оставил стихотворение на видном месте, а сам пошёл готовить обед. И тут-то взгляд Совка упал на подозрительный клочок бумаги, которого раньше не было. Он подошёл, брезгливо взял его двумя пальцами и прочёл «лестный» отзыв о собственной персоне. Грузной, но быстрой походкой он отправился на кухню, где Шуберт пытался изобрести суп, и сказал в лицо гостю:
– Бездарь.
Шуберт выронил половник и сел на пол, а Совок ушёл обратно в комнату слушать про терроризм. У поэта плыло перед глазами. Надо было что-то делать. Но что? Ведь Рябчикова, его опоры и поддержки, не было рядом. Шуберт чувствовал себя слепым котёнком, брошенным в морскую пучину. «Надо позвонить ему», – подумал Шуберт, взял мобильный телефон, подаренный ему Рябчиковым (в то время только начинали появляться мобильники, и у Шуберта, естественно не было достаточно денег, чтобы купить самому такую роскошь) и набрал знакомый номер.
– Алло, Рябчиков! – сквозь слёзы прокричал в трубку Шуберт.
– Ты что, с ума сошёл? – раздался голос на другом конце. – Я тебя потерял совсем! Где ты находишься?
– А разве Наташа тебе не сказала?
– Нет. Что случилось?
– Она отправила меня к какому-то ненормальному, который делает из меня рабочую машину и обливает при этом грязью! 
– Кто это? Ты где? – в тревоге воскликнул Рябчиков.
– Я… я не знаю адрес, забыл посмотреть. Я в Мытищах.
– В Мытищах?!! Ты у Совка?!!
– Да.
– Это мой брат. Она что, совсем сдурела, что ли? Потерпи немного, Шуберт, я еду!
Но перед тем как ехать, Рябчиков устроил словесный нагоняй Наташе, оставив её совершенно пристыженной, и поехал выручать друга. Когда он приехал, Совок спал в кресле, и двое друзей на цыпочках вышли из дома.
– А я уж боялся, что мне придётся тут ещё сидеть, – счастливо улыбаясь, сказал Шуберт. – Деньги у меня кончаются. Наверное, я не смог бы сбежать.
– Всё позади, Шуберт, всё позади.
– Рябчиков, слушай, как-то обидно просто так уезжать. Может, сходим к речке и в лес? А то я что-то так устал за последнее время…
Рябчиков не мог не расхохотаться, глядя на выражение лица друга, походившее на выражение котёнка, просящего молочка, и они отправились в лес.


4. НОКАУТ

Шуберт сидел у окна и пил кофе. За окном моросил мелкий дождик, небо было фиолетово-розовым. И вдруг молодой поэт отставил чашку, взял первый попавшийся под руку клочок бумаги и написал:

Вновь бессонница сломила,
Пью я кофе день за днём.
Я беру спросонья мыло,
Умываюсь под дождём.

Где же прежняя вся радость?
Безмятежность, где же ты?
И воркует снова пакость,
Подломляя все цветы.

Но я верю, что когда-то
Счастья дождик прилетит,
И я буду в море плавать,
Как какой-то глупый кит.

Будет море новой жизнью,
Не солёной, а живой,
А сейчас пока что ливнем
Умываюсь, как водой.

Дописав, Шуберт с конфиденциальным видом протянул своё творение Рябчикову. Наташа проворчала:
– Опять он пишет на моём чеке! 
– Ната-а-аш… – мечтательно протянул Шуберт. – Неужели тебе нужен этот чек? Ведь ты же уже всё купила.
– Да, купила. И между прочим, я купила то, что ты поедаешь. Должна же я проверить, обсчитали меня или нет!
– А если обсчитали?
– Пойду жаловаться тогда!
– Да ну… – махнул рукой Шуберт, вновь глядя, как острые капельки дождя нарушали покой луж. А Рябчиков в это время внимательно читал.
– Мне нравится, – сказал он. – Ты явно растёшь в своём творчестве. Надо мне устроить тебя на работу в какой-нибудь журнал, где пригодятся твои способности.
– В журнал? А в какой? У меня нет никаких связей – кто меня возьмёт?
– А это уже моя забота, ты об этом не должен думать. Связями можно легко обзавестись, что я и сделаю. Скоро ты у меня будешь…
– Только не главным редактором… – улыбнулся Шуберт мягкой улыбкой. 
Наташа отвернулась к стене и расхохоталась. 
– Рябчиков, пойдём со мной на поэтический вечер? – предложил Шуберт. – Я почитаю там этот стих, раз он тебе понравился.
– Слушай, Шуберт, я не хочу тебя обижать, но мне надоели твои поэтические вечера. Там всегда одно и то же. Ты выступаешь минут пять, не больше, а до тебя мне приходится всякую дребедень слушать.
– Но ты можешь и не слушать. Когда мне что-то неинтересно, я просто отключаюсь. Я как вырубаюсь и начинаю думать о своём. Может, стихи мысленно сочиняю.
– А я так не могу! У меня есть уши, и я всё слышу. Особенно этих горе-поэтов, которые орут во всю глотку.
– Ну Рябчиков, ну последний разок. Ну ради меня!
– Ладно. Наташа, ты идёшь с нами?
– Ты ещё спрашиваешь? Конечно, не иду. Мне там делать нечего.
– Хорошо, тебя никто не заставляет. Хочешь – иди, не хочешь – не иди. Собирайся, Шуберт.
– Я что-то куртку не могу найти.
– Ну куда ты её повесил? На вешалку?
– Не помню… А, кажется, Наташе на кровать положил.
– Нет, мне это очень нравится! – нервно произнесла Наташа, волчьим взглядом впиваясь в лицо Рябчикова.
– Наташа, не кипятись, – тихим,  но твёрдым голосом ответил ей жених. – Ну что, готов, Шуберт? Вечно тебя приходится три часа ждать!
– Но мы не торопимся. Там можно и опаздывать.
– Пошли!
И вот Шуберт снова на сцене. Он прочитал свои стихи, окинул лёгким взглядом слушателей, и вдруг его глаза застыли на каком-то щуплом и плюгавом человечке с очками во всё лицо.
– По-моему, бездарные стихи, – пропищал плюгавый.
– Что?!! – не понимая, что он делает, Шуберт порывисто подошёл к плюгавому и толкнул его в плечо. Удар был не сильный, но плюгавый качнулся и упал.
– Рябчиков, Рябчиков, я критика побил! – торжествующе восклицал Шуберт с эйфорией в глазах и в голосе. – Смотри, я критика побил, сам критика побил! Рябчиков, Рябчиков!
Рябчиков взглянул на плюгавого неодобрительным взглядом. Шуберт замялся, не в силах понять, к кому обращено это неодобрение – к плюгавому или к нему самому, к Шуберту.
– Ой, Рябчиков, я, кажется, человека убил… Что же делать? Помоги мне, Рябчиков!
Рябчиков взял у какой-то девушки зеркало и поднёс его к губам плюгавого. 
– Никого ты не убил! Успокойся, Шуберт. Неужели ты думаешь, что ударом в плечо можно убить человека?
– Ну я не знаю… – растерянно промямлил поэт. – Я просто впервые сам побил критика…
– Да, я понимаю, ты взволнован, малыш. Посиди, – и Рябчиков усадил друга на свободный стул, а сам набрал в рот виски и со всей силы окатил холодной влагой лежащего без сознания плюгавого. Плюгавый тут же ожил.
– Ой, Рябчиков, ты снова спас меня! – радостно закричал Шуберт, бросаясь на шею другу. – А я уж испугался, что меня будут судить, в тюрьму посадят. А в тюрьме ведь несладко…
– Тебе нечего бояться, ведь я был бы твоим адвокатом. А ты знаешь, что это значит.
– Конечно, знаю! Меня бы оправдали! – откликнулся Шуберт с выражением непередаваемой благодарности и счастья.


5. ШАПКА

– Шуберт, ты готов?
– Я что-то не могу шапку найти…
– Ищи быстрее! – Рябчиков слегка топнул ногой; ещё бы, ведь он уже двадцать минут стоял одетый и ждал Шуберта.
– Но там не холодно, я могу и без шапки.
– Я тебе покажу без шапки! Давай ищи!
– Ты мог бы и не торопиться, – иронично заметила Наташа, – ты же знаешь нашего Шуберта. 
– Наташа, твоя колкость сейчас неуместна. Шуберт, мать твою! – рявкнул запарившийся Рябчиков, а Шуберт замер на пару секунд в той же позе, в какой был, когда на него обрушился этот крик.
– Ты что, потерял её, что ли? – уже спокойно спросил Рябчиков.
– Похоже на то.
– Ну вспомни, где ты её видел в последний раз?
– Да откуда я помню? Мало ли где.
– Я поражаюсь на тебя, – выдохнул Рябчиков, расстёгивая куртку. – Наташа, где его шапка?
– Если ты спросишь, где моя шапка, я тебе с радостью отвечу. Но ты не спросишь, потому что тебе это неинтересно.
И тут Рябчиков резко снял с себя шапку и надел её на Шуберта. Наташа качала головой, глядя на выражение нежности, затеплившееся в глазах у Рябчикова.
– Этого и следовало ожидать… – проворчала она.
– Так-то лучше, – одобрительно произнёс Рябчиков, поправляя замявшийся ворот на куртке Шуберта. – Пойдём.
Наташа только и успела крикнуть в след:
– А ты-то как сам? Без шапки?
– Ничего, там не холодно! – донесся в ответ и тут же затих голос Рябчикова.
Они пришли в редакцию, куда Рябчиков обещал устроить Шуберта на работу. 
– Здравствуйте, Василий Петлюрович, – обратился к главному редактору Рябчиков, протягивая и пожимая ему руку. – Вот, я привёл к вам талантливого парня. Он может у вас статьи писать и стихи, если понадобится.
– Наша редакция посвящена вопросам политики и дипломатии, – степенно и как-то противно проговорил Василий Петлюрович, сверля Шуберта глазами. – Вы уверены, что справитесь?
– Я никогда не имел дело с политикой, но готов обучиться. Вы только скажите, что нужно будет, – застенчиво улыбнулся Шуберт, то и дело поглядывая на Рябчикова, будто обращался к нему, а не к главному редактору.
– Я бы хотел, чтобы вы продемонстрировали ваши способности, – с противной методичностью сказал Василий Петлюрович.
– Я могу почитать вам мои стихи, – откликнулся Шуберт, теребя карман джинсов и начал:

Я пришёл сегодня в чащу,
Там волчоночек гулял.
Я подумал: надо чаще
Здесь бродить. Его оскал –

Как щенячий, совсем милый,
Он ещё совсем дитя.
Неужели волком сильным
Может он когда-то стать?

Я его поднял на руки,
Он меня так укусил.
Я подумал: вот  наука!
У волчонка много сил!

Шуберт взглянул на Рябчикова. Тот улыбался и чуть не смеялся. Шуберт взглянул на Василия Петлюровича. Тот удручённо вытирал испарину со лба, причём вытирал так монотонно-методично, что Шуберта стало подташнивать, и он стал смотреть в окно.
– Простите, но вы нам не подходите. Нет у вас деловой хватки.
– Я тебе сейчас такую хватку покажу, – зашипел вдруг Рябчиков, схватил Василия Петлюровича за горло и прижал к столу. – Ну что, как тебе такая хватка?
– О-о-ой! – закричал Василий Петлюрович, мигом забыв про всю свою противную методичность и монотонность. – От… отпустите, пожалуйста!
– И ты возьмёшь моего друга, не так ли? 
 – Но… – сдавленным голосом мямлил главный редактор. – Что он будет делать?
– А что вы можете предложить?
– Ну разве что помощником секретаря. Ведь всё же невозможно писать о политике, не разбираясь в ней.
Рябчиков отпустил Василия Петлюровича.
– Шуберт, пойдёшь помощником секретаря?
– Пойду. А что надо будет делать?
Василий Петлюрович стал методично загибать пальцы:
– Изредка отвечать на телефонные звонки, когда секретарь отлучится, изредка готовить кофе начальнику, когда секретарь отойдёт и в том же духе.
«Мило! – подумал Шуберт и улыбнулся своим мыслям. – Мне это нравится. Я даже смогу про это стишок сочинить».
«То, что надо! – подумал Рябчиков. – Наконец-то мой Шуберт будет хоть где-то работать».
И вот довольные Рябчиков и Шуберт пошли домой к Наташе сообщить ей радостную новость. Но когда они пришли, Рябчиков резко почувствовал себя плохо. У него разболелось горло и поднялась температура.
– Рябчиков! – испугалась Наташа. – Это потому что ты шапку не надел!
– Ой, Рябчиков! – захныкал Шуберт. – Это всё из-за меня…
– Так пойди и приготовь ему чай с малиной! – нервно обернулась на поэта Наташа, и Шуберт удалился на кухню.
Когда он вернулся в комнату с чашкой в руках, Наташа обратила внимание, что чай подозрительно бордового цвета, но не успела сказать об этом: Рябчиков уже пил. Но с первого глотка он выплюнул чай, а глаза вылезли из орбит.
– Что ты туда положил, мать твою?!!
Наташа побежала на кухню посмотреть. На столе стояла открытая баночка кетчупа. 
– Он решил тебя кетчупом полечить! – хихикнула Наташа, возвращаясь в комнату.
– Как?!! – испугался Шуберт. – Я же вроде варенье клал!
– Варенье, варенье… – пробормотал Рябчиков, всё ещё отплёвываясь, в то время как Наташа пошла за тряпкой.
– Но зато у тебя голос прорезался, – улыбнулся Шуберт и посмотрел таким взглядом провинившегося котёнка, что Рябчиков расхохотался и потрепал чуть сбившиеся волосы поэта. И так они вместе смеялись, а Наташа вытирала с пола новый вид чая, изобретённый Шубертом.


6. ШУБЕРТ НА РАБОТЕ

Шуберту вполне понравилось работать у Василия Петлюровича. Поэт сидел в кабинете с двумя секретаршами, одна из которой занималась звонками – входящими и исходящими и варила кофе начальнику, а другая ведала разнообразными документами. Что касается Шуберта, то он иногда скучал, но чаще всего ему было не до скуки – он предавался мечтам и стихотворству, смотрел в окно и перезванивался со своим неизменным другом Рябчиковым. Когда поэт выходил из кабинета и нарывался на Василия Петлюровича, Шуберта невольно охватывал озноб. Даже когда Василий Петлюрович молчал, в каждой его черте чувствовалась та противная методичность, от которой поэта затошнило на собеседовании. Но Василий Петлюрович и сам старался как можно реже сталкиваться со своим новоиспечённым подчинённым, так как боялся сказать ему что-нибудь не то и получить за это от Рябчикова. Впрочем, Шуберт был неконфликтным человеком, и разозлить его было бы крайне сложно, но Василий Петлюрович не вдавался в такие подробности.
– Ну что Шуб, как ты там? – спросил Рябчиков во время очередного телефонного разговора.
– Да вроде ничего. Работа не очень тяжёлая.
Одна из секретарш – та, что занималась бумагами (её звали Вероникой) хихикнула и подмигнула другой секретарше – Яне.
– Послушай, Рябчиков, я стих сочинил.
– Давай!

– Я теперь пошёл работать,
Здесь легко и хорошо.
Здесь как будто бы суббота,
Хоть четверг пока ещё.

Очень сложно документы
До утра перебирать.
Мне нужны всегда моменты,
Чтоб стишочки сочинять.

Сочиню я их и буду
Рад тому, что сочинил.
Жить на свете – это чудо,
Эту жизнь я полюбил!

И работа, знаю точно,
Эту радость не возьмёт,
Ни с утра, ни лунной ночью
Счастье жить не украдёт.

– Ай-яй-яй, Шуберт! – укоризненно, хотя и весело покачала головой Вероника, когда Шуберт закончил разговаривать с Рябчиковым. – Мы-то с Яночкой вынуждены работать «до утра», как ты выразился, хотя мы работаем всего лишь до вечера, не всем же везёт, как тебе, а ты при нас такие стихи читаешь. Дразнишь ты нас, дружок!
– Прости, пожалуйста, Ника, я не хотел! – Шуберт страшно смутился. – Ну хотите, я часть вашей работы на себя возьму?
– А сможешь? – улыбнулась Яна.
– Попробую, – улыбнулся в ответ Шуберт.
Но когда он перепутал документы и не так заполнил бланки, девушки тут же отстранили его от всей этой области, столь чуждой его поэтической душе, а когда он выходил из кабинета, начинали хихикать и шушукаться. Объектом шуток был, конечно, он, Шуберт. Но девушки шутили не по-злому. Однажды они прямо сказали Шуберту:
– Слушай, должен же хоть какой толк от тебя быть. Вот наступит Новый год – мы тебя нарядим вместо ёлки. Ты только свитер зелёный надень.
– Гирляндой обмотаем!
– Шарики повесим!
– И будем вокруг тебя хоровод водить!
Шуберт улыбался, слушая весёлый смех девушек. Ему нравилось, когда рядом находились девушки, нравились их улыбки, чисто девичье очарование и задорный блеск в глазах. Поэт иногда с ужасом думал, что было бы, если бы на свете не было прекрасного пола, и каждый раз приходил к выводу, что жизнь стала бы скучной и бесцветной. Особенно Шуберту нравилась Вероника, он даже написал пару стихов про неё, хотел показать их девушке и даже принёс свои творения на работу, но когда вновь увидел Веронику, так оробел, что вышел из кабинета, порвал стихи в мелкие клочья и спрятал их поглубже в карман. Он стал мысленно упрекать себя за трусость, но тут же принимался успокаивать себя: «Ничего страшного. Всё равно это не любовь, а лишь мимолётное увлечение. Мне просто нравится эта девушка, но ведь есть много других, которые мне тоже просто нравятся. Вот когда я встречу мою настоящую любовь, я забуду обо всех других, напишу ей сотню стихов и пойду за ней на край света. И буду любить её так сильно, как никто и никогда не любил!» И он принимался мечтать о некой прекрасной блондинке. Вот они бегут друг ко другу под дождём, вот он читает ей стихи, а она смотрит на него такими глазами, будто не видит никого, не слышит ничего вокруг. За этот взгляд Шуберт отдал бы всё на свете! Вот они сидят рядом на лавочке, и свет фонаря облил её чудесные золотистые волосы. Она шепчет ему что-то на ухо… они тянутся друг ко другу и – о чудо! – их первый поцелуй! Видимо, в этот момент у Шуберта было настолько блаженное выражение лица, что Вероника не выдержала и залилась смехом, чем моментально выдернула Шуберта из мира грёз. Из парка, освещённого фонарями, он тут же оказался за столом в рабочем кабинете.
– Совсем ты замечтался! – уже тише хихикнула девушка. – Домой пора!


7. ЦИФЕРБЛАТ

На одном из поэтических вечеров Шуберт познакомился с поэтом Сундуковым, который пригласил его и других рифмоплётов к себе на дачу на шашлыки. «Это так замечательно! – подумал Шуберт. – Я как раз устал от работы, надо поехать в выходные на природу, развеяться». Конечно, он сразу же радостно сообщил об этом Рябчикову и, затаив дыхание, ждал ответа, поедет ли с ним друг. Рябчиков поехал. И вот они тряслись в электричке, Шуберт смотрел на пролетающие деревья, а Рябчиков морщился, когда очередной торгаш предлагал непромокаемые носовые платки, ручки с прозрачной пастой, супергибкие ластики и т.д. 
И вот они приехали в деревню. Сундуков встретил их. Надо сказать, что Сундуков был толстым, неопрятным увальнем, никогда не мывшим голову и вообще редко мывшемся. 
– Приветствую! – хрюкнул Сундуков. – Пойдёмте, уже приехали поэты.
– А их много? – настороженно спросил Рябчиков, тревожно предчувствуя, что ему предстояло слушать очередную «лабуду», которую он и так частенько слушал на поэтических вечерах. 
– Пять человек. Дом у меня большой, всем хватит места.
И вот поэты начали жарить шашлык. 
– Рябчиков, – тихо произнёс Шуберт, – ты же хорошо шашлыки жаришь. Посмотри, они правильно всё делают или нет?
– Конечно, нет! Что за вопросы! Кто так шашлыки жарит?
– Пожарь ты! Прогони их от мангала.
– Пожалуй, придётся, иначе они загубят всё мясо.
Рябчиков прогнал поэтов и пожарил всё сам, а Шуберт восхищённо смотрел на своего друга. И вот все расселись кто куда и начали читать стихи. Прочитал и Шуберт:

Я сейчас сижу в деревне,
Ем шашлык и водку пью,
И уже в своих коленях
Я немножко опьянел.

Что же делать, мне? Не знаю.
Буду пьяный и чумной.
Сам себе я отвечаю:
В шашлыках такой удел.

Невозможно не быть пьяным,
Когда ты на шашлыках.
Мне сейчас совсем не страшно,
Я забыл печаль и страх.

Буду плыть по морю рыбой,
Буду птицею летать,
Захлебнусь я в небе либо
Буду в речке тихо спать.

– Да, видно на тебя уже действует застолье, – усмехаясь, хрюкнул Сундуков.
– Ещё как действует! – резво выкрикнул Шуберт и начал плясать, шатаясь между сидящими поэтами и Рябчиковым. Рябчиков отложил свой шашлык и поднялся.
– Шуберт! – он широким шагом подошёл к поэту и крепко схватил за запястье.
– Ай, больно! Отпусти меня!
– Не отпущу!
– Но мне же больно! – захныкал Шуберт, падая в траву.
– Но как ты надрался! А ну живо в дом, в туалет!
Но Шуберт ловко увернулся от Рябчикова и побежал за калитку из сада.
– Да, это Шуберт… – покачал головой какой-то поэт. – Чувствует, что не вписывается в нашу тусовку со своими бездарными стишками.
Рябчиков хотел догонять Шуберта, но услышал эти слова и остановился.
– Что ты сказал? – он схватил поэта за грудки и тряхнул. – Кого ты назвал бездарным?
– А что я сказал такого? Пусть они подтвердят!
Но поэты, испугавшись, что им не поздоровится, стали заверять в обратном: в гениальности и непревзойдённости Шуберта.
– Это Шуберт бездарный?!! Да ты на себя посмотри, рожа! – Рябчиков размахнулся и ударил кулаком по лицу поэта. Тот зашатался и упал.
– Ребята, не ссорьтесь, – хрюкал Сундуков, разнимая дерущихся, но тут же полетел в сторону. Драка затянулась.
– Рябчиков, ты про своего Шуберта забыл, – подползая, прохрюкал Сундуков.
– Ах, мать вашу! – крикнул Рябчиков, выругался покрепче, бросил поэта и побежал за калитку. 
Через какое-то время Рябчиков нашёл Шуберта на другом краю деревни валяющемся на асфальте. Брюки были разорваны, рубашка наполовину расстёгнута, а волосы растрёпаны. 
– Шуберт! – тихо произнёс Рябчиков, приподнял друга и встряхнул. Шуберт ответил только каким-то невнятным стоном.
– Шуберт!! – уже громче крикнул Рябчиков и ударил его по щеке. 
– А! – воскликнул Шуберт, вскакивая на ноги.
– Пошли! – Рябчиков схватил друга за руку и повёл.
– Куда мы идём? – язык поэта заплетался.
– Обратно, к Сундукову!
На окраине деревни было кладбище, и друзьям пришлось идти через него. Шуберт был так пьян, что ему померещился над какой-то могилой большой часовой циферблат.
– Рябчиков, Рябчиков, что это?
– Где?
– Там, над могилой!
– Небо, птицы.
– Да нет! Циферблат!
Мимо шла старушка, по всей видимости, завсегдатай кладбища. Она коварно скривила рот в угловатой улыбке, решив подшутить над Шубертом. Она подошла к ним и, шамкая зубами, начала рассказывать:
– Да вот, милок, жил тут один человек, у него на руках всегда были часы. Он не расставался с ними даже во сне, а всё потому что ему подарила их любимая женщина. Вся его сила была в этих часах. Но однажды у него украли часы, он начал чахнуть, чах, чах и зачах совсем. В ту минуту, когда он умер, у него вместо лица появился циферблат, показывающий ровно ту же минуту, когда он отдал концы. И с тех пор над его могилой каждый год в день его смерти появляются часы. Вы, милки, как раз на этот день напали.
– Какой ужас! – воскликнул Шуберт, сильно зашатавшись.
– А почему я ничего не видел? – сердито воскликнул Рябчиков. – Иди-ка ты своей дорогой, бабуся, рассказывай свои байки каким-нибудь идиотам.
Рябчиков быстро увёл под руку Шуберта, качающегося, как верба на ветру, а старушка сыпала им вслед проклятиями.
Наконец они снова вошли в сад, где поэты уже вовсю распевали песни под гитару, а Сундуков даже не столько пел, сколько хрюкал.
– О-о-о, какие люди! – крикнул тот самый поэт, который дрался с Рябчиковым. 
Наступила ночь. Дом у Сундукова был большой, поэтому почти всем хватило по комнате. Шуберту досталась комната с большими настенными часами, бьющими каждый час. Он лежал в постели, с ужасом глядя на них. Поэт не мог забыть историю, рассказанную старушкой на кладбище. Шуберт осторожно поднялся и вышел из комнаты, чтобы найти Рябчикова, поскольку так страшно было оставаться наедине с этими часами. Он наобум открыл какую-то дверь, но нарвался на любовную сцену между Сундуковым и некой дамой, которой не было на шашлыках. Шуберт резко захлопнул дверь и вернулся к себе. Он не решился заходить в другие комнаты. Поэт лёг обратно и отвернулся к стене. Но он знал, что часы от этого не исчезли. Они леденили его впечатлительную кровь. Что же делать? И когда часы забили в очередной раз, он вскочил, придвинул стул и полез снимать этот ужас со стены, но промахнулся, уронил часы, а сам упал со стула. Услышав грохот в комнате Шуберта, прибежал Рябчиков. Шуберт сидел у стены в полосатой пижаме и тёр ушибленную ногу.
– Шуберт, что случилось? 
– Часы… я их уронил.
– Да плевать на часы! Что с тобой?
– Я упал и ударился.
– Больно?
– Чувствительно.
– Подожди немного, я поищу в аптечке. Думаю, должно найтись какое-нибудь лекарство.
Через пять минут Рябчиков вернулся со змеиным ядом, от втирания которого боль у Шуберта значительно уменьшилась. Втирал, конечно, Рябчиков.
– Рябчиков, а что будем с часами делать?
– Я что-нибудь придумаю. Ты сейчас спи и забудь, что там эта бабка наговорила. Она просто ненормальная, выжила из ума. Ну или подшутить решила.
– Но я так испугался…
На следующий день Рябчиков вызвал стекольщика и часовщика, заплатил им, и они починили часы. Сундуков был доволен, что у него погостил такой человек, как Рябчиков, на которого во всём можно было положиться. Когда Сундуков провожал гостей на вокзал и все уже садились в электричку, он хрюкнул прямо в ухо Шуберту:
– Всегда, всегда бери с собой Рябчикова!


8. ЧЕРВЯК

Однажды Рябчиков и Шуберт шли по дороге, а вокруг стояла нестерпимая жара.
– Рябчиков, сейчас бы хорошо квасу выпить! – произнёс поэт.
– Знаю, Шуб. Я и сам об этом думал.
– Давай купим?
– Где я здесь куплю? – сердито ответил друг. – Ты же видишь, вокруг нет бочек с квасом.
– Может, на следующей улице будут… – с надеждой произнёс Шуберт.
Он оказался прав: стоило им свернуть на другую улицу, как перед их взорами предстала заветная бочка. Шуберт посмотрел на неё, как на мираж в пустыне. Рябчиков направился к бочке такой воинственной походкой, словно собирался не покупать квас, а захватывать силой, заодно скрутив по рукам и ногам продавца. Но Рябчиков всё же ограничился тем, что протянул деньги зевающему мужичку и сказал:
– Два стакана кваса.
– Хорошо! – продавец поправил зачем-то кепку и повернул кран, из которого тут же полилась в первый стакан мутноватая коричневая жидкость, и вдруг – о ужас! – из крана выскочил дохлый червяк и упал в стакан.
– Спасибо! – Шуберт с улыбкой взял стакан и хотел было выпить, но Рябчиков с силой выбил его из рук поэта и даже чуть не сломал пальцы Шуберту.
– Ты что, Рябчиков?!
– Мать твою, у тебя червяк в стакане!
– Ой, и правда! А я не заметил…
– Ну ещё бы тебе замечать! – и Рябчиков тут же переключился на продавца, вцепился в него и стал с силой трясти: – Ты что тут червяков в квасе разводишь, а? Я тебя спрашиваю!
Перепуганный мужичок стал что-то невнятно бормотать. Кончилась вся сцена тем, что он вернул Рябчикову не только деньги за квас, но и уплатил за моральный ущерб, а Шуберт написал такой стих:


Мне хотелось выпить квасу,
Ведь сейчас стоит жара,
И не холодно ни разу,
Нет в помине января.

Я не видел, как квас лился,
Но мой друг увидел всё,
Потому-то он и впился
Продавцу сейчас в лицо.

Мне червяк упал в стаканчик,
Я едва не начал пить,
И сейчас мне очень страшно,
Ведь червяк в стакане был.

Было б очень мне противно,
Если б выпил с червяком.
Было б горько, было б кисло,
И стоял бы в горле ком.

Рябчиков похвалил стих Шуберта, и они пошли пить газировку из автоматов. Рябчиков напоследок ещё раз погрозил кулаком продавцу, который вздохнул с облегчением, едва два друга скрылись на горизонте.


9. ФРАК И ЦИЛИНДР

Рябчиков и Шуберт сидели за столиком на поэтическом вечере, ожидая, когда настанет очередь Шуберта читать стихи. Перед ним вышел какой-то новый участник, которого раньше не было. Он был весьма экстравагантен. На нём красовался длинный фрак и цилиндр, в перчатках играла трость, а глаза были глубокого карего цвета, как насыщенный кофе. Он представился Артёмом Шашкиным. Да, это был именно тот молодой человек, с которым читатель уже успел познакомиться в начале романа.
– Итак, послушаем стихи нашего нового поэта! – обратился к публике и к самому Артёму организатор вечеров.
– Сначала я расскажу вам мою историю! – воскликнул Артём, заломив руки и слегка откинув голову назад. – Сейчас я столичный житель, а когда-то жил в небольшом городке. Там я встретил любовь всей моей жизни.
– Почитай об этом стихи! – хрюкнул из зала Сундуков.
– Стихи будут позже, – немного иронично прищурился Шашкин. – Сначала я расскажу вам о моей драме.
– Ведь уже мне пора выступать, – тихо шепнул Шуберт Рябчикову и заёрзал на стуле.
– Подожди немного. Посмотрим, может, он не задержится надолго, – ответил Рябчиков. – Если что, я его выдворю со сцены.
Шуберт, казалось, успокоился, но тревожная улыбка всё же мерцала на его губах.
– Я встретил в моём родном городке девушку. Девушку?!! Да что я говорю! Она была настоящим белоснежным ангелом! Никогда я не встречал более чистого и возвышенного создания, чем она! О, как мне пережить, как пережить, что мы расстались! – Артём сорвал с руки перчатку и хлестнул ею себя по сердцу. 
– Ну и тип… – шептались в зале. – Откуда он такой? И как вырядился!
– А почему расстались? – хрюкнул Сундуков, который, казалось, забыл про стихи. Сундуков имел слабость к сентиментальным историям, рассказанным другими. 
– О, можно ли верить женщинам? Особенно такому посредственному человеку, как я! Ведь во мне даже талантов нет никаких!
– Зачем же ты пришёл? – крикнул из зала какой-то поэт.
– Как зачем пришёл? – Артём резко развернулся и сорвал вторую перчатку. Казалось, он собирался вызвать поэта на дуэль, но в этот момент на сцену твёрдым шагом вышел Рябчиков.
– Эй, послушай, – сказал он, вплотную подойдя к Артёму. – Ты что-то слишком заболтался. Ты своё время уже истратил, дай и другим выступить. – И, не дожидаясь ответа, Рябчиков грубо схватил перепуганного Шашкина под локоть и вывел со сцены. Шуберт с лёгкой улыбкой вышел, занял его место и прочитал:


– Я хотел читать стишочки,
Но какой-то господин,
Что во фраке цвета ночи,
Говорил и говорил.

Я уже не знал, что делать,
Ждал я очередь свою,
Обращался то и дело
К другу: «Кто он? Не пойму».

И тогда мой друг помог мне,
И теперь читаю я.
Облака – как стая пони,
Солнце – перья петуха.

Я хотел бы на тех пони
До рассвета всё летать,
И, глядя на водоёмы,
Тихо грезить и мечтать.

Надо сказать, что с тех пор, как поэты узнали Рябчикова (а особенно они узнали его после шашлыков в деревне у Сундукова), они больше не смели плохо отзываться о творчестве Шуберта. Они знали, чем это грозило. Как минимум, несколько синяков, полученных, разумеется, от Рябчикова, который был для Шуберта главным защитником. Однако за глаза поэты частенько посмеивались над стихами Шуберта и по-прежнему называли их посредственными.
Прочитав, Шуберт улыбнулся и хотел было вернуться в зал, но вдруг на сцену вышел Артём Шашкин.
– О, как я понимаю тебя, друг! – воскликнул Шашкин, протягивая руки к Шуберту. – Я почувствовал в тебе родственную душу! Твоя тонкая душевная организация так и колышется, так и отзывается во мне! О-о-о! Мы поладим с тобой, я чувствую! Как тебя зовут, юный лирик?
– Шуберт. А ты Артур, да?
– Если бы ты был не ты, я бы непременно обиделся на тебя и вызвал на дуэль, но я не обижаюсь, потому что ты – это ты. О-о-о, я чувствую, как зарождается наша дружба! Меня зовут Артём, но можешь звать меня и Артуром, если тебе так угодно!
– Нет, я просто перепутал, – растерянно улыбнулся Шуберт. Ему стало неловко, что теперь и он вынужден задерживать следующего участника. 
– Эй, Шуберт! Пора и честь знать! – хрюкнул Сундуков.
– Пойдём, Артём, – покраснев, сказал Шуберт.
– Нет, что ты! Всё только начинается! Нам ли уходить сейчас со сцены, когда вся жизнь – театр?
Шуберту стало стыдно не на шутку, и он, не слушая восторженные восклицания Артёма, сбежал вниз по ступенькам и занял прежнее место рядом с Рябчиковым.
– Ой, Рябчиков, я никогда ещё не видел таких, как он.
– Я тоже. Интересно, что ему надо.
– Он говорит, что увидел во мне родственную душу, – улыбнулся Шуберт. – Мне кажется, он интересный человек.
Рябчиков хмуро покосился на друга.
– Когда ты уже перестанешь связываться непонятно с кем? Этот тип – просто сумасшедший.
– Зачем ты так говоришь, Рябчиков? Я чувствую, что он просто много переживает. Да, он эксцентричен, но в этом и есть его изюминка. Ему так легче противостоять миру.
– Я поражаюсь на тебя, Шуберт! Что ты всяких неадекватных оправдываешь?
– Просто я чувствую людей, – загадочно улыбнулся поэт. 
И вдруг к ним подошёл сам Шашкин. Он нёс стул. Стул моментально оказался рядом с Шубертом, а Шашкин – на стуле.
– О мой дорогой юный лирик! Позволь мне рассказать тебе мою трагическую историю! Я встретил её, чей чудный облик не давал мне покоя ни днём, ни ночью! Богиня! Чудная богиня! Воплощение идеала! Я уверен, Шуберт, ты бы и сам влюбился в неё, если бы оказался тогда в моём родном городке. Я бы с удовольствием пригласил тебя в этот городок, мы бы прошлись по набережным и паркам, но я не вынесу воспоминаний. Я сразу же брошусь в реку и никогда не выплыву из неё. Ах, если бы ты тогда оказался там! Интересно, что было бы? Стал бы я вызывать тебя на дуэль, если бы ты очаровал мою богиню? Пожалуй, не стал бы, потому что не было у меня ещё ни одного друга, к которому я был бы привязан так же, как к тебе. Пожалуй, я бы даже уступил её тебе, а сам бы тихонько лил слёзы, стараясь радоваться вашему счастью. А слёзы затопили бы меня, и я утонул бы без вёсел, без корабля! О-о-о!!!
Шуберт испуганно оглянулся и увидел, что Рябчикова уже не было рядом. Но Рябчиков отлучился ненадолго. Вскоре он вернулся с кляпом в руках. Кляп оказался во рту у Артёма, и Рябчиков с Шубертом быстро вышли через чёрный ход на улицу. Свежий ветер дунул им в лица.
– Уфф… – выдохнул Шуберт. – Я, конечно, вижу, что это очень интересный и неординарный человек, но, признаться, он меня утомил, – и сигарета оказалась во рту Шуберта.
– Что это? Сигарета? Откуда?
– Да один из поэтов подарил, – и Шуберт зажёг сигарету.
– Так! Чтобы больше я этого не видел! Тебе всякую гадость подсовывают, а ты и рад принимать! А если тебе подсунут?.. (Рябчиков осёкся) Ладно. Я из тебя эту дурь выбью! – И он резко выдернул у Шуберта сигарету, бросил на землю и примял ботинком. – Давай пачку.
Шуберт мялся, не зная, обижаться ли ему или сразу уступить.
– Давай пачку, я сказал! 
У Шуберта пересохло в горле от лёгкого испуга, и он быстро отдал пачку Рябчикову, который тут же не замедлил закурить. Они сели в автобус и поехали. В автобусе была давка, но Рябичков пробил локтями дорогу себе и другу, и они заняли два оставшихся свободных места. Усевшись, Шуберт пообещал, что не будет курить, но попросил взамен, чтобы Рябчиков не был таким грубым. 
– Ладно, уговорил, – ответил друг и слегка потрепал по плечу просиявшего поэта. 


10. ИСКУПАЛИСЬ

Во время одного из поэтических вечеров, когда Шуберт уже прочитал своё стихотворение, а Рябчиков отошёл покурить, Артём Шашкин подошёл к Шуберту и сел рядом за столик. 
– Шуберт, давай уйдём отсюда, здесь так душно! А я хочу поговорить с тобой по душам, как с единственным другом во всей вселенной. О, знал бы ты, как тоскливо бывает мне, несчастнейшему из людей, и некому выговориться о своей печали!
– Ну хорошо… – растерянно ответил поэт. – Только надо Рябчикову сказать.
– О, пустое! Если он не глуп, то сам обо всём догадается, – Артём надел венецианскую маску, которую на время снял, и они направились к двери. Как раз в этот момент вернулся Рябчиков и недоумённо оглядел пустой столик.
Шуберт и Артём шли по вечерней набережной, а в воде отражались разноцветные огоньки иллюминации.
– О, знал бы ты, как я любил её! – воскликнул Шашкин.
– Кого?
– Моего белоснежного ангела. Она была прекраснейшим созданием на земле, на нашей бедной старушке-земле. Но почему была? Она и есть прекраснейшее создание! Я уверен,  в разлуке она только хорошеет, ведь она не может не хорошеть. Время не отнимает её красы, а только прибавляет. Не то что я! Я чахну и увядаю! Ну и пусть! Лишь бы она всё так же походила на брезжащий солнечный свет, лишь бы она украшала бренный путь нас, смертных! О Шуберт! Я умираю!
– Почему же вы расстались? Если ты её так любишь, отыщи её снова и будь с ней!
– Невозможно! – Артём запрокинул голову. – Я изведу её своей ревностью! О, как забыть мне её, как забыть?
– Зачем же так ревновать? Люби её и будь счастлив. Был бы я на твоём месте, я бы… – Шуберт улыбнулся мечтательно и немного грустно.
– О, я вижу по твоим глазам, что и у тебя есть печальная история. Расскажи мне всё, о поэт!
–  Я любил одну девушку, а она меня…
– Что она? Скажи мне, скажи!
– Осмеяла! Она сказала, что я не гожусь на роль её кавалера, что я мало зарабатываю, не могу её обеспечить и всё такое… А ведь поначалу принимала мои ухаживания, позволяла читать стихи. Я столько стихов написал про неё! Но она потом сказала, что просто её это всё забавляло. Тогда я взял все свои стихи и сжёг втайне ото всех. 
– А почему втайне? О, я бы устроил грандиозный пожар, чтобы все видели, как сгорают напрасные надежды.
– Мне это не нужно, Артём. Я ведь не для зрелища их сжёг, а потому что мне было больно.
– О женщины! Где же ваше сердце? Куда вы спрятали вашу душу?
Шуберт усмехнулся:
– Не знаю уж, куда спрятали, но ключ точно далеко-далеко.
– Он на дне реки, я знаю! – закричал Артём. – Так я прыгну и утону, лишь бы хоть одним глазком увидеть этот ключ!
– Перестань, Артём, – ответил Шуберт, чуть-чуть выходя из терпения, но стараясь держаться. – Я ведь и сам…
– Что ты сам? Что? Хотел умереть? – восторг засиял в глазах Шашкина.
Шуберт кивнул.
– Да, я уже стоял на набережной, правда, не на этой. Мне всё казалось бессмысленным, и я уже думал прыгнуть и покончить со всем. Но что-то меня держало. Я всё стоял и колебался. И в какой-то момент я вдруг понял, что не сделаю это, развернулся и медленно побрёл прочь. Никого вокруг не было, и вдруг какой-то мотоциклист быстро промчался мимо и окатил меня всего водой из лужи. Он проехал чуть-чуть дальше, но вдруг остановился и подошёл ко мне. Это был Рябчиков. Так мы и познакомились. Он стал звать меня домой, чтобы высушить одежду, я отказывался, говорил, что ничего страшного, сама высохнет (мне настолько было всё равно), но он буквально силой усадил меня сзади на мотоцикл и повёз к себе. Мы весь вечер пили мартини. Я рассказал ему всё, а он отругал меня за то, что я думал свести счёты с жизнью, и заставил пообещать, что этого больше не повторится.
– А ты что?
– Я пообещал. И вскоре написал такой стих:

Я хотел пойти топиться,
Но ушёл, раздумал я,
Вдруг увидел мотоциклиста,
Окатившего меня.

Пригласил меня он в гости,
И решил я: буду жить,
Никогда с моста не прыгну,
Беду сдерживать всю прыть.

– О, какая дружба, какая дружба! Ты хоть кому-то нужен, а я никому, никому! Прощай! – Артём резко перегнулся через перила и полетел в реку.
– Артём!!! – Шуберт прыгнул следом, забыв, что не умел плавать. И в этот момент подбежал Рябчиков, который всё это время шёл сзади за несколько метров и наблюдал.
– Мать твою! Шуберт! – Рябчиков скинул куртку и прыгнул в реку в рубашке и джинсах. Артём уже плыл к берегу, а Шуберт безвольно барахтался, еле-еле пытаясь удержаться на поверхности.
– Шуберт! Держись, мать твою! Я сейчас!
– Рябчиков!!! Быстрее! Я тону! – слабо кричал Шуберт, и это была правда.
– Держись!!! – орал Рябчиков, неистово плывя.
И в тот момент, когда Шуберт уже пошёл ко дну, Рябчиков подплыл, ловко нырнул, схватил друга за шкирку и поплыл с ним к берегу.
И вот Шуберт уже лежал на земле с растрёпанными мокрыми волосами, облепившими его лицо. Рябчиков откинул его длинные пряди назад. Шашкин лежал поодаль, делая вид, что ему плохо, но Рябчиков не обращал на него внимания. Он пытался привести в чувства Шуберта, пока не приехала вызванная им, Рябчиковым, скорая помощь. Врачи забрали Шуберта, а когда спросили, не нужна ли помощь и Артёму, Рябчиков раздражённо ответил, что это был жуткий симулянт и шантажист. Машина уехала.
– Нет в тебе сердца! – трагически воскликнул Артём, «приходя в чувства».
– Ты что, больной, что ли?!! – закричал Рябчиков. – Мой друг по твоей милости в больницу попал, а ты тут театр мне устраиваешь! 
На следующий день Рябчиков пошёл навестить Шуберта, у которого оказалось воспаление лёгких. Рябчиков принёс ему фрукты и сладости и сел прямо на койку, где лежал Шуберт. 
– Ну ты как, Шуберт?
– Уже вроде лучше, я больше испугался просто.
– Больше испугался? Да у тебя воспаление лёгких, мать твою!
– Да?.. – немного удивлённо, немного растерянно откликнулся Шуберт, как будто впервые узнав об этом. – А, ну да…
И вдруг в палату вошёл Артём, тоже приехавший навестить Шуберта.
– О, свет уже меркнет! – воскликнул Артём, вставая на колени перед поэтом. – Я виноват, я виноват до конца моих дней! Не нужно было тебе прыгать спасать меня, лучше бы я утонул, но ты бы остался здоров! Я сейчас прыгну из окна от стыда и позора, я убью себя от раскаяния и мук совести, лишь бы искупить вину перед тобой, благороднейший из поэтов!


11. РАССТАВАНИЕ

Рябчиков, Шуберт и Наташа сидели за столом в квартире у Наташи.
– Шуберт, будешь ещё сосисок? – спросил Рябчиков.
Не успел поэт ответить, как Наташа вспылила:
– Я не для него их покупала и жарила! По какому праву ты здесь распоряжаешься и решаешь, кто что будет есть? 
– По такому праву, что ты – моя будущая жена.
– Ты в этом уверен?
– Абсолютно.
– А зачем тебе жена, Рябчиков?
Рябчиков задумался и почесал затылок.
– Шуберт, тебе положить сосисок? – вновь спросил он.
Шуберт боязливо покосился на Наташу, не решаясь прямо смотреть на неё.
– Да нет, спасибо, Рябчиков, я сыт. Да и вообще, это же наташины сосиски…
– У нас тут всё общее. Ты очень похудел после болезни, Шуберт. Я хочу, чтобы ты взял ещё хоть одну сосиску.
– Не надо, Рябчиков, – и Шуберт посмотрел на друга более чем выразительно.
– Ну как хочешь. А я возьму, – и Рябчиков положил себе ещё две сосиски. Обстановка накалялась.
– Знаете, что я предлагаю? – обратилась к ним вдруг Наташа, бледная от гнева. – Поехали к Совку?
Шуберт поперхнулся и полетел со стула. Рябчиков бросился его поднимать. 
– Зачем нам к Совку, Наташ? – спросил жених.
– Ну как зачем? Он всё-таки твой брат. И потом, женщине простителен маленький каприз, тем более ты уже и так перестал уделять мне внимание. Поэтому я настаиваю, чтобы мы все поехали к Совку. 
– А Шуберту-то что там делать?
– То же, что и тебе. Ведь ты так неразлучен с ним, так неужели лишишь его удовольствия вместе с тобой погостить у твоего брата? – Наташа дрожала от ярости.
– Ладно. Шуберт, не бойся, всё будет нормально. Поедем, – в словах Рябчикова читалось: «Всё будет нормально, ведь там буду я».
И вот они все трое сели на электричку и отправились в Мытищи. Шуберт с содроганием переступил порог дома Совка, но его успокаивало, что на этот раз друг был с ним.
– Это вы всем колхозом заявились? – пробурчал Совок. – Не ожидал. Шуберт, подмети тут, а я про терроризм послушаю.
Шуберт посмотрел на Рябчикова. 
– Он не будет у тебя подметать, Совок, – твёрдо сказал Рябчиков.
– Это ещё почему?
– А почему он должен у тебя подметать? Он что, слуга твой, что ли?
– А зачем тогда приехал?
– Потому что мне так захотелось, – вдруг вклинилась Наташа.
– Тебе? А зачем?
Наступила пауза. В это время Шуберт куда-то смылся. Он пошёл на кухню и написал там на валявшейся скомканной салфетке стих:

Эх, Наташа рассердилась
Не на шутку, я смотрю.
Она в Рябчикова вгрызлась,
Словно ноченька в звезду.

Что же делать, я не знаю,
Знаю только: виноват.
Я совсем не понимаю,
Как же мне их примирять.

Но, возможно, и не стоит
Их мирить, ведь нет любви.
Вместе быть тогда не стоит, –
Эх, увы, увы, увы!

Шуберт сложил несколько раз салфетку, положил в карман брюк и вернулся в комнату. Там уже шли брачные переговоры.
– Рябчикову до меня нет никакого дела, поэтому наша свадьба отменяется, – чеканила Наташа. – Я предлагаю тебе, Совок, быть моим мужем. По крайней мере тут никакого Шуберта не будет. Я буду заниматься хозяйством и во всём помогать тебе. Я начну уже с сегодняшнего дня. 
Совок слушал её речь и размеренно кивал головой. По всей видимости он согласился. Рябчиков с Шубертом пошли в магазин, купили торт, конфеты, фрукты и колбасу по случаю помолвки. Все остались на несколько дней у Совка, предоставившего Наташе отдельную комнату, а Рябчикова с Шубертом поселил вместе с собой. Наутро Наташа проснулась раньше всех и решила показать Совку, какая она хозяйственная. Она решила постирать одежду гостей, тихо вошла в комнату, подкралась к постели, где спал Шуберт, и тихо взяла валявшиеся рядом на кресле брюки поэта. Брюки были чистые и не нуждались в стирке, но Наташе непременно надо было что-нибудь постирать. Она понесла их в ванную и решила потрясти карманы, проверить, нет ли там чего, чтобы не постирать вместе с чем-то. Из карманов тут же посыпались какие-то монеты в пятьдесят копеек, старые чеки и сложенная салфетка. Наташа схватила её, развернула и прочитала стихотворение, которое поэт не собирался никому показывать. Наташа положила салфетку в карман своего фартука и заплакала, однако всё-таки постирала брюки. Она ещё твёрже решила выйти замуж за Совка.
Когда все проснулись и сели за стол, Шуберт поглядывал на Рябчикова, пытаясь понять, какие у того чувства от внезапной помолвки бывшей невесты с братом. В общем-то Шуберт чувствовал, что Рябчиков не расстроился, а наоборот, рад, но поэт не мог ничего с собой сделать. Всё рвалось у него внутри от чувства вины и стыда. А Рябчиков не понимал этого, не чувствовал. Может быть, Шуберт нуждался хотя бы в нескольких словах, хотел, чтобы Рябчиков приободрил его. И Рябчиков догадался, только когда Шуберт пошёл на кухню и уселся у окна, смотря застывшим взглядом куда-то вдаль. Шуберт пошёл не для того, чтобы шли за ним, он просто нуждался в том, чтобы побыть одному. Но Рябчиков тут же пошёл следом. 
– Ты чего? – спросил он.
– Я места себе не нахожу, Рябчиков!
– Из-за чего? Из-за того, что она нашла твой стих?
– Как?.. – Шуберт страшно побледнел, медленно встал и приблизился почти вплотную к другу.
– Она мне показала с утра, пока ты спал. Она постирала твои брюки, а потом положила обратно. Ты невнимательный, Шуберт. Мог бы заметить, что они аккуратно лежали на кресле, – значит, их кто-то брал.
– Но зачем ей понадобилось стирать их?
– Хочет Совку доказать, что будет хорошей женой.
– Рябчиков, я не знаю, что и думать про это всё…
– Успокойся, Шуберт. Она сама так решила. Никто её не заставлял. И к тому же Совок и правда нуждается в жене, он совсем дикий и неотёсанный. 
– Может быть, ты и прав… – задумчиво протянул Шуберт. – Наташа возьмёт его в свои руки и привяжется к нему. Она из тех, кто нуждается в том, чтобы заботиться о ком-то, и привязывается как раз благодаря этой заботе. 
– Откуда ты всё это знаешь? Даже я не настолько знал её, хоть и был её парнем. Но ты сказал, и я думаю: а ведь так и есть!
Шуберт улыбнулся и ничего не ответил. Он не знал, как объяснить другу. Он просто чувствовал – и всё. Но что больше всего радовало поэта, так это то, что светлое, радостное настроение снова стало воцаряться в его душе, он уже перестал так сильно терзаться муками совести. Может, поверил, что Наташа будет счастлива с Совком, а может, просто устал страдать. 


12. ЛИДИЯ ОРЕХОВА

Шуберт сидел у окна и рассеянно ел чёрную смородину, насыпанную в глубокую тарелку. Потом он отставил её и устроился на диване, положив ногу на ногу, закинув руки за голову и изучая потолок с таким видом, будто искал на нём смысл жизни. Так бы он полулежал очень долго, предаваясь мечтам, если бы не раздался телефонный звонок. Это был Рябчиков.
– Привет, Рябчиков.
– Слушай, Шуберт, тут внезапно моя бывшая одногруппница объявилась. С институтских времён не общались. Она на день рожденья зовёт. Собирайся. 
– А когда?
– Сейчас.
– Сейчас? Но у меня нет подарка.
– Да не беда! Зайдём по пути в оружейный магазин, винтовку купим – и дело с концом.
– Винтовку?!! – Шуберт аж подскочил на диване и резко принял сидячее положение. – Ты что, Рябчиков? Убивать девушку за то, что нечего ей подарить?
– Я просто в восторге от тебя, Шуб! – Рябчиков расхохотался в трубку так громко, что его друг невольно отстранился от телефона и поморщился. – Она помешана на всяком оружии, поэтому купим ей винтовку. Собирайся. 
Через час они уже стояли у дверей оружейного магазина, который как назло оказался закрытым. Рябчиков выругался, причём так громко, что проходивший мимо кот испуганно отскочил в сторону. Шуберт разочарованно вздохнул, ведь ему так хотелось потискать зверька.
– Ну что ты смотришь на него такими голодными глазами, Шуберт? Ты как будто хочешь его съесть.
Шуберт рассмеялся:
– Съесть котёнка? Нет, Рябчиков, я не настолько кровожадный. Я всего лишь хотел приласкать его.
– Я же тебя предупреждаю: однажды ты подхватишь лишай. Тебе мало недавнего воспаления лёгких из-за этого Шашкина, будь он неладен?
– Он лёгок на помине, – с тревожной улыбкой отозвался Шуберт, глядя на горизонт, где всё отчётливее вырисовывалась фигура Артёма Шашкина. На этот раз на нём красовался гусарский костюм.
– О мой юный лирик, здравствуй! – Артём замер в какой-то порывистой позе. – Как я счастлив видеть тебя здоровым. Наконец-то здоровым! Все эти дни я себе места не находил, я всё думал, что из-за меня ты томишься в больнице, а я здесь, на воле. На воле ли? – внезапно вскрикнул Шашкин. – Нет! Я и сам как в темнице, я не могу долететь своими обрубками крыльев до неё, до моего белоснежного ангела! Но ты, мой друг, ты для меня утешение в моей непрестанной скорби!
Шуберт напряжённо смотрел в землю, а Рябчиков закатывал глаза с видом человека, которого заставляют таскать тяжести.
– У тебя симпатичный костюм, – улыбнулся Шуберт. – В первом классе меня сфотографировали в таком же.
– О гусарская романтика! – закричал Шашкин, ударяя себя кулаком в грудь и исступлённо выдирая клок волос. – О трепет гусарской души! Ты как никто понимаешь меня, о Шуберт!
– Так, мне это начинает надоедать, – пробормотал Рябчиков и громко обратился к Артёму: – Вообще-то мы спешим, нас пригласили на день рождения, а у нас ещё и подарка нету.
– Я удаляюсь, я непременно удаляюсь, – «гусар» хотел было выдрать ещё один клок своих чёрных волос, но Шуберт мягко отстранил его руку.
– Не надо, Артём. Зачем ты мучаешь свои волосы?
– О друг мой! Одни ли волосы я мучаю? Измучена, истерзана моя душа! Но ты так дорог мне, что я не поврежу больше ни один свой волосок, раз ты так просишь меня. О мой поэт! Я даже буду отращивать волосы, чтобы быть хоть капельку похожим на тебя, о мой юный лирик! Я даже буду отращивать бороду!
– У Шуба нет бороды, – буркнул Рябчиков, уводя поэта, который то и дело растерянно оглядывался назад – туда, где остался Артём Шашкин.
По дороге они купили коробку конфет и букет прекрасных тёмно-бордовых роз. Этот подарок выбрал Шуберт. И вот они позвонили в дверь. Им открыла девушка с русыми волосами до плеч и с прямым уверенным взглядом. Она была стройной, но вся её фигура излучала какую-то силу и мощь.
– Привет, Рябчиков! Это твой друг? – она окинула Шуберта продолжительным взглядом. 
– Да, знакомься, Лидка. Это Шуберт, поэт. С днём рождения, кстати!
– Спасибо! Шуберт, значит? Рада знакомству. А ты где-то печатаешься, Шуберт?
– Нет, но я читаю стихи в одном поэтическом клубе, – улыбнулся молодой человек и назвал клуб. – Это тебе, Лида! – он протянул ей конфеты и цветы. – Это от нас двоих.
– Спасибо! Это мои любимые конфеты. И любимые розы. Как вы угадали?
– Это Шуберт выбирал, – с гордостью ответил Рябчиков, совершенно не обращая внимания на смущение друга. – Мы хотели винтовку купить, но оружейный магазин был закрыт. 
– Проходите, – вдруг спохватилась Лида, пропуская друзей в квартиру, где уже сидели за столом гости – молодые парни и девушки. 
– Ну, за Лиду! – произнёс кто-то тост. – За то, что она, ещё такая молодая, уже стала директором крупной фирмы, уже многого добилась. И ведь сама, сама всегда добивалась. Теперь тебе только остаётся найти любовь, Лидочка!
Виновница торжества подняла бокал и чокнулась с Шубертом, а потом только со всеми остальными, хотя Шуберт сидел далеко от неё, и ей пришлось к нему тянуться через весь стол. Этот жест не мог остаться незамеченным. 
– Кажется, она уже нашла любовь, – шептались гости между собой. 
– Ну ты вляпался, Шуберт! – усмехнулся Рябчиков, подталкивая локтем смущённого друга. – Только смотри осторожнее, она в институте захомутала одного вроде тебя, а потом бросила.
– Пропадать – так пропадать! – ответил Шуберт, уже изрядно захмелевший.
А между тем Лида рассказывала гостям о своей бабушке Лидии Ореховой, которая партизанила в лесу в военные годы. 
– Меня в честь неё назвали, и я и характером в неё, – с гордостью заявила девушка. 
Начались танцы. Лида встала и прямо подошла к Шуберту. 
– Я хочу потанцевать с тобой. 
– Я тоже… – в страшном волнении ответил паренёк.
Они затесались среди других пар и стали танцевать. Теперь Шуберт опьянел ещё больше, но уже не от вина. Её волосы почти касались его лица. Он видел её глаза, её длинные ресницы и весь трепетал. Но она казалась такой смелой… Чувствовала ли она то же, что и он?
– У тебя  очень  красивые  волосы и глаза… – вдруг тихо произнёс поэт. – И вообще ты такая красивая… Ты очень красивая…
– Знаешь, мне тоже понравились твои волосы, – ответила девушка. – Скажи честно, как ты угадал, что это мои любимые конфеты?
– Сам не знаю, – Шуберт поднял блуждающий взгляд к потолку, потом снова посмотрел на Лиду. – Наверное, я почувствовал.
Вдруг она отстранилась от Шуберта и сказала гостям:
– Вы тут веселитесь, а мы скоро вернёмся, – она взяла Шуберта под руку и повела к двери. – Я хочу немножко прогуляться с тобой.
Они шли по тенистой аллее и разговаривали обо всём на свете. Вдруг Лида попросила:
– Почитай мне что-нибудь из твоих стихов.
Шуберт живо откликнулся:
– С удовольствием! Это сегодняшнее.
И начал читать:


– Мы идём сегодня в гости,
Но подарка не нашли,
Не нашли, увы, винтовку.
Что же делать? Как же быть?

Ну а тут ещё и вырос
На дороге милый друг,
Заболтал совсем до дырок
Про истому тайных мук.

Я и сам все чувства знаю,
Но зачем же так кричать?
Иногда я ощущаю,
Что желает он играть.

Что ж в актёры не подался?
Ведь сейчас он – сам гусар.
Он б усами завивался,
Источая негу чар.

– Это про кого это ты пишешь? – недоумённо улыбаясь, спросила девушка, и Шуберт принялся рассказывать про Артёма Шашкина.
– Бескрышный тип, – усмехнулась Лида.
Вскоре они вернулись в квартиру, ещё немного посидели, и через несколько часов вечер подошёл к концу. Лида не оставила свой телефон Шуберту и не взяла у него.
Вернувшись домой, Шуберт прошёл в комнату, погружённую в ночную темень, и зажёг одну лишь настольную лампу. Он взялся за бумагу и ручку и принялся писать стихи, то и дело прижимая руку к сердцу, как будто оно не выдерживало нахлынувших чувств. Шуберт посмотрел в окно, встал из-за стола, принялся расхаживать по комнате в страшном волнении, потом снова сел за стол и снова принялся писать. Как же он был счастливо поражён через несколько дней, когда выступал на поэтическом вечере и вдруг увидел в зале среди зрителей её, Лидию Орехову!


13. ВЛЮБИЛСЯ

Когда Шуберт увидел Лидию Орехову в зале среди зрителей, его сердце встрепенулось, как раненая птица. Кровь отлила от щёк, и он обратился к залу:
– Друзья, позвольте мне прочитать ещё одно стихотворение.
– О, что может быть прекраснее и возвышеннее твоих творений? – раздался из зала голос Артёма Шашкина. – Они такие же прекрасные и возвышенные, как и ты! О, если бы я мог сам быть таким же! Но я жалкий червь! Поэтому меня и оставил мой белоснежный ангел!
– Читай, Шуб! – крикнул Рябчиков, одной рукой держась за ремень своих брюк, как будто желая отстегнуть его и отхлестать Шашкина, другой рукой затыкая рот Артёму.
– Сейчас! – Шуберт сошёл со сцены, подошёл к развалившемуся на стуле Сундукову, быстро взял у него стакан с водкой, залпом осушил его, вернулся на сцену и прочёл:

– Я совсем недавно встретил
Ту, чей взгляд меня пронзил,
И дождаться новой встречи
У меня уж нету сил.

Я за ней готов по свету
Всё идти куда-нибудь.
Она – солнце ясным летом
И прозрачный млечный путь.

Не могу совсем, робею
От блондинистых волос.
Я бы вплёл все орхидеи
В её пряди дивных кос.

Я б усыпал её лестницу
Всей сиренью на земле.
Ни  одну на свете девушку
Не любили так вовек.

В зале послышались всхлипывания. Это плакал Артём, утираясь огромным шёлковым платком. Шуберт быстро сбежал со сцены и подошёл к нему.
– Артём…
– Не могу, не могу! – заламывая руки, восклицал Шашкин. – Ты воплотил в слова все мои чувства! Ты взбудоражил всё моё сердце своей поэзией, о мой юный лирик! Я всё то же чувствую к ней, к моему белоснежному ангелу! О, на кого, на кого она меня покинула?
– Артём, но ведь это ты её покинул, ты сам мне говорил, – осторожно произнёс Шуберт.
– Зачем, зачем  она меня отпустила? О-о-о!
В этот момент к Шуберту подошла Лида. Шуберт затрепетал, его взгляд упал на стакан Сундукова, вновь наполненный прозрачной жидкостью, но Шуберт не подошёл к нему. Он пошёл за Лидой, которая взяла его за руку и повела в коридор.
– Хорошие стихи, мне понравились, – сказала она.
– Ты… ты для этого… меня…? – голос не слушался поэта.
– Я хотела сказать, что мне правда нравятся твои стихи. Тебе надо печататься. Что с того, что ты только здесь выступаешь? У меня есть знакомые, могу устроить. Можем даже со временем твой сборник выпустить.
– Лида…
– Ты только выбери, какие хочешь стихи опубликовать. Я этим займусь. Я сразу поняла, что у тебя способности. Да, кстати, а кому ты этот стих посвятил, что сейчас прочитал?
– Тебе… 
– Что?
– Тебе!
– Хм… Ты хочешь сказать…
– Лида, я влюблён в тебя! С первого взгляда, с того момента, как ты открыла дверь в квартиру, когда мы с Рябчиковым пришли к тебе в гости. А стихи лишь в малой степени передают мои чувства.
– Я… я тоже тебя люблю. Ох, как странно говорить о чувствах. Но они есть, что поделаешь! Ты теперь мой Шуберт.
– Твой, только твой… Любимая…
Лида взяла его за грудки, прижала к стенке, поцеловала и ушла прочь, а Шуберт понёсся обратно в зал, подбежал к Сундукову и на этот раз в одну секунду осушил наполненный стакан.
– Эй ты! – хрюкнул Сундуков, но Шуберт уже рухнул на пол.
– Шуберт! – крикнул подбежавший Рябчиков, встряхивая поэта, но тот только отмахнулся. Конечно, если бы он понял, что это Рябчиков, он бы не стал отмахиваться, но Шуберт не соображал ровным счётом ничего.
– Шуберт, ты что! – рявкнул Рябчиков. – Шу-у-уб!
– Влюбился! Влюбился! Влюбился! – послышалось в ответ.
– А, ну всё ясно с тобой. Где там Лидка? Лидка! 
Подбежала Лидия Орехова.
– Смотри, что твои чары делают, Лидк! – и он показал ей на валявшегося поэта. 
– Ого! И часто это с ним?
– Да не, он не алкаш, ты не думай! Я за Шуберта тебе ручаюсь.
– Влюбился! Влюбился! Влюбился!
Оба снова обернулись на Шуберта, и Рябчиков продолжал:
– Я тебе за Шуберта ручаюсь. Он просто эмоциональный, ему нужно… ну как сказать… ну, поддержка, что ли! Он сам не справляется. Он ведь утопиться хотел из-за какой-то девки, чтоб ей неладно было, ну я его подобрал и все дела. Так что ты с ним понежнее, окей? Ну ты-то его поддержишь, ты у нас бой-девка.
– Рябчиков, ты с институтских лет вообще не изменился! – хмыкнула Лида. – А ну, подъём! Живо! – она склонилась к Шуберту и быстро поцеловала его в щёку. – Ох, и напился же ты!
– Влюбился! Влюбился! Влюбился!
С этого дня начались свидания Шуберта и Лиды. Счастливый поэт бежал к ней с цветами, и они отправлялись гулять по городу, по паркам, кататься на теплоходе. Шуберт так влюбленно смотрел на Лиду, что внучка партизанки, которая сама часто в шутку говорила, что у неё каменное сердце, таяла. Шуберт какое-то время назад потерял мобильный телефон, купленный ему Рябчиковым, и при первой возможности шёл в телефонную будку, бросал жетон и звонил Лиде.
– Лида, ты не занята? Можешь поговорить со мной?
– Ну вообще была занята, но дела подождут. Я так рада, что ты позвонил, Шуберт!
– Я очень соскучился. Я сейчас смотрю на небо, и, кажется, скоро должен пойти дождик. Я вспоминаю нашу вчерашнюю прогулку.
– Шуберт, ты просто сумасшедший! – рассмеялась Лида. – Отдать все деньги какому-то музыканту на Арбате!
– Но он так хорошо играл и пел… Как бы мне хотелось научиться так же!
– А мне бы хотелось купить мотоцикл, – отвечала Орехова, – я буду катать тебя, мы будем с тобой нестись с ветерком!  Я как-то была на пикнике, ещё в студенческую пору, так там один пацан на мотоцикле приехал. Я сказала ему: «Дай мне за руль сесть». Я потом всех по очереди катала, все были в восторге от быстрой езды. А ты не испугаешься, Шуберт?
– С тобой я ничего не испугаюсь, Лида! Ты улыбаешься?
– А как ты догадался?
– Не знаю. Я почувствовал.
– Да. Я вспомнила, что ты мне вчера сказал…
Вдруг в телефонную будку ворвался какой-то важный господин и проворчал:
– Молодой человек, пора и честь знать!
Шуберт вздохнул, попрощался с Лидой и повесил трубку. Лида потом долго возмущалась, говоря, что надо было ударить назойливого господина этой самой трубкой, но она знала, что Шуберт вряд ли полезет первый в драку. Впрочем, ей уже была известна история о том, как поэт толкнул в плечо критика на поэтическом вечере и испугался, что убил его. Но рассказал ей об этом не сам Шуберт, а Рябчиков. Шуберту и Лиде очень хотелось разговаривать по телефону сколько душе угодно, и Лида купила ему новый мобильный телефон.
– Только теперь не теряй, понял? – сказала она.
– Ну разве я могу потерять твой подарок, Лида?
– Не знаю. Рябчикова подарок потерял же.
Шуберт виновато вздохнул, улыбнулся и убрал мобильник поглубже в карман.


14. ПРОМОКШИЕ ПЕРЬЯ

Рябчиков и Шуберт сидели в закусочной и ждали жареную картошку. Конечно, в этой закусочной она всегда подгорала, но Рябчикову не приходило в голову предложить другое место, хотя платил за всё он (у Шуберта вечно не было денег), и средств у него, у Рябчикова, было более чем достаточно.
– Они пикник устраивают, – задумчиво произнёс Шуберт.
– Пикник? Кто?
– Поэты. И меня, как всегда, не зовут. Конечно, если я навяжусь им, они меня не прогонят, но я там не вписываюсь.
– Кончай переживать, Шуб! Просто ты пишешь лучше их. Что они пишут? Всякую дребедень без рифмы, это и стихами не назовёшь. И смысла там никакого – сплошной бред. Ты в десятки разов талантливее их!
– Думаешь?
– Уверен.
Шуберт, казалось, успокоился, но всё же о чём-то всё время думал.
– Рябчиков, а давай мы сами устроим пикник с Лидой, с тобой, с Артёмом!
– С Артёмом?!! Ты что, больной, что ли? Он же всё испортит!
– Я знаю… Но он такой несчастный! У него бывают глаза, как у бездомного котёнка. И он так хочет со мной дружить…
– Вечно ты… Ладно! Артёма так Артёма!
Шуберт победоносно улыбнулся, глядя в окно. И вдруг у Рябчикова зазвонил телефон.
– Ало, Наташа?
Да, это была его бывшая невеста, ныне жена его брата Совка.
– Рябчиков, я так… поговорить захотела! Как ты живёшь?
– Я отлично! Сейчас сидим с Шубертом, горелую картошку ждём!
– Сколько я тебе говорила, чтобы ты перестал непонятно что есть? Ты неисправим! Вот была бы я твоей женой, я бы тебе вкусную и здоровую пишу готовила.
– Хм… а Совку ты готовишь?
– Да только это и делаю! И готовлю, и убираю, и стираю, и пыль вытираю, и пылинки сдуваю, – и всё без толку!
– А что такое?
– Сядет, надуется, как сыч, – и давай слушать про терроризм. И так изо дня в день. Рябчиков, моя жизнь начинает превращаться в чёрно-белое кино, которое крутят без перерыва.
– Стой. Я сейчас с Шубертом посоветуюсь.
– Опять Шуберт! – казалось, Наташа по ту сторону телефона всплеснула руками.
– Шуберт, что с Наташкой делать? 
– А что случилось? – спросил поэт, хотя сам обо всём догадывался.
– Говорит, её жизнь превращается в чёрно-белое кино, которое крутят без перерыва.
– Позови её тоже на пикник. И Совка позови, хоть он и не пойдёт.
– Ало, Наташ! Приходи на пикник, мы с Шубертом устраиваем, с его девушкой и с одним психом.
Наташа грустно посмеялась.
– И Совка бери.
– Какого Совка? Разве его вытащишь куда-то?
– А он не против будет, если ты пойдёшь?
– Мне кажется, ему будет всё равно. Иногда у него такой вид, будто он хочет послать весь мир куда подальше или хотя бы чтобы его хоть ненадолго оставили в покое.
– Ну тогда приходи.
И вот наступил день пикника. День был солнечный, ясный. Друзья расстелили в парке покрывало и положили на него огурцы, помидоры, криво нарезанную колбасу (резал Шуберт, сначала отнекивавшийся, но вынужденный послушаться приказа Рябчикова), яйца и печенье, испечённое Наташей. И вдруг ни с того ни с сего набежали тучи, заволокли всё небо, и хлынул ливень.
– Нам нельзя здесь оставаться! Нельзя! – кричал Артём, заламывая руки. – Можно простудиться и слечь. Сейчас совершенно недопустимо, чтобы кто-то слёг! Летом очень опасно подхватить простуду, когда воздух раскалён. Надо свернуть это всё и поймать машину.
Надо сказать, что на этот раз на Шашкине красовался какой-то немыслимый костюм из перьев. Почему-то при первом взгляде на эти перья всем казалось, что они страусиные. 
Все как-то инстинктивно бросились следом за Артёмом – все, кроме Шуберта и Лиды. Они укрылись от дождя под деревом и стояли там, обнявшись. Дождь был таким сильным, что парк весь опустел. 
– Я всю жизнь мечтал об этом… – в упоении прошептал Шуберт, поднимая глаза кверху  и глядя на вспыхивающие молнии, разрывавшие фиолетовую небесную ткань.
– Да, и правда очень здорово! Но какой нехилый дождь. Ты как, не замёрзнешь, Шуберт?
– А я прижмусь к тебе покрепче – и никакие холода не страшны, – ласково ответил поэт, заглядывая в лидины глаза. – Я даже стих сочинил. – И он прочёл:

– Я вдвоём с моей любимой,
Мы под деревом стоим,
И такой нахлынул ливень,
Как от пламени вдруг дым.

Но не страшен мне ни ливень,
Ни гроза, ни даже яд.
Я хочу с моей любимой
Целый век вот так стоять.

Чтоб меня поцеловала,
Обняла меня нежней,
Чтобы радуга сияла
В глубине её очей.

– Шуберт! Мой Шуберт!..
Наступил вечер. Дождь кончился, но было ещё холодно. Шуберт сидел с Лидой на лавочке и нежно держал её за руку. Он любовался её прекрасными волосами и то и дело с лёгкой улыбкой смотрел куда-то вдаль, предаваясь мечтам. Напротив них шатром раскинулся фонтан с лучистыми, разноцветными от подсветки струями. И вдруг… из фонтана выпрыгнул Артём Шашкин, подбежал к влюблённым и давай брызгать их обоих! Страусиные перья лежали поодаль, Артём снял их, чтобы не замочить.
– Опять этот Шашкин! – закричала Лида. – Ну я ему сейчас покажу!
Лида подбежала к перьям, схватила их и зашвырнула подальше в фонтан.
– О горе мне, горе! – взвыл Шашкин, бросаясь за одеждой. – Можно ли реагировать так на безобидную шутку несчастного человека, которому и так в жизни радости нет?
Он прыгнул в фонтан и извлёк из него своё одеяние, но оно было безнадёжно промокшим. Артём стоял в растерянности, а с его обнажённых тощих рук стекали капли. Шашкин смотрел на эти капли с таким видом, будто удивлялся, почему они не разноцветные.
– О горе мне! Мне теперь нечего надеть, и я простужусь. Ну и пусть простужусь, так мне и надо! Я знал, что рано или поздно умру от скорби, снедающей мою душу, так лучше уж умереть от простуды! И чем скорее, тем лучше! – и он улёгся на землю около фонтана. 
– Что с ним делать, Шуберт? – всплеснула руками Лида. – Тут и медицина бессильна.
Шуберт понял, что иного выхода не оставалось, кроме как отдать Шашкину свою одежду, ведь Артём был готов валяться и «умирать» до скончания века. Шуберт стал нерешительно расстёгивать рубашку.
– Ты с ума сошёл? – воскликнула Лида.
– Ну надо же что-то делать… – ответил поэт, снимая брюки.
Он подошёл к Артёму и положил рядом с ним одежду.
– О благороднейшая душа! – восклицал страдалец, застёгивая последнюю пуговицу.
– Эй ты, Шашкин! – крикнула Лида. – А ну отдавай Шуберту одежду!
– Не надо, Лида, – произнёс Шуберт, ёжась от холода, и прибавил шёпотом: – А то хуже будет.
Лида вызвала такси и заставила Артёма заплатить. Они уселись в машину – Шуберт в одних трусах, Шашкин в одежде Шуберта и Лида в своих элегантных дерзких джинсах и блузке в полоску. 
– Вы что, с пляжа? – усмехнулся водитель.
– Мать твою… – буркнула себе под нос Лида, обнимая замёрзшего поэта и стараясь согреть его. Артём всю дорогу стонал что-то про бренность бытия и одиночество мятежных душ.
Они приехали домой к Шашкину. Лида потребовала, чтобы они приехали именно туда, потому что до его дома надо было ехать меньше всего по времени. Артём с торжественно-пылкой улыбкой повёл их по комнатам, предварительно дав Шуберту лиловый халат с вытканными фазанами и лилиями. 
– Тебе очень, очень идёт этот покрой, о мой юный лирик!
Это была двухкомнатная квартира со всяким антиквариатом и милыми безделушками. На потолке красовалась лампа с искусственными, но изящными хрусталиками. 
– Я очень люблю чистоту и порядок и убираюсь здесь, – таинственно рассказывал Шашкин. – Ведь место, где живёшь, должно радушно принимать тебя в свои покои, иначе не будет покоя ни в мыслях, ни в чувствах. Но покой ли я ищу? Нет мне покоя на этой земле, так пусть же покой наступит хотя бы в жилище, – говоря это, он развешивал на сушилке мокрые перья.
И вдруг дверь открылась, и вошёл какой-то невысокий полноватый, но очень импозантный человек лет сорока. Он устремил острый орлиный взгляд на Артёма и гостей.
– Что здесь происходит? Мои перья! Почему они мокрые? Что ты с ними сделал? – человек ткнул пальцем прямо в Шашкина с видом царя, пригвождающего холопа на месте преступления. – А остальное? С остальным ты тоже что-то сделал? – человек открыл шкаф и стал перебирать все свои костюмы: гусарский костюм, средневековый, костюм палача, костюм маркиза и т.д. 
Шуберт быстро вышел из комнаты и захохотал. Удивлённая Лида пошла за ним.
– Что с тобой? – с улыбкой спросила она.
– Я теперь понял, откуда у Артёма все эти костюмы! – сквозь смех ответил Шуберт.
Вдруг оба услышали крики и поспешили обратно в комнату.
– Спасите! Спасите! – орал Шашкин.
– Да ну тебя, – капельку надменно, капельку обиженно пожал плечами владелец костюмов. – Всего лишь слегка пригрозил – уже испуг. 
– Кстати, знакомьтесь, – сказал Артём, видя, что напугавший его уже остывает. – Это Сергей Вышегредский, актёр, с которым мы снимаем квартиру.
– Знакомьтесь, – иронично улыбнулся в свою очередь Сергей, – это Артём Шашкин, который вечно таскает у меня костюмы, как ворона сыр.
– Я… 
– Цыц! Это мои костюмы! Мои! Пользуется моей добротой, будь она неладна… 
Через некоторое время они уже вчетвером сидели на кухне и пили чай с эклерами, Сергей Вышегредский рассказывал разные забавные случаи из театральной жизни, в которых он всегда был на высоте, а остальные – слегка опозорены, а Артём то и дело восклицал:
– О, как славно жить, найдя своё истинное призвание! О, как ничтожны те, в ком и призванья нет!

15. БЕЛОСНЕЖНЫЙ АНГЕЛ

Однажды Рябчиков, Лида и Шуберт пошли в одно издательство, где у Лиды были знакомые. Она решила всерьёз заняться публикацией стихов Шуберта и чтобы порадовать любимого, и чтобы утереть нос этим поэтишкам из клуба, которые не ценили и не понимали её Шуберта. Шашкин увязался за ними. 
В это издательство недавно устроились на работу две сестры, приехавшие из провинциального городка в столицу. Их звали Маша и Вика – те самые сёстры, у которых некогда жил Артём. У Вики недавно начался роман с Рябчиковым. Маша работала художником-оформителем, а Вика – секретарём. Войдя в офис, Лида стала тут же вести переговоры с начальником насчёт стихов Шуберта, а Артём так и замер на месте. Она! Его «белоснежный ангел»!
– Это ты? Мог ли я, мог ли предположить? О-о-о, какая встреча! Как жестоко сегодня сплелись звёзды на небосклоне, приведшие меня сюда, погибель моей души! Как мне жить теперь? Не знаю… Одно знаю наверняка: я люблю тебя, люблю! Люблю и умираю… – и Артём рухнул на пол. Он ещё не знал, что сердце «белоснежного ангела» уже не свободно, однако Вика, по старой привычке, бросилась поднимать его. 
– Артём! Артём!
Начальник нахмурился, прервал разговор с Лидой и хотел было встать, но в этот  момент подошёл Рябчиков, моментально поднял Шашкина и поставил на пол, как шахматист ставит съеденную пешку.
– Так с ним надо!
– О-о-о… – простонал Артём, вытирая глаза, мокрые от слёз.
– Неужели мне и здесь от него не деться? – поджала губы Маша, рисуя что-то и на секунду окинув Артёма строгим взглядом. 
– Маш, не надо, – шепнула Вика, – я и так не знаю, как сказать ему… Страшно представить, что будет.
Маша поднялась с кресла и позвала за собой Артёма. Тот пошёл за ней. Они вышли в коридор.
– Слушай, – начала Маша, – ты видел этого человека, который тебя поднимал? Вика теперь с ним встречается. Надо трезво смотреть на жизнь. Что ты давал Вике? Ты только и мог, что устраивать истерики и валяться на полу. А Рябчиков умеет больше тебя. Он и зарабатывает прилично. Таким, как он, и в голову не придёт быть вольнонаёмными, как ты выражался. Надо и за внешностью следить, а на это тоже нужны деньги. Неужели ты всерьёз думал, что Вика будет с парнем, который ходит в каких-то обносках?
– Но я больше не хожу в обносках! – трагически воскликнул Артём, ударяя себя по костюму древнего грека. – Никто, никто и никогда не будет любить Вику, как я любил, люблю и буду любить! Я любил её все века, все тысячелетия! И она променяла мою любовь на корысть? О-о-о! Я не верю тебе!
Маша приоткрыла дверь и позвала:
– Вика! Иди сюда! Мне не верят. Может, тебе поверят.
К ним вышла смущённая, растерянная девушка. Она тихо сказала, не глядя на Артёма:
– Это правда, Артём. Я теперь встречаюсь с Рябчиковым. Ведь ты сам уехал от меня. Знаешь, как я любила тебя, как плакала? Я всё надеялась, что ты вернёшься, я всё ждала… Но ты не возвращался.
– Я свидетель, – кивнула Маша. – Вика тут целыми днями убивалась, я ей говорила, что с таким, как ты, далеко не уедешь и каши не сваришь, а она и слушать не хотела, всё говорила, что любит тебя.
– О, неужели мне придётся так горько расплачиваться за ошибки юности! Но кто не ошибался, кто? – рыдал Артём. – Даже древнегреческие боги ошибались! Не смотри на его уверенность, на его обеспеченность, Вика! Вернись ко мне! Я люблю тебя!
– Артёмка, мне не важна обеспеченность Рябчикова. Я…
– Ты?.. – тревожно вторил ей Шашкин.
– Я люблю его, – тихо откликнулась Вика, и её лицо так и просияло.
– Любишь? А я? А я? – рыдания Артёма усилились. – Что мне тебе сказать? Похоже, ты хочешь моей смерти!
Маша усмехнулась. Ей вспомнилось, как Артём в прежние дни стоял у них на кухне, занеся перед собой заострённый нож, и никак не вонзал в грудь. В этот момент дверь открылась и вышли радостные Рябчиков, Шуберт и Лида. Лида договорилась насчёт публикации Шуберта. Она взяла поэта под руку, и они ушли. Рябчиков подошёл к Вике и обнял её. Вика сияла, но что-то шепнула Рябчикову, косо поглядывая на бледного рыдающего Артёма, и Рябчиков быстро пошёл с Викой, не давая воли чувствам. Он обнял и поцеловал девушку, только когда они были уверены, что Шашкин их больше не видит. А Артём остался в коридоре напротив Маши.
– Она самая жестокая девушка в мире… – прошептал парень. – Я люблю её!
– Да когда ты уже угомонишься? – ответила Маша, ушла в офис и захлопнула перед Артёмом дверь, а Шуберт тем же вечером написал стих:

Встретил он свою любимую,
Что любил и был любим,
Но беда неотвратимая
Вдруг предстала перед ним.

Та красавица с другим уже,
И другой – мой лучший друг.
Я их всех понять умею,
Но грустит сердечко вдруг.

Жалко, жалко мне Артёма,
Знаю я и сам любовь,
Понимаю я, не скрою,
Как она тревожит кровь.

Ну а если вдруг любимая
Отвернётся и уйдёт,
То не нужно небо синее
И не ласков небосвод.


16. РЕПЕТИЦИЯ

Артём сидел на полу в своей комнате и плакал. Вдруг дверь открылась. Это вошёл Сергей Вышегредский. Он поколебался какое-то время, как ему сесть: прямо на пол рядом с Артёмом или придвинуть стул, и выбрал второе. Теперь он сидел прямо над Шашкиным и пронзал его своим орлиным взглядом.
– Ты совсем расхлябанный! Так нельзя, – увещевал Сергей парня. – Ты должен взять себя в руки, если ты мужчина. Вот посмотри на меня! Я играю в театре, сам ставлю спектакли некоторые, да даже если и не ставлю сам, со мной всегда соглашается наш режиссёр. Ведь я умею увидеть то, что он не видит. Он не видит очень глубоко, он совсем не разбирается в персонажах, не то что я!
– Оставь меня! – простонал Артём, проводя рукой по глазам и украдкой подглядывая, уйдёт ли Сергей; Сергей не уходил, и Артём успокаивался.
– Чтоб я тебя оставил? С ума ты сошёл, что ли? Чтоб я оставил человека в таком состоянии? Не знаешь ты мою доброту. Все у нас в театре знают, что я самый добрый. Тебе надо развеяться. А у меня как раз репетиция скоро. Пойдём-ка со мной, посмотришь, как я буду репетировать.
Артём заламывал руки и говорил, что ему ничего не хотелось, что солнце погасло, что земля остановилось с тех пор, как белоснежный ангел покинул его, но Вышегредский не слушал его, схватил под локоть и насильно потащил в театр, на ходу рассказывая какие-то истории, в которых сам же был главным персонажем. 
Они пришли в театр. Вышегредский властным жестом усадил Артёма на стульчике поодаль, а сам поднялся на сцену, где уже заждался крикливый режиссёр и другие актёры. Ставили «Ромео и Джульетту» с Сергеем в главной роли. Конечно, по возрасту он уже не тянул на Ромео, но режиссёр Виктор Сутуев был весьма креативным человеком. 
– Опять ты опаздываешь, Вышегредский! – крикнул режиссёр.
– Но-но-но! – ответил Сергей, глядя на собственное отражение в стеклянной двери. – Я здесь главный, я Ромео. Без меня всё разрушится.
– Вот возьму кого-нибудь другого на твою роль, будешь знать!
– Не возьмёшь! – гаркнул Сергей. – Я Ромео! Ты сам говорил, что хочешь креатива, а что могут эти сопляки? Ромео в нашем спектакле должен быть мужчиной лет сорока в самом расцвете, привлекательным, изящным. А что могут они, неоперившиеся цыплята? Впрочем, я всего лишь высказал своё мнение, я никому его не навязываю, – развёл руками актёр с видом, говорящим противоположное. 
– А вот и возьму! – не менее громко рявкнул Виктор.
– И кого же, кого? Скажи на милость! – Сергей горделиво и презрительно облокотился на перила лесенки из декораций.
– Его! – Сутуев указал на Артёма, рыдавшего на стульчике. – Вот из него самый лучший Ромео и выйдет!
– Я уже играл как-то Ромео! Я играл его с моим белоснежным ангелом, с моей Джульеттой! Джульетта! Зачем ты меня покинула?
– Ты свихнулся? – фыркнул Сергей, обращаясь к режиссёру. – Я Ромео, я главный! А его я привёл, чтобы он развеялся немного, а то больно страдает. 
– Тем более ему надо развеяться. Будет играть – забудет свои проблемы. 
– Не забудет. Он сам только что сказал, что уже играл Ромео и для него это будут горькие воспоминания.
– Ничего, жизнь продолжается. Я беру его.
– Но я не прощу ему этого! – выкрикнул окончательно вышедший из себя Вышегредский. 
Артём услышал эти роковые слова, сообразил, что если Сергей не простит его, ему это грозило как минимум лишением жилья и возможности таскать костюмы. Шашкин поднялся со стула и направился к двери, воздевая руки к потолку и тряся ими.
– Я уйду! Пусть играют те, кому ещё улыбается солнце! Нет мне места нигде, нигде, нигде!
Режиссёр догнал его и тихо сказал:
– Останься. Я тебя после репетиции послушаю. Пусть уж Ромео играет этот зазнайка Вышегредский, а тебя я возьму в другой какой-нибудь спектакль.
Всю репетицию Артём сидел на стуле, то с восторгом, то со слезами наблюдая за актёрами и режиссёром, а когда все разошлись, он ещё долго читал Виктору Сутуеву стихи Шуберта:

Я живу на свете белом
И люблю смотреть в окно,
Где краплёной карты ели –
Словно в хвое кимоно.

Я смотрю на птичьи стаи,
И мечтаю, и чай пью,
И всё чаще понимаю:
Хорошо, что я живу!

Я пойду с своей плетёнкой
И в корзинку соберу
Разноцветные иголки,
Что пригрезились ежу.

– Мой лучший друг пишет прекрасные и светлые стихи! – воскликнул Артём. – Но я сам не знаю эту радость, я живу в сплошном страдании! Так пусть же хоть он будет счастлив, он заслужил счастья сполна!
Виктор принял Артёма в театр.


17. ГАМЛЕТ

Артём Шашкин сидел за компьютером и распечатывал цветные приглашения на спектакль. Распечатав, он отправился на почту и разослал их всем своим друзьям и знакомым, в том числе и «белоснежному ангелу».
– Может быть, если она увидит мой успех, захочет вернуться ко мне? Ведь я тоскую, тоскую и гибну без неё! – говорил он сам себе и Сергею Вышегредскому, который стал относиться к Артёму с некоторым презрением, так как надеялся сам сыграть Гамлета.
И вот в зале этого небольшого театрика собрались зрители, и среди них были Рябчиков, Шуберт, Лида, Маша и Вика. Артём декламировал:

Всё мне уликой служит, все торопит
Ускорить месть. Что значит человек,
Когда его заветные желанья –
Еда да сон? Животное – и всё.

Спектакль прошёл на ура. Когда актёры вышли на поклон, некоторые даже кричали «Браво». И когда все звуки стихли и актёры удалились в гримёрку, не ушедшим Рябчикову, Шуберту, Лиде, Маше и Вике послышались крики Артёма.
– Что там происходит? – встревожено произнесла Вика, прислушиваясь.
– Да как обычно, – равнодушно ответила Маша.
– Нет, мне кажется, что-то сейчас другое, – сказал Шуберт, не менее встревоженный, чем Вика.
– Да уверяю вас, опять комедию ломает, вернее, трагедию! – стояла на своём Маша. 
Все решили посмотреть. Маша шла позади всех, не понимая, зачем обращать внимание на «этот цирк». Но когда она увидела, как Сергей Вышегредский бьёт в пустой гримёрке Артёма, тут же ринулась помогать ему. Она схватила висящую на стене шпагу, вручила другую шпагу Сергею и стала с ним биться. На помощь подоспели Рябчиков и Лида, и все второём быстро одолели Вышегредского. Шуберт и Вика стояли в стороне и восхищённо смотрели на сражение, и Шуберт читал Вике свежесочинённый стих:


– Вышегредский бьёт Артёма,
Ведь он горд, чрезмерно горд,
Но не даст его в обиду
Наших другов весь народ.

Защитят они бедняжку,
Что ни в чём не виноват.
Виноват ли Артём Шашкин,
Что актёрский дан талант?

И уж если честно-честно,
Он талантливей Сергея,
А Сергей лишь зазнаётся
И в лицо другим смеётся.

Побитый Вышегредский внутренне негодовал и не желал признать поражение, но друзья уже удалились, держа под руки Артёма.
– Тебе надо уйти из этого театра, – говорила Маша. – Что тут хорошего? Я не хочу подавлять тебя, я знаю, что тебе нужно занятие, но здесь становится опасно. Вышегредский сделал это раз и может сделать ещё и ещё раз, и ничто его не остановит, даже если мы каждый раз будем за тебя заступаться. Мы, конечно, будем заступаться, но неужели ты хочешь, чтобы тебя каждый раз били? Да и нестабильное это  место.  Сегодня этот театр есть – завтра нет. А чтобы стать профессионалом, нужно учиться. Советую тебе найти другое место. 
– Но я был Гамлетом!
– Ты и так Гамлет. На тебя стоит только посмотреть, и сразу на ум приходит это всё: «Быть или не быть?», «Бедный Йорик!» и всё такое. Наверное, Шекспир про тебя писал свои пьесы.
Шуберт обратился к Маше:
– Маш, да пусть он ходит в театр! Мы Сергея одолеем!
– Ну не вы, а мы – это во-первых, – усмехнулась Маша, – а во-вторых, пусть делает, что хочет, только я ведь говорю реальные вещи.
– Вышегредский сам сбежит скоро, уж мы-то постараемся, – сказал Рябчиков. – Кто за то, чтобы Артём остался?
Все подняли руки, кроме Маши. Но, подумав хорошенько, она решила, что что-то в этом есть, так как она начала чувствовать, что ей нравится беззащитность Артёма. Как приятно было драться на шпагах с Сергеем Вышегредским, защищая неподражаемого «Гамлета»!


18. ДРУГ

Артём сидел у Шуберта на кровати и плакал. Шуберт невнятно что-то говорил. Вообще поэт умел находить слова, чтобы успокоить кого-то, но Шашкин так сильно надрывался, что растерялся бы даже самый опытный знаток человеческих душ.
– Она покинула меня… покинула меня…
– Так бывает, – тихо ответил Шуберт, – я сам знал невзаимные чувства, зато теперь у меня… – он осёкся и прикусил язык. 
– Шуберт, – Артём поднял заплаканное лицо и посмотрел на друга, – я даже начал писать стихи. Раньше я приходил просто так в поэтический клуб, хоть и выходил на сцену. Но мне хотелось в прозе рассказать о своей нелёгкой жизни. Хоть у вас и не признают прозу, но мне всё равно хотелось быть воспринятым. А теперь… теперь стихи сами льются, как слёзы, из моего разбитого сердца. Да, я сам виноват! Но сердце моё разбито. Хочешь послушать мои стихи, мой милый друг?
– Очень!
– Так слушай! – и Артём прочёл:

– Всё в мире знает боль бессилья,
И даже в звёздной тишине
Луна прикладывает силу,
Чтоб осветить поток теней.

Нам только кажется, что лёгким
С рожденья дан ей этот путь.
О нет! Она под утро блёкнет,
Теряя горько свою суть.

Ей ничего не надо утром,
Её удел – ночной покров,
И осыпается вновь пудра
С туманных белых лепестков.

А мне и утро стало ночью,
Мой белый ангел улетел,
И стала вдруг земля непрочной
От сотни тысяч диких стрел.

Я слёзы горестно роняю,
Я виноват, я виноват,
Но всё же с болью понимаю:
Нельзя ошибки искупать.

Но пусть закон такой порвётся!
Готов я сделать в мире всё,
Лишь только б снова пело солнце,
Глядя в усталое лицо.

О, как мне сделать, чтобы ангел
Любил меня, не оставлял?
Ты мне и солнце, ты и факел,
Ты мне и роза, и кинжал.

Шуберт смотрел во все глаза на Артёма, который, закончив читать, горестно вздохнул.
– Потрясающе! – восторженно прошептал ошеломлённый Шуберт. – Я и не знал, что ты можешь так писать!
– Я сам многого не знал о себе до этого дня… – снова вздохнул Шашкин. – Почитай и ты мне, о мой юный лирик!
Шуберт прочёл:

– Когда-то горевал я от любви
И плакал, плакал втихомолку,
Но знал и верил: впереди
Вновь будет белая полоска.

Я ждал и верил в чудеса,
И чудеса явились сами,
Как на траве густой роса,
Что точит, точит, точит камень.

Всё будет, знаю, хорошо,
С мечтой ты только не расстанься,
Мечту закинь через плечо
И верь, и верь, что будет счастье.

– Шуберт, я пойду к ней! – вдруг произнёс Артём, утирая слёзы.
– Но Артём, ведь она…
– Будь что будет! – и Шашкин направился к выходу.
Он позвонил в дверь той, по которой так страдал, но открыла Маша.
– Здравствуй, Маша!
– Ты с какой целью явился?
– Я хотел хоть одним глазком взглянуть на твою сестру!
– С какой целью? – вновь сухо спросила девушка.
– Я люблю её! Не прогоняй меня, Маша! Дай мне увидеть её!
– Ты меня просишь, чтобы я позволила тебе преследовать мою сестру? Ты меня плохо знаешь. Сейчас же ты спустишься вниз, выйдешь из подъезда и пойдёшь своей дорогой.
– Мне некуда идти! – надрывно воскликнул рыдающий юноша, и вдруг Маше стало его жаль.
– Ладно… её сейчас нет дома. Проходи.
Артём тихо вошёл в квартиру, всхлипывая на каждом шагу. 
– Я написал ей стихи… – и он прочёл Маше тот самый стих, который читал Шуберту.
– Вот уж не думала, что ты даже меня удивишь, – задумчиво покачала головой Маша. – Ты начинаешь расти в моих глазах.
– Нужно же, нужно же хоть какое утешение несчастному человеку!
– В этом ты, пожалуй, прав. Вика любит говорить, что вредно что-то держать в себе. В этом я не могу с ней не согласиться. 
Вдруг Артём встал на колени перед Машей и прошептал:
– Не оставляй меня, пожалуйста! Мне так нужен друг! Мне так одиноко в этом мире! Пусть ты часто негодуешь на меня – но разве это что-то значит в сравнении со вселенским одиночеством, которое поселилось в моей душе?
– Хорошо, не оставлю, только поднимись с колен и помой руки. Сейчас будем обедать.
И Артём тихо и послушно побрёл в ванную, пока Маша накрывала на стол. Это был их совместный обед, и обед прошёл достаточно мирно.


19. КОТЁНОК

Лидия Орехова жила на пятом этаже и, так как сейчас было лето, спала с распахнутым окном. Однажды Шуберт решил сделать ей сюрприз и попросил Рябчикова помочь ему притащить к дому Лиды длинную лестницу. Они понесли её рано утром, когда было уже светло, но город ещё спал. Шуберт нёс шикарнейший букет роз, ромашек и васильков. Он решил подняться по лестнице, положить цветы на окно девушке и тихо спуститься вниз. И вот Рябчиков приставил лестницу, укрепил её и стал держать, а Шуберт начал забираться. «Только не смотри вниз, только не смотри вниз», – говорил он себе. А между тем внизу у ног Рябчикова стал крутиться какой-то котёнок и всё тёрся о шершавую лестницу мохнатыми щеками. И вот Шуберт добрался до заветного окна и заглянул. Лида спала сладким сном. Шуберт улыбнулся, заглядевшись на разрумянившееся во сне лицо девушки. Даже спящая, она имела вид какой-то непреклонной решительности и силы. Шуберт положил цветы на окно и задержался ещё на какое-то время. Он не мог оторвать глаз от любимой. Какие длинные ресницы! Лёгкая улыбка скользнула по её губам. Интересно, что ей снится? Впрочем, лучше бы Шуберту не знать об этом, ибо ей снились погони на автомобилях и стрельба из винтовки. Цветочный запах подплыл к её кровати, она втянула его обеими ноздрями и открыла глаза.
– Шуберт?! – поражённо воскликнула она, накидывая халат и подбегая к окну.
– Прости, что разбудил тебя, – улыбнулся поэт. – Я просто хотел сделать тебе сюрприз. Я сейчас уйду.
– Спасибо тебе, я поражена. Всё-таки ты удивительный романтик!
– Ну, есть немного…
– Немного?! Не скромничай! Очень даже много! Залезай!
Шуберт улыбнулся и хотел было влезть в окно, но как назло котёнок, крутящийся вокруг Рябчикова, замяукал в этот момент так громко, что мяуканье донеслось до пятого этажа. Шуберт посмотрел вниз, голова у него закружилась, и он… упал!
– Шуберт!!! – заорала Лида, вылезла из окна и стала судорожно спускаться вниз в одном халате. 
– Котяра, мать твою! – завопил Рябчиков. – Шуберт, ты живой? Отвечай, ёлки-палки!
Шуберт лежал распластанный на тротуаре, его длинные волосы слиплись от крови.
– Рябчиков, скорую! Скорее скорую позови! Я телефон там забыла! – вопила Лида.
Рябчиков набрал побольше воздуха, ведь его тоже охватил ужас, и вызвал скорую помощь. 
– Он жив? – накинулась Лида на врачей.
– Жив, но покалечился сильно.
– Шу-у-уб! – радостно гаркнул Рябчиков, услышав, что друг живой.
Шуберт приоткрыл глаза, посмотрел затуманенным взглядом куда-то в пространство, произнёс имя Лиды и снова закрыл глаза.
– Всё-таки ты неисправимый романтик… – прошептала Лида, которая никак не могла прийти в себя. Шуберта увезли.
– Лидка, я не узнаю тебя, – обратился к ней Рябчиков.
– Я сама себя не узнаю. Бабушка у меня в лесу партизанила, вагоны разгружала, а я вся в неё, всю жизнь ничего не боялась, в детстве ходила с разбитым носом, а тут дрожу от страха, как не знаю кто.
– Да всё в порядке, он жив. Я и сам испугался. 
– Рябчиков, я не знаю, что со мной бы стало, если бы с Шубертом что-то случилось. Он… он так дорог мне! Он как будто часть меня.
– И меня тоже, – покачал головой Рябчиков. 
Через пару дней их пустили навестить поэта, который лежал, с головы до ног обмотанный гипсом. К ним присоединился узнавший обо всём Артём. Лида несла в руках того самого котёнка, из-за которого произошло несчастье. Она решила порадовать Шуберта, чтобы тот скорее выздоравливал, поэтому вместе с котёнком она несла и корм, и лоток. Она решила оставить котёнка в палате. 
– А вдруг мой юный лирик умрёт? – трагически воскликнул Шашкин по дороге в больницу.
– Пусть только попробует! – ответил Рябчиков. – Мы ему покажем, правда, Лидка?
– Конечно! Пусть он только вздумает умирать – я ему такое устрою, мало не покажется! Век будет помнить!
Они сказали дежурным, что пришли к Шуберту, и те попросили оставить где-нибудь котёнка, но Рябчиков с Лидой так грозно заявили, что этого не будет, а Шашкин так трагически стал говорить, что нельзя отказывать умирающему в милости, что пришлось пустить пришедших с животным. 
– Так, Шуберт! – начала Лида. – Это тебе, – она положила рядом с поэтом котёнка. – Это чтобы ты не вздумал умирать. А то тут Шашкин опять причитает. 
– Я вовсе не собираюсь умирать! – поэт окинул всех ясным взглядом и с улыбкой смотрел, как котёнок удобнее устраивался. Видимо, котёнку было не очень удобно, и он без обиняков переполз прямо на поэта, который жалел, что не мог сейчас погладить мохнатое мурчащее существо, но решил оставить у себя и наверстать всё после выписки. Видимо, котёнок прочитал его мысли, так как стал с очень довольным и даже немного нахальным видом ползать по забинтованному парню. 
– Свет померкнет, если ты покинешь нас, о Шуберт! – тихо промолвил Артём, утирая слёзы. – Не оставляй меня, о мой юный лирик! Маша помогает справиться мне со скорбью, но что я без тебя? Ничто! Ничто! Только прах и пепел на ветру.
– Артём, да я сам не хочу умирать, – засмеялся Шуберт. – Я хочу жить и жить, – и он прочитал свой новый стих:

– Я полез в окошко к Лиде,
Чтоб цветы ей положить,
Я котёнка не увидел,
Ведь смотреть опасно вниз.

Но котёнок замяукал,
Я тогда вниз посмотрел
И так быстро, словно пулей,
Я на землю полетел.

Вот теперь лежу в палате,
Я живой, как хорошо!
В мире жить – такое счастье,
А особенно ещё,
Если любишь всей душой.

Артём немного успокоился, однако долго ещё утирал глаза и шептал: «О мой юный лирик! О мой юный лирик!»
Уходя, Рябчиков и Лида поставили медсестёр перед фактом, что в палате у Шуберта теперь будет котёнок, которого надо будет кормить и за которым надо будет убирать. Медсёстры побоялись отказаться.

20. ПЕРЕМЕНЫ

– Быть или не быть – вот в чём вопрос! – декламировал Артём, в то время как Маша помогала ему собираться в театр.
– Хватит репетировать, – сказала она ему. – Знаешь, много репетировать тоже вредно, роль может совсем стать жёванной-пережёванной. Ведь ты хорошо читаешь, ты мне уже сорок восемь раз прочёл.
– А если я вдруг забуду роль? О Маша, если я вдруг забуду?
– Ты прошёл хорошую подготовку. Сутуев с тобой как следует позанимался, и если бы он был недоволен тобой, то не оставил бы в театре.
Артём уже какое-то время жил у Маши. Вика собралась замуж за Рябчикова и ушла жить к нему, вот Маша и позвала Шашкина в освободившуюся комнату, чтобы избавить его от агрессивных нападок Вышегредского, то и дело повторявшего: «А почему Гамлет… не я?» И вот Артём собрался, прочитал в последний раз монолог «Бедный Йорик», Маша взяла его под руку, и они отправились в театр. Артём заранее взял побольше денег и после спектакля пригласил Машу в шикарный ресторан, но та заявила, что там, как ни крути, слишком высокие цены, и выбрала сама другое место. Артём покорно согласился. Они сидели и ели салат «Гамлет» из персиков, мяса молодой индейки, чёрной фасоли и средиземноморского лука, приправленный миндалём с перцем, как вдруг подбежал испуганный официант. Он услышал громкие рыдания Шашкина.
– Может быть, я могу чем-то помочь? – спросил официант.
– Ничего, – ответила Маша, – у вас тут просто сентиментальные песни играют, вот он и расчувствовался. 
Официант удалился.
На следующий день Шашкин пошёл к Шуберту.
– О мой юный лирик! Выслушай моё новое стихотворение! Я посвятил его ей, моей чернокрылой голубице. Я хочу знать твоё мнение, понравится ли ей, смею ли я надеяться на такое счастье или хотя бы снисхождение к моей горькой безотрадной доле?
Он прочитал:

– Я видел свет. То солнце отражалось
В твоих негаснущих в ночи глазах.
Я видел в жизни боль. Я прежде радость
Не видел в этом мире даже в снах.

Но ты мою надломленную душу
Одним лишь словом оживляешь вмиг.
О, вдруг придёт гроза, чтоб всё разрушить?
О, дайте знанье мне, ученья книг!

Скажите всё, и буду я прилежно
Читать о том, как всё мне сохранить,
Как прогонять метлой злодейку-ревность,
Как без неё на этом свете жить.

Я ревновал, поскольку был я жалок,
Я жалок и сейчас – моя судьба.
Но ты спустилась с неба, как подарок,
И я пишу тебе, навек любя.

Люблю тебя и медленно сгораю
Я от любви, как пепел на ветру.
Поверь, поверь: сейчас я не играю,
Хоть наша жизнь похожа на игру.

О жизнь! О гнёт! Покой и запозданье!
Но я люблю, люби меня и ты!
Прости меня, последнее желанье
Моё – лобзать, лобзать твои следы.

– Как красиво! – Шуберт во все глаза смотрел на друга. – Артём, я плачу!
– Думаешь, ей понравится?
– Я уверен! Как ТАКОЕ может не понравиться?! Это… это… просто слов нет… Восторг!..
– А если нет? Если нет? – вскричал Артём, порывисто тряся самого себя за грудки.
Шуберт улыбнулся и прочитал в ответ свой стих:

– Никогда не бойся, друг мой,
Признавайся ты в любви,
И целуй ей нежно руки,
И любимою зови.

Знаю я, что очень страшно,
Будто кто-то хочет бить,
Но сильней в сто раз желанье
Быть любимым и любить.

Побори свои ты страхи.
Пожалеешь ли? Ничуть!
Собери свою отвагу
И иди скорее в путь.

– Ну тогда я иду… – тихо проговорил Шашкин. – О, если бы знать, если бы знать! О превратности судьбы и случая!
Он ушёл. Целую неделю его никто не видел, так как он заболел от переживаний – он так сильно волновался перед признанием в любви и после признания, но Маша помогла ему оправиться и вскоре их уже видели вместе гуляющими по паркам и аллеям. Девушка ответила ему взаимностью.
А тем временем Наташа поселилась на какое-то время у Лиды. Она сама попросилась к ней, так как ей стало совсем невыносимо с Совком, только и знавшим, что слушать про терроризм да ворчать. Они стали подругами, и Наташа поняла, как Лида счастлива с Шубертом.
– Я, конечно, поторопилась с Совком, – покачала головой молодая замужняя дама. – Я сердилась на Рябчикова, что он всё с Шубертом носится, про меня забывая. Не надо было поддаваться желанию сделать что-то назло. Теперь сама же и расплачиваюсь.
Лида не знала, что сказать на это, и переводила разговоры на другие темы. И вдруг в какой-то день раздался звонок в дверь. Лида открыла. На пороге стоял какой-то человек плотного телосложения. 
– Можно Наташу? – густым хрипловатым голосом спросил он и откашлялся в кулак.
Лида догадалась, что это и был Совок, и позвала подругу.
– Совок? А как ты узнал, что я здесь?
– У Рябчикова спросил. Пришлось три часа уламывать, прежде чем он сказал, – и вдруг Совок как-то жалобно склонил на бок свою тучную голову, и какая-то грустная и добрая полуулыбка скривилась на его губах. – Наташ… возвращайся, а? Без тебя что-то не то. Я сегодня нарочно сломал приёмник, я не буду больше слушать про терроризм. Если хочешь, будем по воскресеньям ходить гулять, грибочки собирать, а потом вместе жарить их. Будем вместе газеты читать. Ну и книги, конечно, и книги. Наташ… возвращайся, а?
И Наташа вернулась.


21. УЖИН ПРИ ЛУНЕ

Совок с Наташей купили загородный домик и пригласили друзей погостить там остаток лета, тем более дом был большой, места всем хватало. Правда, Совок дал мужчинам некоторые хозяйственные задачки: чуток дрова поколоть, чуток дверь в сарае починить. Рябчиков лихо колол дрова, а когда Шуберт нехотя взялся за дело, то пребольно стукнул себя по колену и громко
вскрикнул, выронив топор из рук. Больше Шуберта к работе не привлекали, но дали ему книжку со стихами разных поэтов, чтобы он вслух читал их для создания атмосферы, пока другие трудились. Наташа с Лидой и с Машей копали картошку и окучивали грядки, Вика спросила, можно ли ей собирать ягоды (девушке хотелось взять себе самую нетрудную работу), Совок с Наташей согласились, и Вика стала собирать землянику и смородину, то и дело отрываясь и глядя в небо, ведь оно каждую секунду становилось другого цвета. Рябчиков по-доброму усмехался, видя, как его невеста «работает». А Артём убирался в домике, громко декламируя Гамлета:
 
О небо! О земля! Кого в придачу?
Быть может, ад? Стой, сердце! Сердце, стой!
Не подгибайтесь подо мною, ноги!
Держитесь прямо! Помнить о тебе?

Вдоволь начитавшись Пушкина, Есенина, Блока, Мандельштама, Пастернака, Маяковского, Ахматову и других поэтов, Шуберт закрыл книгу, взял её подмышку и пошёл в отдалённый угол сада, выходивший в поле, лёг на стог сена и стал смотреть вдаль на расстилавшиеся просторы. Вскоре к нему подошёл Шашкин с травинкой в зубах и сел рядом. 
– О бесценный друг! Чем полны твои думы?
– Я думал о том, какие разные все люди, как не похожи их судьбы и характеры, но как чудесно, что всё-таки можно найти кого-то себе по душе, с кем и молчание как музыка. И ещё я думал о том, что хоть все сейчас заняты работой, но всё равно, как же здорово, что мы все приехали сюда и проводим время вместе!
– «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…» – запел Шашкин.
– Артём, я надеюсь, они скоро там закончат работать? – с лёгким беспокойством и надеждой в голосе спросил поэт.
– Скоро, скоро, о мой юный лирик! Совок собирается вынести стол в сад и устроить вечерний ужин.
– Ужин при свете луны! – восторг и какая-то зачарованность засветились в глазах у Шуберта.
– Я давно хотел сказать тебе, мой бесценный друг, как я счастлив, что повстречал тебя на своём жизненном пути! Ни один человек, кроме Маши, мне не близок и не дорог, как ты! Спасибо, спасибо тебе! Как хорошо, что я приехал когда-то в Москву. О горе мне, если бы я не встретил тебя!
– Я верю в судьбу, – ответил поэт, в который раз поднимая глаза к небу. – Если люди встречаются на пути друг у друга и если так надо, то ничто их не разлучит. И настоящий друг никогда не исчезнет. Я тоже счастлив, что мы с тобой повстречались, Артём. Ты тоже мне очень дорог. Вот, послушай стих:

– Раньше Рябчиков был лучшим
Моим другом, а теперь
Есть Артём ещё, есть Шашкин,
Он заходит в ту же дверь.

В дверь сердечка он заходит,
Она им открыта, да!
И, конечно, моей Лиде
Я открыт во всём всегда.

Если я люблю кого-то,
Не разрушить эту нить.
Разве может это сердце
Разучиться их любить?

Потрясённый Артём рыдал. Вдруг к ним подбежала Вика, неся обоим по ягодке ежевики. 
– Тоже бездельничаете? – засмеялась она, видя, как друзья расположились на сене. – Ой, Артёмка, что это с тобой? Ты что, поругался с Машкой?
– Нет, Вика. Меня пронял Шуберт! Его лирика бесподобна! Она растопит любое сердце, даже каменное, не то что сердце меня, жалкого червя, который несмотря на своё ничтожество всё равно умеет любить и чувствовать! Он гений, Вика, он самый настоящий гений!
– Ты рад, что тебя опубликовали, Шуберт? – поинтересовалась Вика.
– Даже не знаю, – пожал плечами поэт. – Это больше Лида хотела, и я рад, что доставил ей удовольствие. Она с такой гордостью пролистывает книжку, смотрит на мою фотографию, радуется, что меня будут наконец-то читать, а я даже и не знаю… Я просто пишу, что у меня на сердце, и мне достаточно. 
– Кстати! – всполошился Артём. – Ты мне так до сих пор не подписал мой экземпляр!
– Мы это исправим!
В этот момент Рябчиков, Лида и Маша подбежали к троим любителям стихов и сена.
– Ну что, лодыри? – засмеялся Рябчиков. – Совок с Наташкой уже стол накрывают, пойдёмте!
– Ужин при луне, – подмигнул Шашкин Шуберту.
Трое поднялись и пошли туда, где шли приготовления к ужину. Шуберт на один миг остановился и снова посмотрел в вечереющее небо. Полоска птиц пронеслась и скрылась за горизонтом, протяжно и мелодично крича. Лида подошла к Шуберту и так крепко его обняла, что у поэта затрещали косточки. Шуберт обнял любимую в ответ и почувствовал всю полноту счастья, которое только может вместить человеческое сердце. А ещё он почувствовал, что все, кто собрались здесь, на этой даче, никогда и ни при каких обстоятельствах не расстанутся и будут всегда вместе. Но он никому не сказал об этом, даже Лиде, которой доверял больше, чем самому себе. Просто ему хотелось, чтобы это было его маленькой тайной. Ведь и так все со временем сами всё узнают. Так пусть же сейчас об этом знает только он, поэт Шуберт. 


22. СОН АРТЁМА ШАШКИНА

Артём Шашкин периодически страдал от бессонницы, так как он томился муками любви и мысленно осыпал рыданиями объект своих воздыханий. Этим объектом была его невеста Маша. Она посоветовала ему пить настойки из трав, чтобы к нему вернулся нарушенный сон. Артём покорно начал пить травы, но так как он не спал уже целую неделю, травы сильно подействовали на него, и он уснул прямо в парке на лавочке.

–––––––––––––––

Жестокая страна. В этой стране всё делается только с помощью денег и ради денег. Правитель в этой стране – злодей Максим Анатольевич Палаткин. Ударение в этой фамилии почему-то ставится на последний слог, но это не так уж и важно. Важно то, что Палаткин – злой и коварный диктатор. Он уничтожает стихи, картины, музыку – всё, что несёт в себе хоть тень прекрасного. И вот Артёма Шашкина вешают. За что? Конечно, за стихи. Как посмел он взять скамью, принести её на центральную площадь и читать прилюдно такие строки?


О милая, я погибаю!
Мне не губителен огонь,
Не от золы душа моя стенает,
Несясь на звуки похорон.

Не от ножей в крови всё сердце,
Не от кинжала бледен я.
Я получил тоску в наследство.
Ах, где ты, милая моя?

Моя любимая, навеки
Сложу к ногам твоим свой прах,
Хоть он своим ничтожным блеском
Сиять не мог в твоих глазах.

В них только солнца, только луны,
В них только факелы зари,
А я, а я – чудак чугунный,
Чьё сердце рвётся и горит.

Ах, что тебе мои стенанья?
Ах, что тебе мой хилый прах?
Моё последнее желанье –
Растаять свечкой на губах.


О ужас! Как посмел Артём прочитать ЭТО на центральной площади, стоя на скамье в жестокой, злобной, желчной стране? Но, может быть, это и лучше, ведь Артём всегда знал, что поплатится за свою горькую долю, что ему однажды несдобровать. Конечно, он был прав. Его вешают. Вот палач цинично спрашивает его о последнем желании. О, какое может быть у него, у несчастного, желание? Конечно, увидеть хоть одним глазком ЕЁ. Но Машу не пускают к жениху, и ему только дают на минутку её портрет. Он лобзает портрет и так обильно обливает его слезами, что краска течёт и впитывается в землю, словно кровь убитого солдата. Что он натворил? От этого он рыдает ещё сильнее. Потеряв терпение, палач уже готов затянуть верёвку, но вдруг слышится стук копыт. Несётся всадник с очень мощной шеей. Это известный на всю жестокую страну Летниский (ударение непременно на второй слог), и прославился он как раз благодаря своей шее. Его шея уже стала главным героем местных легенд. Конечно, легенды слагают втихаря, чтобы ни в коем случае их не услышал Палаткин. 
Летниский подбегает к эшафоту, ударяет палача шпагой, снимает петлю с шеи Артёма и даёт парню убежать. Шашкин убегает без раздумий, а вместо него вешают Летниского. В этой стране такой обычай – повешенных не снимают, а оставляют висеть, пока они окончательно не сгниют. И Летниский будет висеть тут дни и ночи. Ночью Артём пробирается к эшафоту и видит висящего Летниского. Артём обливает подножие виселицы горючими слезами. Как посмел он оставить Летниского? Как он посмел убежать? Малодушный трус! Никогда, никогда не простит Артём себе этого! Надо было дать на растерзание свою жалкую шкуру, дать колоть себя копьями, ломать пальцы и выкалывать глаза, но не позволить умереть благородному, смелому Летнискому. И вдруг Летниский подмигивает, раскачиваясь от подувшего с юга ветра. 
– А-а-а!!! – истошно орёт Шашкин. – Приведение! 
Он эффектно падает в траву и запрокидывает голову. Летниский хмурится и говорит:
– Дурень ты! Не умер я, я не приведение! Лучше бы, чем валяться, помог мне слезть. 
– А как тебе удалось не умереть? Ты выпил какое-то зелье? – таинственным шёпотом спрашивает Артём всё ещё с запрокинутой головой.
– Какое зелье? Ты что, про шею мою забыл, что ли?
– О, правда, правда! О мой благородный мощношей! Ты спас меня!
– Сейчас не время размусоливать, – хмуро откликается Летниский. – Надо бежать.
– И правда! Скоро начнёт светать, и тогда нас поймают, и нам несдобровать обоим. О, что будет? Что будет?
– Да хватит причитать! Я тут собаку подманил, заплатил ей, мы поедем на ней.
– Куда же мы поедем, о, мой благородный мощношей?
– На юг.
– А почему на юг?
– Потому что ветер оттуда дул.
– И правда. Поедем на юг!
Они уселись на собаку, и она стремительно понесла их на юг, но собака лаяла так истошно, что разбудила Палаткина, и он погнался за ними с ружьём. Выстрел – и пуля угодила прямо в Артёма! Артём вскрикивает и… просыпается. 

–––––––––––––––

Артём оказался после пробуждения в парке на скамеечке. Его голова лежала на плече у Маши, которая слегка его подтолкнула. 
– Сядь нормально! У меня всё затекло уже тебя держать вот так.
– Я… я спал?
– Конечно, спал. Губительно на тебя подействовали травы. Но всё равно хорошо, что ты их попил, ведь иначе мы бы не узнали, что они так действуют на тебя. Ведь вполне могли и благотворно подействовать, тут уж от организма зависит. Твой организм оказался негодным для них.
– Мой организм ни для чего не годен! – горестно вскрикнул Артём, запрокинув голову, совсем как во сне.
– А что это ты орал? Тебе что, приснилось что-то?
– О да! – и Артём рассказал невесте свой сон.
– Хм… да, сон так сон, нечего сказать! Ну, тебе нужно какое-нибудь поощрение, раз ты так распереживался. 
– Нет для меня никаких поощрений, кроме твоей любви, о моя чернокрылая голубица!
Маша обняла и поцеловала Артёма в знак того, что какое-какое, а уж это поощрение ему обеспечено, ведь она, как ни крути, тоже любила его. Артём в исступлении повалился в траву, но строгий взгляд Маши заставил его подняться. Впрочем, взгляд был не столько строгий, сколько говорящий о том, что было бы желательно, если бы Артём не запачкал новенькие белые брючки, которые она, чернокрылая голубица, купила ему, желая отучить от замысловатых костюмов с перьями и прочими украшениями. Вдруг Маша увидела тревогу в глазах у Артёма.
– Что случилось?
– Я хочу…
– Что?
– Я хочу…
– Ну что? Что?
– Я хочу… горячую кукурузу!
Маша подсчитала, сколько у неё оставалось денег, и… купила Шашкину горячую кукурузу!


Часть III

1. ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

На одном из поэтических вечеров Шуберт сидел за столиком и ждал своей очереди читать стихи. Перед ним выступал Артём Шашкин. Он читал:

– О трепетность души! Тебе ли
Не посвящал я все года?
Я их сплетал, как шёлка петли –
О труд напрасный без следа!

Кому нужны мои старанья,
Когда я сам изгнал себя?
О жизнь! Как призрачно сиянье!
Оставь, оставь меня, судьба!

Ты не пиши мне эти книги,
Я их и сам прочту не раз.
Я только нота. Где же лига?
Я только камень. Где алмаз?

Зрители аплодировали, тем более Артём читал по-актёрски надрывно (недаром в своём театре он уже считался одним из лучших актёров, к немалому негодованию Вышегредского). И вот на сцену легко выбежал Шуберт, окинул всех приветливым взглядом и прочёл своё творение:

– Я сегодня был в театре,
Там мой друг Артём играл,
Он одел ладонь в перчатку,
Натурально так страдал.

Мы ему кричали: «Браво!»,
Поклониться вышел он,
И ему большая слава,
Ведь в театр он так влюблён.

Я поэт и я искусство
Признаю во всём, во всём.
Он играет славно чувства,
Но и в жизни он влюблён.

И вдруг – о ужас! Сидящий неподалёку от сцены и пьющий водку Сундуков прохрюкал:
– Эй, Шуберт! А признайся, у Шашкина лучше стихи!
У Шуберта подкосились колени. Не видя ничего вокруг, он шатающейся походкой вернулся на место и так и рухнул на стул.
– Ну я ему сейчас покажу! – сжал кулаки Рябчиков и направился к Сундукову.
– Рябчиков, может, не надо? – только и крикнул ему вслед расстроенный поэт.
– Я тебе покажу «не надо»!
А в это время к Шуберту подошёл Артём. Он кинулся обнимать друга.
– О мой юный лирик! Прости, прости меня! Я не хотел! Я вовсе не хотел, чтобы кто-то осмелился умалять твой поэтический дар рядом с моими жалкими поползновениями! Ты в разы талантливее меня!
Шуберт во все глаза посмотрел на Шашкина и удивился. Он видел, что Артём не лицемерил, а говорил, что думал. А ведь Шуберт начал думать, что Сундуков, пожалуй, прав.
– Артём, не говори так! Сундуков сказал правду. Я и сам очень люблю твои стихи, я бываю потрясён каждый раз, когда ты их читаешь. Но Сундуков… он так прямо сказал об этом…
– Ничтожнейший из людей! Как он посмел обидеть тебя, о мой юный лирик? Горе мне, горе, что из-за меня твоя душа стенает!
В этот момент Рябчиков разделался с Сундуковым, оставил на нём несколько синяков и вернулся к друзьям.
– Так ему, будет знать, как Шуба оскорблять, – прорычал сквозь зубы запыхавшийся Рябчиков. – Шуб, да не бери ты в голову! Нашёл из-за чего париться!
Шуберт ничего не ответил, только слегка вздохнул. Конечно, Рябчиков прав: не нужно брать в голову, но как, если одно неосторожное слово может так ранить? Шуберт стал чувствовать себя никчёмным. Он вернулся домой в подавленном настроении и попытался скрыть это от Лиды (на тот момент они уже по лидиной инициативе жили вместе). Она сначала не заметила, но когда Шуберт едва притронулся к пище и стал явно смотреть куда-то в пространство взглядом побитого котёнка, она начала о чём-то догадываться и прямо спросила:
– Шуберт, что случилось?
– Ничего, Лида, я просто устал.
– Шуберт, не ври мне! Я же вижу, что-то случилось.
– Тебе всё кажется, милая.
Тогда Лида подошла к Шуберту вплотную, взяла за грудки и с силой встряхнула. И тогда он во всём сознался. Он чувствует себя никчёмным, его поэзия никому не нужна и вообще не имеет право на существование, его сборники никто не покупает, и никто даже притворяться не хочет, ему прямо говорят, что он бездарь. Но даже если бы притворялись, он бы почувствовал фальшь и тоже не выдержал бы это. В конце рассказа Шуберт почувствовал, что слёзы подступают к глазам, быстро встал, пошёл в ванную и проплакал где-то с полчаса. Когда он, наконец, вышел и пошёл в комнату, Лида обзванивала сотрудников в своей фирме.
– Завтра устроим творческий вечер Шуберта. Все чтобы были. Не будете – снижу зарплату. И не вздумайте говорить что-то плохое. Шампанское, фрукты, тарталетки с икрой – всё за счёт фирмы.
– Лида… – произнёс ошеломлённый поэт.
– Не могу, когда мой Шуберт переживает, – и она крепко обняла парня; Шуберт льнул к её плечу и повторял: 
– Я люблю тебя… люблю… 
На следующий вечер всё уже было готово для торжества. В празднике принимали участие не только сотрудники лидиной организации, но и приглашённые Рябчиков, Вика, Шашкин, Маша и Наташа с Совком. И вот все расселись за столики в большом зале, а Шуберт вышел перед ними и сказал в микрофон:
– Здравствуйте, дорогие друзья! У меня сегодня мой первый творческий вечер, и я, признаться, очень волнуюсь. 
– Мы с тобой, о мой юный лирик! – выкрикнул из зала Артём, но Маша тут же заткнула ему рот рукой.
– У меня уже вышел сборник, – продолжал Шуберт, – но я никак не мог ожидать, что буду вот так стоять перед вами… Позвольте, я начну с шампанского. 
Он отошёл куда-то, принёс бутылку игристого и стал открывать её, направляя на зал. Пробка вылетела, и шипучая жидкость обдала сидящих в первом ряду солидных мужчин в аккуратных чопорных пиджачках и галстуках. Шуберт перепугался и принялся пить шампанское прямо из горла, пошёл по столам и рухнул на Рябчикова.
– Шуберт, мать твою, – проворчал друг.
– Бедненький… – произнесла Вика. – Он так разволновался!
– Это мы с тобой понимаем, Вик, – откликнулся жених. – А попробуй остальным тут объясни, что наш Шуб не алкаш.
– Ну почему люди такие непонимающие… – вздохнула девушка.
К ним подошла Лида.
– Мать твою, Шуберт! – закричала она, ударяя поэта по щекам. – В туалет!
Она схватила парня и потащила его в женский туалет, не обращая внимания на шокированные взгляды посетительниц, и подставила его голову под кран. С длинных каштановых волос струилась вода. Шуберт пришёл в себя.
– Поехали домой, мать твою! – она крепко взяла растерянного Шуберта за руку и повела за собой, а он обернулся на оставшихся в туалете женщин, пожал плечами и сказал:
– Извините!


2. НА ВОКЗАЛЕ

На следующий день те самые мужчины, которых Шуберт облил шампанским, пришли в кабинет Лиды и с очень чопорным видом положили перед ней заявления об уходе. А Лида дорожила ими, они были очень ценными работниками. Лида пыталась убедить их остаться, но девушка не обладала особыми дипломатическими способностями. Её убеждения скорее походили на приказ, хотя она понимала, что не сможет удержать тех, кто захочет уйти. Один из мужчин поджал губы и сказал:
– Этот костюм я вчера надел впервые. Жена подарила его мне на стеклянную свадьбу. А вчерашний молодой человек так бесцеремонно испортил мне подарок на стеклянную свадьбу. И потом, почему я должен слушать какого-то безвестного поэтика? Вы, конечно, уважаемая персона, дорогая Лидия Михайловна, но всё же есть всему предел. До свидания.
Лида ударила кулаком по столу и закричала:
– Ну что, у кого ещё там стеклянная свадьба? Ну и уходите! Обойдусь и без вас!
Придя домой, она набросилась на Шуберта:
– Знаешь, что ты натворил? Я по твоей милости лишилась ценных сотрудников! Ты одному из них испортил подарок на стеклянную свадьбу!
– Лида… я не хотел…
– И как я теперь буду без них обходиться? Да они все моей правой рукой были!
– Ну хочешь, я пойду, попрошу их остаться?
– Ты? Не смеши меня! Ты только стишки свои писать умеешь да вздыхать при луне! 
– Лида… – Шуберт приблизился к ней.
– Не прикасайся ко мне!!! 
– Лида, я тебя люблю… Послушай, какой я стих тебе сочинил:

Я ужасно провинился.
Что мне делать, подскажи?
Без моей хорошей Лиды
Лучи солнца мне – дожди.

Без её улыбки нежной
Меня кутает туман,
И увял лесной подснежник,
И засох весь океан.

Я люблю тебя так сильно,
Я твой Шуберт, твой поэт.
Без тебя, без самой милой
Стал туманным белый свет.

– Уходи… – сквозь зубы процедила Орехова. 
Шуберт подошёл к двери и вышел. Лида бросилась к вешалке, схватила куртку, подбежала к окну, распахнула его и крикнула Шуберту:
– Эй, Шуберт!
Поэт поднял голову и посмотрел на Лиду сияющими глазами. Он думал, что она позовёт его обратно, но она лишь бросила ему куртку и крикнула:
– На, возьми, а то ещё простудишься! – и захлопнула окно.
Шуберт вздохнул и надел куртку. Он забыл, что на дворе был октябрь. Он пошёл к Рябчикову, позвонил в дверь, но друга не оказалось дома. Открыла его невеста Вика.
– Шуберт? Проходи. Рябчикова сейчас нет, он скоро будет.
– Я подожду его, ладно, Вика?
– Конечно, конечно! Располагайся! А что ты такой убитый? Что-то случилось?
– Ну как тебе сказать…
– Как есть, так и говори. Я тебя всегда пойму, мы с тобой похожи.
– Лида меня прогнала.
Вика даже вскрикнула. Её зрачки расширились.
– Какой ужас! Почему прогнала?
– Из-за того вечера. Работники, которых я облил, уволились, а они были очень ценные для Лиды.
– Но нельзя же из-за этого прогонять тебя! С кем не бывает!
– Похоже, Лида не так рассуждает... Но у тебя что-то горит?
Вика снова вскрикнула.
– Жаркое! Рябчиков говорил, что хочет жаркое, и я решила приготовить ему! – она побежала на кухню. Шуберт последовал за ней.
– Ну что? Полностью сгорело?
– До крошки! – горестно воскликнула Вика. – И сковородка испортилась.
Вдруг дверь хлопнула. Вернулся Рябчиков и тут же пошёл на кухню, почуяв неладный запах.
– Здорово, Шуберт.
– Привет.
– Рябчиков, прости, я сожгла жаркое, – испуганно и осторожно проговорила Вика.
– Плевать на жаркое! Но сковородка! Это была новая сковородка! – он так и пожирал девушку глазами.
Шуберт вступился за Вику:
– Рябчиков, да не велика потеря! Можно же другую купить.
– Молчать!!! Ты, не знающий, что это такое – по-настоящему деньги зарабатывать, будешь ещё рассуждать! Ты только и знаешь, что стишки свои сочинять!
– Где-то я сегодня это уже слышал… – вздохнул поэт.
Вика закричала:
– Не думала я, что ты такой вещист, Рябчиков!
– А ты безалаберная легкомысленная девица! И вообще, как вы все мне надоели! Пошли вон! Оба!
Шуберт испуганно пошёл к двери, Вика – за ним.
– Шуберт, куртку надень! – шепнула она.
– Ах да! 
Они поспешно выбежали из квартиры и сбежали по ступенькам вниз.
– Ну что, куда пойдём, Шуберт?
– Я и сам не знаю… Честно говоря, мне всё равно. Куда ты хочешь?
– Да мне тоже всё равно. Ну и тип! Что-то он в последнее время меня огорчает.
Они  побрели куда глаза глядят и так дошли до Белорусского вокзала.
– Я очень люблю провожать поезда, – улыбнулся Шуберт. – Есть в этом лёгкая грусть и жажда дороги. Бывает, гуляю по городу, приду на вокзал, встану на краю платформы и смотрю, как поезд уносится всё дальше и дальше, становясь всё меньше и меньше…
Глаза Вики засияли.
– Да!.. – зачарованным шёпотом ответила она. – А ещё я люблю смотреть, как пассажиры показывают билеты проводницам, садятся на поезд, а их родные и друзья провожают. В этом есть что-то праздничное. Они рассаживаются по купе, открывают чемоданы, достают что-то из них.
– Разгадывают кроссворды! – восторженно подхватил Шуберт.
– А мне всегда нравились эти стаканчики в резных серебряных подстаканниках! – Вика так и сияла.
– Вика, честно слово, я сейчас заплачу! – рассмеялся Шуберт. – Я бы и сам с радостью сел на поезд и поехал куда-нибудь!
– Но ведь это можно и устроить как-нибудь, а, Шуберт?
– Это было бы прекрасно…
Так и наступила ночь. Шуберт с Викой проводили уже множество поездов и не сразу заметили, как стемнело. Но с наступлением темноты вспомнилось, что надо было куда-то возвращаться.
– Куда же мы пойдём, Шуберт? – тихо и грустно произнесла Вика. – Нас прогнали, нас не ждут…
– Давай останемся здесь.
И они медленно вошли в здание вокзала и уселись рядом на стульчиках в зале ожидания. Они болтали обо всём на свете, пока сон не одолел их. Вика заснула первой. Её голова склонилась на плечо Шуберта. Когда сон охватил и поэта, его голова склонилась к викиной голове. Утром их разбудил телефон Шуберта. Поэт встрепенулся. Это была Лида.
– Алло! 
– Шуберт, ты что творишь, мать твою? Ты где?
– На вокзале.
– Я из-за тебя всю ночь не спала!
– Но ведь ты сама выгнала меня, Лида.
– Мать твою! Я сейчас приеду.
Вскоре зазвонил телефон Вики, и у неё повторился почти такой же разговор с Рябчиковым. Через какое-то время приехали Рябчиков с Лидой. Рябчиков крепко обнял Вику, а Лида – Шуберта, и каждый повёл свою прощённую половину в противоположном направлении, но Шуберт с Викой то и дело оглядывались назад и посылали друг другу прощальные и немного грустные взгляды. Им очень понравилось провожать вместе поезда и встречать рассвет на вокзале.


3. ЛЕТНИСКИЙ

В театре, где играл Артём, было два режиссёра – Виктор Сутуев и Георгий Малютин. Сутуев был очень криклив и раздражителен, но когда ставил спектакли, уделял много внимания психологии персонажей. Что касается Малютина, то он же, в отличие от своего коллеги, на первое место ставил внешние эффекты, не особо обращая внимание на глубину, потому спектакли Георгия были слишком шумными и похожими на балаган. Некоторые актёры играли и у Сутуева и у Малютина, а некоторые – у одного
из них. Раньше Сергей Вышегредский играл исключительно у Сутуева, но с тех пор, как режиссёр стал больше ценить Артёма Шашкина, чем Сергея, Вышегредский попросился и к Малютину тоже. Он с видом заядлого пакостника нашёптывал ему:
– Он теперь этого Шашкина в любимчики записал. А Шашкин ничего не умеет. Пришёл с улицы! Ему, можно сказать, повезло. Он не знает, что это значит – работать над ролью с потом и кровью.
– Да, да, – кивал улыбающейся головой Малютин, которому проще простого было внушить что-то.
– Вы его не берите в ваши спектакли, если он вдруг проситься будет.
– Да он вряд ли будет! – засмеялся Малютин. – Он хорошенько обосновался у Сутуева. Ничего-то он не понимает! Я-то лучше спектакли ставлю!
– Вот именно, – подтвердил Вышегредский.
А между тем в театр периодически приходили новые актёры, и в один прекрасный день пришёл молодой человек с очень мощной шеей. Его имя – Дмитрий Летниский. Увидев его, Шашкин так и подскочил на месте.
– Я… я видел вас! – закричал Артём.
– Видел?
– Да! Вы мне однажды приснились! – и Артём рассказал свой сон.
– Хм… ну и ну… я даже не знаю, что сказать, я шокирован! – Летниский почесал затылок.
– Я не могу это так оставить, – вскричал Артём. – Мы должны выяснить, что это за феномен. Дорогой Дима, я предлагаю тебе сходить вместе к психологу. Я в последнее время стал интересоваться психологией, чтобы наши отношения с любимой девушкой не распались. Однажды я любил другую девушку, она была для меня белоснежным ангелом. Но я был глуп! Несчастен и глуп! Я сам всё поломал. А теперь я не хочу повторять прежние ошибки. Я читаю брошюры, смотрю психологические передачи, и это помогает мне. Но психология неисчерпаема! О мой благородный мощношей, неисчерпаема, уверяю тебя! Психология ведь занимается и феноменом сна. Давай же сходим к психологу!
Летниский с интересом выслушал тираду Артёма и согласился. И вот они пришли к психологу. Психологом оказалась очень замкнутая девушка и тяжёлых очках и с волосами, затянутыми в пучок. Было странно, как такая, как она, выбрала профессию психолога, ведь девушка явно не умела общаться с людьми. На её лице постоянно была какая-то напряжённая маска. Казалось, она даже не умела улыбаться. Артём с Летниским даже испугались её, но всё же рассказали об удивительном сне.
– Да, очень занятно, – пробубнила девушка. – Я бы хотела заняться вашим сном.
– Скажите, Анна Петровна, – вдруг обратился к ней Летниский, всё время пристально разглядывавший её, – а почему вы выбрали именно эту профессию? Неужели вам никогда не приходило в голову, что вам может подойти что-то другое?
Анна Петровна посмотрела на него поверх своих тяжёлых очков. 
– Почему вы спрашиваете? Вам не нравится, как я с вами работаю?
– Не могу судить, – развёл руками Летниский. – Но я вижу вас и делаю какие-то выводы.
– Я знала, что этим кончится, – пробормотала Анна Петровна.
– Анна Петровна! – воскликнул Артём, желая прийти на помощь девушке. – Мы актёры в одном театре! Я бы хотел пригласить вас на спектакль «Гамлет», где я играю в главной роли. И мы как раз ближе с вами познакомимся, и это поможет нам в изучении моего таинственного сна.
– Что ж, вполне разумно, – ответила Анна Петровна. – И хоть это и не входит в мои профессиональные обязанности, я приду.
– У меня есть друг Шуберт, он поэт, он даже стих написал обо мне в этом спектакле.
И Артём прочёл стих Шуберта:

Артём Шашкин – сущий Гамлет,
Он играет так чудесно.
Наш Артём неподражаем,
Говорю без всякой лести.

Он играет так красиво,
С черепушкой говорит,
В Музе черпает порывы
И душою всей горит.

Анна Петровна не подала виду, но её заинтересовал этот театр, и она ещё сильнее захотела туда прийти.


4. КОВАРСТВО

Перед спектаклем Сергей Вышегредский намазал туфли Артёма какой-то клейкой жидкостью, действие которой усиливалось по мере хождения в этих туфлях. Ничего не подозревавший Шашкин надел туфли, вышел на сцену, но с тревогой стал замечать, что передвигаться становилось всё труднее и труднее. И в какой-то момент он просто прирос к полу, дёрнулся всем телом и буквально вылетел из туфель, а туфли остались стоять приклеенными. Артём рухнул на пол. Занавес закрылся.
«И для этого меня хотели пригласить на спектакль? – подумала Анна Петровна. – Я знала, что ничем хорошим это не кончится».
После спектакля Сутуев набросился на Шашкина:
– Ты что такое устроил? Ты меня опозорил! Ты ведь нормально играл! Что с тобой сегодня случилось?
– Я не знаю! – заламывая руки, воскликнул Артём. – Туфли прилипли к полу!
– Это у тебя мозги к чему-то прилипли,  а  не туфли! – разорялся Виктор. – Ты мне больше не нужен! Ты сорвал спектакль! 
– Но я не хотел! Я не знаю, почему так произошло!
– Вот и уходи! Пока не узнаешь – можешь не возвращаться.
Вышегредский стоял поодаль и ухмылялся в кулак. Артём побрёл прочь, заливаясь рыданиями. Анна Петровна оказалась рядом. Она после спектакля решила немного побродить по театру и оказалась свидетельницей всей этой сцены. От неё не ускользнул ни один жест Сергея. «Я не знаю, что там у них произошло, но это явно происки актёра, который сейчас стоял и тихо ухмылялся, – думала Анна Петровна. – Надо будет прийти на спектакль с его участием и понаблюдать за ним».
И Анна Петровна начала ходить в театр на спектакли с Сергеем. Девушка быстро заметила, что актёр только и делал, что рисовался перед залом, до неприличия любовался собой.
«Судя по блестящей игре Артёма, он был тут лучшим актёром, – размышляла Анна Петровна, – а этот хвастун, значит, завидовал. Как противно! В людях так мало хорошего. Почему людская природа полна желчи и яда?»
А выгнанный Артём целыми днями рыдал и рыдал, заламывая руки.
– Прекращай, – увещевала его Маша. – Ты больше не в театре, жизнь продолжается. Я тебе говорила, что этот театр – крайне нестабильное место. Если бы ты меня послушал, то тебе не пришлось бы убеждаться в этом воочию. Тебе надо найти другое дело.
– Но я играл в спектаклях! Нет ничего более заманчивого и чарующего, чем огни рампы! О любимая! Пойми меня! Моя душа просит игры! Я был Гамлетом!
Маша усмехнулась. Она решила про себя, что пусть Артём сейчас поплачет, а потом сам успокоится, и ничего больше не говорила ему. Но она любила парня и старалась его как-то развлечь. Но ему не развлечения были нужны. Он жаждал вернуться в театр, с которым так сроднился. Маша не могла полностью понять его в этом, и тогда он шёл к Шуберту. Шуберт понимал Артёма и очень сочувствовал. В один из таких вечеров он сочинил стих и прочитал его несчастному другу:


– Мне сегодня показалось,
Что вернёшься ты ещё.
Снова будешь ты на сцене,
И всё будет хорошо.

Вновь Сутуев тебя примет,
Будешь снова Гамлет ты,
Ну а Маша тебе кинет
Прям на сцену все цветы.

– Это так мило, о  мой  юный  лирик! – утирая слёзы, проговорил Артём. – Но он сказал, что я могу не возвращаться, пока не объясню, что тогда произошло с туфлями! Что мне делать? О, что мне делать?
И Артём решил сходить к психологу. Он пришёл к Анне Петровне.
– Анна Петровна, что мне делать? О, что мне делать? Это было какое-то наваждение! Как будто вмешательство тёмной силы! Я не понимаю, что тогда произошло с туфлями!
– Возможно, так и было, – со скептической иронией откликнулась Анна Петровна.
– Что вы хотите сказать?
– Вмешательство тёмной силы, – девушка рассматривала сквозь тяжёлые очки Шашкина.
– Что?
– Сергей Вышегредский.
– Сергей Вышегредский?
– Именно. Я уже какое-то время хожу на спектакли с ним и сделала кое-какие выводы. Он вам завидует. Вот он всё и подстроил. Он хотел во что бы то ни стало выжить вас из театра.
– Дорогая Анна Петровна! – заламывая руки, воскликнул Артём. – Как я сам не догадался об этом? Ведь это так и есть! Я знал, что Серёжа завидует мне, но никогда бы не подумал, что он способен на такое коварство. Когда-то я снимал с ним комнату, и он же и привёл меня в театр. Режиссёр оценил меня больше его, а Сергей…
– Сергей не может этого вынести, – закончила за Артёма Анна Петровна. – Ничего удивительного. 
– Посоветуйте мне, как мне доказать режиссёру, что я не виноват?
– Доверьте это мне, я что-нибудь придумаю.


5. АВТОГРАФ

В один из вечеров Анна Петровна снова пришла в театр на «Ромео и Джульетту» с Сергеем в главной роли. После спектакля она подошла к стоявшему у гримёрки Сергею и попросила у него автограф. Так же она прислушалась к разговорам других артистов. Все они страшно сожалели, особенно Дмитрий Летниский, об изгнании Артёма. Вышегредский с самодовольной ухмылкой подписал листок Анне Петровне и подумал про себя, что было бы довольно забавно соблазнить такой «синий чулок», как она. Он возомнил её тайной поклонницей, которая, конечно, кинется в его объятия на первый зов. Он пригласил её на свидание в одно уютное кафе. Девушка пришла. Сергей вновь окинул её победоносным взглядом. Она совершенно не позаботилась о том, чтобы одеться чуть наряднее. Тот же неприметный костюм, тот же пучок, те же очки.
– Ну здравствуй, здравствуй! – игриво начал Сергей. – Рад, что ты пришла. Что будешь есть, пить?
– Я пришла не для этого.
– А, понимаю, понимаю, – расхохотался Вышегредский. – В самом деле, зачем терять время? – он взял девушку за руку, но она с силой отдёрнула её. Глаза Анны Петровны покраснели.
– Я знала, что вы позвали меня, чтобы приставать. Но знайте, что со мной этот номер не пройдёт. Я пришла, чтобы сказать вам, какой вы. Вы – завистливый, желчный человек.
– Что-о-о?.. – Сергей приоткрыл рот и приподнялся со стула.
– Не знаю, что уж вы там сделали – может, намазали чем-нибудь туфли Артёма, но я точно знаю, что это из-за вас его выгнал режиссёр. Вы привыкли считать себя первым во всём. Вот и со мной решили, что я иду к вам, потому что без ума от вас. А это не так, не так! Так и знайте. 
Анна Петровна встала и хотела было уйти, но Сергей тихо произнёс:
– Аня!
– Что? – девушка замерла и обернулась.
– Я не знаю, как уж вы обо всём догадались. Наверное, у вас есть какой-то дар предвидения, но я хочу сказать вам, что вы абсолютно правы. Вы поразили меня. Признаться, я действительно смотрел на вас, как на лёгкую победу, но теперь я вас уважаю.
– Вы должны сделать всё, что можете, чтобы Артём вернулся.
– Поймите меня, я не привык позориться. Кстати, вы кто по профессии?
– Психолог.
– Ну тогда вы тем более меня должны понять. Хоть я и виноват, но мне тяжело признать это перед всеми. Ведь если я решусь помочь Артёму вернуться, я должен во всём сознаться. А об этом непременно узнает весь театр. Как мне переступить через…? – Вышегредский замялся.
– Через гордость? – спокойно отозвалась Анна Петровна. – Ну что ж, воспользуемся вашей гордостью во благо. Говорите себе, что, признавшись во всём, вы совершите благородный поступок.
Сергей так и просиял. Он питал самые нежные чувства к благородным поступкам. В одно прекрасное утро он набрался побольше смелости, позвонил Артёму и во всём признался. Он не стал прямо просить у него прощения, но косвенными выражениями дал понять, что признаёт себя виновным. В тот же день Артём вернулся в театр, а вечером вместе с Машей, Летниским и Шубертом побежал к Анне Петровне и прокричал:
– Анна Петровна! Вы – моя спасительница! Что бы я делал без вас?
– Ничего, ничего, это просто моя профессия. Без психологии нельзя ничего решить на свете.
А Шуберт сочинил стих и прочитал его:

– Помогла Анна Петровна.
Без неё мы как бы справились?
Сердце билось бы неровно,
Ведь в театре Артёму нравилось.

Он теперь играет снова,
Нет его счастливей, нет.
Ах, спасибо, Анна Петровна,
Вы ему вернули свет.

Анна Петровна критическим взглядом окинула Шуберта, но ничего не сказала. «Что ж, у каждого своё хобби», – мысленно заключила она.
С тех пор она перестала ходить в театр, и это не понравилось Вышегредскому. Он позвонил девушке и позвал встретиться.
– Куда вы пропали? Я жду, жду, а вас всё нет.
– А зачем мне ходить? Я ведь выполнила свою работу. 
– Как зачем? Как зачем? Чтобы увидеть меня!
– А зачем мне видеть вас?
– Аня, почему ты такая? Я уже места себе не нахожу. Ты тогда потрясла меня. Слушай, думай про меня, что хочешь, но я настаиваю, я требую, чтобы ты снова ходила. Вот, смотри, я принёс тебе билет. Сам достал, на свои деньги, лишь бы ты пришла.
«Видимо, это серьёзно», – мысленно сказала сама себе девушка и приняла билет.


6. У ПРУДА

Шуберт сидел в кресле и рассеянно гладил подраставшего котёнка. Лида стояла, отвернувшись, у окна. Она сердилась на поэта за то, что тот слишком много выпил на дне рождения у Совка. Шуберт посадил на кресло котёнка, подошёл к Лиде и осторожно обнял её. Девушка повернулась к нему.
– Лида, я не нарочно, прости меня. Ты что, считаешь, что я пьянь болотная? Нет… мне просто трудно определять свою меру, у меня бывает так, что выпью лишнюю каплю – а она как раз и оказывается лишней.
Лида высвободилась из его объятий.
– Значит, тебе вообще не надо пить!
– Но это так сложно… Мы были на дне рождения. Там все пьют.
– Ты тряпка! – крикнула Лида. – Почему ты должен делать, как все?
– Не должен, не должен! Ты неправильно поняла меня. Просто я не люблю косые взгляды. Мне легче выпить, чем выслушивать все эти вопросы, почему да отчего я не пью. Они так утомляют.
– Ты ничего не должен объяснять им, – Лида опустилась в большое кресло. – С какой стати? Просто не пьёшь – и точка.
– Лида, но я не могу так, когда меня спрашивают. А вообще давай забудем? – поэт нежно улыбнулся, но не решился подойти к Лиде. – Давай сходим куда-нибудь?
– Не хочу никуда идти.
– Ну тогда давай просто посидим. Мне так хочется побыть с тобой… – он осторожно подошёл и сел в кресло рядом с любимой, вплотную придвинувшись к ней. Она отстранилась.
– Слушай, Шуберт, хоть у меня бабка в лесу партизанила и вагоны разгружала, хоть я в неё, хоть я сильная, но я устала. Мне хочется, чтобы и ты проявил хоть какую-то силу.
– Хорошо, Лида, я постараюсь.
И он побрёл в одиночестве по городу, обдумывая слова Лиды. Все чувства кричали в нём и плакали. Он не понимал, почему вдруг та, которая ещё недавно любила его, внезапно стала так сурова с ним. Он набрёл на какую-то парикмахерскую. «Мне хочется, чтобы и ты проявил хоть какую-то силу!» – звенели в нём лидины слова. Он вошёл в парикмахерскую, сел в кресло и попросил подстричь его. Мастер хладнокровно обрезал его длинные каштановые волосы. Шуберт немного боязливо посмотрел в зеркало. Теперь его волосы спускались до шеи, но это не сделало его менее красивым. «Может, ей понравится», – подумал Шуберт и вернулся домой.
– Ты зачем подстригся, дурень?!! – закричала Лида.
– Но ты же сама сказала, чтобы я проявил хоть какую-то силу!
– Да с тобой просто невозможно дело иметь! Ты даже не нашёл в себе мужества сказать мне, что не будешь больше пить!
– Но Лида, это так непредсказуемо! Ведь я не пьяница! – Шуберт понемногу выходил из себя, но старался держаться. 
– А кто ты? Кто? У меня сил от тебя нет! – крикнула Лида. – Это у меня, у сильной и смелой, у внучки партизанки!
У Шуберта тоже больше не было сил. Слёзы покатились из его глаз, он схватил куртку и выбежал из квартиры. Лида посмотрела в окно и тоже заплакала, но не побежала догонять его. Шуберт поехал в какой-то парк на окраине города, сел там у холодного осеннего пруда, на глади которого плавали листья, похожие на разноцветные лодки, и принялся машинально кидать камушки в воду. И вдруг сзади кто-то подошёл и слегка коснулся его плеча. Поэт обернулся, и лицо его просияло.
– Вика!..
– Что, тоже грустишь? – печально улыбнулась девушка.
– Грущу…
– А что случилось?
– Вот, послушай, – Шуберт прочёл свой новый стих:

– Лида снова рассердилась
И со мною не нежна.
Небо тучами покрылось,
Стала тёмною луна.

Больше Лида не желает
Со мной под руку гулять
И меня не обнимает,
Не желает целовать.

Лида, Лида, что ж такое?
Я не так, поверь мне, плох.
Но цветок любовной розы
В тебе, вижу я, засох.

– Вот  и у меня что-то подобное с Рябчиковым, – грустно покачала головой Вика. – Всё дуется на меня за что-то, кричит. Даже сказал, что со свадьбой надо повременить. Ой, Шуберт, да ты подстригся? – девушка слегка оживилась и улыбнулась. – Тебе хорошо!
– Правда? – поэт так и просиял.
– Да-да, очень хорошо! Но мне так нравились твои длинные волосы… – и она густо покраснела.
– Но они снова отрастут, – ободрил её Шуберт. – Я и сам не хотел стричься, но Лида сказала, что хочет, чтобы я проявил хоть какую-то силу. Вот я и подумал, может, смена причёски поможет мне?..
– Ты совсем как я! Я тоже, когда хочу что-то поменять, сразу бегу в парикмахерскую. Однажды даже хотела волосы в малиновый покрасить, но Машка меня отговорила. Машка у меня такая – вечно сто раз продумает, прежде чем что-то сделать. И уж конечно, ей такие эксперименты кажутся дикими. 
Шуберт посмотрел на девушку и улыбнулся.
– О чём ты думаешь? – улыбнулась в свою очередь Вика.
– Я представил тебя с малиновыми волосами. Тебе было бы здорово! Но и с блондинистыми ты красавица.
– Шуберт, ты тоже очень красивый. Знаешь, честно говоря, я всегда мечтала встретить человека как ты – ты такой красивый, романтичный. Я часто, ещё в школе, садилась за стол, собиралась делать уроки, но вместо этого смотрела в окно и мечтала, мечтала, что однажды придёт такой, как ты, и я буду любить его сильно-сильно… Но мне ни разу такой не встречался. Когда я впервые тебя увидела, когда ты с Лидой пришёл в издательство, где мы с Машкой работаем, у меня даже сердце ёкнуло, – и вдруг Вика ужасно раскраснелась и спохватилась: – Ой, прости, прости, я болтаю то, что не должна говорить! Прости!..
– Вика… Если бы ты знала, как я хочу слушать и слушать тебя!..
– Правда?
– Да.
– Ну тогда приходи послезавтра сюда же, – девушка встала и поспешно ушла, а Шуберт ещё долго смотрел ей вслед.


7. ЗАПИСКИ

– Ты должен, ты непременно должен пойти к психологу, о мой юный лирик! – восклицал Артём Шашкин, судорожно ходя взад и вперёд, а Шуберт рассеянно смотрел на него. – Я очень стал интересоваться психологией, и это помогает нашим счастливым отношениям с Машей. Я стал лучше понимать её, она – меня.
– Нет, Артём, – ответил поэт, – я предпочитаю обходиться без психологов, тем более вряд ли они помогут.
– Напрасно ты так, как напрасно, о мой юный лирик! Между прочим, всякое бывает в жизни. Мой психолог – очень замкнутая девушка, но как только она стала встречаться с нашим Вышегредским, просто как будто расцвела! Конечно, она по-прежнему замкнутая и малообщительная, и негатива в ней полно, но она стала понемногу даже наряжаться и причёски разные делать. А всё ради Серёжки нашего! Сходи к ней. Анна Петровна очень проницательная девушка. Может быть, это шанс к спасению?
– Да спасать-то уже нечего… – усмехнулся Шуберт. 
– Откуда в тебе столько пессимизма? Шуберт, ты ли это? Ты, который пишет такие светлые стихи – и вдруг…
– Да не пессимизм это, Артём. Просто когда нет шансов спасения, надо начинать что-то новое.
– Что ты имеешь в виду, о поэт? Твоя загадочная душа так манит таинственностью! Я не всегда понимаю, что ты хочешь сказать. Прости мой убогий ум, прости мою невежественную душу.
– Я и сам пока что толком не могу сказать, что имею в виду. Но думаю, что скоро пойму, – ответил Шуберт.
В тот же день Лида опять за что-то сердилась на него. Шуберт всё сильнее и сильнее боялся разговаривать с ней и взял за правило писать коротенькие записочки в стихах – в своих или поэтов-классиков, и подкладывал ей их в разные места по всей квартире, пока она не видела. На этот раз он написал такую записку:

Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
(Сергей Есенин)

Лида прочитала записку, оставила на том же месте, где она лежала, и ничего не ответила. Через несколько дней, когда она была ещё на работе, а Шуберт уже дома, он написал такую записку:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
(Александр Пушкин)

Написав, он собрал вещи и ушёл. Несколько дней назад он рассказал Вике о таком необычном способе общения, и девушка решила последовать его примеру. Она написала Рябчикову записку:

В разлуке есть высокое значенье:
Как ни люби — хоть день один, хоть век...
Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье —
А должен наконец проснуться человек...
(Фёдор Тютчев)

И тоже собрала вещи и ушла. В тот же день они встретились с Шубертом у полюбившегося обоим пруда. Моросил прохладный октябрьский дождик. Мелкие снежинки уже понемногу сыпались на землю и на воду. Скоро вода покроется льдом, а лёд – пушистым слоем снега. Скоро, скоро им играть в снежки!.. Как горячо они обнимали друг друга, как беззаветно целовались! Вика радостно говорила, что у Шуберта уже немного отросли волосы, повторяла, как она мечтала о таком человеке, а поэт счастливо улыбался и отвечал, что мечты всегда-всегда должны сбываться – на то они и мечты. И прочитал ей свой новый стих:


Есть на свете много женщин,
Ими не был я любим,
Был жестоко я отвержен,
Но не плачу я о них.

Ведь тогда бы я не встретил
Ту, что ласковее всех,
Ту, чьи волосы – как ветер,
Что летает без помех.

Расцветаю от улыбки
Её синих-синих глаз.
Я за нею в прорубь с вышки
Готов прыгнуть хоть сейчас.

Я лишь с ней мечтать о чём-то
До рассвета так хочу.
Моя Вика, моё солнце,
Тебя очень я люблю!

Вика была в восторге.


8. В ГОСТЯХ У АННЫ ПЕТРОВНЫ И У ДРУГИХ

Однажды Анна Петровна решила пригласить Сергея Вышегредского к себе в гости. Она подозревала, что ничем хорошим это не кончится, но решила, что если суждено быть чему-то нехорошему, так пусть это произойдёт как можно скорее. «Пусть он скорее увидит отношения между моими родителями и делает выводы. Ведь я знаю, что он задаётся вопросом, почему я такая. Пусть получит ответ».
Когда Сергей пришёл к Анне Петровне, её родители ещё не пришли домой. Девушка налила Сергею чай в фарфоровую чашку и села напротив, бледнее мела.
– Что с тобой? – улыбка, похожая на только что выпитый чай, разлилась на лице актёра. 
– Ничего. Скоро родители придут.
– Ну так что же? Пора бы мне уже и с ними познакомиться.
И вскоре они действительно пришли. Они не заметили Сергея. Анна Петровна выволокла откуда-то ширму и сказала ему спрятаться. Удивлённый Вышегредский спрятался и стал слушать. Такой диалог мужчины и женщины ещё никогда ему не доводилось слышать.
– Сколько тебе говорить, придурок, что ты сам виноват?
– Замолчи ты, старая карга! 
– Это ты мне говоришь? Мне? Сам-то какой? Я тебя на три года младше!
– А я, между прочим, ни на что и не претендую!
– Ага! Видела я, как ты в машине с той фифой обнимался!
– Обнимался и буду обниматься!
– Глаза бы мои тебя не видели!
Дальше последовала нецензурная лексика и битьё посуды. Анна Петровна зашла за ширму и прошептала:
– И так у нас каждый день. 
– С битьём посуды? – спросил ошеломлённый гость.
– Нет, битьё бывает где-то раз в месяц. И не только посуды, – она вывела Сергея из-за ширмы, подвела его к кричащим родителям, которые тут же стихли, и сказала: – Мама, папа, знакомьтесь, это Сергей. Я захотела показать ему, как мы живём.
Повисла гробовая тишина, которую вдруг нарушил голос матери:
– Дура!
Сергей не знал, что делать, и повёл Анну Петровну к своему лучшему другу Дмитрию Летнискому. Он подумал, что, может, Летниский сможет чем-нибудь помочь. И вот они оказались у него. Летниский оседлал стул и обратился к Анне Петровне:
– Анна Петровна, сейчас вы у психолога. Представьте, что вы – это я. Я сейчас буду второй Анной Петровной. Да, у вас было трудное детство, но это не повод замыкаться от мира. Попробуйте открыться. Жизнь продолжается. Вы должны стать более раскрепощённой. Попытайтесь выглядеть более стильно, интересно.
Анна Петровна во все глаза смотрела на Летниского, хотя не была особо удивлённой. Но все её сердечные раны вдруг открылись, и она убежала из комнаты в кухню. Вышегредский зашипел на Летниского:
– Что ты натворил?
– А что? Я хотел как лучше. Человеку иногда надо сказать правду. Да, бывает больно, неприятно, но это как лечебная процедура.
– Ты, психолог! – злобно-иронично прикрикнул Сергей. – Ты сначала выучись этим всем штучкам, потом применяй их!
– Да ты же сам просил меня помочь!
– Но ведь не так же? Мне знаешь каких усилий стоило её хоть как-то раскрутить на общение? А теперь придётся всё по новой.
– Ну знаешь… – развёл руками Летниский.
– Хотя, с другой стороны, хорошо, что ты так. Теперь она сильнее оценит мою доброту, – и Вышегредский пошёл на кухню, где плакала Анна Петровна. Как только она увидела Сергея, поспешно вытерла глаза.
– Аня! Забудь про Летниского, не слушай его! 
– Он крайне чёрствый и бестактный человек, – с какой-то мрачной безысходностью ответила Анна Петровна.
– Да-да, Аня! Забудь. 
– Он сейчас говорил, что я не стильная, не интересная.
– Ну что ты такое говоришь? Ты самая интересная из всех девушек, которых я встречал.
– Да, я не умею быть, как эти вертихвостки – и что с того? А может, я не хочу быть такой?
– И не будь, Аня, и не будь!
– Но тогда я никому не буду нужна.
– Ты мне нужна. 
– Знаешь, я так ждала этих слов, но сейчас мне в них чудится какой-то подвох. Я не умею просто так взять и поверить.
– Но тебе ведь хочется поверить?
– Да…
– Тогда поверь.
– Серёжа, я была нежеланным ребёнком. Родители меня не хотели. У меня бывает чувство, что они всё время так ругаются только из-за меня. Как мне после этого тебе поверить?
– Но ведь я Сергей Вышегредский.
Анна Петровна вопросительно посмотрела на него. Её взгляд говорил: «И что с того?»
– Сергей Вышегредский  не  станет  обращать  внимания на кого попало, – пояснил актёр.
И тут Анна Петровна улыбнулась. Сергей тоже улыбнулся, они рассмеялись и обнялись. А потом вернулись домой к Анне Петровне, где её родители всё ещё кричали друг на друга. 
– Уважаемые! – обратился к ним актёр. – Честь имею просить руки вашей дочери!
– Да забирай её скорее! – почти что одновременно прокричали муж и жена и стали продолжать ругаться.
Вышегредский вышел с девушкой на улицу и предложил ей сходить куда-нибудь.
– Только не к Летнискому, пожалуйста.
– Конечно, не к Летнискому! Пойдём к Артёму Шашкину, он для меня ещё лучше друг, чем Дима. 
Они пришли к Артёму и Маше. В тот вечер у них были в гостях Шуберт и Вика. Маша принесла ещё две чашки и налила новым гостям чаю. Вышегредский рассказывал разные истории из своей жизни, где сам был главным героем, который в любой ситуации был на высоте, а Шуберт прочитал своё очередное стихотворение:

У Артёма и у Маши
Мы сегодня все гостим,
Пьём чаёк из синих чашек,
Очень весело сидим.

Как сказали в одном фильме:
«Хорошо сидим!» – вот так
Я готов сегодня тоже
Вам в стишочках рассказать.

Хорошо с друзьями вместе
И с любимою сидеть,
Да ещё и Вышегредский
Теперь с Аней тоже здесь.

Все зааплодировали. И вдруг у Сергея раздался телефонный звонок. Это был Летниский. 
– Слушай, Серёга, я правда был не очень тактичен с твоей девушкой. Ты не мог бы передать ей, что я винюсь и прошу у неё прощения?
– Конечно, конечно, Дима, сейчас передам. Хорошо, что ты подумал и осознал свои ошибки.
Сергей передал Анне Петровне слова Летниского, и она тихо ответила:
– Да ладно, чего уж там…


9. В ГОСТЯХ У СОВКА И НАТАШИ

В последнее время Рябчиков и Лида были очень недовольны жизнью. На этой почве они и сдружились ещё сильнее. Хоть Лида была девушкой, но её дружба с бывшим однокурсником походила на крепкую мужскую дружбу. Однажды он предложил ей погостить у его брата Совка и у Наташи, жены Совка. И вот они приехали и вошли в уютный загородный дом. Совсем недавно в нём были дыры, с потолка текло и приходилось подставлять вёдра и корыта, чтобы капли не падали на пол, а потом выливать воду в кусты и подставлять большие посудины по новой. Но Совок с женой постарались на славу, и теперь дом радушно принимал гостей без всяких «сюрпризов». За окнами валил снег, камин весело потрескивал, и все четверо пили чай с тортом «Прага» и с крабовым салатом. 
– Я, чёрствая и бездушная, внучка партизанки, теперь страдаю, как школьница, – поведала Лида и достала что-то из сумки. – Смотрите. Я даже альбом сделала с нашими фотографиями с Шубертом. Я их специально распечатала, чтобы альбом сделать, – она принялась показывать разнообразные фотоснимки той поры, когда она ещё была с поэтом. – А как мы с ним мечтали на мотоцикле кататься!
– Лидка, давай я тебя сам катать буду? – предложил Рябчиков, но Орехова его не слушала.
– Он мне такие стихи посвящал:

Ты моя, моя ты Лида,
Я люблю тебя, поверь.
Я люблю сильнее жизни,
Твои руки – в небо дверь.

А глаза как солнце в речке,
А улыбка – лепесток.
Как же мог до этой встречи,
Без тебя как жить я мог?

Я люблю тебя и таю,
И немею, и горю,
Оттого тебе читаю
Те стихи, что сам творю.

– Да я и сам злой в последнее время, – сказал Рябчиков и закурил. – Вика от меня ушла к этому сопляку. И чего я с ним так носился? Я считал его лучшим другом, но теперь  верю только в твою дружбу, Лидка. Хм… Что-то со мной не так. Почему от меня все невесты уходят? Ты вот ушла, Наташка, теперь вот Вика. 
Наташа покачала головой:
– Хорошо, что ты начинаешь что-то понимать, Рябчиков. 
Совок посмотрел тяжёлым взглядом на Наташу, и та поспешила его успокоить:
– Не волнуйся, Совок, всё у нас с тобой хорошо. Тем более ты держишь своё обещание.
– Какое обещание? – откашлялся Совок.
– Ну про терроризм больше не слушаешь!
– А, ты про это, – улыбнулся Совок слегка усталой улыбкой, – ну конечно, я ради моей Наташеньки и не на такое способен.
– Да-да, – живо подхватила Наташа, – вчера вот снеговика лепил, совсем как ребёнок!
– Я и не такое буду в Новый год делать, – снова сказал Совок хрипловатым голосом и улыбнулся улыбкой, которая тоже казалась хрипловатой. Видать, он слегка простудился при лепке снеговика.
– Страшно представить, что ты будешь в Новый год вытворять, – засмеялась Наташа.
– Идиллия и гармония! – обратился Рябчиков к Лиде. – Подумать только, что это моя бывшая невеста. Лидк, может, нам с тобой тоже какую-нибудь идиллию забабахать, а?
– Ты про что? – спросила Лида, и Рябчиков только и отмахнулся.
Они посидели немного ещё в гостях, а потом уехали вместе на машине Рябчикова, по очереди садясь за руль и ещё долго катаясь по заснеженной деревне.


10. «МНОГО ШУМА ИЗ НИЧЕГО»

– Артём, я переживаю, – заявил Шуберт.
– Что случилось, о мой юный лирик? Постой! О! Я, кажется, догадываюсь. Расскажи мне всё.
– Вот, послушай:

Я люблю, люблю я Вику,
Но как с Лидою нам быть?
Как и с Рябчиковым быть нам?
Надо тоже им любить.

Мне их жаль, что одиноки
Стали их теперь сердца.
Надо им найти подмогу,
Чтоб помочь им до конца.

Но какое же тут средство?
Я не знаю, как мне быть.
Я хочу лишь, чтобы сердце
Всякое могло любить.

Артём вытер глаза, наполненные слезами, и сказал:
– О мой юный лирик, как я тронут, что ты так переживаешь за них! О, как благородна и высока твоя душа, не то что душа меня, жалкого эгоиста, которого свет не видывал!
– Что делать будем, Артём?
– Я очень люблю Шекспира, о мой юный лирик, а у Шекспира есть великолепная комедия «Много шума из ничего». Держу пари по свету в твоих глазах, о поэт, что ты догадываешься, к чему я клоню.
– Артём!!! – восторженно воскликнул Шуберт. – Я действительно догадываюсь! Мы сведём Рябчикова и Лиду!
– Конечно! Позволь мне сымпровизировать. Меня так вдохновляет эта ситуация, о Шуберт, что захотелось сочинить стих. Послушай:

Нельзя нам в счастье забывать несчастье,
Которым близкие томимы.
Я сам узнал когда-то боль ненастья,
Когда шептал чужое имя.

Теперь чужого имени уж нету,
Ведь с милой быть – седьмое небо.
Но есть и те, что странствуют по свету,
Ловя сухарь от корки хлеба.

О, я и сам скиталец во вселенной,
Я всё же сердцем неприкаен,
Хотя блаженство – тропкою весенней
Ходить с любимой спозаранку.

Узнав взаимности раздолье, всё же
Я знаю боль, что в сердце свищет.
Нет ничего на свете мне дороже,
Чем насладиться этой пищей.

О пища для сердец! О гнёт любовный!
Хочу, чтоб все тобой томились!
В подлунном мире каждый, каждый должен
Твою изведать боль и силу.

– Великолепно! – на этот раз Шуберт вытирал слёзы. – И как верно ты обо всём пишешь, и как красиво!
– Я просто так чувствую! – ответил Шашкин, воздевая руки к потолку и сотрясая ими. – Но приступим к делу, о мой юный лирик! Давай ты будешь писать письмо от имени Лиды, а я – от имени Рябчикова. 
– Давай!
И они сочинили два письма. Вот их дословный текст:

Дорогой Рябчиков!

Я не привыкла отступать от намеченных целей, я привыкла добиваться своего, ведь недаром моя бабка партизанила в лесу и разгружала вагоны. Я вся в неё, не устаю повторять это снова и снова. Но в жизни у каждого человека наступает переломный момент, когда не узнаёшь себя. Где былая сила? Где отвага? Теперь я и сама была бы рада, чтобы кто-нибудь был хоть чуточку сильнее меня. Раньше мне нравились скромные и нежные парни, мне нравилось ощущать себя сильнее их, но я сейчас всем сердцем ощущаю, что значит быть женщиной. Твоя мощь и сила сейчас как будто живым образом сияют передо мной. Может, ты удивишься, что я выражаюсь такими поэтическими словами, но что поделаешь? Я столько времени провела с Шубертом, я не могла не перенять что-то от него. Прости мне это. Я хочу забыть про Шуберта. Да я уже забыла. Я мечтаю только о тебе, день и ночь я представляю, как ты открываешь мою дверь и заходишь, как когда-то Шуберт. Представляю, как ты садишься со мной в кресло, как когда-то этот поэт, берёшь меня за руку, гуляешь по тропинкам, где, казалось, никто и никогда не гулял до нас. Но как по-другому было бы всё с тобой! Мне кажется, что я всю жизнь любила только тебя одного. Мне никого и ничего не надо, кроме тебя. Я пойду за тобой на край света, только дай мне на это согласие. Без твоего согласия я не сделаю ни шагу навстречу тебе, а значит, навстречу мечте и счастью.

                Нежно     любящая тебя Лида               



Милая, единственная моя Лида!

Сейчас меня захлёстывает буря страстей. Может быть, ты удивишься, ведь я никогда особо не умел говорить о чувствах, но сейчас я сгораю! Сгораю и умираю! Твой образ стоит передо мной, и солнце меркнет в моих глазах. Может быть, ты будешь хохотать над этим жалким клочком бумаги (горе несчастному!), но пойми, что я сейчас полон тобой, как разверзшаяся пропасть полна солнечных лучей, благосклонно льющих в неё своё приветливое тепло. О-о-о! Не удивляйся моим словоизлияниям. Я много времени провёл с Викой, а она весьма поэтическая девушка. Но не подумай, что я тоскую по ней! Просто я от неё научился говорить, что чувствую. Потому я и могу сейчас прямо и открыто говорить: я люблю тебя! Люблю, люблю, люблю! И умираю! Дай же мне руку спасения, потому что последнее солнце, оставшееся во вселенной моей души, уже меркнет. Имя  этому солнцу – Надежда. И лишь то, что ярче всех солнц и звёзд, вместе взятых, никогда не померкнет. Имя этому светилу – Любовь.

                Погибающий во мраке Рябчиков

Шуберт и Артём показали друг другу свои творения эпистолярного жанра и остались довольными. Они заклеили письма и отправили их Рябчикову и Лиде. Через какое-то время Рябчиков позвонил Лиде и назначил встречу в парке. Лида пришла. Она смотрела на Рябчикова не менее влюблёнными глазами, чем он на неё. Но единственное, что он смог сказать девушке, это было:
– Ну и ну, Лидка. Ну ты отожгла.
– Что-о-о?
– Да шучу я, шучу. Я безумно тронут.
– Нет, это я тронута. Я вообще не ожидала. Подумать только!
– Ты не ожидала сама от себя? Не ожидала, что полюбишь меня?
– Ну после такого я не могла не полюбить тебя!
– После чего? После того, как ты с Шубертом рассталась? Понимаю… И тебе захотелось изведать настоящей мужской силушки?
– Эй, Рябчиков, поосторожнее слова выбирай!
– Да шучу я, шучу. Но ведь тебе теперь хочется чего-то совсем другого, не как с Шубертом. Я тебе это обеспечу.
– Какой-то ты странный, Рябчиков. Знаешь, я и не думала, что ты можешь быть таким поэтичным. Даже не столько поэтичным, сколько надрывным. Ты мне даже Шашкина напомнил. 
– Чем же? Разве я надрываюсь, как он? Я всего лишь сказал, что покажу тебе настоящую мужскую силушку, не то что этот слабак, с которым ты сама была как мужик.
– Эй, Рябчиков! Я сейчас рассержусь! И вообще, Шуберт вовсе не слабак, просто пьёт зачем-то.
– Но всё-таки я посильнее его буду, верно? И вообще ты же сама говорила, что он всё возложил на тебя, что ты всё решала и делала за двоих, а он умеет только стишки сочинять и смотреть томными глазами, а чуть что – сразу в слёзы. Мать твою, ты же говорила, что он даже лампочку ввернуть не может!
– Рябчиков! Я сейчас рассежусь!
– Я тебе покажу «рассержусь»! 
– Я что, по-твоему, не могу рассердиться на тебя?
– А я тебе покажу свою силушку богатырскую – и не сможешь, – и Рябчиков крепко стиснул в объятиях Лиду и так зацеловал её, что любое сопротивление стало бесполезным. Да она и не хотела сопротивляться. Они долго гуляли по парку, счастливые и довольные, и вдруг Рябчиков сказал:
– Слушай, зря я на Шуберта сердился. Мне теперь до Вики нет дела. Пожалуй, надо помириться с ним.
Он достал телефон и набрал номер поэта.
– Алло, Шуб, ну мы это… мы с тобой снова друзья, что ли? Тут у меня такой сюрприз был! Короче, мы с тобой девушками поменялись. Ой, она меня бьёт! Опять я не те слова подобрал!
Шуберт закрыл трубку рукой, так как не мог сдерживаться от смеха. Смеялась и Вика, сидящая рядом, которой поэт уже всё рассказал. Она была очень рада и гордилась им, что он помог двум сердцам обрести друг друга.


11. СМИБИ

Кроме Артёма Шашкина, Сергея Вышегредского и прочих, в театре был ещё и актёр по прозвищу Смиби. Этому прозвищу он был обязан роли воришки Смиби в одноимённом спектакле. Сам актёр не был воришкой, но был схож со своим персонажем по хитрости и пронырливости. Он был не только актёром, но и вся организаторская деятельность проходила исключительно через него.
Однажды Сергей Вышегредский сказал своей жене Ане:
– Слушай, Ань, тебе надо к нам актрисой пойти, будем вместе играть.
– Серёж, мне достаточно ходить в качестве зрителя. Я очень люблю все спектакли с твоим участием (Вышегредский заулыбался) и не только с твоим (Вышегредский нахмурился). А вот актриса из меня не выйдет.
– Выйдет! Кто сказал, что не выйдет? 
– Но как ты себе это представляешь? Кто меня возьмёт?
– Как кто? Сутуев, конечно.
– Ему не понравится, как я играю. 
– Понравится.
– Ну ладно, давай я схожу, прочитаю перед ним стих, только чтобы ты убедился, что ему не понравится. 
Вышегредский привёл жену к Сутуеву, около которого крутился Георгий Малютин. Аня прочитала Сутуеву стих Шуберта:


Я сегодня сел на лошадь,
Меня лошадь понесла,
И летел в просторах город
К побережию села.
Я качался средь седла.

Я на лошади качался,
И земля была кругла.
Впрочем, круглой от начала
Она вечно так была.
Я качался средь седла.

Я всё ехал, я всё ехал,
Песня лошади светла.
Слышал я весло и всплески
Где-то там издалека.
Я качался средь седла.

Как и предполагала Аня, Сутуеву не понравилось, как она прочитала стих. Малютин ехидно обратился к готовой провалиться сквозь землю девушке:
– Если хочешь, иди ко мне, я тебя возьму.
Аня нерешительно посмотрела на Сергея, который энергично замотал головой в знак того, что не надо идти к Малютину. 
– Ну как хочешь! – захихикал Георгий. – Сама же пожалеешь. Тебя этот (он ткнул пальцем на Сутуева) не возьмёт. Он бездарей не берёт!
– А почему же ты берёшь бездарей? – высокомерно спросил Вышегредский, делая упор на последнее слово.
– Потому что только я знаю, как из них людей сделать! – и Малютин снова захихикал. 
Вышегредский с Аней вышли на улицу. Аня была мрачнее тучи. Сергей был озадачен.
– Я же тебе говорила.
– Я знаю, что мы сделаем.
– И что же? – Аня бросила скептический взгляд на мужа.
– Мы обратимся к Смиби. Он всё устроит.
На следующий день Сергей обратился к Смиби:
– Слушай, Смиби. Такое дело: надо мою жену взять.
– Ну а я что могу сделать? – Смиби бросил плутовской взгляд на коллегу.
– На, держи. Всё-таки ты воришка, – проворчал Вышегредский, протягивая деньги Смиби, который с равнодушным видом положил их в карман и посмотрел куда-то наверх, присвистывая.
– Что, мало? – нервно спросил Сергей. – На, держи ещё, жадюга! – и он протянул ещё пачку.
– Ну можно и помягче выражения находить, – произнёс Смиби.
– Ну что, возьмёт её Сутуев?
– Сделаю всё возможное, – Смиби весело развёл руками, стреляя по сторонам глазками. 
В тот же день Смиби поговорил с Сутуевым, применяя все свои деловые и дипломатические навыки, причём не отстегнул ему ни одной купюры из принятых от Вышегредского. Сутуев какое-то время сомневался, но Смиби убедил его, что из девушки можно будет что-нибудь вылепить, и режиссёр в конце концов согласился с оговоркой, что щадить её, естественно, не будет. Аня была принята. Следуя своей оговорке, Сутуев нещадно орал на неё, и девушка потом рыдала в гримёрке. Вышегредский утешал её, но говорил, что искусство требует жертв. Летниский подзывал Сергея в сторону и спрашивал, зачем тот так мучал жену, на что Вышегредский надменно отвечал, что мучал не он, а Сутуев. Почему-то актёр был уверен, что совершил благой поступок, что Ане просто жизненно необходимо играть в театре. Но когда актёрам было уже невмоготу видеть, как мучилась свежеиспечённая актриса, все сговорились между собой и объявили Сергею бойкот. Смиби предпочёл принять нейтральную позицию. Но когда Вышегредский сдался и дал жене добро оставить актёрскую деятельность, главный организатор не вернул коллеге ни единой купюры.


12. В ДЕРЕВНЕ

Машу послали в командировку в некую очень отдалённую деревню. Девушка должна была сделать там зарисовки местной жизни для нового репортажа. Артём не находил себе места. На одном из поэтических вечеров он прочитал стих:

Моя любимая, ты далеко,
Я без тебя душой рыдаю.
Как жить мне дальше – я не знаю,
Теперь и небо – хрупкое стекло.

Я о душе моей не говорю,
Она теперь как сто осколков.
Но фотографию на полке,
Как тень луны, я всё же берегу.

О, рассказать она не может всё.
Запечатлеть ли голубицу?
Нет, обломаются все кисти,
Они не в силах рисовать её.

Лишь я её рисую в бренных снах.
О, как я жалок, как я бренен!
Душой я нищ, а сердцем беден,
И в моих строках бьётся только прах.

Но ты прими, прими его, молю!
О Маша! Нет пути обратно!
И я шепчу, шепчу невнятно
Тебе мой хилый плач, как соловью.

После него вышел Шуберт и прочитал свой стих:


Я сегодня был на речке,
Она льдом покрылась вся,
Падал снег, как сто овечек,
Ай, какая красота!

Мы с моей любимой нежно
Обнимались под сосной.
А сосна стоит железно,
Словно старый часовой.

Мы с моей любимой пели,
И смеялись, и бегали.
Камыши все словно кегли,
Я доволен этими кеглями.

Сундуков хмыкнул, но не посмел ничего сказать, ведь он помнил, как Рябчиков тогда побил его за критику Шуберта. А теперь, когда Рябчиков помирился с поэтом, это было снова опасно.
Артём подошёл к Шуберту и Рябчикову и зарыдал:
– О мой юный лирик! Твой бесценный талант вновь пронзил меня! О, как я хочу так же любоваться кеглями, ой, то есть камышами с моей Машей, с моей чернокрылой голубицей! Но она уехала, уехала! О горе, горе мне, несчастному!
– Но ведь она вернётся, – улыбнулся Шуберт. – Она же тебя любит – это самое главное. А разлука эта – временная. Она там порисует, порисует – и вернётся.
– Любая разлука для меня как сто кинжалов, вонзенных в мою хилую душу! – сотрясал руками Артём. – О Рябчиков! У тебя ведь есть машина! Отвези меня в деревню хоть на два денька! Поедем на эти выходные! Я не в силах вынести разлуку!
– Да ты сбрендил, что ли? Чтобы я в глухомань какую-то поехал? – отмахнулся Рябчиков.
– Рябчиков, пойдём на минутку, – сказал Шуберт.
– Что такое?
– Поговорить надо.
Они вышли, а позади всё ещё слышались вопли Артёма.
– Рябчиков, пожалуйста, не отказывай ему в этой просьбе. Он так и расцвёл, когда стал встречаться с Машей. Я ужасно боюсь, как бы он снова не закис, как раньше. Ему надо помогать не закиснуть.
– Вот друга нашёл! Защитника! – проворчал Рябчиков. – Ладно, Шуб, уговорил.
На следующий день они собрались втроём. Они не хотели брать с собой девушек в глухомань, но Лида с Викой быстренько разузнали о предстоящей поездке и присоединились. Лида упрекала Рябчикова, что он считал её слабой, раз не звал, а Вика ласково пожурила Шуберта, что он хотел уехать без неё и лишить её таких романтических дней.
– Я, ты и глушь… Что может быть прекраснее? – восторженно повторяла она. 
И вот они поехали впятером. Рябчиков хорошо ориентировался по карте и ехал в нужном направлении. Он то и дело менялся с Лидой местом за рулём, Шуберт с Викой сзади смотрели открытки с деревенскими пейзажами, а Артём выкрикивал какие-то трагические стихи, чем немало раздражал Рябчикова с  Лидой. Они ехали почти целый день. Цивилизация оставалась позади, и с каждым километром леса становились всё непролазнее, дороги – всё более заснеженными и холмистыми, но с горем пополам путники всё-таки добрались до заветной деревни. Перед их взорами предстали покосившиеся домишки с низкими крышами, чуланы и старушки, много-много старушек. 
– Вы к кому пожаловали? – шепеляво спросила одна из них, кутаясь в синий с малиновыми цветами платок.
– К моей невесте! – ударил себя кулаком в грудь Артём. 
– А ктой-то у тебя  невеста? – зашамкала  обвисшими   губами старушка. – Ась? А мы не старенькие для тебя? Хи-хи! Каравай-каравай, кого хочешь – выбирай!
Тут же откуда ни возьмись появилась ещё стая старушек, они все облепили Шашкина и стали водить хоровод вокруг него. Шуберт с Викой захохотали, а Рябчиков с Лидой отправились на поиски Маши. Когда они привели её, старушки уже чуть было не дрались из-за Артёма.
– Да прекратите вы, мать вашу! Вот его невеста! – слегка прикрикнул Рябчиков.
– Ась? – разом откликнулись старушки.
Артём задрожал. Он пошёл навстречу Маше, которая сияла, но попыталась принять строгое выражение лица.
– Ты ведь знал, что я в командировке. Неужели так трудно подождать недельку?
– О Маша! Всё моё сердце принадлежит только тебе! Вся моя кровь до последней капли – твоя. Послушай мой ничтожный и жалкий стих, который я посвятил тебе, любовь моя! – и он прочитал тот самый стих, который читал на поэтическом вечере.
Маше стих понравился, она похвалила его, но нашла некоторые недочёты и посоветовала Артёму исправить их. Шашкин взял бумагу и тут же принялся переписывать, а старушки между тем повели гостей в ветхие избушки. Каждая старушка взяла себе по гостю. Они просили пришельцев чувствовать себя как дома, но предупредили, что нужно быть осторожными, ибо в здешних краях водились гадюки и спали зимой в старых пнях. Артём не услышал это и побрёл в лес в поисках вдохновения, пока Маша заканчивала очередную зарисовку. В лесу он подобрал палку и размахивал ею, как тростью, а потом стал шебуршить ею в углублении старого пня и разбудил клубок гадюк, испугался, но всё же взял одну из них, положил её в сумку и пошёл обратно. Он не знал, что змея ядовитая, но она чудом не укусила его. Придя домой, он вошёл в избушку, где Маша ела жидкую похлёбку с раскрошенным в ней хлебом (фирменное блюдо старушки), и показал невесте змею. Девушка пронзительно вскрикнула, на этот крик прибежал Шуберт. Не заметив змею, он наступил на неё, и гадюка тут же укусила его за ногу. На шум сбежались и все остальные. Шуберт лежал без сознания. Вика громко вскрикнула и стала судорожно просить кого-нибудь помочь Шуберту, так как сама не знала, что надо было сделать.
– Да не кричи ты, дурочка! – резко сказала Лида, решительно подошла к Шуберту и хотела отсосать яд, но Рябчиков оттолкнул её и сам сделал это; Маша встряхнула валявшегося в обмороке Артёма и сказала:
– Собирайся. Мы сейчас отнесём гадюку, откуда ты принёс. Показывай мне дорогу.
Вика плакала и говорила Шуберту, что он же чуть не умер, а поэт с улыбкой отвечал ей, что не может умереть, поскольку у него есть она, Вика. 
Казалось, всё успокоилось, но на следующий день случился переполох. Из леса явился… медведь! Он напугал до полусмерти старушек, Шуберта, Вику и Шашкина, а Рябчиков с Лидой и с Машей вооружились дубинками. Но медведь не привык к такому обращению. Он привык, что его все пугались и прятались по углам, и, увидев вооружённых людей, он тут же скинул медвежий костюм и оказался… человеком. Это был сын одной из старушек, единственный мужчина на всю деревню, который регулярно забавлялся тем, что надевал этот костюм, добытый непонятно откуда, и пугал всех. Старушки уже знали этот номер, но каждый раз от страха у них всё вылетало из головы, и они пугались снова и снова. 
– Опять ты, Мишка! – стали махать они на него морщинистыми руками, а он только и хохотал в ответ.
– А можно примерить? – спросил Артём и тут же получил согласие.
И вот они все сидели и пили чай, а на Артёме красовался медвежий костюм с бурой головой, откинутой на плечи, как капюшон. Шашкину так понравился наряд, что Миша почесал в затылке, вздохнул и подарил парню эту одёжу, тем более, как сказал он, чего доброго, старушки однажды нет-нет, да и помрут с перепугу. Артём был в восторге и с горячими слезами благодарил «благороднейшего благодетеля». А ещё через несколько дней друзья вернулись обратно в Москву, оставшись довольными поездкой, в которой сделали много фотографий. 


13. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Множество лиц склонилось над люлькой, в которой барахтался младенец с красным личиком и круглыми ручками и ножками. Все тихо перешёптывались, чтобы не разбудить девочку, которая вдруг проснулась и пронзительно закричала.
– Наташ, тебе пора кормить девочку, а потом и за стол сядем, – важно и деловито произнёс Совок, и его жена удалилась с дочерью в другую комнату. Через какое-то время она вернулась, и ребёнок снова спал.
– Ну и ну! – сказал Рябчиков. – У меня теперь племяшка. Как вы её назовёте?
– Я думаю назвать Леной, а Совок хочет Галей, вот мы и спорим. Ну ничего, она же только родилась, ещё успеем придумать имя. Зато мы уже решили, кто будет крёстным. Это будет Летниский.
– Да, мы очень сдружились с Димой, я другого крёстного и не вижу для Галочки, – отозвался Совок.
– О дети! – воскликнул Шашкин. – О, я ведь и сам был когда-то таким, не знающим о горестях жизни и сладко спящим в детской колыбели!
От криков Шашкина девочка снова проснулась, и Маша слегка подтолкнула локтем жениха. Он осёкся, а младенец плакал. Наташа взяла на руки и стала качать дочь, которая понемногу успокоилась.
– А можно, я тоже подержу её? – слегка застенчиво попросила Вика.
– Конечно, Викуль, – и Наташа передала улыбающийся свёрток девушке. 
– Какая прелесть! – восхищалась Вика. – Какие глазки, какие ручки! Шуберт, посмотри! Ну прелесть же! Напиши о ней стих!
Шубурт взял промасленную бумагу, в которую была завёрнута колбаса, и написал:


У Наташи и Совка
Родилась дочурка,
Она очень хороша,
Она станет очень чуткой.

Она станет очень милой
И красивой, как весна,
И какого-то поэта
Пусть сведёт она с ума.

Будет девушка счастливой
И любимой навсегда.
Ей не дали пока имя,
Но ведь это – не беда.

Ребёнок снова стал понемногу засыпать. Артём воскликнул:
– Спи, спи, о дитя! Спи сладким сном, ангелочек! Я и сам когда-то не знал скорбей! Спи, ещё не пришёл твой час, когда ты хлебнёшь…
Рябчиков схватил за грудки Шашкина и зашипел:
– Я тебе хлебну!
– А не пора ли нам хлебнуть шампанского? – пришёл на выручку другу Шуберт.
– У него одно на уме! – расхохоталась Лида.
– Лида, зачем ты так? – слегка обиженно прошептала Вика, но та, к кому были обращены эти слова, не услышала их.
И вот хозяева и гости сели за стол и открыли шампанское. Не было конца и края поздравлениям и пожеланиям, чтобы дочка росла здоровой и счастливой. После нескольких бокалов Шуберта развезло, и его пришлось по настоянию Наташи запереть в одной из комнат. Не без внутреннего сожаления Совок сделал это. Какое-то время поэт ломился, чтобы его выпустили, но потом приумолк. Все подумали, что он заснул. Никто не знал, что Шуберт открыл окно, вылез на улицу и стал бродить по деревне, пока не дошёл до соседнего города тоже посёлочного типа, но более крупного. Вика захотела пойти к поэту, осторожно открыла дверь и с улыбкой заглянула, но тут же улыбка сменилась на её лице ужасом. Окно было распахнуто. Вика поспешно закрыла окно и побежала обратно.
– Шуберт убежал! Шуберт убежал!
– Как убежал? Куда? – загалдели все.
– Да откуда я знаю? Окно было открыто!
Вика, Рябчиков, Артём, Лида и Маша наскоро оделись и бросились на улицу искать поэта, которого уже увозила скорая помощь. Шуберт попал под машину…
Через несколько дней, точно так же, как тогда все склонились над новорождённой девочкой, теперь склонились над поэтом, который находился в коме, но на этот раз на лицах не было улыбок. Врачи сказали, что он вряд ли выживет, уж больно сильно покалечился. Никто не мог поверить в это, все продолжали надеяться на спасение, вспоминая, как он когда-то чудом выжил и даже не стал инвалидом после падения с пятого этажа, но на этот раз через какое-то время Шуберт и в самом деле испустил дух. Врачи горестно сообщили об этом друзьям, и Вика страшно побледнела. У неё помутилось в глазах, и рыдания стали просто душить её. Теперь она сама нуждалась в медицинской помощи. Врачи дали ей успокоительное, разведённое в воде, и сами напоили её, так как руки у девушки страшно тряслись.
– Нет! Нет! Нет! Не хочу! Не хочу! Не хочу! – сквозь рыдания кричала она хриплым голосом. – Верните мне Шуберта! Я всё отдам, всё! – она стала судорожно рыться в тощем кошельке, потом стала лихорадочно снимать серьги. – Я сделаю всё, что вы захотите, только верните мне его! Я не могу жить без него! Я так его люблю!
Она упала в обморок. Все остальные тоже плакали, даже Рябчиков, но особенно заливался слезами Артём. Он написал стих:

О друг мой! Ты ли нас покинул?
Ты был как ясная заря,
И верил я, что наши жизни
Сплестись смогли тогда не зря.

Но нынче! Что за тьма больная?
В моей душе померкнул свет.
И пуля дикая, шальная
Пронзила бренный мой портрет.

О, как мне жить? Как жить мне дальше?
Ты был так дорог мне, поэт!
Скажу тебе без всякой фальши,
Что и меня теперь уж нет.

Маша принялась выхаживать сестру, которая отказывалась есть и худела на глазах. Но вот через два дня раздался звонок, и врачи сказали, что Шуберт жив, что у него была клиническая смерть. Не помня себя, Вика помчалась в больницу и чуть не задушила в объятиях любимого поэта. Он плакал и смотрел куда-то застывшим взглядом.
– Шуберт! Шуберт! Скажи хоть что-нибудь! Я люблю тебя, Шуберт! Люблю! Люблю! Люблю! – рыдала Вика, но парень молчал.
– Ему нужен покой, – сказали вошедшие врачи.
– Вика, – вдруг сказал Шуберт, – я теперь буду совсем другим человеком.
Девушка насторожилась.
– Не надо другим! Хочу прежнего Шуберта, нежного, чувственного и романтичного!
– Ну конечно, я останусь таким! – вдруг улыбнулся поэт, обнимая любимую. – Вика, моя Вика… Просто я больше не буду пить! Как я соскучился по тебе, по твоим глазам, по твоей улыбке, по твоим блондинистым прядкам! – он нежно гладил и целовал её волосы, и оба плакали от счастья. А потом он попросил бумагу и написал:


Любимая! Тебя я не покину,
Ведь мне несносна даже эта мысль,
Что ты одна с тоской у старой вишни
Мою припомнишь сгубленную жизнь.

Я глупым был, я был неосторожным,
Сплелись минуты все в один лишь миг,
И я увидел в диком бездорожье,
О чём не мог читать и в сотне книг.

И буду я хранить завет, что мама
Мне при рожденье бережно дала.
Она сказала мне: «Сынок, ты пламя
Храни, не дай сгореть ему дотла».

А что я делал? Прожигал нещадно
Всё то, что жизнь так щедро раздаёт.
И лишь теперь мне стало вдруг понятно,
Что жизнь назад никто не отдаёт.

Я буду жить! Любимая, я нужен
Тебе – а это веский повод жить.
Ты мне нужна и в зное, и при стуже,
Я буду целый век тебя любить.

Вика снова заплакала от счастья, но на этот раз в её глазах читалось ещё и удивление, ведь этот стих сильно отличался от всего того, что Шуберт писал раньше. А когда она спросила, что он видел при клинической смерти, он снова обнял её и ответил с самым загадочным видом, что расскажет об этом когда-нибудь потом.


14. СВАДЬБА

Вика верила, что с Шубертом всё будет в порядке, но так сильно его любила, что всё равно волновалась и переживала за него. Она сказала ему, что ей кажется, что если они женятся, то с ним тогда точно ничего не случится. Её любовь будет ещё сильней, чем раньше, будет хранить его. И вскоре они поженились. Ко дню свадьбы у Шуберта уже отрасли волосы, как и раньше. Он едва притронулся к шампанскому, пригубил всего пару глотков, а в основном пил соки и морсы. Молодые съездили в свадебное путешествие по Золотому кольцу, а когда вернулись, Шуберт прочёл на одном из поэтических вечеров свой новый стих:


Луна, ведь ты сияешь всем живущим!
Луна, луна, сияй вот так и мне!
Пусть каждый стих становится всё лучше,
Ведь я пишу о милой и во сне.

Я не могу забыть ни на секунду
Её глаза, улыбку и любовь.
Я даже в море плыть могу без судна,
Её чтоб встретить в дымке берегов.

Любовь моя! Я твой навеки, знаешь,
И если стану пеною морской,
То и тогда меня ты повстречаешь,
Когда пройдёшься тихо под ольхой.

Я мог бы стать сирени лепестками,
К твоей перчатке бережно склонясь.
Я мог бы стать сиреневым туманом,
Чтоб ввечеру ты знала благодать.

Не лепесток я, не туман. Я Шуберт,
И я хочу обнять тебя скорей.
Мне не забыть, любимая, те губы,
Что слаще пены ветреных морей.

Лида подошла к Вике и тихонько шепнула ей, что надо бы заняться новым сборником стихов Шуберта. Вика ответила, что и сама думала об этом и обязательно поговорит с любимым. Когда Шуберт сошёл со сцены, Артём подбежал к нему, крепко сжал его руку и воскликнул:
– О величайший из поэтов! Выслушай же и мои стенания! Я тоже хочу жениться! Но я боюсь. Вдруг я совсем не гожусь на роль мужа? Вдруг Маша разлюбит меня? Ведь я и так едва смею верить в её любовь, ведь я жалкий червь. О-о-о!
– Женись, Артём, и ничего не бойся! – улыбнулся поэт.
– А она не прогонит меня? Не разлюбит? – с сомнением промолвил Шашкин. 
– Ещё сильнее будет любить, – отозвался Шуберт.


15. СОН ЛЕТНИСКОГО

Страшный сказочный театр. В нём правят два царя – Палаткин (ударение непременно на последний слог) и Сутулов. Сутулов талантливый царь, но Палаткин захватил всю власть себе и издевается над талантливыми актёрами. Он не в силах вынести, что кто-то может быть талантливее его. Он мучает его, Летниского, хоть и дал ему главную роль в спектакле «Обмотай мне шею камышом», а также Артёма Шашкина и Смиби. Но Смиби кое-как справляется, ведь он не промах. Смиби всегда умеет договориться, да ещё и себе выгоду не упустит. Летниский совершенно не может понять, что сделал Смиби, но Палаткин отстёгивает ему денежки из собственной казны. Что касается Артёма, то тот убивается дни и ночи напролёт. И вот Артём идёт вешаться. Артём просовывает голову в петлю и уже хочет вышибить из-под себя табуретку, как вдруг на коне прискакивает он, Летниский, выхватывает петлю и сам лезет в неё головой. Летниский сам вышибает табуретку и раскачивается на ветру. Ветер несётся с юга.
– Что ты сделал, о мой благородный мощношей? – заламывает руки Артём.
– Показываю тебе, как вешаться надо, дурень, – подмигивает Летниский. – А если у тебя нет такой шеи, как у меня, то и не надо вешаться.
Артём думает и приходит к выводу, что, пожалуй, «благородный мощношей» прав. Шашкин помогает ему слезть, и они уезжают из страшного сказочного театра на собаке, которую им за определённую сумму предоставил Смиби, прибавив: «Собака свеженькая совсем!» и стреляя своими лукавыми глазками. Сам Смиби остаётся в страшном сказочном театре, ведь он имеет какую-то выгоду от Палаткина. Но вдруг Палаткин слышит лай собаки, выбегает с ножом и кидает его в сторону уезжающих. Нож попадает в Летниского, и Летниский… просыпается!
В холодном поту Летниский вспомнил про сон Артёма и решил, что очень странно, что им снятся такие похожие сны. «Шашкин прав, без психологии тут не обойтись», – подумал Летниский, на ходу завязывая галстук. Он собрался к Анне Петровне на сеанс, но Анна Петровна уехала в отпуск с мужем Сергеем Вышегредским. Таким образом Летниский попал к совсем другому психологу, к молоденькой Вере Семёновне, но это уже совсем другая история, о которой речь пойдёт ниже.


Часть IV

1. ПАДЕНИЕ

Началась, вернее, продолжилась эта удивительная история осенью в деревне, где жили родители Маши и Вики. Девушки решили погостить там недельку и, конечно, взяли с собой Шуберта и Артёма Шашкина. Они ходили гулять по осеннему лесу, катались на лодках, а в один из вечеров пошли на конюшню, где можно было за определённую сумму покататься на лошадях.
– Шуберт, посмотри! – воскликнула Вика. – Гуси и утки!
– Ой, и правда! – поэт с улыбкой посмотрел на разгуливавших птиц. – Жаль, мы забыли взять хлеб покормить их.
– Не беда, – откликнулась Маша, доставая из сумочки буханку белого хлеба и печенье и протягивая всё это сестре и её мужу. – Я всё предусмотрела, ведь знаю, как вы любите кормить  животных.  Дай чуть-чуть, – Маша отломила кусочек и сама кинула гусю, который проворно подбежал и схватил лакомство оранжевым клювом. Тут же грудой собрались остальные птицы, пытаясь выхватить друг у друга хлеб.
– О гнёт! – воскликнул  Артём, горестно  наблюдая за птичьей схваткой. – Вот так и в жизни бывает всегда! Сильные побеждают слабых, а слабым только и остаётся, что молить о пощаде. Ну так что ж! Я слаб и не стыжусь этого!
Маша посмотрела по сторонам и заметила взгляды посетителей и работников. Взгляды были устремлены, конечно, на него, на Артёма Шашкина.
– Нет, не стыжусь! – продолжал кричать парень. – Пусть меня бьют, пусть! Я сам готов подставить грудь под удары судьбы! Сейчас я сяду на коня, а он наверняка сбросит меня, и я разобьюсь в лепёшку!
– Не говори так, Артём! – задумчиво произнёс Шуберт. – Ты же знаешь, слова поэтов часто сбываются.
– Я ли поэт, о мой юный лирик? – восклицал Артём. – Мои жалкие потуги – ничто в сравнении с твоим талантом, перед которым я преклоняюсь.
– Это ты зря, – сказала Маша, обращаясь к жениху. – Конечно, тебе ещё есть что править в своих стихах,  у тебя  есть  недочёты, но самое главное – в тебе есть талант, это и слепому видно. Хуже – когда нет таланта, там и правки ничего не дадут. А у тебя много стоящих произведений.
– О любимая! – Артём рухнул на колени перед Машей. – Дай облобызать твои руки, свет моей жизни! Только ты возвращаешь к свету моё бренное существо, которое по счастливой случайности ещё не сделалось прахом!
– Встань, Артём! Ты что, хочешь штаны порвать?
– Мне ли до штанов, когда моё сердце порвано? И порвано оно от любви к тебе, о моя чернокрылая голубица!
Он повалился на землю, но одного строгого машинного взгляда было достаточно, чтобы он покорно встал. Вид у него был настолько жалок, он был похож на побитого пса, и сердце у Маши сжалось. Она на глазах у всех обняла и поцеловала Артёма. А Шуберт тем временем задумчиво отошёл к дереву. Вика подошла к нему, взяла за руку и посмотрела ему в глаза с выражением бесконечной любви.
– Ты грустишь, Шуберт?
– Вика, у меня дурное предчувствие…
– Из-за Артёма? Из-за его слов?
– Да. Я не могу выкинуть их из головы.
– Я тоже… – призналась Вика. – Конечно, лучше бы не думать об этом, мы же знаем нашего Артёмку, но я не могу… Мне тоже это не даёт покоя.
– Что поделаешь… – задумчиво произнёс поэт. – Чему быть – того не миновать. Я даже стих сочинил:

Судьба порой бывает странной –
Мечтаем мы о чём-то о другом,
Как будто о рассвете красном,
Что стелется сверкающим плащом,

А получаем ночь, но что же?
Судьба в любом обличии светла,
Хотя предчувствую всей кожей:
Не доведёт меня конь до добра.

– Шуберт! – испуганно воскликнула Вика. – Ты о себе говоришь? Тебе что, кажется, что с тобой что-то случится?
– Да… Артём говорил о себе, но я чувствую, что его слова всё же относились ко мне.
– Шуберт! – Вика задрожала и прижалась к поэту, теребя тонкими пальцами ворот его куртки. – Шуберт, не покидай меня! Я же так тебя люблю! Я не могу без тебя!
– Милая… – поэт гладил волосы жены, которая зарылась лицом у него на груди. – Что бы ни случилось – всё будет хорошо. Наша любовь сбережёт меня. А теперь пойдём. Видишь – Артём с Машей уже покатались, теперь и наша очередь пришла.
– О, я нёсся на всех ветрах! – размахивал руками Артём, делясь впечатлениями с подошедшими друзьями. – О, как всё проносилось вокруг! Всё сливалось в один сплошной вихрь, я и сам превратился в ничто в эти мгновения! Удивительно, как скорость всё стирает. Она стёрла меня в порошок, хоть я и сам – не что иное, как пепел.
– А ты ещё и боялся, – пожала плечами Маша. – Видишь – цел и невредим.
– О да! Я бы прокатился ещё разок!
– Подожди. Дай сестрёнке и Шуберту прокатиться сначала, потом и мы.
Шуберт с Викой сели на лошадей и помчались по дорожке, ведущей к лесу. И вдруг конь Шуберта так разогнался, что помчался в сам лес.
– Шубе-е-ерт!!!
Артём с Машей тоже поспешно сели на своих коней и поскакали следом за ним, но было поздно: конь наскочил на колдобину и сбросил Шуберта, поэт сорвался и полетел в яму, на дне которой лежал острый камень. Шуберт ударился головой и потерял сознание.
– Шуберт! – рыдая, закричала Вика и полезла было в яму, но Маша отстранила её и полезла сама, в то время как Артём валялся в обмороке.
В тот же вечер все сидели в домике у родителей сестёр. У Шуберта голова была обмотана бинтами, так как он сильно поранился. Местный врач посмотрел поэта и сказал, что сотрясения мозга не было, парень отделался лёгким испугом. Но это было ещё не всё: Шуберт потерял память.


2. БЕСПАМЯТСТВО

Никто не был в силах вернуть Шуберту память, и все отправились обратно в Москву. Первым делом друзья повели поэта к Рябчикову.
– Здорово, Шуберт! О, какие люди с тобой! А мы тут с Лидкой колбасу жарим с чесноком.
– Рябчиков, Шуберт память потерял… – застенчиво произнесла Вика.
– Опа! Это как?
– Это я во всём виноват, я! – воскликнул Артём. – Я сказал, что умру, упав с лошади, но слова мои стрелой пронзили не меня, а его, моего бесценного друга, моего юного лирика! Это я должен был умереть, я, я и только я!
– Но он не умер! – Маша слегка подтолкнула локтем Артёма.
– Быть может, лучше умереть, чем потерять память, о моя чернокрылая голубица!
– Думай, что говоришь. Если кто умер – возврата нет. А память можно вернуть.
– Так, так, стоп, ребятки! – сказал Рябчиков. – Мы сейчас моментально его в чувства приведём, как в старые добрые времена.
Рябчиков схватил поэта за шкирку, повёл в ванную, открыл на полную мощь кран с холодной водой и сунул Шуберта под струю, причём так придавил его, что голова поэта полностью лежала в раковине.
– Так тебя, так, – приговаривал Рябчиков.
Шуберт вырвался и в ужасе посмотрел на Рябчикова.
– Да вы что? Что вы делаете?
– Спокойно, это процедура! Шуб, кончай придуряться, а?
В этот момент в ванную вбежали Вика и Лидия Орехова.
– Рябчиков, что ты мучаешь его? – со слезами в голосе воскликнула Вика.
– Он – мучает? – рассмеялась Лида. – Да это ещё мало! И вообще, ты же сама привела его к нам, чтобы мы помогли. Вот – помогаем, как умеем!
– Значит, вы не умеете! – Вика взяла под руку шатающегося Шуберта и вывела из ванной.
– Сами помощи просят – а потом… – ухмыльнулся Рябчиков, отмахнувшись куда-то в сторону рукой и доставая сигареты.
– Что же делать? Что же делать? – выл каким-то нечеловеческим голосом Артём, расхаживая по комнате. – Никогда не прощу себе этого! Да что прощение? Разве в нём дело? Дело в том, чтобы мой юный лирик вновь был таким, как прежде! Да он и есть, как прежде! Никакие горести не сломят его нежную душу, очарованную этим миром и любовью! Но близкие люди, которых он перестал узнавать! Вика! Он теперь не узнаёт любимое создание! О горе мне, горе!
Вика действительно пыталась говорить с Шубертом, а он смотрел на неё, как на совершенно незнакомую девушку.
– Шуберт, это же я, Вика!
– Простите, мы знакомы? – любезно улыбнулся поэт.
– Знакомы, ещё как! – с досадой воскликнула Вика. – Я твоя жена!
– Девушка, простите, но вы ошиблись, – смущённо ответил Шуберт, опуская глаза и мечтательно глядя куда-то. – Моей женой была другая, но я потерял её, не помню, как. Помню только, что мы не хотели расставаться, но волей судеб пришлось. Я должен найти её.
– Да я это, я! Шуберт!!!
– Вы чем-то напоминаете мне мою… я даже не помню её имя. Но всё-таки вы обознались, милая девушка.
Вика отошла от него в угол комнаты и стала плакать. К ней подошла Маша и стала вполголоса, но твёрдо говорить:
– Что ты нюни распускаешь? Мне Артёма мало, по-твоему? Я уже на его истерики внимания не обращаю. Но ты-то, ты! Разве не знаешь, что твой Шуберт всё время попадает в переделки? Но безвыходных ситуаций не бывает. Мы обязательно что-нибудь придумаем.
– Обещаешь? – Вика заплаканными глазами посмотрела на сестру.
– Ты напоминаешь мне Артёма, честное слово. Обещаю, если тебе непременно нужно это слово.
– Спасибо, Маш. Что бы я без тебя делала? Смотри – Артём…
Маша повернула голову. Её жених стоял у шкафа и бился головой об него, воя, как волк на луну.
– Маш, оттащи его от шкафа!
– Нет, не нужно. Сам отойдёт, когда устанет. Это уже проверено. Когда оттаскиваешь его – он ещё сильнее цирк устраивает.
Тогда Рябчиков подошёл к Шашкину и грубо оттолкнул его от шкафа. Шашкин упал на кровать рядом с сидящим на ней Шубертом. Артём припал к его груди и стал рыдать. Шуберт не узнавал друга, но был так тронут его слезами, что сам начал плакать, и так они сидели в обнимку и обливались слезами. Лида посмотрела на них дикими глазами и захохотала.
– О мой юный лирик! – пронзительно кричал Шашкин. – Как, как мне помочь тебе?
– Спасибо вам, я вижу, что вы очень добрый и чуткий человек! Но не знаю, может ли мне кто-то помочь. Послушайте мой стих:

Я что-то обронил, а что – не знаю,
Но это памятью зовётся,
И не пойму я, и не угадаю,
Где потерялось моё солнце.

Я даже имени её не помню,
Но разве имя так уж важно?
Она была дарована судьбою,
А без судьбы на свете страшно.

Я не могу ни петь, ни улыбаться,
Ни находить былую радость.
Я не пойму, зачем пришлось расстаться?
Разлука – горечь. Где же сладость?

За милой я пойду повсюду следом,
Я отыщу её, я знаю,
Ведь даже в холод расцветает лето,
Когда её я обнимаю.

– Шуберт! – радостно воскликнула Вика, забывая о напасти поэта и кидаясь ему на шею, но он деликатно отстранился.
– Девушка, простите. Я должен найти мою любимую, – и он побрёл к входной двери, чтобы уходить.
– Куда же ты пойдёшь, Шуб? – Рябчиков последовал за другом. – Тебе некуда идти. Тебе придётся остаться, – и он больно стиснул руку Шуберта.
– Оставь меня, грубый, неотёсанный чурбан! – воскликнул парень, вырываясь от Рябчикова, наскоро хватая куртку и убегая в ночь.


3. ПЛАН

– Шуберт!!! – закричала Вика, хватая пальто и убегая за поэтом, но вскоре она вернулась. – Он убежал в неизвестном направлении!
Артём заломил руки, подбежал к окну, открыл его и так свесился, будто собираясь выкинуться. Маша подошла к нему, невозмутимо оттащила и закрыла окно, но Шашкин стал брыкаться и снова подлезать к окну. Тогда у Маши слегка задрожала челюсть, она посмотрела убийственным взглядом на Артёма и дала ему пощёчину. Шашкин взвыл и последовал примеру Шуберта, убежав из квартиры невесть куда. Маша ушла на кухню.
– Что же будем делать? – вздохнула Вика.
– Да нагуляются – и вернутся, делов-то! – откликнулся Рябчиков.
– Артём, может, и вернётся, но Шуберт? У него же памяти нет, как он найдёт обратную дорогу?
– Значит, будем рассуждать логически, – Лида почесала в затылке. – Куда мог пойти Шуберт? Туда, где выпивка.
– Лида! Он бросил пить! – обиженно воскликнула Вика.
– У него нет памяти – значит, он может вернуться к прежним привычкам.
– Да, верно. Ой, только бы он не пил! А его ведь могут запросто напоить!
– Поедем по барам, – произнёс Рябчиков, – я поеду в одном направлении, Лидка в другом, ты, Вика – в третьем с Машей. Будем заходить во все бары.
– Можно даже его фотографию взять, – воодушевлённо подхватила Лида.
– А Артёма как искать будем?
– А Артём сам вернётся, – широко улыбнулся Рябчиков.
– Но всё-таки за него тоже страшно… – покачала головой Вика, впрочем, соглашаясь, что в первую очередь надо было заняться поисками её любимого поэта.
– Ну давайте собираться! – Рябчиков снял домашние штаны и стал натягивать свежевыглаженные джинсы. – Где там Машка?
Вика пошла на кухню. Маша сидела, глядя в одну точку. Вике даже показалось, что она увидела слезинки на лице сестры, которая не стала их поспешно вытирать.
– Маш…
– Вика, я ударила его в первый раз в жизни. Он вывел меня из себя своей клоунадой. Он виноват и, может быть, даже заслужил этого. Таких надо воспитывать, это всем хорошо известно – и мне, и тебе. Но я…
– Но ты любишь его! – с сияющей, хоть и грустной улыбкой закончила фразу Вика. – Маш, мы обязательно найдём его! Мы с Рябчиковым и Лидой сейчас решили по барам поехать.
– Во-первых, в баре если кого и искать, так Шуберта. Конечно, Артём тоже мог пойти в бар, но вряд ли. Его не интересуют пьяницы, его интересует трезвая публика. Но даже если бы он был в баре, как можно найти его в таком большом городе, в столице? Нужно обратиться в милицию, а заодно развесить фотографии Артёма и Шуберта по городу, оставив координаты для связи. Так будет надёжнее.
– Маш… – вдруг восторженно прошептала Вика. – Может, ещё развесим их портреты, которые ты нарисовала?
– Надо срочно ехать за ними домой. Собирайся.
И Вика поспешно схватила пальто и побежала обратно в комнату, чтобы сказать Рябчикову и Лиде, что план с посещением баров отменяется.


4. ВСТРЕЧА С БАНДИТАМИ

Рябчиков, Вика, Маша и Лида отправились выполнять план. Они заехали в милицию, оставили там данные о пропавших, а затем расклеили в разных местах города их фотографии и отсканированные портреты. И вдруг все заметили, что Вика куда-то пропала. Она увидела какой-то бар и вспомнила, что Шуберт любил там бывать. Войдя, она сразу направилась к стоявшим за барной стойкой парням в агрессивных одеждах с железками в ушах и на шее. Вике стало страшно, но она всё равно подошла к выпивавшей компании.
– Простите, вы не видели красивого молодого человека с длинными каштановыми волосами? Он Шуберт, поэт!
– Шуберт, говоришь? – ухмыльнулся один из парней, глядя исподлобья на Вику.
– Он потерял память, мне так страшно за него! – дрожа, продолжала бедняжка, чувствуя, что ей и за себя не на шутку страшно.
– Он у нас! – сказал один из компании. – Поехали к нам, будет тебе твой Шуберт, – он больно схватил Вику за руку, потащил за собой на улицу и грубо толкнул в машину.
– Куда вы меня везёте, негодяи? – закричала Вика, брыкаясь и пытаясь выскочить из автомобиля на полном ходу.
– К Шуберту! – захохотала подвыпившая компания.
«Что я натворила? – в ужасе подумала Вика, чувствуя, что её ладони покрылись холодным потом. – Ведь у них нет Шуберта!»
А компания развязно смеялась и распевала какие-то вульгарные песни, в то время как машина ехала в неизвестном направлении. Вика незаметно достала телефон и чудом сумела написать Маше сообщение: «Я в красной машине с бандитами. Едем куда-то к лесу. Выручайте!». Получив сообщение, Маша почувствовала ужас, но тут же сказала себе, что нельзя терять ни минуты, надо что-то придумывать, не то может быть поздно. Она протянула телефон Рябчикову, который два раза вслух прочитал текст и громко выругался. Вдруг Лида сказала:
– У меня есть подруга-лётчица. Она летает на вертолётах. У неё есть связи, и она может брать вертолёт и по своим личным делам.
– Звони ей скорее! – крикнула Маша.
Лида набрала номер.
– Алло, Юлька, прилетай скорее (Лида назвала место). Быстрее! Вопрос жизни и смерти!
Через пятнадцать минут прилетела Юля.
– Куда лететь?
– Мы даже направления не знаем… – пробормотал Рябчиков. – Ну Вика, я ей всыплю! Мало не покажется!
Но, к счастью, в этот момент снова пришло сообщение от Вики: «Мы в Бутовском парке. Быстрее!» Маша победоносно сжала в руке телефон и сказала, куда лететь. Через некоторое время они уже кружили над парком.
– Я вижу красную машину на поляне! – заорал Рябчиков. – Вниз, Юлька!
Вертолёт начал стремительно спускаться. Друзья ворвались в машину, где бандиты схватили со всех сторон Вику, которая пыталась отбиваться. Казалось, ещё немного – и они раздерут её в клочья. Рябчиков и Лида больно ударили парней в челюсть, в живот и в другие места, а Маша открыла сумочку и что-то достала.
– Что это у тебя? – удивлённо спросила Лида, зафиксировав самого агрессивного бандита, навалившись на него коленом.
– Наручники. Я ношу их с собой с той самой поры, как в юности повстречалась с бандитом. Он вырвал у меня сумку, в которой не было ничего особенного, но я решила, что для надёжности надо в дальнейшем лучше всё предусматривать.
– Это  тот  самый,  когда ты в десятом классе возвращалась из магазина? – спросила Вика.
– Да, он, – ответила сестра, надевая наручники на парня, которого Лида прижала так сильно, что чуть не раздавила. – Жаль, у меня только одни.
– Ничего, у меня тоже кое-что есть, – откликнулась Юля, побежала в вертолёт и вскоре вернулась с верёвкой. Парням завязали руки.
– Я так испугалась! – всхлипывала Вика, бросаясь на шею Маше. – Он чуть не…
– Знаю, знаю… – Маша прижала сестру к себе, поправляя её сбившиеся волосы. – Мы были просто обязаны успеть и, видишь, – успели.
– Ну Вика! – прикрикнул Рябчиков. – Лидка с Машкой подтвердят, я собирался тебе нагоняй устроить и сейчас устрою! Что ты творишь, мать твою? – он сжал кулаки, как будто собираясь ударить Вику, но Лида толкнула его и сказала:
– Остынь!
– Мать вашу!
Все вернулись в город и сдали бандитов в милицию.

5. ТОСКУЮЩИЙ ГАМЛЕТ

Теперь, когда бандиты были обезврежены, можно было возвращаться к поискам Шуберта и Артёма. Маша вспомнила, что в этот день Шашкин должен был играть Гамлета, и отправилась в театр. У гардероба она встретила крутящегося и хитро стрелявшего глазками Смиби.
–Здравствуй, Смиби. Есть лишний билет?
– Никак нет-с, – ехидно ответил парень, разводя руками и снова и снова потирая ладони.
– А если очень постараться? – Маша пристально посмотрела на него достала из сумочки небольшую пачку денег.
– Если очень постараться, то возможно всё на свете! – весело присвистнул Смиби. – Задний ряд подойдёт? Мы туда стул дополнительный принесём.
– А поближе нельзя?
– Если очень постараться… – задумчиво-лукаво ответил Смиби, и Маша достала ещё одну деньгу.
– Какой же ты всё-таки, Смиби… Только ради Артёма это делаю.
– Ну он того стоит, Машенька, будь уверена!
– А как он?
– Рискует сорвать спектакль. Только и делает, что убивается и плачет. Плачет и убивается. Он такие стихи тебе посвятил!  Я  специально  переписал, – Смиби достал листок и принялся декламировать:

– Ты – та, что лучше всех и всех дороже,
Тоскую без тебя, любовь моя.
И как ещё душа держаться может,
Когда навек ушла ты от меня?

Тебе готов достать я с неба звёзды,
Глядеть без устали в твои глаза,
Слагать к твоим ногам стихи и розы,
Но на ладонь стекает вновь слеза.

Ты – самое родное, что есть в мире,
И свет померк, нет смысла бытия.
В моей душе тоскливо, пусто, сыро,
Раз я теперь один и без тебя.

Твой дивный взгляд – окно, где солнце светит,
Вселенная вращается вокруг.
Я добровольный пленник. Твои сети –
То райский и пленительный недуг.

Тебе, любимая, я посвящаю
Свои страданья, слёзы и мольбы.
Я без тебя, как призрак, умираю,
Ведь я тебя не в силах разлюбить.

В этот момент к ним подошёл Летниский. Он стоял в стороне и всё слышал.
– Мне кажется, ему лучше не видеть тебя во время спектакля, Маша, – сказал он. – Для него это может быть таким потрясением, что он точно может сорвать спектакль. Эх, бедный Йорик, бедный Йорик! Возьми-ка мужской костюм, Маша, и шляпу, я тебе их дам сейчас. Переоденешься?
– Думаешь, это необходимо?
– Да, я так полагаю.
– Ладно, будем считать, что это так. Я не видела Артёма и не знаю, в каком он состоянии. Давай костюм!
Маша отошла и быстро вернулась, перевоплотившись в весьма привлекательного юношу в строгом костюме. Волосы она спрятала под шляпу. И вот настало время спектакля. Когда Маша увидела Артёма, бледного, как смерть, сжимавшего в руках своего неизменного Йорика, она почувствовала, как сердце её застилает нежность. В руках у неё были цветы, которые она раздобыла опять же через Смиби. И вот, когда Гамлет вышел на поклон, Маша поднялась на сцену и протянула ему букет, глядя прямо в глаза пронзительным взглядом. Но так как слёзы застилали взор Шашкина, он не узнал её. Он принялся изящно кланяться красивому юноше, и вдруг «юноша» шагнул ближе, взял Артёма за руку и что-то шепнул. Артём залился рыданиями. Зрители раскрыли рты, а Маша склонила голову так, что шляпа упала, и чёрные волосы рассыпались по её плечам.
– Друзья! – обратился Артём к публике. – Это Маша, моё счастье, моё сердце, мой смысл бытия, моя вселенная, моя награда за все слёзы, которые я даже не пытался душить, играя Гамлета. Но теперь на вопрос «Быть или не быть?» я нашёл ответ, будьте уверены! О Маша, моя невеста, моя чернокрылая голубица! – он упал на колени, припав к машиной руке и обливая её слезами, а девушка взяла его под локоть и заставила подняться, после чего увела из театра, словно украв его ото всех жаждавших, чтобы Гамлет кланялся снова и снова.


6. НА ПРИЁМЕ У ВЕРЫ СЕМЁНОВНЫ

Через несколько дней Артём беседовал со своим другом и коллегой Летниским.
– Дима, я всегда, уверяю тебя – всегда – знал, что без психологов мы – никто и ничто. Посуди сам! Мы можем безмерно любить кого-то, но почему-то так происходит, что часто эта любовь выпускает и шипы наравне с благоуханием. О-о-о! Да разве будем мы ревновать какого-то постороннего человека?
– Пожалуй, что не будем, – согласился Летниский.
– Слушай же, о мой благородный мощношей! Именно так и происходит: все ссоры, ревность, обиды бывают между горячо любящими друг друга сердцами. Но неужели обратная сторона любви должна быть поводом для расставаний? О нет, уверяю тебя, нет! И для этого-то и существуют психологи, их призвание – облегчение того, без чего не обойтись ни одному любящему сердцу. Ромео и Джульетта не закончили бы свой век так плачевно, если бы им попался вовремя хороший психолог.
– Скорее, их родителям нужен был психолог, – усмехнулся Дима.
– О да, ты бесконечно прав, о мой благородный мощношей! Впрочем, я думаю, что не было бы такой красивой истории, если бы психолог всё-таки встретился им. Посуди сам: как красиво оборвался их век. Самоубийство! Прелесть неприкаянных душ, не понятых старшими. О-о-о, как меня волнует шексипировская страсть! Я и сам похож на Ромео.
– Да уж, ты на него больше похож, чем Серёга наш Вышегредский.
– О-о-о, не дави мне на больное место, Дима! Я с трудом смирился, что не мне воспевать красу Джульетты!
– Но зато ты Гамлет, этого у тебя никто не оспаривает. Все видят, что никто лучше тебя не скажет: «Бедный Йорик!».
Артём покраснел от удовольствия, и его глаза засверкали немного даже болезненно-возбуждённым огнём.
– Потому что я чувствую Гамлета, я чувствую каждую струну его тонкой души… – таинственным громким шёпотом промолвил Артём.  – Дима, я – Гамлет! Я – Гамлет!! Я – Гамлет!!!
– Ну Гамлет, Гамлет, – хихикнул Летниский, – но ты, кажется, не закончил свою мысль.
– Ах да. Я говорил, что ни одному здравомыслящему человеку ни в коем разе нельзя обойтись без психолога. А у нас такое несчастье: мой юный лирик потерял память и сам потерялся. Мы должны пойти к психологу! Пойдём к Анне Петровне, о мой благородный мощношей!
– Ты что, не в курсе? Анна Петровна ждёт ребёнка, она в декрете.
– О-о-о, неужели? Ну почему, почему я узнаю последним такие важные новости? Скоро родится Вышегредский-младший. О-о-о!!!
– Ты ещё не всё знаешь. У меня появилась девушка, Вера Семёновна, тоже психолог.
– Неужели? И ты молчал?
– Ну я сначала не понял, как она ко мне относится, но вчера, когда она позволила мне заплатить за неё в кафе, всё стало предельно ясно.
– Ты не знаешь женщин, о мой благородный мощношей! Быть может, она ищет выгоду, хочет пользоваться твоим состоянием. Ты рано делаешь выводы, что она любит тебя и предана тебе.
– Между прочим, она потом пригласила меня к себе в квартиру.
– И что?.. – затаив дыхание, спросил Артём.
– Раскладывала пасьянс.
– А ты?
– Смотрел.
– А потом?
– Потом я ушёл.
– Ясно! Ну что ж, о мой благородный мощношей, пойдём к Вере Семёновне, мне крайне любопытно взглянуть на такую неординарную натуру.
И вот два друга пришли на приём к девушке Летниского.
– Ну ты даёшь, Дима! – заулыбалась Вера Семёновна. – До сих пор записываешься на приём. Какой ты несмелый! Мог бы уже и без спросу приходить!
– Но вдруг ты занята с другими?
– Да подождут другие! – снова широко улыбнулась девушка. – Ой, а кто это с тобой?
– Это Артём Шашкин, про которого я тебе рассказывал.
– А-а-а, тот самый, который слегка того… Ой, простите! – быстро прибавила она, видя обиженный вид Артёма. – Я не то хотела сказать! Ой, зря я пошла в психологи, у меня же язык без костей. Вы не подумайте, что я бестактная, просто у меня что на уме – то на языке. Я хотела сказать, что вы тот самый, который Гамлет. Гамлет ведь тоже немного того. «Бедный Йорик!» и всё такое! Ну не сердитесь, Артём!
Шашкин во все глаза смотрел на Веру Семёновну и вдруг во весь голос воскликнул:
– Дитя!
– Ну да, есть немного… – смущённо улыбнулась Вера Семёновна. – Про меня все так говорят, некоторые даже упрекают в излишней непосредственности.
– Не слушайте их, Вера Семёновна, о, не слушайте! Ваши качества прекрасны! Будьте всегда такой!
– Правда? – просияла Вера Семёновна.
– О да! Так мало людей, которые способны сохранить свою наивность, чистоту, радость, свет! О-о-о, сколько в вас света, Вера Семёновна, сколько света!
– Ну вы меня совсем засмущали! – рассмеялась Вера Семёновна, игриво прикрывая рукой ротик с белоснежными зубками.
– Но мы вообще-то по делу, – вмешался Летниский. – Вера, помнишь, я тебе рассказывал про Шуберта?
– Да-да, тот поэтик, который дурацкие стишочки пишет! Ой, Артём, что с тобой? Ой, где у меня там нашатырь? Так что с Шубертом?
– Он память потерял, – сказал Летниский. – Вера, как вернуть ему память?
– Сначала надо его самого вернуть! – воскликнул Артём, внезапно пришедший в чувства, как вдруг его телефон зазвонил.
– Какая классная мелодия! – восхищённо улыбнулась Вера Семёновна.
– Это Фантом, – пояснил Летниский.
– Точно-точно! Мы с подружкой год назад пошли к её подружке, вернее, скорее к знакомой её сестры, и мы втроём завели там Фантома на полную катушку. А потом и Наташка к нам завалилась, а её ещё и собака укусила в тот день…
Летниский не слушал Веру Семёновну. Он прислушивался к разговору Артёма с позвонившим незнакомцем. Когда Шашкин закончил беседу, он был потрясён.
– Дима! Вера Семёновна! Моя чернокрылая голубица прославится!
– Да? Как это?
– Они тогда развесили по всему городу мои фотографии и Шуберта, и не только фотографии, но и отсканированные портреты. Так вот, некий организатор выставок увидел в Маше талант, он любовался картинами, что висели на одном из многочисленных столбов. Он устроит выставку моей чернокрылой голубицы! О Маша! Мой рай, моя бескрайняя вселенная, мой нежный лепесток и шип, что скрыт лепестком! О любимая! Если я люблю цветок, то люблю и шипы, как и лепестки! О, как ты прекрасна, когда сердишься на меня! Я первый помчусь на твою выставку!
И Артём убежал.


7. ВЫСТАВКА

Как выяснилось позже, выставка была не полностью посвящена машинным работам. Маше был отведён только один зал, а остальные были заняты картинами других молодых художников. Артём бегал по выставке и кричал посетителям:
– Не проходите мимо этого зала! Не ходите в другие залы! Здесь картины той, что затмила свет солнца! Только её рукой могут быть созданы такие шедевры, ведь она в своей руке держит россыпь звёзд! Взгляните на тот портрет! Это я! Но как она меня приукрасила! А может, я и сам был приукрашен в тот миг, когда сидел напротив неё. Я смотрел на неё. Могли ли мои глаза не светиться в этот миг? Она велела мне не шевелиться. Но мог ли я шевелиться, если даже сердце моё замерло? О Маша, Маша, что ты делаешь со мной? О моя чернокрылая голубица!
Артём выбежал, заламывая руки, из зала. Он купил букет бордовых роз и побежал к невесте. Он позвонил ей в дверь. Она открыла, и Артём так и затрепетал. Он опустился на одно колено и протянул девушке букет, но она строго посмотрела на него и сказала:
– Организатор сейчас звонил, рассказал, что ты творил на выставке. Опять ты устраиваешь театр драмы и комедии! Будь добр, устраивай его в своём театре, когда декламируешь «Бедного Йорика».
– О любовь всей моей жизни! Ведь я от потока чувств, что захлёстывает моё сердце…
– … позоришь меня?
– О Маша! Не будь такой жестокой!
– Артём, мне бы очень хотелось, чтобы это больше не повторилось. Мне предоставили зал, где посетители могут смотреть мои картины. Это произошло незапланированно, но это редкий случай, когда я рада чему-то, что случилось внезапно. Поэтому с этого дня, если ты будешь ходить на выставку (а я уверена, что ты будешь на неё ходить), ты будешь вести себя смирно и не нарушать порядок, не правда ли?
– О Маша! Возьми хотя бы эти розы!
Маша слегка улыбнулась и потянулась за букетом, но вдруг вздрогнула.
– Что у тебя с руками? Они в крови!
– Я поранился шипами.
– Ну как можно быть таким неосторожным? Ну-ка живо в квартиру! Что ты всё на пороге топчешься?
Артём с самым смиренным и покорным видом пошёл за невестой. Она достала перекись и обработала его свежие раны.
– Ты самый лучший доктор на свете, любимая! Как я тебя люблю! Как люблю! – шептал Артём, целуя её руки. – Кстати, насчёт докторов. Мы с Димой были у его личного психолога Веры Семёновны. Разговаривали про Шуберта, но Вера Семёновна толком ничего не придумала. Ещё бы! Ведь она даже не знает нашего юного лирика. Представь себе, она сказала, что он пишет дурацкие стишочки!
– Возможно, раньше он именно такие стишки и писал, – произнесла Маша, – но сейчас он стал в разы талантливее.
– Он всегда был кладезь таланта, Маша!
И вдруг в дверь позвонили. Маша посмотрела в глазок и сразу открыла. На пороге стояла заплаканная Вика.
– Маш, я не знаю уже, где его искать! Была сейчас у Рябчикова с Лидой, они тоже не могут ничего придумать. Как же плохо работает у нас милиция, нет слов!
– О, как ты права, Вика, как права! – воскликнул Шашкин. – Милиция не бережёт нас, а лишь сильнее подчёркивает нашу обездоленность и незащищённость.
– Рябчиков с Лидой предложили поехать к Совку развеяться, – прибавила Вика. – Вы поедете?
Маша сказала, что они поедут, и все трое собрались в путь.


8. ВЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

И вот Артём, Маша, Вика, Рябчиков и Лида сидели у Совка и Наташи. Их дочка уже чуть-чуть подросла, но пока что не ходила. Все посмотрели на спящую малышку, Артём заплакал, сказав, что почти всё на свете приходит и уходит, а потом всё без исключения обращается в прах, и все сели за стол. И вдруг в дом ворвался… Шуберт! Его руки истекали кровью.
– Шуберт!!! – Вика бросилась к нему.
– Здравствуйте, милая девушка, – ответил поэт, и его сердце дрогнуло.
– Что с тобой? Где ты так?.. Ой, Шуберт!..
– Я ходил по лесу, а на меня напали злые слепни.
– О мой юный лирик, со мной сегодня было то же самое!
– Неужели слепни? – улыбнулся поэт, снимая куртку и проходя в дом, в то время как Наташа принесла бинт.
– Да-да, слепни! – подхватил Шашкин.
– Артём, в розах слепни не водятся, – поправила Маша. – Это были шипы.
– Пусть будет по-твоему, о моя чернокрылая голубица! Но расскажи мне, о мой юный лирик, что с тобой было всё это время?
– Я не знал, куда податься, и смутно почувствовал, что меня тянет в Мытищи. По-моему, с этим городом у меня связано какое-то воспоминание. Как-то бессознательно я дошёл до этого дома и решил попытать удачу здесь. Почему-то мне захотелось войти именно в этот дом. Правда, я пытался и в другие зайти, но меня не пустили.
– Ну не всё потеряно, – усмехнулся Рябчиков.
– Может, он притворяется? – предположила Лида. – Как он мог вспомнить адрес Совка, если самого Совка не помнит?
– Я однажды читал заметку, что даже когда люди теряют память, где-то на корочке всё равно у них записано всё, что было раньше, – пробурчал Совок, качая проснувшуюся дочку.
– Шуберт, мой Шуберт… – вздыхала Вика.
Когда Шуберт сел за стол, Вика как бы невзначай подсела к нему и стала подавать то солонку с солью, то перец, стараясь едва коснуться его руки. Он это заметил, взял её за руку и повёл в коридор. Вика задрожала, чувствуя, что ничем хорошим это не кончится. И правда, единственное, что Шуберт сказал ей, было:
– Простите, девушка, что вынужден так прямо говорить вам об этом. Я вижу ваше внимание ко мне, ваш интерес. Но я не могу ответить на ваше чувство. Вы читали «Дон Кихота»?
– Нет.
– Я читал. Этого рыцаря добивались многие дамы, красивые, умные, знатные. Но он ни одной из них не ответил, он хранил верность своей Дульсинее. Вот и я тоже… Вы милая, добрая, красивая, вы просто чудо! Но я принадлежу другой, простите меня…
– Не за что прощать, – грустно покачала головой Вика. – Вы верны своей даме – это прекрасно. Я могу ей только позавидовать.
– Ну что вы, что вы! – воскликнул Шуберт. – Не завидуйте ей, тем более она сейчас тщетно ищет меня, как и я её. А у вас всё будет. Вы обязательно встретите какого-нибудь хорошего человека, и пусть он сочинит для вас много прекрасных стихов!
– Да, мне тоже хотелось бы, чтобы он был поэтом, – печально улыбнулась Вика и прибавила: – Таким же хорошим, как вы.
– А откуда вы знаете, что я поэт?
– По вашим глазам догадалась. Почитайте мне что-нибудь.
И Шуберт прочёл:

– Я гулял, бродил по лесу,
Там слепней огромный ряд,
Словно крикнули: «Ни с места!»,
В руки впили горький яд.

Мне так больно было очень,
Я от боли закричал.
Хорошо, что я не ночью
По тропиночкам гулял.

Вышел я из леса быстро
И забрёл в какой-то дом.
Мне сейчас бы выпить виски
Или, может, всё же ром.

– Шуберт, опять ты за своё! – с досадой всплеснула руками Вика.
– Вы о чём?
– Ты опять такие стишки пишешь? Ох, как же у тебя память отшибло, слов нет… Но я твои стихи любые люблю…
Они вернулись к остальным. Шуберт чувствовал, что его неодолимо тянуло к Вике, словно с ней было связано какое-то воспоминание, словно он когда-то любил её. Но он был уверен, что его любимая, его жена – совсем другая женщина, поэтому не давал волю чувствам и даже виду не подавал, что ему хотелось задержать взгляд на викином милом лице, побыть рядом, поговорить с ней и даже подержать за руку, если бы она позволила, а она бы точно позволила, – в этом Шуберт не сомневался.


9. В МАГАЗИНЕ

Вика стояла у окна в одной из комнат и грустно смотрела вдаль. Вдруг дверь открылась, и к ней подошла Лида.
– А, Лида, это ты… – рассеянно протянула Вика.
– А ты что думала, Шуберт, что ли?
– Я надеялась… думала, вдруг он вспомнил…
– Слушай, я тебе совет пришла дать.
– Ты? Совет? – Вика слегка усмехнулась.
– А что, я совет не могу дать, что ли? Я его всё-таки немножко знаю, этого твоего Шуберта.
– Не надо! – воскликнула Вика, нервно сжав кулаки.
– Да не дёргайся ты! – усмехнулась в свою очередь Лида. – Чего к прошлому ревновать-то? Я сейчас с Рябчиковым, всё у нас норм.
– Ну какой у тебя совет? – неохотно спросила Вика.
– Ты его напои!
– Что-о-о???
– Напои, говорю!
– Но ведь ты сама возмущалась, когда он пил, а теперь советуешь такое.
– Ну сейчас ситуация такая, можно.
– Уверена?
– Абсолютно. Знаешь, какой он, когда выпьет?
– Лида!
– Размякнет весь, начнёт стишки читать, сначала свои, потом Пушкина какого-нибудь, Блока там – ну я в них не разбираюсь. Может, прослезится.
– Лида!!
– И такими глазками смотрит, мол, приласкать его надо.
– Лида, прекрати!!!
– Да я же тебе дело говорю! Верёвки из него можно вить, когда надерётся! – и Лида вышла, громко хлопнув дверью.
Вика какое-то время продолжала смотреть в окно, потом глубоко вздохнула, накинула пальто и пошла покупать шампанское. В магазине она встретила Рябчикова, покупавшего пиво.
– О, Вика! А что это ты тут делаешь? Неужели выпивку покупаешь?
– Ты очень прозорливый, Рябчиков!
– Ты что, пирушку решила закатить? Тогда двух бутылок мало.
– Да не пирушку!
– А что? Сама надерёшься, что ли?
– Нет, с Шубертом.
– Тяжёлый случай.
– Конечно, тяжёлый! – с сильной эмоцией подтвердила Вика. – Не помнит меня, упорно не вспоминает! Я уже из сил выбилась.
– А ты не боишься, что может как в тот раз выйти, когда он на время умер?
– Я его не пущу гулять в таком состоянии по улицам.
– А как удержишь? Привяжешь, что ли?
– Рябчиков, ну что ты глупости всякие говоришь?
– Да нет, просто если нужна будет помощь в привязывании – зови. Я его так скручу, мало не покажется! – и Рябчиков ушёл из магазина, потягивая пиво.
– Ничего себе дружба… – пробормотала Вика, беря свои две бутылки и тоже выходя на улицу.


10. НОЧНОЕ ШАМПАНСКОЕ

Когда наступил поздний вечер и почти все легли спать, Вика на цыпочках стала ходить по дому и искать Шуберта. Но так как поэта нигде не оказалось, она надела пальто и вышла в сад. Шуберт бродил вдали, а потом уселся в беседке, мечтательно глядя на пробивавшуюся сквозь древесные ветви луну. Вика подошла к нему и села рядом.
– А, это вы… – сказал Шуберт, заволновавшись.
– Да, я. Шуберт, у меня кое-что есть.
– Чует моё сердце, что-то не очень хорошее, – настороженно улыбнулся поэт.
– Откуда знаешь?
– Вы сейчас похожи на Еву, которая собирается соблазнить Адама яблоком.
– Яблока у меня нет, зато есть вот что, – Вика достала две бутылки шампанского. – Что ты на это скажешь?
– Да вы коварнее Евы, – растерянно и немного смущённо улыбался Шуберт, глядя то на бутылки, но на Вику. – Вы непременно хотите меня напоить?
– Непременно.
– Ну хорошо, я выпью. Но всё равно я люблю только её.
– Безусловно, – согласилась Вика. – Откроешь шампанское?
Шуберт стал пытаться открыть бутылку. Минут через пять пробка вылетела, и шипучая жидкость облила их обоих. Вика вскрикнула.
– Я всегда плохо открывал бутылки… – виновато произнёс поэт. – А стаканчики есть?
– Ой, я как-то не предусмотрела. Могу сбегать!
– Да, сбегайте, пожалуйста, милая девушка!
Вика побежала в дом. Зайдя на кухню, она увидела там Артёма Шашкина, который тут же принял выражение и позу обиженного всем миром страдальца и начал в красках расписывать Вике все тяготы своего бренного существования. Минут двадцать она слушала трагические излияния актёра, потом кое-как всё же  взяла стаканчики и сбежала от Шашкина. Но  в  беседке – о ужас! – Шуберта уже не было, лишь под столом красноречиво валялись две опустошённые бутылки. Вика обежала весь сад и нигде не нашла супруга. Вдруг в сад вышел покурить Рябчиков.
– Рябчиков! Рябчиков! – бросилась к нему Вика. – Шуберт убежал! Он выпил всё шампанское!
– Я же тебе говорил! Дура ты, Вика, просто дурында! Иди спать!
– Не могу, пока не найдётся Шуберт! Я же волноваться буду!
– Иди спать, мать твою! Шуберта я беру на себя! Сейчас пойду его искать!
– Я с тобой пойду.
– Спать пошла, кому сказал! – рявкнул Рябчиков, и Вика мигом убежала в дом.
Рябчиков проворчал что-то ей вслед и вышел за калитку. Там разгуливал и распевал романсы Шуберт, которого шатало из стороны в сторону, как корабль в разбушевавшемся море. Рябчиков подкрался к нему сзади, схватил за шкирку и потащил в сад. Поэт брыкался, но безрезультатно. Рябчиков достал откуда-то верёвку и привязал ошарашенного парня к яблоне, а сам ушёл в дом и больше не выходил на улицу. Видимо, крепко заснул. А Шуберт сначала дёргался, пытаясь высвободиться от пут, потом ослабел, поник и заплакал. Потом перестал плакать и стал пытаться заснуть, но ночная прохлада так граничила с холодом, что невозможно было даже задремать. Незадолго до рассвета Вика почувствовала жажду и проснулась. Она взяла стакан, налила воды, стала пить, и вдруг её как ударило молнией: она вспомнила ночные посиделки в беседке с Шубертом, потом как она пошла за стаканами, её задержал Шашкин, Шуберт в это время выпил всё шампанское и убежал, а Рябчиков заявил, что разыщет его. Вика захотела убедиться, что Шуберт вправду найден, и на цыпочках пошла в его комнату. Заглянув, она увидела, что комната пустовала. Тогда она заглянула к Рябчикову и тоже не увидела там поэта. На всякий случай она прошлась по всем комнатам и только потом выбежала в сад. О ужас! Её супруг, привязанный к дереву, с бесконечной тоской глядящий на луну!
– Шуберт!!! – она бросилась к яблоне и принялась отвязывать любимого.
– Спасибо вам, что вы вышли в сад! – с выражением бесконечной благодарности произнёс Шуберт. – Что бы я без вас делал!
– Прости меня, пожалуйста, Шуберт! Это я виновата. Дурацкая была затея с шампанским! Но Рябчиков! Я поражаюсь, до чего можно быть таким зверем, как он!
– Да, меня этот ужасный чурбан привязал… – вздохнул Шуберт. – Он всё время ко мне цепляется. Тогда под кран стал меня подставлять, теперь вот напал с верёвкой… Что же дальше будет?..
– Шуберточик, миленький мой, хороший… Ой, простите, что я так обращаюсь к вам. Ничего этот чурбан вам не сделает!
– Хорошо бы, если так… Спасибо вам ещё раз, девушка! Вы очень меня выручили! Я завтра куплю вам что-нибудь в благодарность, – окоченевший Шуберт побежал в дом и вскоре заснул сладким сном, с головой накрывшись тремя пледами, но перед этим написал новый стих:

Я чуть-чуть, признаться, выпил,
Ну и что же? Что с того?
Тот чурбан ужасный вышел
И последовал за мной.

Он за мной бежал с верёвкой,
Затащил за шкирку в сад,
Он как будто был с винтовкой,
Привязал и был так рад.

Сам ушёл он в дом спокойно,
 Я в саду висел один,
Был ужасный лютый холод,
Как от синих снежных льдин.

Но та девушка, как чудо,
Вышла выручить меня.
Доброту я не забуду,
Завтра что-нибудь куплю ей,
А сейчас пойду-ка спать.


11. БОЛЕЗНЬ

Утром Рябчиков вышел в сад отвязать Шуберта и был страшно поражён, увидев пустующее дерево и верёвку на земле.
– Ты всё-таки сбежал, мать твою? – Рябчиков понёсся в дом, но тут в дверях показалась  Вика, выходящая из дома.
– Рябчиков, зачем ты это сделал?
– Что?
– Привязал Шуберта!
– Так это ты его отвязала?
– Да, я!
– Кто тебя просил? Зачем?!!
– Нет, это я тебя спрашиваю: зачем ты привязал его? Ты вообще соображаешь или нет? Ночи сейчас холодные! Хорошо, я вышла в сад. А если бы не вышла? Он бы так и висел всю ночь? Да так же заболеть можно!
– Мать твою! Не зима же всё-таки!
– Но осень, Рябчиков, осень!
– Да что ты разоралась, мать твою?
– Потому что ты ужасный чурбан!
– Что-о-о??? – Рябчиков накинулся на Вику и готов был уже полезть в драку.
– Да прекрати, Рябчиков! – уже немного испуганно  воскликнула   Вика. – Пойдём лучше посмотрим, как там Шуберт.
– Ну пошли, палки-моталки!
Они осторожно вошли в комнату Шуберта. Там уже был Шашкин. Он сидел у изголовья поэта и лил слёзы.
– О мой юный лирик! Что за роковые камни посыпались на твою голову? Сначала ты потерял память, теперь вот простудился! О, почему почему не я оказался на твоём месте? Я был бы рад сам заболеть… Какая злая судьба!
– Шуберт, ты заболел?!! – воскликнула Вика.
– Да, мне очень плохо, – шёпотом ответил Шуберт, которому было больно даже говорить.
– У него температура 39! – воскликнул Артём, сотрясая руками.
– Ну Рябчиков! – со злостью в голосе крикнула Вика.
– Что Рябчиков? Я уже много лет как Рябчиков! – раздражённо ответил «чурбан». – Если будешь ещё упрекать – всыплю, мало не покажется!
– Да уж, ты такой чурбан, что можешь и женщине всыпать, знаю тебя!
– Мы с Лидкой недавно дрались, она не жалуется. Это ты жалуешься, потому что ты избалованная, изнеженная девица.
– Да что я с тобой пререкаюсь? Надо Шуберта лечить! – Вика побежала в аптечку за лекарствами, но так волновалась, что всё перевернула. На шум пришли Совок с Наташей и Маша и помогли всё привести в порядок, после чего все вернулись в комнату поэта.
– Шуберт, тебе надо выпить лекарство, – деловито сказал Совок, подсаживаясь к больному.
– А это поможет? – спросил Шуберт.
– Обязательно. Наташа, помоги.
Наташа помогла поэту приподняться и влила ему в рот микстуру. Шуберт сморщился и упал обратно на подушку. Его лоб и щёки горели.
– Не умирай, о мой юный лирик, не то я сам умру! – воскликнул Артём.
– Барашки, скрипки, печка с камином… – бредил Шуберт. – Я пойду намажу пень кремом для бритья, он просил помочь бриться. Вишнёвые ошмётки… домик из спичек. Дайте мне вон ту спичку, надо собаку гулять косточкой. Вика… ой, музыка выключилась. Моя новая поэма… Вика… Вика! Приди ко мне!
Вика склонилась к Шуберту.
– Я здесь, солнышко моё!
– Девушка, вы не Вика… Мы, конечно, славно с вами посидели, но вы не Вика. Вика! Вика!
Шуберт бредил ещё какое-то время, но вскоре ослабел и заснул. Все вышли из комнаты, кроме Вики, которая ещё долго смотрела на поэта, потом глубоко вздохнула и, как и все, оставила его.


12. ШАШКИН НА ДЕРЕВЕ

Рябчиков слегка поразмышлял и решил, что Вика права: он был причиной болезни Шуберта. Рябчиков почесал в затылке и пошёл в комнату друга. Когда Шуберт увидел его, ужас отразился в глазах поэта.
– Ну ты, мать твою! Как ты? Тебе лучше? – и Рябчиков сел на постель, отдавив ногу Шуберта, который громко вскрикнул.
– Мать твою… – Рябчиков отодвинулся.
– Что тебе надо? – испуганно спросил Шуберт.
– Я тебя спрашиваю, тебе лучше или как?
– Пока не лучше.
– Ну ещё бы, ты же почти всю ночь на дереве провисел.
– Вот именно! – с досадой согласился Шуберт. – И если бы не та милая девушка…
– Слушай, Шуб, кончай придуряться! Она твоя жена.
– Если мы с ней посидели в беседке, это ещё ни о чём не говорит! Мы даже не выпили с ней, я один выпил, пока она ходила за стаканчиками.
– А чего ж ты её не подождал? Она специально шампанское покупала.
– Не знаю… Оно само как-то выпилось, я и не заметил, как. Да и вообще не могу я ответить на её чувства, хоть она и милая и красивая. У меня ещё такого не было. Так тяжело отказывать девушке, страшно обидеть её… Но я же не виноват, что люблю другую…
– Эй, Шуб, кончай придуряться!
– По-моему, придуряюсь не я, а те, кто привязывают живого человека холодной ночью к дереву.
– Мать твою, всю жизнь  теперь  будет  припоминать! Злопамятный кот! – и Рябчиков вышел из комнаты и побрёл в сад; в саду он увидел Шашкина, привязанного к той самой яблоне.
– О горе мне, горе! – воскликнул Артём, едва увидел Рябчикова.
– Шашкин, а тебя кто так? – недоумённо спросил Рябчиков.
– Судьба вяжет меня путами! Мне не избавиться от них, пока я не сброшу бремя земной оболочки! О-о-о!!!
Рябчиков вошёл в дом и стал искать Машу. Найдя, он сказал ей:
– Эй, Машка, там твой на яблоне привязанный. Даже не знаю, кто его привязал.
– Сам себя и привязал, кто же ещё?
– Неужели он один справился?
– Плохо ты нашего Артёма знаешь. Он и не на такое способен.
– Пойдёшь отвязать его или лучше я?
– Пускай висит себе, – спокойно ответила Маша.
– А если он простудится, как Шуберт?
– Не простудится. Сейчас день и не так холодно, как по ночам. Да и к тому же он, наверное, не забыл куртку надеть?
– Точно, – подтвердил Рябчиков.
– Ну вот и славно. А ночью он и не будет привязываться, ведь ночью все спят и не перед кем устраивать театр.
Но всё-таки Маша пошла взглянуть на Артёма. Зрелище было столь экстравагантным, что она не выдержала и улыбнулась, но тут же приняла серьёзное выражение лица и спросила:
– И долго ты намерен так висеть?
– Пока ты не выслушаешь мои стенания, о моя чернокрылая голубица!
– Я слушаю.
– Когда-то давно, когда мы жили в маленьком провинциальном городишке, я и помыслить не мог, что ты войдёшь в мою душу. О, как непредсказуема судьба! Разве я мог тогда помыслить, что буду тосковать с ночи до рассвета, с рассвета до полудня, с полудня до заката и с заката до глубокой ночи по тебе, любовь моя? О, как я был глуп! А сейчас стоит тебе показаться в дверях, на пороге, в саду – да где угодно – я замираю и смотрю на тебя, как на неизведанную тайну, на которую усталый путник глядит с непередаваемым восхищением. Твоё лицо… Оно всегда передо мной, даже когда я закрываю глаза… Я не расстаюсь с тобой ни на секунду. Ты воплощение той мечты, которую я с детства хранил в душе, сам не зная, о чём мечтаю. Я ждал тебя всю жизнь! Ты солнце, озаряющее глубокую ночь! Ты луна, сияющая среди дневных туч! Ты звезда, упавшая на гладь океана! Ты разгадка самых сложных ребусов! Ты предел мечтаний! Ты волшебство! Иначе как объяснить, что моё сердце стучит, как сумасшедшее, когда я вижу тебя? Как объяснить этот трепет, эту сладкую горечь и горькую сладость, застилающую мою душу? Как объяснить, что я умираю и тут же воскресаю, стоит тебе лишь взглянуть на меня, лишь сказать одно словечко? О-о-о! Если ты отвернёшься, разом померкнут все созвездия вселенной! Я люблю тебя! Скажи мне, что тоже любишь, иначе я умру!
Маша сказала, что любит его и… отвязала от дерева.


13. НА ЧЕРДАКЕ

В один из ближайших дней Шуберт в бреду поднялся с постели и пошёл в пижаме разгуливать по дому. Он сходил на кухню, попил там воды, съел сырник, найденный в сковородке, и отправился на чердак. Два раза он спотыкнулся на лестнице, но всё-таки дошёл до верха. На чердаке он увидел Лиду. Она сидела на полу и смотрела какой-то альбом.
– Здравствуйте, – пробормотал Шуберт.
– Здорово! – ответила Лида, отрываясь от разглядывания альбома.
– Простите, что помешал вам. Я сейчас уйду.
– Не помешал. Садись и сиди, раз пришёл.
Шуберт сел напротив Лиды и стал смотреть на неё. Она продолжала перелистывать страницы. Шуберт вглядывался в её лицо, словно какое-то смутное воспоминание прокралось в его душу. Он и не думал отрывать девушку от её увлечённого разглядывания загадочных страниц, как вдруг она сама резко захлопнула альбом и обратилась к поэту:
– Хочешь посмотреть?
– Если можно… – смущённо ответил Шуберт, подсаживаясь ближе; Лида вручила ему альбом.
Он открыл первую страницу и увидел фотографию, на которой был запечатлён он сам с ней, с Лидой. Он стал листать дальше и увидел много других фотографий, на которых он снова был с этой девушкой. Вот они гуляют по Арбату, вот едят мороженое в кафе, а здесь стоят, обнявшись, под осенним деревом. Шуберт захлопнул альбом и во все глаза посмотрел на Лиду, которая была так близко от него.
– Это вы? – прошептал поэт.
– Да, я. И ты.
– Так значит, вы…
– Это меня ты потерял и ищешь. Ты мой Шуберт. Неужели ты и сейчас будешь настолько упрямиться, что не узнаешь меня?
– Нет, нет! Я вспомнил тебя! Только я не помню твоё имя…
– Лида.
– Лида… – задумчиво повторил Шуберт, и вдруг она схватила его за отвороты пижамы, притянула к себе и стала так пылко целовать, что они оба повалились на пол. Орехова легла на Шуберта, словно тигр на добычу. Через какое-то время на чердак поднялась ничего не подозревавшая Вика, которая тут же замерла и задрожала, увидев их сидящими в обнимку.
– Ах ты… – Вика подбежала к ним, схватила Лиду и оттащила от ошарашенного Шуберта, который стал с трудом подниматься, но так обессилел, что снова рухнул.
– Что? – с вызовом спросила Лида, поправляя сбившиеся волосы.
– Дрянь! Дрянь! Дрянь! – закричала Вика, заливаясь слезами.
– Это кого ты дрянью называешь, гадюка мелкая?
– Тебя! – Вика шагнула к ней и влепила пощёчину.
– Ах ты паршивка! – Лида схватила Вику, повалила на пол и начала бить по лицу, по плечам, рукам и по животу.
– Лида, перестань! – Шуберт внезапно нашёл силы и стал оттаскивать Лиду от Вики.
– Не лезь! – рявкнула Лида, вцепившись в Вику, но Шуберт продолжал её оттаскивать и наконец смог оттащить.
– Девушка, вы как? – обратился он к Вике, подавая руку, чтобы помочь подняться.
– Не подходи ко мне, предатель! – рыдала Вика. – Иди к своей Ореховой! Я её ненавижу! Ненавижу! А ты – бабник! Пишешь стишки про любовь, говоришь красивые слова, называешь единственной, а сам готов к первой же юбке побежать, если тебя поманят! Только ко мне что-то не побежал! Я для тебя недостаточно красивая, да?
– Нет, ты недостаточно хорошо манила, – расхохоталась Лида.
Вика, дрожа от ярости и обиды, повернулась к ней. Лида стояла в стороне и ядовито усмехалась. Но ей недолго пришлось усмехаться: на следующий день она тяжело заболела. А Шуберт, напротив, пошёл на поправку и даже вышел завтракать вместе со всеми. Но едва он показался в дверях, как Вика страшно побледнела и выбежала из кухни. Шуберт растерянно и виновато посмотрел ей вслед, чувствуя, что именно он являлся причиной её расстройства, но не решился пойти за ней, зная, что она не захочет с ним разговаривать. Однако за завтраком он практически не притронулся к еде и едва проглотил пару маленьких кусочков вкуснейшей запеканки, приготовленной Наташей.


14. ПРОКЛЯТИЕ

– Как тебя угораздило, Лидка? – спросил Рябчиков, сидя у изголовья больной, которая металась в бреду и не замечала Рябчикова.
– Шуберт… Шуберт… – шептала она.
– При чём тут Шуберт? – нахмурился Рябчиков, надвигаясь на Лиду, словно желая ударить её.
– Шуберта мне… – требовательным шёпотом произнесла Орехова.
– А зачем тебе Шуберт, скажи на милость?
– Шуберта мне! – повторила Лида.
– Я приведу тебе Шуберта, но никуда не уйду, когда ты будешь с ним балакать! – и Рябчиков отправился разыскивать поэта, который в это время задумчиво гулял по саду. – Эй, Шуб! Иди, тебя Лидка видеть хочет.
Шуберт вздрогнул и пошёл за Рябчиковым. Они вошли в лидину комнату.
– Привет, Лида! – сказал Шуберт. – Тебе лучше?
– Садись, – девушка указала ослабшей рукой на стул рядом с изголовьем. Шуберт сел и стал немного тревожно ждать, что же она скажет.
– Шуберт, – прохрипела Орехова, – я была не права, когда мучила тебя. Теперь я знаю, что это такое, когда тебя изводят. Я ушла к этой неотёсанной горилле, думая, что это настоящий мужчина – сильный, смелый, отважный. Когда-то я упрекала тебя в отсутствии этих качеств, но теперь я поняла, что мне нужен только ты.
– Что-о-о?!! – закричал Рябчиков. – Это я горилла? Да что эта мразь себе позволяет? Что она несёт?
– Успокойся, Рябчиков, она в бреду! – в страшном волнении произнёс Шуберт. – Она выздоровеет и всё будет, как прежде.
– Да я покажу ей выздоровеет! Она теперь не выздоровеет! Чтоб ей пусто было! Будь она проклята! Чтоб она сдохла!
– Рябчиков!!! – в ужасном испуге воскликнул Шуберт. – Не говори так!
– Ты мне ещё рот затыкать будешь? Да я из тебя сейчас котлету сделаю! Я из тебя фарш сделаю!
Рябчиков накинулся на поэта, но в этот момент на шум прибежали Совок с Наташей и их гости.
– Что здесь происходит? – спросила Наташа.
– Я убью его!!! – орал Рябчиков.
Всей гурьбой принялись оттаскивать Рябчикова от Шуберта.
– Рябчиков, да хватит уже комедию ломать! – сказала ему Маша. – Мне Шашкина мало, по-твоему?
– О моя чернокрылая голубица, я знал, что я обуза для тебя! – взвыл Артём, падая на пол, но никто не обратил внимания на него, хоть он и принялся усердно биться в конвульсиях, а потом ушёл куда-то, вернулся с той самой верёвкой, которой привязывал себя к дереву и стал прилаживать её к какому-то крючку, делая вид, что собрался вешаться.
– Что у вас случилось, объясните наконец? – хмуро и устало сказал Совок.
– Да что объяснять? – рявкнул Рябчиков. – Эта мразь хочет к Шуберту уйти, а меня гориллой называет! У-у-у, ненавижу! Я ещё на неё время тратил!
– Сейчас меня не будет, всё равно никому дела до меня нет, даже тебе, жестокая! Я люблю тебя! – надрывался Шашкин.
– Знаете-ка что? – ещё более хмуро произнёс Совок. – Разбирайтесь-ка вы сами со своими отношениями, а мне это порядком надоело. Пойдём к дочке, Наташа!
– Пойдём! – и супруги степенно удалились.
– Я сейчас умру! – кричал Артём. – У вас ещё есть время остановить меня!
Но, конечно, Артём ничего не сделал с собой. Увидев, что никто не обращает внимания на его стенания и все заняты другим, он бросил верёвку. Произошло нечто сверхъестественное: Лида стала угасать на глазах.


15. РЯБЧИКОВ ПРОСИТ ПРОЩЕНИЯ

Вика яростно собирала вещи, а Маша стояла поодаль и наблюдала за сестрой. Когда та запихнула последнюю кофту, чемодан оказался таким раздутым, что не закрывался. Тогда Вика ожесточённо села на него, пытаясь придавить как можно сильнее.
– Вика, что ты театр устраиваешь? – спросила Маша. – Зачем уезжаешь? Объясни мне.
– Я… я… – начала Вика.
– Постой, – Маша сходила на кухню, принесла сестре стакан воды, та взяла его дрожащей рукой и залпом выпила.
– Теперь говори, – сказала Маша.
– Он с этой… Ореховой!
– Что он с Ореховой?
– Романы крутит!
– Почему ты так решила?
– Я видела!
– Что? Что ты видела?
– Не спрашивай! Мне и так больно! Целовался он с ней!
– Вика, у него пропала память. Что было бы, если бы я из-за выходок Артёма тоже устраивала сцены?
– Артём не изменяет тебе!!! Наоборот, боготворит!
– Один поцелуй – это ещё не измена.
– Но зачем, зачем он с ней целуется?
– У него память пропала.
– Почему тогда со мной не целуется? Я к нему и так, и эдак, а он… с этой Ореховой!
– Видимо, она оказалась шустрее тебя. Но я уверена, что когда к нему вернётся память, он вспомнит, кто имеет на него законное право. А потому останься.
– Ну уж нет! – и Вика поволокла чемодан к выходу; на пороге она столкнулась  с  Шубертом и быстро, не  глядя  на него, бросила на  прощание: – Счастливо оставаться! – и побежала наутёк.
Растерянный Шуберт смотрел ей вслед, а потом пошёл к Артёму, которого не помнил, как и всех остальных, но видел, какую Шашкин питал к нему тёплую дружбу, потому и решил с ним посоветоваться.
– Артём, скажи мне, почему эта девушка обижается на меня?
– Какая девушка, о мой юный лирик?
– Та, что уехала.
– Расскажи мне всё, о Шуберт!
И поэт прочитал своё новое стихотворение:

– Стало лучше мне, поднялся
Посидеть я на чердак.
От болезни поправлялся
И поднялся просто так.

Вдруг я девушку увидел,
Она там сидела, и
Я уйти собрался было,
Но она мне: «Погоди!»

Показала мне альбомчик,
Там я с ней запечатлён,
Хотя я совсем не помню,
Чтобы был в неё влюблён.

По любимой я скучаю,
По любимой я грущу,
А других не замечаю,
Даже эту, даже ту.

Но та девушка с альбомом
Вдруг набросилась, как зверь.
Я совсем её не помню,
Ты поверь мне, друг, поверь!

На чердак вошла другая,
С этой страшно подралась,
А теперь она страдает.
Ах, зачем же ей страдать?

Она всё обиду носит
На меня. Я не пойму,
Что я сделал ей. Вопросу
Я разгадку не найду.

Когда Шуберт дочитал, Артём всхлипывал и лил слёзы.
– О мой юный лирик! Какая любовь! Какая любовь! Как ты любишь свою единственную, хоть и не помнишь её! О, как я тебя понимаю! Я сам обожаю одну лишь чернокрылую голубицу.
– Но за что та девушка обижается? У меня даже чувство, что она из-за меня уехала.
– Как ты прав, о мой юный лирик, как ты прав! Она обиделась, потому что она и есть твоя единственная.
– Что ты говоришь?
– Она твоя жена!
– Да быть такого не может!
– Как же сильно ты потерял память, о мой юный лирик! Никогда не прощу себе этого!
– Да ты-то тут при чём?
– При всём, о Шуберт, при всём! Один я являюсь причиной этих роковых совпадений и несовпадений! С детства я для всех являюсь лишь обузой. И как ещё земля меня носит? О-о-о!!!
Шуберт вздохнул и вышел из комнаты, чтобы побыть одному и подумать обо всём.
Прошло несколько дней, и Лиде становилось всё хуже и хуже. Однажды она потребовала, чтобы все собрались у её постели.
– Какая она бледная… – в ужасе прошептал Артём. – О, я чувствую неумолимое приближение рока!
Лида окинула всех невидящим стеклянным взглядом. Вдруг её глаза задержались на Шуберте.
– Подойти ко мне ближе, – слабым голосом сказала она и попыталась сделать жест рукой, но у неё не получалось пошевелиться.
Шуберт подошёл.
– Шуберт, – произнесла она, – я хотела сказать, что всегда любила тебя одного. Я хочу сказать только одно: будь счастлив. Помни меня. Всё-таки я была в твоей жизни. Но теперь я ухожу. Все свои деньги я оставляю тебе, хотя они не в силах воздать за всё то прекрасное, что ты мне дал.
– Что вы говорите? – испуганно пролепетал поэт. – Не надо мне денег, только живите!
– Твой поцелуй оказался смертельным, о мой юный лирик! – рыдая, воскликнул Артём.
– Нет, смертельным оказалось кое-что другое! – Шуберт схватил за руку Рябчикова и выбежал с ним в коридор.
– Что, Шуберт? – спросил Рябчиков.
– Рябчиков, ты проклял её! Поэтому она и умирает. Ты должен взять свои слова обратно.
Если бы ситуация не была такой трагической, Рябчиков только посмеялся бы над этими «глупостями» и подивился на друга, как он мог в это всё верить. Но теперь Рябчиков только спросил:
– Думаешь?
– Уверен!
– Тогда пойдём к ней.
Они вернулись в комнату. В это время Совок с Наташей вызывали скорую помощь.
– Лида, – сказал Рябчиков, – Лида… я…
– Попроси прощения! – тихо подсказывал ему Шуберт.
– Не могу… – так же тихо ответил Рябчиков.
– Рябчиков, она же умирает!
– Ну ладно, ладно! Лида, прости меня! Я беру свои слова обратно!
Лида удивлённо посмотрела на Рябчикова и вдруг так сильно расхохоталась, что все испугались её демонического смеха ещё больше, чем смертельной бледности.
– Он в первый раз в жизни просит прощения! – хохотала Лида. – Ему надо было испугаться, чтобы сделать это!
Артём в восторге смотрел на больную, щёки которой начали покрываться румянцем. Он решил, что Лида нарочно устроила этот спектакль с умиранием, чтобы добиться от Рябчикова покаяния. Но это не было игрой. Лида была слишком прямолинейной девушкой, чтобы играть. Приехала скорая помощь. Врачи посмотрели Лиду и сказали, что она идёт на поправку. Прописали определённые лекарства, и через несколько дней Лида была почти здорова. Но она не вернулась к Рябчикову, да и он больше не хотел быть с ней. Они расстались.


16. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

– Артём, что мне делать? Она ходит за мной по пятам… – делился Шуберт с Шашкиным насчёт Лиды.
– Тебя любят, о мой юный лирик, тебя любят! – всхлипнул Артём.
– Но что мне с этой любви? Мне нет дела до других – я люблю только свою жену.
– Будь снисходительней, о мой юный лирик! (Шашкин воздел руки к потолку). Конечно, не уступай  Лиде, не  иди  навстречу её преступной любви – преступной, потому что она не имеет на тебя никаких прав. Но по крайней мере пойми её. Когда-то ты и сам любил её и дарил ей в полной мере любовь. Только чудом ты не женился на ней. Но ведь ты несмотря на это искренне верил, что разделишь судьбу ни с кем иным, только с Лидией Ореховой, внучкой достославной партизанки. О-о-о, превратности судьбы и случая!
– Неужели я любил её? – в ужасе проговорил Шуберт.
– Пусть тебя это не смущает, о Шуберт! Все мы по юности делали что-то, на что сами потом изумляемся. А потом мы совершаем что-то другое, чему удивились бы какое-то время назад и сказали бы, что никогда в жизни не бывать такому. Разве я мог когда-то помыслить, что полюблю мою чернокрылую голубицу? Теперь же я и дня не могу прожить без того, чтобы увидеть её дивный облик и поцеловать тень, отброшенную ею на бренный земной покров. О-о-о!
– Но что мне делать с Лидой, Артём?
– Уезжай, о мой юный лирик! Дай Лиде забыться, дай ей не видеть тебя! Быть может, кровавая рана её души затянется и станет по крайней мере шрамом. О-о-о!
– Ты прав, Артём, я и сам думал, что надо мне уносить отсюда ноги.
– Уноси, о мой юный лирик, уноси!
Шуберт собрал вещи и уехал, а Лида начала сходить с ума. Она всё время ждала, что поэт придёт к ней. Она накрывала на стол, зажигала свечи, но никого не пускала к столу, говоря, что это всё для Шуберта. Она наряжалась в красивые платья и сидела подолгу, глядя на часы и ожидая, что Шуберт наконец-то явится. Но он не являлся. Когда ей говорили, что он уехал, она не верила и кричала, что её нарочно хотят разлучить с её единственным любимым. Совок выразил недовольство, что она устраивает беспредел в его доме, и тогда Рябчиков взял Лиду в охапку, заказал такси и увёз её в Москву. В Москве он отправил её в психиатрическую клинику, где она пробыла две недели. Случай оказался не слишком тяжёлым, и Лида смогла реабилитироваться, а может, её так быстро выписали и ещё по какой-то другой причине. В любом случае Лида просто была шокирована тем, что видела смерть лицом к лицу, и это лишь на короткое время расстроило её рассудок.
Теперь перенесёмся на две недели назад, когда Шуберт приехал в Москву. Он вернулся в квартиру, где жил, и увидел там Вику. Это показалось ему горькой иронией судьбы, ибо он уезжал от Совка, чтобы сбежать от Лиды, но в Москве не нашёл спасения – его уже поджидала другая.
– А что вы здесь делаете? – недоумённо спросил Шуберт, стараясь скрыть невольный трепет, охвативший его при виде этой женщины.
– То же, что и ты! – с горечью ответила Вика, которая всё же смотрела любящим взглядом на поэта. Артём пару дней назад позвонил ей и убедил её, что Шуберт не виноват в истории на чердаке, виной всему Лида и потеря памяти поэта, и Вика в конце концов поверила и простила супруга.
– Но я здесь живу! – ответил Шуберт.
– Я тоже. Шуберт, неужели ты теперь всю жизнь будешь не узнавать меня? – она подошла и положила ему руки на плечи, но он вырвался.
– Девушка, эта шутка слишком затянулась! – воскликнул он. – Вы принимаете меня не за того, кем я являюсь. Если даже ко мне приведут тысячу красавиц, я ни на одну из них не взгляну. Я люблю свою жену, слышите? А других мне и задаром не надо, даже если я никогда больше не встречусь с женой. Поэтому прошу вас, возвращайтесь к себе домой или идите гулять, в кино, в кафе – в общем, куда хотите! Только оставьте меня!
Вика стала открывать шкафы и показывать Шуберту свои вещи.
– Это всё моё! Это мои кофты, мои платья, мои джинсы!
– Это вещи моей жены! – в ужасе воскликнул Шуберт.
– Да оставляй всё себе, мне плевать! – Вика расплакалась, схватила пальто и убежала к Маше и Артёму. Она стала жить с Машей в комнате, а Артём, как и прежде, жил в своей.
Шуберт спустился на первый этаж, и из будки вышла полненькая и добродушная консьержка, которая любила разговаривать с жильцами, но Шуберт не помнил и её.
– А что это Вика вся заплаканная выбежала? – расплываясь в улыбке, но сокрушённым голосом спросила консьержка.
– Потому что она уверяет меня, что она моя жена, а я ей не верю. Я не такой идиот, за какого она меня принимает!
Консьержка раскрыла рот и ошалело смотрела на поэта, а потом с трудом выговорила:
– Но, по-моему, ты и вправду немного не в себе, дружок. Она ведь правда твоя жена.
– Да вы что, сговорились все, что ли? – и Шуберт побежал обратно в квартиру, захлопнул дверь, рухнул в кресло и закрыл лицо руками. А потом увидел выпавший из шкафа викин платочек и горько заплакал. И написал стих:


Стало небо ярко-алым,
Расстилается закат.
Я один с моей печалью,
Кто же, кто же виноват?

Я один в пустой квартире,
Где же милая моя?
Я люблю её лишь в мире,
Я о ней пишу, любя.

Я пешком бы шёл за нею,
Но куда же мне идти?
Это грустная затея,
Раз не знаю я пути.

А ещё и эти люди
Сговорились заодно.
Они думают, забуду
О жене своей родной.

И другие лезут в душу,
Лезут в жизнь мою опять
И хотят покой нарушить,
Сердце нежно взволновать.

Но я сам и так взволнован,
Мне и так покоя нет.
Я с единственной любовью,
До других мне дела нет.


17. ВИКА У МАШИ И АРТЁМА

Тем временем Вика выбежала из дома и какое-то время бежала, сама не зная куда. Потом она замедлила шаг и стала уже неторопливо бесцельно бродить. А потом села в метро и поехала к Маше и Артёму. Поднявшись на их этаж, она позвонила. Открыла Маша.
– Вика? Так поздно?
– Маша, пусти меня пожить! – воскликнула Вика и вдруг зарыдала, бросаясь на шею к сестре.
– Проходи, только объясни, что случилось.
– Он прогнал меня! – заливаясь слезами, проговорила младшая сестра.
– Неудивительно, у него же память отшибло. Неужели он будет жить с какой-то посторонней девушкой? А сейчас ты для него – посторонняя девушка. Если бы он пустил тебя, было бы ещё хуже.
– Почему?
– Потому что он показал бы так, что не очень сильно любит жену. Радуйся, глупенькая. Он прогоняет тебя, потому что любит тебя больше всех и всего.
– Маша!
Вдруг из своей комнаты выбежал Артём.
– Артём, ты же спать собирался! – обернулась к нему Маша.
– Я не могу спать, о моя чернокрылая голубица! Вернее, я действительно уже лёг и собирался погрузиться в мир снов, полный жгучих радостей и печалей, но я услышал ваши голоса и вышел встретить тебя, о сестра той, которую я обожаю!
Маша усмехнулась.
– О чём ты думаешь, о моя чернокрылая голубица? – с тревогой произнёс Артём.
– Не важно, – отрезала девушка.
– О Вика, я вижу по твоим глазам, что печаль томит твою душу! – продолжал Шашкин, ударяя себя кулаком по сердцу. – И я догадываюсь, что за печаль терзает твоё нежное сердечко. Шуберт! Мой юный лирик и твой возлюбленный! О, дай же мне разделить горе с тобою! О-о-о!!! – Артём обнял Вику и припал к её плечу.
– Шашкин, не забывайся, – сказала Маша и отстранила парня от сестры. – Не приставай к Вике, она только пришла. Дай ей отдохнуть, расположиться, потом уже устраивай свой цирк, всё равно тебя не отучить от него.
– Она меня ревнует! – торжественным шёпотом проговорил Артём. – Ревнует! Ревнует! Я самый счастливый человек в мире!
Через некоторое время они все сидели на кухне и пили чай.
– А если он меня не вспомнит? – грустно произнесла Вика.
– Будем делать всё, чтобы вспомнил, – ответила Маша.
– Но что, что можно сделать, о моя чернокрылая голубица? – выкрикнул Артём. – Если волей судеб роковая ошибка случилась именно с Шубертом! А ведь на его месте должен был быть я, только я! О-о-о! Да даже если бы не эта ошибка, сколько других совершено ранее! Не перечислить! Нет, не перечислить! Почему мы не можем сразу найти любящее и любимое сердце? Я уверен, что все беды обрушились на несчастного лирика, потому что он не нашёл тебя сразу, о Вика! Лидия Орехова стала роковой тенью, которая преследует его!
– А вот и нет! – воскликнула Вика, и в её глазах вспыхнул огонёк негодования. – Он уже давным-давно не любит эту Орехову, ему на неё плевать, плевать, плевать! – Вика даже стукнула кулаком по столу.
– Да я и не хочу сказать, что не плевать, о Вика! Ты неправильно меня поняла! Просто она когда-то выпила часть его крови, как вампир, и теперь это его подтачивает.
– Артём, не пора ли тебе спать? Что-то ты разошёлся! – сказала Маша, подтолкнула его локтем и тихо, строго прибавила: – Ни слова про Орехову при Вике, ясно?
– Ясно, предельно ясно, о моя чернокрылая голубица!
– Раз ясно – иди спать.
– Проводи меня, о Маша!
– Невыносимый! – сказала девушка, пожав плечами, и повела заламывавшего руки Артёма до его комнаты.
– Поцелуй меня, о моё счастье! – крикнул Артём.
– При условии, что ты перестанешь так кричать.
– Поцелуй меня, о моя чернокрылая голубица, – как можно тише прошептал Артём и упал на колени; Маша склонилась к нему, заставила подняться, нежно обвила его шею руками, и он стал осыпать любимую горячими поцелуями.
– Всё, хорошего понемножку, – сказала Маша, отстраняя его. – Иди спать.
Артём ушёл, а девушка вернулась на кухню, где грустила Вика.
– Ты собираешься так всю ночь сидеть? – спросила Маша.
– Не знаю…
– А кто за тебя знать будет? Пушкин, что ли?
– Может быть…
– Нет, так не пойдёт. Ты и так сама не своя, а что же с тобой будет от бессонных ночей? Ну-ка спать! Ты меня задерживаешь. Завтра рано вставать, надо выспаться. Пока ты не пойдёшь, так и будем сидеть.
– Да, ты права, надо попытаться заснуть… – ответила сестра, и они через пять минут уже лежали в кроватях, слушая за стенкой голос Шашкина, декламировавшего стихи, но стоило Маше уснуть, как Вика на цыпочках ушла на кухню и просидела там всю ночь, думая о Шуберте.


18. КОНСЬЕРЖКА

Той же ночью Шуберт сидел у окна на кухне, сочиняя стихи. Он перестал ходить на работу, и его уволили, поэтому ему некуда было спешить с утра, и он вволю предавался ночным думам. Впрочем, он частенько им предавался, даже когда надо было рано вставать. Он стал реже бриться, и это не оставалось не замеченным теми, кто оказывался рядом. Казалось, лишь один Шуберт не видел, глядя на себя в зеркало, что подбородок уже не столь гладкий, как прежде. И вот этой ночью он сочинял стихи, как вдруг в дверь позвонили. Удивлённый Шуберт пошёл открывать. Он сразу почувствовал, что это не Вика, но кто – не мог догадаться, а между тем на пороге стояла та самая добродушная полненькая консьержка.
– А я к тебе, милок! – расплываясь в улыбке, сказала она.
– Ко мне? – опешив, повторил поэт. – Проходите.
– Мне что-то скучно, не спится, вот и решила зайти, побалакать, – она прошла на кухню, а Шуберт поспешил опередить её и быстро убрал в холодильник бутылку с недопитым вином, но это не укрылось от глаз консьержки.
– Шалишь, дружок? – игриво покачала она головой и шутливо погрозила Шуберту толстеньким пальчиком.
– Я… я… нет, не шалю!
– Шалунишка! А кто винцо попивает? – и она весело рассмеялась, а Шуберт густо покраснел.
– Вы же знаете, я… – начал Шуберт и замолчал.
– Что, жену потерял?
– Да.
– Ещё бы! Что-то ты стал до слёз её доводить, вон она как сегодня убежала, вся заплаканная, больно смотреть было. И что у вас там случилось? Раньше жили, как голубки, совет да любовь был, а теперь…
– О ком вы говорите? – Шуберт почувствовал, что выходит из себя, но старался держаться. – Вы о той девушке, которая ко мне приходила?
– О той девушке! – шутливо-досадливо повторила консьержка. – Ну хорошо, да, я о той девушке.
– Так вот, та девушка пытается уверить меня, будто мы женаты. Но кто этому поверит? Неужели я похож на такого дурака?
– Кто поверит? Да я первая! – всплеснула руками консьержка. – Зачем обижаешь девчонку? Она у тебя такая видная, красавица!
– Послушайте! Простите, я не знаю, как вас зовут…
– Евгения Леопольдовна, – торопливо ввернула консьержка.
– Послушайте, Евгения Леопольдовна, пожалуйста, давайте не будем разговаривать на эти темы! Я не понимаю, почему всем так хочется навешать мне лапшу на уши, но я не такой дурак! Вы что, думаете, я свою жену не помню?
– Да!
– Да что вы, в самом деле?! – воскликнул Шуберт, порывисто распахнул дверцу холодильника и одним махом выхлебал несколько глотков вина.
– Меня бы хоть угостил, – улыбнулась Евгения Леопольдовна, – сто лет не пила хорошее вино!
– Ну… я не уверен, что оно такое уж хорошее, – ответил поэт, достал их шкафа фужер и налил гостье, и та принялась смаковать его по маленьким глоточкам.
– Да, ты прав, – сморщилась вдруг Евгения Леопольдовна, – бормотуха какая-то. Теперь я понимаю, почему у тебя память отшибло, если ты этаким зельем балуешься. А это у тебя что? – она показала на листочек, валяющийся на подоконнике.
– А-а-а… это я стихи писал, и как раз вы позвонили.
– А почитай-ка!
Шуберт прочёл:

– Где же ты, моя родная?
Для тебя открыта дверь.
Без тебя я пропадаю,
Будь то Суздаль или Тверь,

Будь Париж и даже Лондон,
Будь Берлин, Мадагаскар.
Я сейчас в ночи бессонной
Пью, как будто я гусар.

Не гусар я и не воин,
Всего-навсего поэт,
И на сердце очень больно,
Что тебя со мною нет.

Я люблю тебя так сильно,
Что хочу дарить всё-всё,
Но на улице лишь ливень,
Что врывается в окно.

По нему найти тебя бы
И прийти к тебе скорей.
Где же ты, моя родная?
Для тебя открыта дверь.

– Ну ты талант! – засмеялась консьержка и захлопала в ладоши. – Смешной же ты! Сам прогнал, а теперь убиваешься!
– Я не прогонял мою жену! – воскликнул Шуберт и убежал в комнату, не желая, чтобы Евгения Леопольдовна увидела, что он заплакал, но она тут же последовала за ним.
– Э, дружочек, ну прости дуру, если обидела чем! Ну не хотела я.
Шуберт отнял руки от лица и внимательно посмотрел на гостью.
– Э, что-то я притомилась, да и бормотуха твоя уже бурлит в животе, – хихикнула консьержка.
– Давайте я вас провожу! – живо откликнулся Шуберт, который только и ждал, когда же она уйдёт.
– Нет, милок, мне что-то даже до будки моей тяжело дойти, хоть она на первом этаже. Я тут у тебя устроюсь, уж больно мне нехорошо… – она легла поперёк кровати и тут же захрапела.
– Евгения Леопольдовна! – растерянно пробормотал Шуберт, не зная, что предпринять. – Евгения Леопольдовна! А как же я?
Он пошёл в кладовку в поисках старенькой разваливающейся раскладушки, которую до сих пор так и не выбросили, попытался оттащить её от стены, но она как будто прилипла. Тогда поэт вздохнул и побрёл на кухню. Там он сидел, опёршись щекой на ладонь, а когда заснул, упал на пол и так и проспал всю ночь на полу.


19. ПЕРЧАТКИ

На следующий день Рябчиков с утра пришёл к Шуберту и долго звонил в его дверь. Никто не открывал.
– Мать твою! – выругался Рябчиков и дёрнул ручку – дверь тут же поддалась, ибо Шуберт с ночи забыл запереть её, когда впускал консьержку.
Рябчиков решительно прошёл в квартиру и крикнул:
– Эй, Шуберт!
– Кто здесь? – раздался слабый голос с кухни.
– Шуб! – Рябчиков тут же прошёл на кухню, где на полу лежал его друг. – Ты что творишь? Что ты на полу развалился? – он грубым движением поднял поэта и с силой тряхнул.
– Опять ты? – в ужасе спросил Шуберт. – Что тебе надо?
– Мать твою, ты совсем сбрендил! Знаешь, что мне Петлюрович сказал?
– Что? – Шуберт решительно ничего не понимал.
– Что-что? Тебя уволили!
– Уволили? Откуда? Почему?
– С работы твоей, откуда же ещё! Ты не ходил – вот тебя и уволили.
– Не ходил?.. А почему я не ходил?..
– А он память потерял, милок! – расплываясь в улыбке, сообщила Евгения Леопольдовна, сладко позёвывая и заходя на кухню. – Он жену ведь не узнаёт!
– Мать твою, консьержка! – вырвалось у Рябчикова. – Откуда вы здесь?
– Да мне не спалось, вот я и пришла в гости к нашему стихотворцу поболтать, а он меня своей бормотухой напоил, я и заснула.
– Шуб! – Рябчиков выпучился на поэта. – Ты теперь шуры-муры с консьержками крутишь? Мать твою, палки-моталки…
– Рябчиков, что ты такое говоришь? – воскликнул Шуберт, сильно краснея.
– Ладно, забили, забили! – сказал Рябчиков и расхохотался. – Ну ты, мать твою, даёшь!
– Нет-нет, какие ещё шуры-муры? – слегка обиженно, слегка кокетливо откликнулась Евгения Леопольдовна. – Он всё по своей благоверной сохнет, других и видеть не желает. Но бормотуха у него крепкая, надо сказать.
– Надо же чем-то тоску развеивать… – вздохнул Шуберт и полез в холодильник, но тут же получил по рукам от Рябчикова. – Ты что?!! Я вина хочу!
– Я тебе такое вино покажу, палки-моталки, мало не покажется! Ты совсем сбрендил! – Рябчиков снова крепко схватил Шуберта и сильно-сильно тряханул так, что поэт безвольно откинул голову и зажмурился. – Тебе нельзя вина, понял? Из-за него все твои передряги! Значит так. Пока я тебя не устроил на новую работу, буду приносить тебе продукты, понял? Вот, я тебе и сейчас принёс, – Рябчиков положил на стол сумку с едой.
– Ты так обо мне заботишься? – удивлённо спросил Шуберт, во все глаза глядя на Рябчикова.
– Ну надо же кому-то о тебе заботиться, мать твою! Ты же тогда с голоду помрёшь, палки-моталки! Но вина там нет, не надейся! – и Рябчиков в голос рассмеялся. – Ты вот уже как исхудал.
– Ну я вообще-то никогда особо полным не был…
– Да, не был! Дрыщ ты всегда был, дрыщем и помрёшь! Но если я о тебе позабочусь – помрёшь гораздо позже.
– Рябчиков, не говори так!
– Ладно, Шуб. Мне пора. У меня Лидка. Лидка – это наша с тобой бывшая. Мы с этой стервой расстались, конечно, но надо придумать, что с ней делать. Я, кажется, уже придумал. Есть у меня один друг итальянец… Ладно, Шуб, до скорого! И вы у него особо не задерживайтесь, консьержка! – с этими словами Рябчиков прошёл в коридор, оделся и ушёл, а вскоре и Евгения Леопольдовна.
Через какое-то время к Шуберту пришёл Артём Шашкин.
– О мой юный лирик! Я хочу показать тебе подарок, залог любви, который я брошу к ногам моей чернокрылой голубицы! – Шашкин достал красивые золотистые перчатки, расшитые сверкающими узорами и маленькими чёрными камушками.
– Какая прелесть! – зачарованно произнёс Шуберт.
– Тебе правда нравится? – Артём схватился за сердце и весь так и просиял. – Думаешь, можно преподнести ей это, как хотел бы я преподнести своё сердце, вырвав из груди?
– Эти перчатки – просто прелесть, они не могут не понравиться. Любая девушка была бы рада такому подарку, – улыбнулся Шуберт, – а когда этот подарок – символ любви, как же она будет счастлива!
– О-о-о! Как никто ты понимаешь меня, драгоценный мой! – Шашкин зарыдал и бросился обнимать Шуберта, в исступлении упав на пол, а Шуберт испуганно пытался поднять его.
– О-о-о! – кричал Артём. – Не поднимай меня! Всё равно мне падать в ноги моей чернокрылой голубицы, так лучше я так прямо доползу до той, в ком моя жизнь, мой свет и всё, ради чего я живу и дышу в этом бренном мире!
Артём горячо попрощался с другом и помчался к любимой.
– О моя чернокрылая голубица! Прими в дар то, что лишь в малой мере может передать мою любовь! – Артём достал из-за спины перчатки и бросил их в ноги Маше.
– Ты принёс мне подарок, чтобы пачкать его? – недоумённо спросила Маша. – Пол, конечно, чистый, но это ведь не повод что-то на него специально бросать.
– О Маша! Я бросил эти перчатки к твоим ногам, как бросаю к ним же своё сердце и душу! О-о-о!
– Перчатки бросают в лицо тому, с кем хотят драться на дуэли, но дуэли – это из прошлой эпохи, – строго сказала девушка, однако улыбнулась, вспомнив, как дралась на шпагах с Сергеем Вышегредским, чтобы защитить Артёма.
– О милая! Если бы ты знала, как я хотел бы вернуться в прошлые столетия!
– Ты уверен, что тебе бы там хорошо жилось? Тогда были свои недочёты в государстве и в быту. С твоим характером ты не потянул бы такую жизнь.
– О любимая! С тобой я бы потянул что угодно!
– Так, посмотрим… – Маша разворачивала целлофан, в который были завёрнуты перчатки. – Хорошо хоть упакованными были. Артём, посмотри! Нитка выбилась!
– О горе мне! – воскликнул Шашкин. – Но Маша, это всего лишь одна нитка. Может быть, ничего страшного?
– Как же ты выбирал их? Неужели ты не осмотрел их со всех сторон? Может, ты вообще с витрины их взял?
– О да, с витрины… То есть нет, нет, я не то говорю! Не с витрины, конечно, не с витрины!
– Ясно. Значит, с витрины. Сейчас мы с тобой отправимся в тот магазин, где ты их купил, вернём и поменяем. Чек, я надеюсь, ты сохранил?
– Да… – грустно и растерянно ответил Артём.
– Вот и прекрасно. Собирайся.
– Но любимая! Именно эти перчатки, и никакие иные, я приобрёл, как залог моих чувств к тебе, самых сильнейших в мире, самых пламенных и нежных, самых горячих и неистовых!
– Артём, ты меня слышал? – уже из коридора спросила Маша, надевая пальто. – Я не собираюсь носить бракованные перчатки.
– О-о-о, ты меня не любишь! – Шашкин пошёл следом за ней и последовал её примеру, надев пальто.
Через какое-то время они приехали в магазин. Маша выбрала самые лучшие перчатки наподобие тех, которые купил Артём, но её выбор пал серебристые вместо золотых. Артём чувствовал себя ужасно и не пытался скрыть свою боль, которая терзала его. На улице он остановился у дерева, прижался лбом к стволу и расплакался.
– Ты не можешь подождать до дома и там устраивать свои представления? – спросила Маша.
– Это не представления… – сквозь слёзы ответил Артём. – Я хотел сделать тебе подарок!
– Но что сверхъестественного в том, что я заменила бракованные перчатки на хорошие? Ты купил с браком – ничего удивительного. Что ужасного в том, что я оказалась внимательнее тебя?
– О Маша, что ужасного в одной какой-то выбившейся нитке? Ты даже цвет поменяла!
– Серебряный цвет благороднее золотого и больше подходит ко всему. Ты заметил, что я ношу только серебро?
– Мне ли не замечать каждый твой штрих, о моя чернокрылая голубица? Но я ранен, я глубоко ранен! – он снова заплакал.
– Что ж, можешь простоять здесь до скончания века, – и Маша решительно, хоть и не спеша, пошла прочь, зная, что Шашкин всё равно кинется её догонять, как и произошло.
– О моя чернокрылая голубица! Не покидай меня! Не покидай! Я люблю тебя! – он упал на колени перед ней, целуя её руки.
– Артём, встань!
– Но ведь ты не будешь менять меня на другого, как поменяла перчатки? – с опаской в лице и в голосе спросил актёр.
– Неужели я похожа на  ту, что кавалеров меняет, как перчатки? – Маша помогла Артёму подняться, он, всхлипывая, обнял её и бросился целовать.
– Артём, на нас смотрят! – строго сказала она, но тут же решила закрыть глаза на проходящий мимо народ и позволила Артёму поцеловать себя, взяла его за руку, и они пошли домой.


20. МЕДВЕЖИЙ КОСТЮМ

Через несколько дней Рябчиков снова зашёл к Шуберту и застал у него Артёма Шашкина.
– Здорово, Шашкин! – Рябчиков протянул руку актёру и до боли стиснул. – Не ожидал тебя здесь увидеть. Молодец, что Шуба нашего тоже навещаешь.
– О Рябчиков! Могу ли я оставить моего юного лирика? Он один из самых дорогих мне людей на этом свете. А ещё он понимает меня, бесконечно понимает! Я могу часами изливать ему душу, а он мне. Очень редко можно встретить подобного друга, но судьба никого не посылает нам напрасно, и никто не переубедит меня в этом! О-о-о!
Искорки смеха блеснули в глазах у Артёма, но тут же сменились скорбным огнём. Видимо, актёр задумался о бренности всего сущего. Через минуту он уже уныло стоял у окна и искоса поглядывал на Рябчикова и Шуберта, чтобы увидеть, какое впечатление производила на них его немая драма. Впрочем, Рябчикову было не до драм. Он обратился к Шуберту:
– Шуб, ну как ты? Всё уже сожрал, что я тебе принёс?
– Нет, у меня много ещё осталось, – задумчиво произнёс поэт, – мне кусок в горло не идёт.
– А это тебе в горло идёт? – Рябчиков показал другу крепкий кулак. – А ну быстро жрать!
– Но я не хочу!
– Да на тебе штаны уже болтаются!
Они пошли на кухню. Рябчиков пошарил в холодильнике.
– Палки-моталки, да ты почти ни к чему не притронулся!
– Говорю же тебе, я не хочу! Рябчиков,  если  бы ты испытал то, что я… – но Шуберт тут же осёкся и махнул рукой, зная, что Рябчиков не стал бы так убиваться из-за потери любимого человека – во всяком случае, он-то уж точно не стал бы голодать из-за этого. Впрочем, поэт всё-таки поел.
Шашкин в комнате какое-то время ждал, что за ним пойдут, но, так и не дождавшись, сам прошёл на кухню. В этот момент у Рябчикова зазвонил телефон. Это был тот самый друг-итальянец, о котором он обмолвился несколько дней назад.
– Здорово, Марио! Да-да, приезжай, я тебя женить хочу! Красивая, блондинка. Не, ну разумеется, пообщаешься с ней и все дела. Тебе понравится, в твоём вкусе. Опять ты со своей байкой про медведей! Сколько приезжает, всё ждёт, что медведи будут по улицам ходить, – ухмыльнулся Рябчиков, обращаясь к Шуберту и Артёму. – Ну где я тебе медведей возьму, палки-моталки? Всё, приезжай, жду!
Лукавое выражение загорелось на лице Артёма, когда Рябчиков отключил телефон.
– Рябчиков, твой друг смертельно разочарован, что не видел в Москве медведей на улицах? – спросил он.
– Да, болван какой-то, – буркнул в ответ Рябчиков.
– Это поправимо. У меня есть медвежий костюм!
– И ты нарядишься в медведя? – усмехнулся Рябчиков.
– Ну разумеется! – загадочно откликнулся актёр.
– Пожалуй, нарядись! А то он меня всё достаёт – когда же у вас медведи появятся?!
Артём попрощался с друзьями и пошёл домой. У дверей его встретила Вика.
– Артём, ну как там Шуберт? – спросила она с выражением неподдельной грусти и надежды.
– Тоскует, мало ест, убивается, – скорбно ответил Шашкин, закрывая рукой глаза.
– Шуберт… – вздохнула Вика. – Я так волнуюсь за него! Что же мне делать? Когда же он начнёт узнавать меня?
– Увы, Вика, увы! Настоящая любовь требует испытаний. Не бывает любви без горестей, даже если это взаимная любовь. Любовь всегда одна – что взаимная, что невзаимная. Любовь – это кровавая рана в сердце, которую не излечишь. Но когда любимый человек отвечает взаимностью, это сладкая боль. Потерпи, Вика, и провидение распорядится так, что Шуберт вернётся к тебе. Но страдай, Вика, страдай сильнее!
– Да я и так уже вся извелась! Мне кажется, ещё немного, и моё сердце совсем разорвётся.
Из комнаты вышла Маша, которая только что закончила свой новый живописный этюд.
– Артём, я не  ослышалась? – с  леденящим спокойствием спросила она. – Ты сказал Вике: «Страдай»?
Шашкин потупился и принял самое виноватое в мире выражение лица, но чтобы загладить ситуацию, он юркнул в комнату и через пару минут вернулся в костюме медведя, ревя и размахивая руками-лапами.
– О моя чернокрылая голубица, о Вика, как я вам в образе косолапого?
Вика рассмеялась и захлопала в ладоши:
– Браво, Артём!
– Будем считать, что первая репетиция удалась на славу! – торжественно произнёс Шашкин.
– Вы ставите спектакль про медведя? – спросила Маша.
– Ой, а было бы здорово, если бы вы поставили «Машу и медведя»! – засмеялась Вика. – Маш, ты пошла бы играть Машу?
– Нет, мне достаточно в жизни быть ею, актёрство не по мне. Да и к тому же кто бы меня взял? Для этого нужно актёрское образование.
– Ну не скажи! Артёмку-то взяли!
– Ему просто повезло, да и не могло не повезти, раз он так жаждал играть в театре, – рассудила Маша. – Я ему говорила, что это очень нестабильное место, но разве его заставишь уйти оттуда, если он спит и видит театр?
– Ошибаешься, о моя чернокрылая голубица! – воскликнул Артём. – Я сплю и вижу тебя, твой образ денно и нощно передо мной, даже когда я читаю перед тысячей зрителей «Бедного Йорика»!
– Перед тысячей? – Маша удивлённо приподняла бровь. – Если не ошибаюсь, ваш зал вмещает в себя где-то сто зрителей, не больше.
– Твоя правда… – потупился Артём, падая на пол. – Но зачем, зачем ты так жестока, любимая? Зачем не даёшь мне представить хоть на минутку, что мне рукоплещет тысяча, миллион рук? О, если бы ты могла испытывать те же чувства, что и я, если бы ты горела театром подобно мне, ты никогда бы не вернула меня к печальной реальности!
– Во-первых, встань, – ответила Маша, глядя сверху вниз пронзающим взглядом на валявшегося Шашкина-медведя, – а во-вторых, ты должен быть доволен даже таким количеством зрителей, ведь этого всего могло и не быть. Ещё раз повторяю, тебе просто повезло. Не каждому такое даётся. Так что твои сетования неуместны.
И вдруг Артём громко воскликнул.
– Что с тобой, Артёмка? – испуганно вскричала Вика.
– Я порвал костюм!
– Что же делать? – ещё сильнее занервничала Вика.
– Этого и следовало ожидать, – заявила Маша. – Снимай костюм, Артём, и возьми из шкафа нитки и иголки.
– О Маша! Я вдрызг его изорвал! Он не подлежит починке!
– Да как ты ухитрился?
Артём молчал. Он не знал, как он ухитрился. Видимо, слишком сильно бился в конвульсиях, лёжа на полу, а костюм был старый, вот и не выдержал. Целый час проплакал Артём, лёжа на полу, а потом помчался в театр, где сразу же встретил хитро стреляющего глазками Смиби.
– Ты чего такой трагический? – лукаво спросил он, исподтишка потирая руки в какой-то смутной и тайной надежде. – Я могу чем-то помочь?
– О Смиби! – Артём воздел руки к потолку. – Мне очень нужен костюм медведя, а мой порвался. Я не знаю, где взять другой.
– Ну… я мог бы тебе помочь… – задумчиво откликнулся Смиби.
– Я знал, я знал, что ты поможешь мне, потому и взял с собой это! – Шашкин особенно загадочно произнёс слово «это» и протянул собеседнику пачку денег.
– Ага, молодец, что взял, – улыбнулся Смиби, проворно беря деньги, – иначе ты мог бы остаться без медвежьего костюма. Правда, я не знаю, для чего он тебе нужен, ну да это не моё дело. Эй, Димка!
Откуда ни возьмись появился Летниский.
– Ты говорил, у твоей Веры Семёновны куча костюмов разных зверей есть?
– Да, – с довольным видом откликнулся Летниский, потирая свою мощную шею, – моя девушка такая весёлая, что собирает и колпачки, и маски, и вон даже костюмы животных.
– О мой благородный мощношей! – в порыве благодарности воскликнул Артём. – Я знал, что само провидение свело нас во сне прежде, чем мы познакомились!
– Давай, Димка, вези его к Вере, – сказал Смиби, глубже пряча в карман деньги и быстро куда-то удаляясь.
– Поехали, – произнёс Летниский, и они поехали к Вере Семёновне, которая весело встретила их на пороге и пропустила в квартиру.
– Ребятки мои приехали! – воскликнула она. – А я как чувствовала, что у меня сегодня будут гости. Димка, я так соскучилась! И молодец, что Тёмыча привёл, сейчас мы пасьянсик разложим!
– Пасьянсик чуть позже, – смеясь, ответил Летниский, – ты сначала дай Артёму медвежий костюм.
– Медвежий костюм? Это запросто! – она убежала в комнату и в самом деле вернулась с костюмом не хуже, а даже и лучше старого порванного. – Такой подойдёт?
– Ты ещё спрашиваешь, о моя благодетельница! – воскликнул Артём, падая на колени перед девушкой.
– Ну а теперь можно и пасьянсик, – подытожил Летниский.


21. ОРЕХОВА УЕЗЖАЕТ В ИТАЛИЮ

Через несколько дней из Италии приехал Марио. Артём условился с Рябчиковым так: когда Рябчиков будет гулять с Марио и показывать ему Москву, Шашкин спрячется где-нибудь за углом и в какой-то момент выскочит, доказав итальянцу, что всё-таки по Москве ходят медведи.
– Ты это отлично придумал, палки-моталки! – усмехнулся Рябчиков. – Я ещё Лидку возьму, она небось не испугается, она ведь с института девка бедовая.
И вот Рябчиков гулял с Марио и Лидой.
– Белиссимо, просто белиссимо! – с сильным акцентом восклицал итальянец. – Вот только я что-то никак в толк не возьму – где же медведи?
И как раз в этот момент на дорогу выскочил бурый медведь, правда, не сильно упитанный, но всё равно даже такого худосочного косолапого было достаточно, чтобы на пару секунд испугать Марио, а затем привести в необычайный восторг.
– Ну, я же тебе говорил: будут тебе твои медведи! – Рябчиков хлопнул друга по плечу.
– Что это такое? – закричала Лида, однако не испугалась; она хотела ринуться в бой с медведем, но Рябчиков её одёрнул, а медведь и сам пошёл прочь, видимо, решив, что его дело сделано.
– Я доволен, я очень доволен, вот теперь я могу смело сказать, что видеть Росссию! – улыбался Марио. – Теперь было бы не жаль умереть, даже пусть от зубов этого мишки!
– Не, умирать ещё рановато, приятель, – заметил Рябчиков, – а вот что ты сделаешь за то, что мы тебе медведя показали?
– Я готов жениться на любой русский девушка и увезти его в Италия!
– Ну вот и женись на Лидке.
– Что?!! – Орехова вся так и ощетинилась. – Что ты сказал, Рябчиков?
– А ну-ка отойдём в сторону, – Рябчиков грубо схватил её за локоть и повёл за собой, остановившись у какой-то стены и прижав к ней Лиду. – Слушай сюда. Я с тобой возиться не буду. Тебе ещё повезло, что ты быстро вышла из психбольницы. Между нами всё кончено, и мне надоело, что ты меня донимаешь, чтобы я тебе Шуберта предоставил. Шуберт теперь человек семейный, ясно тебе или нет? Да, он не помнит Вику, но это не отменяет их семью, ясно тебе? И если ты не хочешь, чтобы тебе не поздоровилось, выходи-ка за этого Марио, да и дело с концом. Не то я тебе так шею сверну, мало не покажется!
– Рябчиков, что ты порешь?!! Я впервые вижу этого Марио! Ты в своём уме, мать твою?
– Ты того мальчишку из института тоже в первый раз видела, но это тебе не помешало соблазнить его, а потом бросить. То же самое ты и с Шубом проделала и наверняка проделала бы с кем-то ещё, но я положу этому конец.
– Шуберт сам от меня ушёл!
– Правильно, он же не дурак такую стерву, как ты, терпеть. Ну что, пойдёшь за Марио?
– Нет!
– А так? – Рябчиков взял её за затылок и слегка ударил об стенку. – Учти, если снова скажешь нет, будет больнее.
– Хорошо, хорошо, пойду я за твоего Марио, мать его!
– Молодец, хорошая девочка, – усмехнулся Рябчиков, и они подошли к итальянцу.
А тем временем Артём вернулся домой и увидел, как Маша и Вика рассматривали газету. Он подошёл к ним и увидел, что они читали заметку о том, что в Москве бродил настоящий медведь.
– Ну Артёмка, ты прославился! – улыбнулась Вика.
– Мой настоящий звёздный час только впереди, –таинственно ответил Шашкин. Он ничего конкретного не подразумевал под этой фразой, но ему захотелось накинуть тень загадки на спускавшийся вечер.
– И никто, никто ведь и не догадается, что это был человек! – веселилась Вика.
– Довольна ли ты своим сердечным другом, о моя чернокрылая голубица? – спросил Артём, подсаживаясь рядом с Машей и целуя её в щёку.
– Довольна ли я, что мой сердечный друг устраивает сплошную клоунаду? – Маша поправила и без того аккуратную причёску, которая вовсе не была сбита поцелуем Шашкина. – Не то чтобы довольна, а скорее привыкла. Во всём должен быть порядок и стабильность. Что ж, будем считать, что ты стабилен в своих цирковых представлениях. А теперь пора ужинать. Все на кухню!
И все отправились на кухню, то и дело обсуждая Шашкина-медведя. Они ещё не знали о другом, не менее удивительном событии: Лидия Орехова уехала с Марио в Италию.


22. ЦЕРБЕР

Тем временем в доме у Шуберта поменялась консьержка. Если до этого была миленькая и кругленькая Евгения Леопольдовна, которая со всеми заговаривала и шутки шутила, то теперь на смену ей пришла худая женщина, настолько прямая, что казалось, будто она проглотила штык, и частенько она сидела не в самой будке на первом этаже, а выходила из неё и стояла прямо на лестнице, глядя на проходящих мимо сверлящим взглядом, но не говоря ни слова. Шуберт сначала стал побаиваться её, а потом и до смерти начал бояться, видя, что она каждый день стоит и смотрит, смотрит… Взгляд был по меньшей мере испепеляющий. Поначалу Шуберт вздохнул было с облегчением, ведь его утомляла болтушка-приставушка Евгения Леопольдовна, но теперь он стал даже жалеть, что она ушла. Впрочем, женщину-штык он и раньше видел, ещё в период, когда у него была память, ведь эти две консьержки периодически сменяли друг друга, но теперь, когда у Шуберта не было памяти, он видел эту женщину как впервые, и от этого было гораздо страшней. Когда он проходил мимо неё, он старался почти что убегать. Язык у него как будто присыхал, и он не мог даже поздороваться. Штык не здоровалась тоже. Однажды Шуберт так побежал, что споткнулся о коврик, но тут же встал и убежал-таки, а консьержа подошла к коврику и стала с невозмутимым спокойствием поправлять его. Шуберт даже написал такой стих:

Я хочу из дома выйти,
Но консьержка вновь стоит,
Словно цербер или сыщик,
Что всё время сторожит.

Ну зачем она так смотрит?
Я как будто виноват.
Я как будто на позорном
На столбе. Вот это взгляд!

Что за взгляд такой несносный!
Я бледнею от него.
Если  есть у ней вопросы,
Пусть скорее задаёт!

Но молчание ужасно
И ужасный этот взгляд,
И я думаю с опаской,
Будто в чём-то виноват.

Однажды Шуберт в очередной раз спустился на первый этаж и вновь увидел это устрашающее зрелище – стоящая посреди лестницы жуткая консьержка. И вдруг поэт не выдержал да как выдал ей прямо в лицо:
– Цербер!
Секунды две он ошалело смотрел на неё, а потом как побежал наутёк. «Что я натворил? – думал Шуберт. – Как же я вернусь обратно?  Какой же я дурак!» Он нарочно оттягивал время, чтобы как можно дольше не возвращаться. Он заметил, что «цербер» рано ложилась спать, чуть ли не в одно и то же время каждый вечер. И в самом деле, когда он вернулся, окна будки были уже занавешены. Но как быть днём, когда поэту надо было выйти из дома? Выпивая сто грамм для храбрости, он выходил, вновь поскорее пробегал мимо консьержки, обмирая от страха, но вскоре он заметил, что она смотрела с прежним видом, будто ничего и не произошло. А ему ведь казалось, что если раньше её взгляд был испепеляющим, то теперь будет просто убийственным. Ничего подобного! «Цербер» была верна сама себе. «В жизни не встречал подобных женщин…» – в ужасе думал Шуберт. Консьержка даже стала сниться ему в кошмарах, и поэт просыпался в холодном поту, заваривал себе успокоительное и ложился спать дальше.
В один из дней Шуберту вдруг пришла мысль, что, может быть, ему приснилось, как он обозвал консьержку прямо в лицо цербером, а на самом деле этого и не было. Уж больно странно она себя вела, как будто совсем не рассердилась. И только Шуберт утвердился в этой мысли, только у него немного полегчало на душе, как произошло одно небольшое событие, которое просто как будто перевернуло всё внутри у поэта. Однажды он шёл домой с прогулки и вдруг увидел в сторонке «цербера» и Евгению Леопольдовну. Они пили и о чём-то оживлённо беседовали. Шуберт подкрался поближе, но на таком расстоянии, чтобы оставаться по-прежнему незамеченным. Но разве что-то могло укрыться от зоркого глаза «цербера»? Она моментально увидела поэта и указала на него рукой Евгении Леопольдовне:
– А, это тот самый, который меня цербером назвал!
– Да уж, да уж! – запричитала Евгения Леопольдовна. – Совсем крыша поехала у паренька. А виной всему бормотуха, я знаю!
Это было последней каплей. Шуберт побежал наутёк и решил не возвращаться домой. Целую ночь он без остановки, как заведённый, шёл быстрым шагом по московским улицам, а на утро потерял сознание и упал посреди асфальта.

23. В БОЛЬНИЦЕ

Ранним утром какой-то человек шёл по своим делам и вдруг увидел валявшегося на дороге худенького длинноволосого паренька. Прохожий склонился над ним и стал тормошить, но реакции не было никакой, и пришлось вызвать скорую помощь. Шуберта забрали в больницу, привели в чувства, погнали на разные обследования и… решили вырезать у него аппендицит. Надо сказать, что Шуберт не нуждался в этом, у него всё было в порядке, но в этой больнице работали такие врачи, которые резали аппендициты, даже когда не надо.
– Я не позволю! Не позволю! – кричал поэт, но его схватили и насильно повели в операционный зал.
– Спокойно, голубчик, спокойно! – хитро и чересчур вежливо произнёс врач, у которого дрожали руки и челюсть от старости.
– Да вы же меня зарежете! – в ужасе проговорил Шуберт, не отрываясь глядя на дрожь в докторских руках.
– Вы на мои руки смотрите, голубчик? Так это вы не бойтесь! Они обычно дрожат, но когда я держу нож, становлюсь твёрдым, как скала.
Шуберт рванулся и побежал к выходу, но ему преградили дорогу два санитара и так крепко схватили, что поэт побледнел и вскрикнул от боли.
– Вы не можете без моего согласия!
– Можем, дружок, можем, – бесстрастно ответил один из санитаров и повёл Шуберта к столу, зафиксировал его, а Шуберт бился и извивался, как рыба, выброшенная на берег.
– Ты бешеный, что ли? – ухмыльнулся другой санитар, держа перед поэтом шприц, чтобы сделать ему наркоз.
– Не-е-ет! Не надо! – заорал поэт так, будто его резали. – Я боюсь!!!
– Да вы не бойтесь, голубчик, – ласково ответил старый врач. – Это как комарик укусит – раз – и всё, и вы ничего не будете чувствовать. Ну хотите, я сам сделаю вам укольчик?
– Не-е-ет!!! – ещё сильнее завопил Шуберт. – Пусть лучше он! Но вообще вы не имеете права! Я упал на улице, потому что шёл всю ночь! А шёл я всю ночь, потому что цербер с Евгенией Леопольдовной пили, и цербер показала на меня!
– У него бред, коли его скорее, – сказал санитар, Шуберту сделали укол, и он моментально притих, вздохнул, закрыл глаза и отдался во власть врачей…


24. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАМЯТИ

– Ну что, голубчик, изнасиловали тебя? – невероятно учтиво спросил старый врач.
– Ага… – Шуберт рассеянно улыбнулся.
– Вот видишь – совсем не страшно.
– Не страшно? – поразился поэт, хотел было сказать, что будет жаловаться, но промолчал, зная, что всё равно не приведёт угрозу в исполнение. Он попросил бумагу и ручку и написал:

Я врачами был захвачен,
Они резали меня,
И мне было очень страшно,
Что зарежут, не щадя.

Умирать ещё мне рано,
Я хочу ещё пожить,
И от гибели напрасной
Я хочу, хочу уйти.

У врача рука дрожала,
Я боялся, что умру,
Но сейчас я отдыхаю
И по милой всё грущу.

В больнице в холле можно было смотреть телевизор, и Шуберт пошёл немного посидеть там, посмотреть, что показывают. Рядом в стареньких креслах развалились такие же старенькие дедушки и смотрели футбол. Но в конце концов один из дедушек рассердился, что его любимая команда не забила гол, и, никого не спрашивая, переключил канал. Другие дедушки стали возмущаться. Им совсем не хотелось смотреть скачки. К чему им всадники на лошадях, когда толпа мужчин ещё не закончила гонять мяч?
– Что-о-о?!! – Шуберт подскочил вплотную к телевизору.
– Ты чего? – прокряхтел дед. – Лошадей никогда не видел?
Шуберт обомлел. Он всё вспомнил. Он вспомнил, как упал с лошади и потерял память. Он вспомнил друзей. Он вспомнил Вику.
– Любимая… Любимая!!! – он кинулся к выходу в одной пижаме, растолкал хватавших его санитаров и охранников с откуда-то взявшейся силой и побежал наутёк, даже не взяв с собой вещи.
Он бежал к автобусной остановке как угорелый, в пижаме, без денег, без вещей. Он влетел в автобус, но тут же вспомнил, что у него не было билета и нечем было заплатить. Он растерянно остановился у дверей, и вдруг какая-то девушка протянула ему тысячу рублей и сказала:
– Возьмите! Вам, наверное, надо.
– Спасибо, девушка! Спасибо вам огромное! – просиял поэт и тут же приобрёл билет.
Когда он вышел на своей остановке, он купил букет бордовых роз и недорогое вино и побежал к себе домой. Пролетев мимо «цербера», у которой ни одна жилка не дрогнула при виде обезумевшего парня в пижаме с розами и вином, он помчался на свой этаж, но тут же вспомнил, что у него не было ни ключей, ни телефона. Его как обдало кипятком, но он на всякий случай дёрнул ручку, и – о чудо! – она поддалась. В этот день Вика решила навестить его, хоть и думала, что будет принята как обычно. Она одна сидела в пустой комнате и рассматривала свои с Шубертом фотографии. Шуберт ворвался в комнату.
– Шуберт! – пролепетала Вика.
– Вика, прости меня! Я такой дурак! Я всё вспомнил! И как я мог забыть тебя?
– Шуберт!!! – Вика заплакала и бросилась в его объятия.
Был уже вечер. Они погасили свет в комнате, зажгли свечи, включили музыку и стали пить вино, то и дело обнимаясь и целуясь и не в силах разомкнуть объятия.
– Обними меня покрепче, любимая! Если бы ты знала, как я скучал по тебе… Как я скучал по твоим глазам, рукам, по твоим блондинистым волосам… Мне было так плохо и одиноко без тебя!
– А мне-то как, Шуберт! – улыбаясь сквозь слёзы, ответила Вика. – Ты меня прогонял, а я тебя всё равно любила.
– Прости, прости меня, милая! Я никогда больше так не поступлю с тобой.
– Нет, это ты прости, что я напомнила. Я же знаю, ты не виноват, что потерял память.
– Вика… как же хорошо снова найти тебя!
– Я люблю тебя, Шуберт! Так люблю!
Шуберт прижал Вику к груди, но в этот момент у неё зазвонил телефон. Это был Рябчиков.
– Алло, Вика! Я Шубу дозвониться не могу. Он телефон посеял, наверное, мать его.
– Рябчиков, Шуберт уже у меня! – радостно откликнулась Вика. – Он меня вспомнил! Он всё вспомнил!
– Вот это да! Мать твою… А я рассказать хотел. От Лидки письмо пришло. Она пишет, что с трудом улучила минутку, чтобы написать, с трудом ухитрилась отправить письмо, Марио её пускает только в магазин. Он её запряг в работу по полной, они живут в загородном доме, так она там и навоз убирает, и за лошадьми, коровами ухаживает, и цветы стрижёт – в общем, всё, что только можно. Мне жалуется, а ему и пикнуть не смеет. Ну ничего, ей это полезно. Эй, а как это Шуберт память вдруг нашёл?
– Давай я ему трубку передам!
Вика передала трубку поэту, и он рассказал Рябчикову, как попал в больницу.
– Ну ты даёшь, палки-моталки!
Когда они кончили разговаривать, Вика вспомнила, что надо позвонить Маше и предупредить её, что она, Вика, не придёт к ней и к Артёму и останется с Шубертом. Она позвонила, и сестра заставила её дать подробный отчёт, что да как. Вике пришлось всё повторить, что Шуберт только что говорил Рябчикову, и пока она разговаривала, поэт написал новый стих:

Мечтая вновь тебя найти,
Узнать тебя я не был в силах,
Но мне иного нет пути,
Я вновь с тобою, с самой милой.

Я дорожу тобою так,
Ведь ты – мой свет, что солнца ярче.
Я был глупец, я был дурак,
Но ты теперь от счастья плачешь.

С тобою быть хочу всегда,
Любя сильнее поминутно.
Я не забуду никогда
И не отдам все эти чувства.

Люби и ты меня, люби!
Мы не расстанемся, поверь мне.
Нам не дано любовь забыть,
В сердца захлопывая двери.

– Шуберт! Шуберт! Ты снова пишешь красивые стихи!..
А тем временем Артём обратился к Маше:
– О моя чернокрылая голубица! Пойдём с тобой всю ночь бродить по городу!
– Но… мы же это не планировали! – с лёгкой тревогой ответила Маша.
– Ошибаешься, – загадочно ответил Шашкин, – я уже всё спланировал.
– Ну что ж, пойдём, раз так. Я подозреваю, что это очередное безумство.
– О Маша! Неужели тебе не хочется хоть раз в жизни совершить безумство?
– А тебе, – спокойно ответила девушка, – неужели не хочется хоть раз в жизни совершить разумный поступок?
– Я первый спросил, – лукаво улыбнулся Артём, осторожно подходя сзади к Маше и касаясь её волос.
– Я уже совершила безумный поступок, связавшись с тобой… – тихо ответила Маша.
Они пошли гулять. Артём привёл её в какой-то большой сад, где горели фонари, освящая тополи и сосны и последние осенние цветы.
– Странно, что они ещё цветут, – сказала Маша.
– Они почти увяли, и скоро об этом пропоют снега, – ответил Шашкин.
Он повёл девушку вглубь сада, где их ждал большой рояль, на который то ли ветром, то ли кем-то ещё были набросаны красные и жёлтые кленовые листья, а рядом возвышался и сам величественный клён.
– Я буду играть для тебя, о моя чернокрылая голубица!
– Не знала, что ты умеешь играть на рояле, – сказала Маша, приподняв бровь, поправив элегантный шарф и приготовившись слушать.
Артём спрятал улыбку. Он научился музыкальному искусству в театре благодаря режиссёру Сутуеву. Правда, учился он на синтезаторе, но легко смог применить своё умение и на рояле. Он играл и играл, а клён в такт покачивался, всё кидая и кидая листья. Маша подошла, облокотилась о рояль и слушала Артёма, внимательно глядя на него. Шашкин запрокидывал голову, в исступлении закрывая глаза. Ему не нужно было смотреть на клавиши, чтобы играть нужные ноты. Маша смотрела на Артёма не отрываясь. Она медленно подошла сзади и положила руки ему на плечи. Артём обернулся, глядя ей в глаза, и продолжал играть. Когда он закончил и изящно поклонился, Маша взяла его руку и прижала её к своему сердцу. Артём упал на одно колено, Маша склонилась к нему, помогла встать и прижала к себе Шашкина. Артём поднял на руки свою чернокрылую голубицу и закружил около клёна, который всё ронял и ронял свою прощальную листву…


25. В ГОСТЯХ У МАШИ И АРТЁМА

После очередной репетиции Артём остановился в фойе со Смиби, и они стали разговаривать.
– О Смиби! Меня в последнее время терзает одна мысль.
– Какая?
– Моё актёрское призвание страдает оттого, как мало зрителей ходит в театр.
– Ну что тут поделаешь, Шашкин? Наш зальчик рассчитан как раз на сто человек.
– Это ты так говоришь, потому что твои меркантильные порывы находят выход! О-о-о! Для тебя важнее всего набить кошелёк, и у тебя это прекрасно получается. Играешь много ролей, даже больше, чем Вышегредский, устроился администратором, да ещё и за перенос декораций ухитрился оттяпать приличную сумму. О-о-о! Никто, кроме тебя, не получает денег за перенос декораций. Я даже не спрашиваю, как тебе это удалось. Ответ прост: ты Смиби! Такие, как ты, живут себе и в ус не дуют.
– Что ты хочешь? – подмигивая, развёл руками Смиби. – Я не виноват, что в тебе нет деловой хватки и в том, что она есть во мне.
– О-о-о! Мне нет дела до денег! Лишь бы зрители ходили на меня смотреть!
– Знаешь, Артём, честно говоря, я и сам думаю уже, что маловат у нас зальчик. Будь он побольше, можно было бы больше зарабатывать. Я этим займусь.
– Да можно ли быть таким, как ты, о Смиби? У тебя хоть иногда бывает мысль не про деньги? Впрочем, оставайся таким. У каждого своя роль, которую мы играем по жизни.
– Ну вот, развёл тут Шекспира. «Весь мир театр, а люди в нём актёры» и всё такое.
– Совершенно верно! – таинственно подтвердил Артём.
В этот момент к ним подошёл Виктор Сутуев.
– Так, ребяточки, – сказал он, – на следующей неделе вы даже не представляете, кто придёт Гамлета смотреть. Одно могу сказать: если подкачаете, своими руками прибью.
Весь день Артём был сам не свой. Он страшно волновался, что кто-то очень важный придёт смотреть его, и волнение было приятным. Он не подкачает. Он сыграет так, что никакой Станиславский не посмел бы сказать «Не верю!» Он покажет себя, покажет свои актёрские умения!
Через несколько дней, когда Артём был на репетиции, Вика забежала на пару часиков к Маше.
– Маш, я оказалась рядом и решила зайти. Не помешала?
– Вообще-то я планировала поработать, но заходи, раз пришла. Рада тебя видеть. Как раз сейчас обеденное время, пообедаем вместе. А где Шуберт?
– Он пошёл на очередное собеседование, его Рябчиков всё на какую-то работу устраивает, я плохо в этих делах разбираюсь.
– Здорово живёте, нечего сказать… – покачала головой Маша.
– А как Артём поживает?
– Он сам не свой, впрочем, как всегда. Но сейчас вообще и есть отказывался, говорил, что Гамлет должен быть в наилучшей форме.
– Да куда же ему лучше? Он и так худой.
– Худой-то худой, да не подтянутый. Ему надо не худеть, а подкачаться хотя бы немного. У него руки висят, как верёвки.
– Ну и сравнение! – расхохоталась Вика. – Как ты беспощадна!
– Это не жестокость, это констатация факта. Я ему сказала, что ему надо качаться, он собрался гантели покупать.
– Но перекачаться тоже опасно, будет, как Шварценегер…
– Не будет. Я проконтролирую процесс. Всё равно без меня он не справится.
– А есть-то стал?
– Конечно.
– Ты здорово влияешь на него, Маша!
– Ну кто-то же должен на него влиять. Пока ты с ним была, Вика, ты слишком сильно обращала внимание на его концерты, а его это только раззадоривает. С ним надо построже.
 – Эх, Машка… Не умею я быть строгой… – мечтательно улыбнулась Вика. – Машка, если бы ты знала, как я счастлива, что к Шуберту вернулась память!
– Это должно было рано или поздно случиться, – улыбнулась Маша.
– Я так его люблю, если бы ты знала!
– Знаю. Я ведь тоже люблю Артёма.
– Но ты сама говоришь, что с ним надо строже. А я вот не могу быть строгой с любимым человеком. Когда я рядом с Шубертом, когда я вижу его, мне хочется заобнимать его до смерти!
– Ну я так полагаю, это желание взаимно, – снова улыбнулась Маша.
– Да… – восторженным шёпотом ответила Вика.
– Ну я тоже не всегда проявляю строгость к Артёму, но во всём должна быть мера, иначе он разбалуется, мы ведь пока что даже не женаты. Но я тоже позволяю себе его приголубить, – призналась старшая сестра.
– Не бойся, Маша, он не разбалуется!
– Откуда ты знаешь?
– Он пару дней назад пришёл к нам с Шубертом, мы стали о чём-то разговаривать, он в основном всё про Гамлета говорил. А потом я пошла на кухню за печеньками, я забыла, куда их положила, стала долго искать и вдруг услышала их разговор из комнаты. Артём старался говорить тише, но он же не умеет тише, и я знаешь что услышала?
– Что?
– Он бил себя кулаком в грудь, что он девственник и что ему жаль было бы когда-либо отдать свою девственность. Так что не переживай, он не разбалуется.
– Больше слушай его! – усмехнулась Маша. – Каким бы он ни был, он мужчина.
– Он не мужчина, Машка. Он актёр.
– В таком случае твой Шуберт не мужчина. Он поэт.
– А ты не женщина! Ты сплошная рациональность и систематичность, где нет места для импровизации и порыву. Просто незапланированному порыву! – Вика сорвалась, не допив чай, и убежала.
Шуберт сразу увидел, что его жена чем-то расстроена, и спросил, что случилось. Вика передала ему весь разговор с Машей. Шуберт очень смеялся над её словами про него самого и хотел было взяться за бумагу, чтобы написать новый стих, но Вика стала теребить его свитер и спрашивать, что ей делать.
– Шуберт, я погорячилась! Не надо было ссориться с Машкой. Что же мне теперь делать?
– Да просто помирись – и всего делов! – ответил поэт, одарив жену лучезарным взглядом. – Она просто обиделась за твои слова про Артёма, вот и всё. Хотя нет, это же ты обиделась за её слова про меня!
– Но я боюсь, Шуберт! Я, кажется, сильно нахамила ей.
– Да нет, Викуль. Мне кажется, рациональность и систематичность – это для неё если не лучшие, то во всяком случае комплименты точно.
– А какие для неё лучшие комплименты?
– Такие же, как и для всякой женщины, – улыбнулся Шуберт.
– И какие же? – улыбнулась в ответ Вика, мечтательно закатывая глаза.
– Ну представь, что ты Маша, а я Артём.
Вика сильно выпрямилась и приняла строгое выражение лица, хотя её разбирал смех. Шуберт сел рядом с ней и нежно обнял.
– Дорогая моя, ты самая красивая, нежная и милая на свете. Я живу для тебя, чтобы видеть тебя, слышать твой голос. Если бы вдруг я потерял тебя, я бы просто не вынес этого. Ты думаешь, что солнце светит по утрам? Нет, это светит твоя улыбка. Как я люблю твои блондинистые волосы…
– Маша брюнетка… – прошептала Вика, глядя на Шуберта мокрыми от слёз глазами, и они поцеловались.
Вскоре они вместе поехали к Маше, а по дороге Вика сказала:
– Ой, Шуберт, я совсем забыла спросить, как прошло собеседование? Тебя берут на работу?
– Да вроде да. Рябчиков постарался.
– А что ты должен будешь делать?
– Да вроде за печеньками для шефа ходить.
– Отличная работа!
– Хорошо бы, если бы  там парк был  рядом, можно было бы гулять, – мечтательно ответил Шуберт.
– Ты везде найдёшь парк, Шуберт! – засмеялась Вика.
Они приехали к Маше, и Вика помирилась с ней, а вскоре пришёл и Артём, очень взволнованный.
– О мой юный лирик! Я как чувствовал, что увижу тебя сегодня! Иначе и быть не могло, я так нуждаюсь в тебе,  когда  до спектакля остаётся два дня! – Артём припал к груди Шуберта и заплакал.
– Да всё хорошо пройдёт, Артём! Ты же так здорово играешь Гамлета! Сутуев как раз тебя захотел показать этому шишке, я уверен!
– О, если бы так и было! Но мне во всём видится подвох. О мой юный лирик, один ты для меня свет и утешение!
– А чернокрылой голубицы для тебя больше не существует? – спросила Маша.
– О-о-о, она меня ревнует… – торжественно прошептал Шашкин и упал на колени перед Машей, которая тут же заставила его подняться и не ломать комедию.
– Дай мне веры в себя, о моя чернокрылая голубица! – восклицал Артём. – Мне не хватает уверенности, мне кажется, я завалю спектакль!
– Да с чего ты его завалишь? До сих пор играл и сейчас сыграешь.
– Но меня придёт смотреть этот господин!
– Ты даже не знаешь, что это за господин, и так волнуешься.
– Но это очень важный господин!
– Поэтому кончай устраивать свои представления и иди репетировать.
Артём повиновался, ушёл в комнату, откуда стали доноситься крики «Бедный Йорик!», Маша налила ещё кофе Шуберту и Вике, которые посидели ещё немного и вскоре ушли.
– Крепись, Маш, – сказала на пороге Вика, услышав, что крики Шашкина из комнаты становились всё более и более истеричными.
– Ты была права, Вика. Он актёр.


26. ШАШКИН УХОДИТ

И вот наступил долгожданный день спектакля. Вопреки опасениям Шашкина, сыграл он более чем блестяще, и Геннадий Юрьевич, тот самый важный господин, стал расспрашивать у Сутуева об этом актёре. Геннадий Юрьевич был директором крупного питерского молодёжного театра. Геннадий Юрьевич специально приехал в Москву на Гамлета.
– Это Артём Шашкин, моя гордость, второй актёр после Сергея Вышегредского. И заметьте, он пришёл, можно сказать, с улицы, а каким талантом оказался. Он ведь совершенно случайно попал ко мне в труппу, это просто непостижимая история!
– А можно мне его телефончик?
– Конечно, – и Сутуев с лёгкой тревогой продиктовал Геннадию Юрьевичу номер Шашкина.
Через несколько дней, когда Артём разбирал декорации, у него зазвонил телефон. Геннадий Юрьевич предлагал Шашкину перейти к нему в театр.
– Но ведь вы же в Питере! – воскликнул актёр.
– Я предлагаю вам переехать. Первое время вы будете жить у меня с женой и дочкой, а потом поднакопите деньжат и обзаведётесь собственным жильём. У нас квартира хорошая, три комнаты, просторно. Вам понравится. Я очень хочу, чтобы такой актёр, как вы, перешёл в мою труппу. Я всё сделаю для вашего комфорта. Вы будете больше зарабатывать.
– О, деньги меня интересуют не в первую очередь, – ответил Артём и мысленно прибавил: «В отличие от Смиби». – Я хочу в полной мере давать выход своему актёрскому призванию.
– Не беспокойтесь, вашему таланту будет дан простор для самовыражения. У нас очень большой театр. Честно говоря, я был в шоке, увидев этот маленький зал, перед которым вы играете. Такое не для вас.
– Я согласен!!! – воскликнул Артём.
В тот же день он объявил Сутуеву, что уходит. Сутуев сжал кулаки. Он знал, что Геннадий Юрьевич для этого и просил телефон Шашкина. Сутуев хотел было сказать что-то вроде «скатертью дорога», но решил, что не стоит портить отношения с Артёмом, – вдруг он захочет вернуться? Смиби подслушал весь этот разговор, и когда Артём вышел из театра, побежал за ним.
– Артём, ты уезжаешь в Питер?
– Да, Смиби, только прошу тебя, никому не говори об этом. Это моя тайна. Ты сам слышал, я и Сутуева просил не говорить.
– Да, слышал, только я сомневаюсь, что он будет держать язык за зубами.
– Будет, Смиби, будет.
– А я и подавно никому ничего не скажу, потому что я уезжаю с тобой. Я тоже хочу перейти в тот театр.
Смиби никто не звал, но тем не менее через несколько дней он уехал вместе с Шашкиным и тоже устроился в театр Геннадия Юрьевича. Уехали они поздней ночью – таково было желание Шашкина. Когда Маша проснулась и заглянула в комнату Артёма, чтобы разбудить его, увидела, что парня там не было. Она увидела, что и вещей его тоже не было. Шкафы пустовали. Она пошла на кухню и увидела, что кастрюля с пловом стояла на столе.
«Зачем он достал плов из холодильника?» – подумала Маша, открыла крышку и обнаружила записку, лежащую прямо на плове и уже изрядно промасленную. Девушка взяла двумя пальцами записку за самый краешек и прочитала:

О моя чернокрылая голубица!

Впрочем, почему моя? Ты никогда не была моей, а я не был твоим. Думаю, ты и сама всегда понимала, что мы с тобой не созданы друг для друга. Однажды ты сказала, что совершила безумный поступок, связавшись со мной. Я никогда не забуду эти слова. Что ж, я ухожу, чтобы не давать тебе повод совершать безумства, всё равно в твоей жизни нет места для них. В твоей жизни всё слишком правильно и разумно. Я же жалкий безумец, который был настолько дерзок, что осмелился в тебя влюбиться! Я покидаю тебя ради твоего же блага. Не хочу портить тебе жизнь. Ты обязательно встретишь другого человека, рассудительного, трезво смотрящего на жизнь, здравомыслящего. Именно такой человек станет прекрасной партией для тебя. Зачем тебе такой чудак, как я? Прощай. Не поминай лихом.

                Твой, вернее, уже не твой Артём Шашкин

Маша бросила записку обратно в плов, но тут же спохватилась и выбросила её в мусорное ведро. Она посмотрела в окно. Накрапывал мелкий дождик. Девушка оделась потеплее и вышла на улицу. Она шла и обдумывала слова Артёма, но в какой-то момент почувствовала, что не хочет думать. Она подошла к мосту и закрыла глаза. Ей хотелось, чтобы Шашкин вдруг подошёл сзади и окликнул её, положил руку на плечо. Конечно, она бы его поругала. А может, и нет. Может, она бы в этот момент просто обняла его, крепко взяла за руку и увела домой. Как ей хотелось увести его домой! Но вместо этого она сняла перчатки, бросила их в реку и пошла домой одна, грея дыханием замёрзшие руки. Дома она навела справки об Артёме Шашкине и быстренько разузнала, что актёр теперь обосновался в Питере.


27. ВЫШЕГРЕДСКИЙ СТАНОВИТСЯ ОТЦОМ

Виктор Сутуев сдержал обещание и не рассказал о судьбе Артёма Шашкина в театре, но у слухов есть странное свойство: они всё равно распространяются. Одним словом, скоро в театре все уже всё знали про Артёма и про Смиби. И тогда Сергей Вышегредский подошёл к Сутуеву и сказал:
– Я всегда знал, что от этого юнца мало проку. Да, он покричит: «Бедный Йорик», но что дальше? Такие, как он, долго не задерживаются. То ли дело я! Ты не брал меня на Гамлета, а я всё равно оставался патриотом нашего театра. Мне кажется, я заслужил некоторого поощрения.
– Знаю, знаю, на что ты намекаешь, Серёга.
– Я могу и не намекать, а прямо спросить: почему Гамлет не я?
– Ну Серёжечка, ты же знаешь, ты не был Гамлетом, потому что им был Артём. Но Артёма больше нет.
– Значит, я могу рассчитывать?..
– Ненасытная ты душа!
– Я вовсе не навязываюсь. Я могу и уйти, – и Вышегредский величаво развернулся, собравшись уйти.
– Да погоди ты, Серёг! Я же пошутил! Я лучшего Гамлета, чем ты, и не вижу.
Сергей обернулся. Его улыбка словно хотела сказать: «То-то же!» И вдруг у него зазвонил телефон. Ему сообщили, что жена рожает.
– Да она что? – закричал Вышегредский. – Меня подождать не могла? Как они без меня справятся? – он стал судорожно вызывать такси и помчался в роддом.
– Серёга, поздравляю тебя! – крикнул ему вслед Сутуев.
– А что происходит? – спросил подошедший Летниский, потиравший свою широченную шею.
– У Серёги жена сына рожает!
– А-а-а… Дети – это хорошо. Я всё на крестницу не нарадуюсь.
– Женись – и будут у тебя и свои дети, – выпалил Сутуев.
– Это мысль, – откликнулся Летниский.
Через несколько дней все собрались у Вышегредского, и не только театральные, но и друзья Артёма Шашкина не из театра.
– Разрешите сказать тост! – обратился ко всем Сутуев. – Наш Серёга всегда был талантливейшим актёром. Видите, как заулыбался! И это не потому что он любит комплименты, хотя и не без этого, но потому что это правда. Комплименты не доставят радости, когда они незаслуженные. А если ты вполне заслужил комплимент, то и принимаешь его с чистой совестью. Так вот, кроме того, что Серёга – талантище, он пошёл ещё дальше. Он стал отцом. И пусть этот замечательный малыш вырастет и придёт к нам в театр не только в качестве зрителя, но и в качестве актёра. Ура!
Все осушили бокалы.
– Он станет актёром, уж я об этом позабочусь, – откликнулся Вышегредский, косясь на шкаф с зеркалом на своё отражение. – Посмотрите на нашего карапуза. У него нос точь-в-точь мой. Да и глаза тоже. Он станет гениальным актёром, у него будет достойная школа.
– Ты хочешь сказать, у него ничего от меня нет? – удручённо спросила Анна Петровна.
– Как же, как же, Ань! У него твой… хм… что же у него от тебя? Цвет  лица!
Анна Петровна мрачно посмотрела на мужа.
– Анечка, это комплимент. Я всегда восхищался твоим цветом лица. Он у тебя такой благородно-бледный.
– Да, Серёженька, по части комплиментов ты знаток, когда речь идёт о комплиментах, обращённых к тебе.
– А что я такого сказал? У тебя очень аристократичная кожа. И вообще, в самом деле, что мы всё обо мне и обо мне? Это ты родила нашего богатыря это твоя заслуга. Видишь, какой я скромный и щедрый муж. Вся заслуга – полностью твоя.
– Друзья! – произнёс вдруг Летниский. – Раз тут такое дело, я хочу сделать предложение моей девушке. Вера, выходи за меня замуж! Я хочу, чтобы ты мне тоже родила богатыря.
– Ах, я тебе только для этого? – вдруг вспыхнула обычно такая весёлая и задорная Вера Семёновна. – Ну уж нет, ищи себе кого-нибудь ещё!
– Да тебе лишь бы на каруселях кататься и чупа-чупсы есть! Пора уже взрослеть.
– Я сама решу, что мне пора, а что не пора. И вообще я не буду ругаться в чужом доме, тем более где есть новорождённый ребёнок.
– Что, пойдём на улице ругаться?
– Нет, я больше вообще не хочу с тобой разговаривать, – и она ушла.
– Вот глупая! – всплеснул руками Летниский. – Я же дело говорю. Каждая женщина рано или поздно должна родить, так чего же тянуть?
– Ну ты и дурак всё-таки! – с величественной улыбкой сказал Вышегредский. – Совсем не умеешь с женщинами общаться. Женщин любить надо, деревянная твоя голова! Впрочем, если хочешь, я тебе как-нибудь на досуге преподам мастер-класс.


28. «ШАШКИНСКАЯ СУЩНОСТЬ»

Близился Новый год. Рябчиков решил навестить Совка и Наташу и позвал с собой Шуберта и Вику. Они втроём поехали к брату Рябчикова в деревню. Рябчиков сурово крутил руль, а Шуберт с Викой сидели на задних сидениях и заворожённо наблюдали за полётом снежинок.
– Как красиво!.. – произнесла Вика.
– Мне окна все обляпали, – прорычал Рябчиков. – Зачем вообще этот снег нужен? Кто его придумал?
В ответ Шуберт с Викой хором запели:

Кабы не было зимы
В городах и селах,
Никогда б не знали мы
Этих дней веселых.
Не кружила б малышня
Возле снежной бабы,
Не петляла бы лыжня,
Кабы, кабы, кабы...

– Мать вашу, вы даже наизусть помните, – ухмыльнулся Рябчиков.
– Ну ещё бы, это же любимый мультик детства, – улыбнулся Шуберт, запрокидывая голову и изучая потолок машины с таким видом, будто на нём сидели разноцветные бабочки.
– Не могу поверить… – вдруг грустно произнесла Вика. – Как Артём мог так поступить? Он, конечно, очень эксцентричный, но он же так любил Машу!
– А ты что, забыла, что ли, как он тебя бросил? – Рябчиков даже обернулся назад.
– Нет, не забыла. Но у него с Машей всё более серьёзно было.
– Так ты же сама рассказывала, как он и тебе в любви клялся и все дела!
– Но он так любил Машу!
Шуберт задумчиво сказал:
– Он и сейчас её любит.
– Что? – Вика удивлённо посмотрела на поэта. – Почему же тогда он её бросил? Только не говори: «Потому что это Шашкин».
– Увы, милая, но другого ответа у меня нет, – Шуберт достал листок, написал новый стих и прочитал:

Был друг у меня драгоценный,
Его я как брата любил,
Но молвил он вечно: «Всё тленно,
Мир – путь от домов до могил».

С ним весело было, забавно,
Но был в нём какой-то трагизм.
Он даже в пакетике чайном
Найти бы сумел фатализм.

Весёлым он был, но трагичность,
Наверно, в крови у него.
У нас было много различий,
Хоть схожи мы были порой.

Моя грусть бывает приятной,
Я радости в мире люблю.
Любить в этом мире отрадно
Мне Вику, голубку мою.

И я не хочу разлучаться
С ней вовсе, как с жизнью моей,
А Шашкин так любит страданья,
Он жаждет страдать всё сильней.

Поэтому даже с любимой
Он может расстаться навек.
Такой уж Артёмка трагичный,
Такой уж Артём человек.

– Потрясающе! – воскликнула Вика, у которой рот раскрылся от восторга. – Шуберт, ты так здорово и метко передал всю шашкинскую сущность!
– Шашкинская сущность! – громко захохотал Рябчиков, лихо сворачивая за рощу. – Ну ты как скажешь! Надо это запомнить, ха-ха! Шашкинская сущность!
– Мы довольно долго и близко общались, я уже успел понять, какой человек Артём, – задумчиво произнёс Шуберт, незаметно смахивая слезинку.
– Ты плачешь? – тихо спросила Вика, стараясь, чтобы Рябчиков не услышал.
– Мне будет его не хватать… – ответил поэт.


29. ОЛЕНЬ

И вот Рябчиков, Шуберт и Вика приехали к Совку. Он встретил их с Наташей и с дочкой Ангелиной на руках, которая тут же потянулась ручонками к Шуберту, и он стал читать ей какие помнил стихи поэтов-классиков вперемешку со своими стихами.
– А где Летниский? – степенно спросил Совок.
– Да я почём знаю? – пожал плечами Рябчиков. – Небось в театре. У них же там целая история приключилась!
– Какая? – спросила Наташа.
– Да Шашкин в Питер свалил в другой театр, а с ним и Смиби.
– И Маша тоже уехала? – поинтересовалась Наташа.
– Нет! – возмущённо откликнулась Вика. – Он… он… у меня до сих пор в голове не укладывается… Он бросил Машку!
– Да… – покачала головой Наташа. – Ужасно, конечно. Хорошо хоть они ещё не женились. Когда муж бросает, это гораздо ужаснее.
– Это всегда ужасно, когда бросает любимый человек, – не важно, муж он или не муж! – возразила Вика. – Угораздило же Машку в этого ненормального влюбиться!
– Эй, Вик, ты же сама когда-то… – сказал Рябчиков.
– Ну и что, что я? Мою сестру бросили, понимаешь? Да как он мог? – Вика вдруг расплакалась и убежала в другую комнату, а Шуберт бросился за ней успокаивать её; вскоре они вернулись обратно, Вика вытирала глаза.
– Мы хотим пойти в лес погулять, – сказал Шуберт. – Пойдёте с нами?
– Наташ, сходи в лес, – произнёс Совок, – погуляешь, развеешься. Ангелиночку возьми. А я дома посижу, подремлю чуток до вашего прихода. Вы осторожнее, там олень, – с этими словами Совок уснул, и все кроме Наташи подумали, что это был полусонный бред.
Девочку положили в коляску, и все отправились в лес. Наташа осторожно осматривалась по сторонам.
– Ты чего ищешь? – спросил Рябчиков.
– Оленя.
– Мать твою, какого оленя? Ты что, с дуба рухнула?
– Рябчиков, выбирай выражения! Раньше ты не был таким грубым. Что с тобой время творит?
– Да Лидка всё, мать её. Не баба, а мужик в юбке. Хорошо, что она уехала.
– Уехала? Куда?
– Да в Италию. Так что за олень?
– В соседнем посёлке живодёры завелись, всё на зверей охотятся, и оттуда олень один перешёл к нам. Он хромой, старый.
– Так чего тогда осторожными надо быть, если он дедуля? Он же ничего не сделает нам.
– Ну Совок это на всякий случай сказал, мало ли…
– Олень… зачарованно-торжественно произнёс Шуберт.
– Где, где олень, мать его? – рявкнул Рябчиков, приняв позу человека, готового обороняться.
– Да нигде пока, – улыбнулся поэт.
– Я никогда не видела живых оленей, – сказала Вика.
– Что, мёртвых видела, что ли? – захохотал Рябчиков.
– Рябчиков!
– Да Лидка всё, говорю я вам!
– Неправда, не вали на неё! Ты всегда был таким.
– Так ты чего, в зоопарк никогда не ходила, что ли?
– Конечно, ходила! Но там животные в клетках. Я хотела сказать, что никогда не видела оленя на воле.
– Олень! – воскликнул Шуберт и побежал куда-то.
Все смотрели на убегавшего вдаль поэта. С него слетела шапка, длинные волосы разметались. Он подбежал к стоявшему у дерева оленю и обнял его. Все подошли к Шуберту и к животному.
– Олень… олень… – восторженно шептал поэт. – Настоящий олень…
Вика тоже стала гладить оленя. Её рука встретилась с рукой Шуберта, и они стали обниматься, забыв о Рябчикове и Наташе и восклицая: «Олень! Олень!» Наташа взяла дочку из коляски и стала показывать ей зверя. Ангелина смеялась и хотела ухватиться за рога. Олень сделал шаг, потом другой, чтобы уйти, и все увидели, что он хромал и с трудом передвигался.
– Постой, постой! – воскликнул Шуберт и пошёл за оленем. – Не уходи! Я не оставлю тебя! Ты замёрз, бедняга! – Шуберт снял куртку и стал кутать в неё оленя.
– Мать твою… – пробормотал Рябчиков.
– Хороший мой, добрый, красивый! – сквозь слёзы говорил Шуберт.
Олень, очень усталый, упал на колени и лёг прямо в снег. Шуберт тоже упал на колени и стал пытаться поднять оленя. Поэт плакал.
– Шуберт, ты же простудишься! – Вика подбежала к нему, взяла за руку и потянула, чтобы он встал.
– Ничего, Вика, ничего! Я не оставлю беднягу! – слёзы поэта катились на холодный снег.
– Мать вашу, что творят… – пробурчал Рябчиков, глядя на Наташу.
– Шуберт, если ты не встанешь, я тоже буду в снегу лежать! – Вика сняла куртку, в свою очередь накинула её на оленя и повалилась в снег.
– Нет, Вика, ты простудишься! – Шуберт вскочил, стал поднимать смеющуюся Вику, но снова упал. Они валялись в снегу и хохотали.
– Ну просто как дети малые! – улыбнулась Наташа.
– Да вообще, не говори! – проворчал Рябчиков. – Шуб без меня даже на работу устроиться не может!
Через какое-то время они шли вдаль. Шуберт одной рукой обнимал Вику, другой держался за оленя, как будто зверь мог от этого лучше идти. Через несколько дней они заказали грузовик, погрузили туда оленя, залезли сами и поехали в Москву. Шуберт заявил, что без оленя никуда не уедет. Так и появилось у Шуберта и Вики домашнее животное.


30. МАКСИМ МАРМЕЛАДОВИЧ И ШУБЕРТ

Начальник Шуберта Максим Мармеладович любил молодых парней, особенно в запертом кабинете и в романтической обстановке. Он был женат, но относился к породе людей, не могущих разобраться, что им ближе: день или ночь, горькое или сладкое, зима или лето, чёрное или белое. Если бы он играл в шахматы, то непременно чередовал выбор цвета: играл бы то белыми фигурами, то чёрными. Ему очень понравился Шуберт, такой красивый, с такими бездонными глазами, с такими прекрасными длинными волосами. Частенько Максим Мармеладович наблюдал за своим подчинённым, когда тот нёс из магазина печенье. Максим Мармеладович заметил, что Шуберт не спешил возвращаться в офис, а шёл прогуляться по ближнему парку. Однажды начальник втайне сам пошёл в парк понаблюдать за поэтом и увидел, как тот с блаженной полуулыбкой наблюдал за белочками на ветвях. «Ну дай же им печеньки!» – думал Максим Мармеладович, однако Шуберт побоялся «объесть» начальника. В другой раз поэт специально купил ещё и орешков и приманил к себе сразу троих белок. «Он любит животных и природу. У него нежная душа», – думал Максим Мармеладович. Знал бы он, что у Шуберта дома живёт настоящий олень! Впрочем, он вскоре узнал об этом.
– Белочек кормите, Вячеслав? – с улыбкой спросил он Шуберта, крутя ручку в руках.
– Я… я… – замямлил поэт в страшном смущении.
– Да не смущайтесь, не смущайтесь, Вячеслав! Мне нравится, как вы дружите с животными! У вас, наверное, кошечка живёт или собачка?
– У меня с первой девушкой был котёнок, но она его забрала себе, когда мы расстались. Теперь у нас с женой олень.
Максим Мармеладович поперхнулся.
– ОЛЕНЬ???
Шуберт улыбнулся, достал телефон и стал показывать начальнику фотографии.
– Ну и ну… Неординарная вы натура, Вячеслав!
– Спасибо, – улыбнулся поэт.
Через какое-то время Максим Мармеладович услышал из своего кабинета, что Шуберт разговаривал с кем-то по телефону. Кабинет Шуберта находился как раз напротив Максима Мармеладовича. Дверь была полуоткрыта, начальник подкрался на цыпочках и стал подслушивать. Шуберт случайно нажал куда-то, и телефонный разговор стал передаваться по громкой связи. Максим Мармеладович услышал возгласы из трубки:
– О мой юный лирик! Я пропадаю, пропадаю! Не знаю уж, куда мне податься, хоть я в просторном месте, где воздуха хватило бы на всех! Но разве хватит его на мою хилую грудь? Я задыхаюсь, о друг, и не знаю, кого молить о спасении! О-о-о, если бы я верил в Бога, я бы стал молить небеса, чтобы они сжалились и послали мне благодатный дождь! Но я атеист, о мой юный лирик! Я знаю, что никого нет выше и ниже нас, и все мы обратимся когда-то в прах! О-о-о!
Максим Мармеладович еле сдерживался, чтобы не рассмеяться, слыша такую пламенную речь, походившую на монолог героя трагедии. Так странно было слышать такое в обычном офисе! Шуберт ходил взад и вперёд, слушая Шашкина и отвечая ему что-то, как вдруг случайно толкнул полуотворённую дверь и стукнул припавшего к ней начальника.
– Ой! – испуганно воскликнул поэт и резко распахнул дверь. – Максим Мармеладович? Извините, я вас ударил… Я не хотел…
– Нет-нет, это вы меня извините, Вячеслав! Это я виноват! – в страшном смущении ответил Максим Мармеладович.
Шуберт вдруг понял, что шашкинские стенания были слышны, и смутился ещё сильнее начальника.
На следующий день Максим Мармеладович подловил Шуберта в коридоре, когда тот направлялся к нему.
– Ну что, Вячеслав, вы уже купили печеньки?
– Да, как раз несу вам!
– Много сегодня белочек?
– Одна всего, – с улыбкой ответил поэт, который перестал стесняться, что повадился ходить в парк.
– Ну заходите ко мне.
Шуберт зашёл, и Максим Мармеладович запер дверь на ключ, постаравшись сделать это как можно более незаметно, но поэт заметил, и лёгкая тревога тронула его сердце.
– А у меня что-то есть! – весело сообщил Максим Мармеладович, полез в шкаф и достал вино, при виде которого у Шуберта закружилась голова. – Хотите, Вячеслав?
– Ну ещё бы!
– О, да вы любитель, я смотрю!
– Нет, что вы… я просто… – засмущался Шуберт.
– Да не смущайтесь вы так, Вячеслав! Давайте выпьем на брудершафт.
Шуберт согласился, и они выпили. После одного бокала Шуберта страшно развезло, Максим Мармеладович воспользовался этим, схватил поэта в объятия и страстно поцеловал в губы. Шуберт стал брыкаться, но ничего не мог сделать, – начальник оказался сильнее. Максим Мармеладович долго целовал подчинённого и когда перестал целовать, Шуберт заплакал. Начальник растерялся и начал что-то бормотать.
– Зачем вы так? – плакал Шуберт. – Я не гей!
– Вячеслав, простите меня, пожалуйста! Умоляю вас, простите! Вы, наверное, теперь захотите уволиться…
Шуберт мысленно стал рисовать себе картину увольнения и понял, что никуда больше не сможет устроиться, разве что опять Рябчикова придётся просить о помощи, чего поэту не хотелось. Должен же он хоть иногда обходиться без Рябчикова!
– Вы уволитесь? – тихо и грустно спросил начальник.
– Нет… Только не пугайте меня больше так, пожалуйста, Максим Мармеладович!
– Обещаю, этого больше не повторится.
Шуберт остался, начальник сдержал обещание, и они остались в хороших отношениях, даже порой пили вместе, когда Шуберт приносил в очередной раз печенье Максиму Мармеладовичу.


31. КЛЕОПАТРА

Тем временем дела Артёма Шашкина пошли в гору. Он стал играть перед большим злом главные роли: Гамлета, Ромео, Печорина, Онегина, графа Монте-Кристо и другие. Смиби получал меньше ролей, но устроился администратором и стал зарабатывать не хуже Шашкина. Смиби поселился у одного из актёров, а Артём – у Геннадия Юрьевича. Артём сразу подружился с его дочкой Марусей, девушкой с огненно-рыжими волосами и яркими чёрными глазами.
– О Маруся! Ты так не похожа на мою чернокрылую голубицу, но твоё имя так напоминает мне о ней! О-о-о! Моё сердце не выдерживает!
– Ну если моё имя так напоминает тебе о ней, зови меня по-другому! Хоть сметаной! Не хочу никого напоминать тебе.
– Но почему, почему ты не хочешь доставить мне такое удовольствие? Может быть, я хочу страдать!
– Ненормальный какой-то! – Маруся дёрнула плечом, надула губы и ушла к себе в комнату, где стала прихорашиваться перед зеркалом.
– О моя чернокрылая голубица! – кричал Шашкин у себя в комнате. – Мне плохо, плохо без тебя!
Маруся пошла на кухню, где отец ел запеканку из опят с майонезом.
– Папочка, что за ненормального ты привёл?
– Ненормального?! Ты плохо знаешь его, Марусенька. Я тебе сделаю билетик на завтра, пойдёшь, посмотришь Гамлета в его исполнении.
Маруся пошла в театр и осталась в полном восторге. Вечером она постучалась в комнату Артёма.
– Да-да?
– Артём, это я! Можно?
– Зайди, Маруся! – сказал Шашкин, наскоро придав своей позе как можно больше загадочности.
– Артём, я хотела сказать, что это что-то потрясающее!
– Что именно?
– Гамлет!
– Но ты же не видела его, – с притворным удивлением ответил Артём (он знал, что Маруся была на спектакле, но делал вид, что впервые слышит об этом).
– Я была сегодня в театре.
– Неужели?!! – закричал Артём. – Я рад, что не знал об этом.
– Почему же?
– Я бы тогда не смог играть, я бы страшно волновался.
Маруся улыбнулась.
– Почему ты бы волновался? Ведь я такая же, как тысячи других зрительниц.
– Не скажи… – загадочно ответил Шашкин.
Маруся придвинулась совсем близко к Артёму, но он отстранился.
– Ну и дурачок же ты! – улыбнулась она. – У девушки хорошее настроение, она хочет позволить тебе поцеловать себя, а ты не пользуешься этим!
– О Маруся! Моё сердце разрывается! Я люблю ту, что осталась в другом городе, нас теперь разделяют километры, но моё сердце бьётся в её груди, а её сердце бьётся в моей груди. Злая судьба разлучила нас. О-о-о! Я умираю, Маруся, умираю! – Артём схватился за сердце, закрыл глаза и откинул голову на спинку дивана.
– Ну ты пожалеешь об этом, – произнесла сквозь зубы Маруся, коварно улыбнулась и вышла из комнаты.
Ночью она надела шикарный пеньюар, надушилась ландышевыми духами и осторожно зашла в комнату Артёма. Шашкин тут же проснулся, увидел силуэт девушки прямо над своей кроватью, вскочил и громко закричал. На крик прибежали Геннадий Юрьевич с женой.
– Маруся! – возмущённо воскликнула мать. – Что ты делаешь в комнате Артёма? Да ещё и в таком наряде!
– Я… я… – замялась девушка, глядя в потолок. – Я хотела спросить у него, хороши ли мои актёрские способности. Я решила попробовать себя в роли Клеопатры.
– А ну живо спать, дурацкая девчонка!
– Да ладно тебе, Юляш, – засмеялся Геннадий Юрьевич. – Забыла, что ли, какой сама была?
Жена покраснела и быстро ушла. Маруся тоже вышла из комнаты, а за ней и отец, тихо сказавший ей:
– Я, конечно, понимаю, что тебе Артём понравился, но ты смотри не спугни его своей напористостью. Он мне нужен в театре!
– Не бойся, не спугну, папочка! – и Маруся ушла к себе.
– Умничка! – так и просиял Геннадий Юрьевич.


32. ДНЕВНИК МАШИ

Шуберт и Вика пришли к Маше, но она сказала, что собиралась сходить в аптеку, и предложила гостям подождать её.
– В шкафу в нижнем ящике журналы, в полке книги. Вы, наверное, не захотите скучать, – сказала им девушка и ушла.
– Шуберт, у меня сердце разрывается… – вздохнула Вика. – Я же чувствую, как она переживает.
– А она делится с тобой переживаниями? – спросил Шуберт.
– Плохо ты Машку знаешь. Она всякие переживания считает слабостью и уж точно никогда не сознается в них. Она – само хладнокровие, рассудительность и элегантность, но я-то знаю, что у неё внутри сейчас буря. Ох уж этот Артём! Никогда ему этого не прощу!
Вика подошла к столу и машинально стала листать лежащую на нём тетрадку в аккуратной тонкой обложке.
– Ой, Шуберт… – взволнованно проговорила Вика. – Тут, кажется, её дневник.
– Да? Не знаю, стоит ли читать…
– Я знаю, что нехорошо читать чужие записи, да ещё и такие личные, но я не могу удержаться, слишком переживаю за Машу. Слушай! – и она начала читать: – «Всё развивалось поэтапно. В нашем родном городе Вика привела к нам жить своего знакомого по техникуму. Он сказал, что будет платить за квартиру, но платил не деньгами, а уборками. Да ещё и устраивал сцены. Я очень не люблю шутов и нахлебников и, конечно, могла бы в любой день указать ему на дверь. Я не делала этого ради Вики. У каждого человека есть определённые ценности. Одна из моих самых основных ценностей – семья. Я в данный момент говорю о сестре. Да и к тому же если бы я прогнала Артёма, Вика всё равно нашла бы возможность с ним встречаться. Я решила: пусть лучше живёт у нас, так я на него хоть смогу влиять. С детства я чувствую себя защитницей своей младшей сестры. И раз она решила связать судьбу с этим шутом, который ничего не умеет кроме кривляний, то мой  долг – воспитать в нём более-менее сносного человека, если только он подлежит воспитанию. Однако Артём уехал. Вскоре уехали и мы. Вика нашла другого парня. Она слишком легкомысленно относится к чувствам и бросается в омут с головой вместо того, чтобы узнать человека, его умственные, интеллектуальные и личные качества. Но речь не об этом. Артём стал страдать и внезапно нашёл во мне друга, да ещё и защитника. Артём устроился в театр и приобрёл там завистника. Вот от этого завистника я его и защищала. А потом Артём полюбил меня. Его пылкость, сентиментальность и чувственность сразили меня. Мне было приятно его рыцарское отношение, его восхищение и то, что, как оказалось, на него можно оказывать влияние. Он приобрёл хорошие манеры и стал меньше кривляться. Порадовало, что он перестал носить обноски. Как мне хотелось ещё в нашем городе взять все его обноски и порвать. Не понимаю, как вообще можно носить такое. Терпеть не могу это всё. А в Москве Артём если и не полностью поменялся, то какой-то прогресс всё-таки произошёл. А ещё произошло то, что я совершенно не планировала. Я полюбила его». Ой, Шуберт, смотри! – воскликнула вдруг Вика. – Пятнышко! Это слеза. Маша плакала, когда писала это, я знаю! Ты знаешь, какая она? Никогда не допустит, чтобы на одежде было даже малейшее пятно, малейшая складочка, а тут… слеза!
– Как я сочувствую ей… – вздохнул поэт. – А больше там ничего не написано?
– Написано: «Это не плохо и не хорошо, это просто констатация факта. Особенно теперь, когда в моей жизни больше нет Артёма. Надо жить дальше. Начала пить успокоительное». Шуберт! Она в аптеку за успокоительным пошла! Как же я не догадалась! Сердце просто кровью обливается…
Шуберт взял у Вики тетрадку и увидел, что красным цветом там была приписана фраза «Сердце кровью обливается». Почему-то в этот момент он вспомнил свою первую встречу с оленем и заплакал. Вдруг ключ повернулся в замке. Это пришла Маша. Она была, как всегда, спокойной, но только спросила:
– А почему моя тетрадь лежит на диване? Она лежала на столе.
– Извини, Маш, я случайно переложила её. Ты же знаешь, я часто что-то машинально делаю…
– Да, слишком часто, – произнесла Маша и позвала гостей обедать, а лицо её ни разу не выдало душевные переживания.
Они посидели ещё немного, разговаривая обо всём на свете. Маша показала им свои новые рисунки. Шуберт с Викой очень восхищались. Маша улыбнулась и поблагодарила их, а потом завела записи композитора Шуберта.
– Я думаю, тебе пора бы познакомиться с его творчеством, – обратилась она к поэту, который остался в полном восторге от музыкальных произведений и сказал, что не зря выбрал себе такой псевдоним.
Так прошёл один из вечеров у Маши.


33. ЛАЗОРЕВАЯ ИВОЛГА

– Маруся, можно тебя спросить кое о чём? – обратился Артём к Марусе.
– Спрашивай, – с лёгкой тревогой откликнулась девушка.
– Зачем ты ночью пришла ко мне?
– Вот несносный человек! – всплеснула руками Маруся. – Я же сказала, что хотела, чтобы ты оценил мои актёрские способности.
– А почему ночью? Впрочем, ты права, Клеопатру только ночью и можно показывать.
– Ты смеёшься надо мной? Издеваешься? – вскрикнула Маруся; вид у неё был такой, будто она готова вступить в драку.
– Нет, конечно, не смеюсь. Если я начну смеяться над тобой, я долго не продержусь в этом доме. Просто хочется знать, зачем девушка ночью сама ко мне приходит, – лукаво прибавил Артём.
– Да за кого ты меня принимаешь?!
– За Клеопатру.
– Правда?
– Конечно. Ты прекрасна и дерзка, как египетская царица. О-о-о! Египет!..
– Я могу это засчитать за комплимент?
– Это уж решать тебе, – хитро подмигнул Артём, – скажу только, что моя чернокрылая голубица никогда не приходила ко мне ночью в комнату, хотя мы жили под одной крышей.
– Вот ведь, не сходит у тебя с языка эта твоя голубица!
– А как мне забыть её, Маруся? О, как забыть? – вскричал Артём, сотрясая руками. – Никакая в мире Клеопатра не поможет мне в этом, потому что это непосильная, невозможная задача. О-о-о!
– Зачем же ты тогда уехал от неё?
– Так распорядилась судьба… – и Артём меланхолично скрестил руки на груди.
– Так прямо и судьба? А не твоё ли это было решение уехать? Ведь ты мог запросто остаться. Да ты просто захотел в хороший театр устроиться – вот и вся твоя любовь! Если бы ты её так любил, ты либо остался бы в Москве, либо взял бы её с собой.
– Да как бы я её взял? – закричал Шашкин. – Она сама всё решает и никого не спрашивает, даже меня. Она никогда бы не согласилась уехать. У неё там работа, сестра и всё, к чему она привыкла. Она никогда не поймёт такую мятежную душу, как я. О-о-о!!!
– Она такая непонимающая? – сочувственно проговорила Маруся.
– Нет, что ты! Она самая благородная и щедрая девушка в мире, но она не любит, чтобы что-то выбивалось из привычного уклада. Она тяжело переносит перемены и не любит их. Разве стал бы я мучить её, заставляя что-то менять? В том и проявилась сила моей любви, что я не стал обрекать её на мятежную жизнь.
– Да ты просто эгоист, вот ты кто! – воскликнула Маруся. – Но я всё равно… – тихо и смущённо прибавила она.
– Что, Маруся? Что ты всё равно?
– Ничего! Много будешь знать – скоро состаришься! – и девушка убежала.
– О, зачем, зачем ты воспылала ко мне, лазоревая иволга? – горестно покачал головой Артём. – Никогда не забыть мне чернокрылую голубицу!  О-о-о!


34. НОВЫЙ ГОД

Наступил Новый год. Рябчиков, Шуберт, Вика и Маша собрались у Совка и решили провести у него праздничные дни. Шуберт с Викой снова заказали грузовик и привезли с собой оленя Винсента, чтобы он не грустил один в московской квартире. Ангелина снова была в восторге от встречи со зверем. Во дворе компания нарядила ёлку и выпила первый бокал шампанского, чтобы проводить старый год. До Нового года оставалось несколько часов. Накануне Шашкин звонил Шуберту спросить, как он будет отмечать Новый год. Шуберт сказал ему, что они все соберутся у Совка, и в пятнадцать минут первого, когда уже пятнадцать минут как было выпито шампанское, встречен Новый год и загаданы желания, кто-то вдруг ворвался в дом в костюме Деда Мороза. Да, это был он, Артём Шашкин.
– А вот и я к вам явился из Великого Устюга! – басом воскликнул Шашкин. – А вот и подарки. Это тебе, юный лирик (Артём протянул Шуберту красивую бумагу и перо), это тебе, Вика (Артём протянул ей заколку), это вам (Артём протянул набор посуды Совку и Наташе), это тебе, Рябчиков (Артём протянул ему камуфляж), это тебе, деточка (Артём протянул Ангелине погремушки), а это, – Шашкин подошёл к отошедшей к окну Маше, – это тебе, Маша (Артём протянул Маше картину и сорвал бороду и усы).
– Что это? – Маша взглянула и увидела собственное изображение.
– Я заказал этот портрет у лучшего питерского художника. Если бы я умел рисовать, я бы сам нарисовал тебя! О-о-о!
– Не лучший портрет, – скептически покачала головой Маша, – видно, что рисовал кто-то неопытный. Рука не твёрдая. Этому художнику надо потренироваться пока что просто рисовать ровные линии, чтобы рука не дрожала, потом уже переходить к чему-то более сложному. Студент рисовал?
– Студент… – виновато промямлил Шашкин. – Но это ещё не всё. Я написал тебе стих. Ты послушаешь?
– Я слушаю тебя.

– О наважденье пламенной судьбы!
О трепет шёлка, блики рампы!
Боль разразилась диким залпом
И рёвом бешеной трубы!

Мне без тебя не жить на свете!
О, как же мог уехать я?
Одна лишь ты – любовь моя
На безысходности планеты!

Одна лишь ты сиянье звёзд
Хранишь во взоре ежечасно!
О, как я беден, как несчастен
И навсегда тобой сражён!

Прости, любимая, меня!
Я умираю от печалей!
Мне без тебя вселенной мало,
Верни, верни же мне себя!

– Это, конечно, красиво, Артём, но для жизни красивых стихов мало. Сегодня ты посвящаешь мне такие строки, а завтра уезжаешь и оставляешь в плове прощальные письма. А я не собираюсь играть в эти игры.
– Ты хочешь сказать, что я зря приехал?!! – закричал Артём, падая на пол. – О-о-о! Ты жестокая и бесчувственная голубица! Я проделал путь, я пропустил встречу Нового года, лишь бы примчаться к тебе, и ты после этого отвергаешь меня?
– Я не звала тебя, – холодно ответила Маша, глядя на Артёма непроницаемым взглядом.
– Тогда я заколюсь оленьими рогами! – Артём со всего размаху помчался на оленя, но Рябчиков оттащил парня.
– С дуба рухнул, что ли? Может, Винсент не хочет, чтобы об него какой-то суицидник расшибался!
– Он переживёт это! – вопил Шашкин.
– Ну и эгоист… – прошептала Наташа, качая дочку.
– Маша! – горестно и угрожающе воскликнул Артём. – Если ты меня отвергнешь, я женюсь на другой, слово даю!
Что-то дрогнуло на машином лице, но она спокойно и невозмутимо ответила:
– Мне безразлично, на ком ты женишься. Это твоя жизнь, и она не имеет никакого отношения к моей.
– О-о-о! – Артём побежал на улицу и упал лицом в снег.
– Мать его! – Рябчиков выбежал, схватил Артёма и крепко поколотил, оставив пару лёгких синяков. – Если ещё будешь продолжать, получишь больше!
Артём притих и вернулся к столу. Начались танцы. Шуберт хотел было танцевать с Викой, но Артём подозвал его в сторону.
– Скажи мне, о мой юный лирик, она действительно больше не полюбит меня?
– Не знаю, Артём… Но она очень переживала. Мы с Викой видели её дневник.
– Дневник?!! – воскликнул актёр. – Расскажи мне всё, о Шуберт!
– Только не рассказывай ей, прошу тебя! – попросил поэт.
– Клянусь нашей дружбой, не расскажу!
Шуберт рассказал всё Артёму, и тот заплакал, надрываясь и сотрясаясь от рыданий.
– О, как я ничтожен! Как я мог? Как я мог?
Вдруг он обернулся и увидел, что Рябчиков подошёл к Маше и пригласил её на танец, причём сменив обычную свою походку в вразвалочку на более благопристойную. Маша окинула его критическим взглядом, очевидно, чтобы понять, пьян он или нет, и пошла с ним танцевать. Рябчиков стал что-то шептать ей на ухо, но Маша отстранилась и сделала жест, советующий кавалеру соблюдать дистанцию и не нарушать её.
– Маша и эта горилла! Поверить не могу! – всхлипывал Артём.
– Это всего лишь танец, – успокаивал его Шуберт.
– Шуберт, ты идёшь? – весело позвала поэта Вика, стряхивая с себя прилипшую гирлянду.
– Иду,  милая! – улыбнулся  поэт. – Извини, Артём. Мы ещё поболтаем! – и он пошёл танцевать с женой.
– Все меня бросили! – воскликнул Артём и пошёл плакать, обнимая оленя Винсента.
Рябчиков позвал Машу во двор, и они запустили небесный фонарик. Все остальные тоже вышли посмотреть.
– Вот так и сгорают мои мечты! – возопил Шашкин.
Через несколько дней он уехал обратно в Питер.

35.  БЛУДНЫЙ ПОПУГАЙ

– С Новым годом тебя, блудный попугай! – с этими словами Маруся встретила Артёма на пороге.
– С Новым годом, о лазоревая иволга!
– Ну как, видел свою голубицу?
– О-о-о! Она самая жестокая и каменносердная голубица в мире! Я примчался к ней, предложил свою любовь, а она… О-о-о!
– И правильно сделала, должна я тебе сказать.
– Что-о-о? – взвыл Артём.
– Правильно делает, что не принимает такого эгоиста, как ты. Эх, мне бы взять с неё пример, да я не могу… Я же…
– Что? Что ты?
– Ничего! – и Маруся ушла к себе в комнату.
– Здравствуй, Артём! – встретил актёра Геннадий Юрьевич. – Рад тебя снова видеть. Через неделю ты Монте-Кристо играешь.
– Помню, Геннадий Юрьевич, и без промедлений принимаюсь за репетицию.
Популярность Артёма Шашкина всё росла и росла. Через месяц Геннадий Юрьевич сказал ему наедине:
– Артём, можно поговорить с тобой откровенно?
– Конечно!
– Моя дочка без ума от тебя. Но я ничего не требую от тебя, для меня будет ужасно, если ты уйдёшь из моего театра. Да я  и не вправе требовать ничего личного от тебя. Но, пожалуйста, если это в твоих силах, сделай что-нибудь, чтобы Маруся не так страдала по тебе, если ты не хочешь ответить на её чувства.
– Дайте мне ещё съездить на неделю в Москву, Геннадий Юрьевич!
– Конечно, Артём! Я буду ждать тебя.
Шашкин приехал в Москву и помчался к Маше. Запыхавшись от бега, он позвонил в её дверь. Она открыла, он упал на колени.
– Встань, – холодно велела девушка, и Артём покорно поднялся.
– О моя чернокрылая голубица! Прости, прости меня, умоляю! Неужели я обречён всю жизнь расплачиваться за мою ошибку? О-о-о!
– Артём, тебе не ясно было, что я тебе сказала на Новом году? После твоего поступка между нами больше ничего не будет. Уходи немедленно, и чтобы я тебя больше не видела.
– Не уйду! – крикнул Артём и упал на пол.
И вдруг из комнаты вышел Рябчиков. Артём тут же поднялся.
– Рябчиков… – пробормотал он. – Что он тут делает?
– Эй, Шашкин, убирайся-ка отсюда, не то с лестницы спущу, – сказал Рябчиков. – Мы с Машей сейчас собирались уходить, так что хорошо бы, если бы ты не особо тут задерживался.
Рябчиков взял машино пальто и галантно помог ей надеть его, а затем снова угрожающе посмотрел на Шашкина.
– Ты слышал? С лестницы спущу! – сквозь зубы повторил Рябчиков, начавший тяжело дышать, как зверь, готовящийся к нападению.
– Я ухожу, я ухожу… – пробормотал Шашкин и с диким трагическим воплем побежал прочь, спрятавшись на улице за деревьями и наблюдая.
Рябчиков с Машей вышли на улицу. Маша держала Рябчикова под руку. Рябчиков открыл перед Машей дверцу в автомобиль, и они уехали. Артём закрыл лицо руками. Вечером он набрал машин номер.
– Я тебя слушаю, – раздался её голос из трубки.
– О Маша! Любимая моя! Единственная! Свет моих очей! Прошу тебя, вернись ко мне! Зачем, зачем ты поехала сегодня куда-то с Рябчиковым? Неужели ты променяла меня на него? О-о-о!!! Ведь я не вынесу этого! Ты хочешь моей смерти или чего? Скажи, скажи мне, жестокая голубица! Ведь я люблю тебя, люблю смертельной любовью! Люблю и умираю! Спаси меня! Одна ты можешь спасти меня одним благосклонным взглядом, одним ласковым словом, пусть даже сказанным из жалости! Я не смею молить о чём-то кроме жалости после того, как провинился! О-о-о! Но если бы ты знала, как я мечтаю обнять и поцеловать тебя!
– Ты закончил? – спросила Маша, выслушав его тираду.
– О, не будь такой жестокой и холодной! Я знаю, что ты любишь меня!
– Я не люблю тебя.
– Любишь! Любишь! Любишь! Знаю, что любишь! А знаешь что? Хочешь, я всё брошу? Брошу питерский театр и вернусь в Москву навсегда? Я даже могу бросить московский театр. Мне ничего не надо, лишь бы быть с тобой!
– Ну брось, – насмешливо ответила Маша.
Артём опешил. Он не ожидал такой реакции. Он надеялся разжалобить Машу. Он ждал, что она скажет ему не бросать театр, но вернётся к нему.
– Но Маша… Ведь ты же знаешь, как много значит для меня театр.
– Ты только что сказал, что бросишь всё. Бросай.
Артём отключил телефон и провёл дрожащей рукой по мокрому от пота лбу. Он вернулся в Питер, где его все уже с нетерпением ждали, особенно Маруся, которая прикладывала все усилия, чтобы очаровать его.
– Нет, Маруся, я принадлежу навеки одной лишь чернокрылой голубице!
Однако он позволял себе играть её волосами и целовать кончики пальцев. Но всё это было с таким трагическим видом, что Маруся вздыхала и уходила к себе, страдая при мысли, что Артём по-прежнему страдал по чернокрылой голубице. Она просто не поняла, что Шашкин вообще нуждался в страданиях и всегда нашёл бы повод пострадать, не из-за чего-то одного, так из-за другого.


36. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Рябчиков стал часто ходить в гости к Маше. Она угощала его ужином, они смотрели фильмы, разговаривали, и Рябчиков уходил. Однажды в четверг Маша налила ему суп из фрикаделек, который у неё всегда был по четвергам, и Рябчиков вдруг стукнул ложкой по тарелке. Маша удивлённо приподняла бровь.
– Что случилось? – спросила она.
– Я хочу жениться на тебе, вот что!
– И из-за этого ты стучишь ложкой?
– Маша, я запрещаю тебе разговаривать со мной, как с Шашкиным! Это его ты воспитывала, как малого ребёнка, а я не ребёнок, запомни это. Я мужчина!
– Я не собираюсь тебя воспитывать, просто мне не очень приятно, что ты стучишь моей ложкой по моей тарелке.
– А мне неприятно, что я столько времени уже хожу к тебе и до сих пор не поцеловал тебя, – Рябчиков отодвинул тарелку с супом и решительно подвинул стул к Маше, которая тут же отстранилась.
– В чём дело, Рябчиков? У тебя суп остынет.
– Мне плевать на суп. Я не притронусь к нему, пока не поцелую тебя.
Маша вскочила, немного испуганная.
– Рябчиков, это не входит в мои планы.
– А мне всё равно. Я тебе уже сказал, что я не ребёнок. Я мужчина.
– Ну и что?
Рябчиков подошёл к ней, стиснул в объятиях и поцеловал.
– Рябчиков, у тебя  ужасные  манеры.  Тебе не мешало бы поучиться им, – сказала Маша, хмурясь и поправляя сбившийся бант на аккуратной блузке.
– Я уже сказал, Шашкина будешь учить. Ты пойдёшь за меня замуж или нет?
– Нет.
– Почему?
– Во-первых, потому что ты не знаком с хорошими манерами, во-вторых, потому что я не планировала выходить замуж в ближайшее время. Я плохо тебя знаю.
– Как это плохо знаешь? Мы давно знакомы!
– Но мы были просто знакомыми, поэтому я особо не наблюдала за тобой.
– Машка, прекращай! Я хочу жениться на тебе!
– Очень странное заявление. Меня удивляет, какую ты сегодня настойчивость весь вечер проявляешь. Не знаю, с чем это связано.
– Да люблю я тебя! Люблю! – закричал Рябчиков.
– Интересно… – недоверчиво покачала головой Маша.
– Ты согласна?
– Такие шаги не делаются с бухты-барахты. Надо обдумать и взвесить. К тому же я только недавно рассталась с Артёмом.
– Да, он только недавно бросил тебя, и ты на мне отыгрываешься.
– Я ни на ком не отыгрываюсь, – холодно ответила Маша, – а тебе не советую напоминать мне о моей личной драме. Это никого, кроме меня, не касается.
– Нет, меня касается всё, что касается моей девушки. Возражения не принимаются.
Маша молча ушла в комнату и вернулась с какой-то книгой в руках.
– Что это у тебя? – спросил Рябчиков.
– Держи, это тебе, – и девушка вручила ему книгу «Правила хорошего тона». – Почитай на досуге.
Рябчиков не взял книгу и ушёл рассерженный. Однако его намерение жениться на Маше только усилилось. А Маша несколько дней что-то обдумывала и взвешивала. Через неделю она взяла отпуск и поехала в Питер. Она купила билет в театр на «Графа Монте-Кристо» и стала смотреть на страдания Эдмона Дантеса в роли Артёма Шашкина. После спектакля вышла на улицу,  встала поодаль стены и смотрела на выходящих актёров. Артём вышел и побрёл по освещённой фонарями улице. Шёл снег. Маша вдруг вспомнила, как Шашкин играл ей на рояле в осеннем саду. Она шла за Артёмом на каком-то расстоянии. Вдруг Шашкин замер, глядя на падающие в свете фонаря снежинки. Он плакал, и его слёзы смешивались со снегом. Маша подошла к нему сзади и положила руку на плечо. Артём обернулся и смотрел на неё с замершим дыханием. Маша ничего не говорила и тоже смотрела на него. Так они стояли пару секунд и вдруг оба рванулись друг к другу и крепко обнялись. Потом они шли по ночным улицам, и Артём, рыдая, говорил «чернокрылой голубице», как ему не хватало её и как он страдал, видя её с Рябчиковым. Через несколько дней актёр написал заявление об уходе из питерского театра, чем немало огорчил Геннадия Юрьевича, и уехал обратно в Москву, а ещё через две недели женился на Маше. А Смиби поселился вместо Артёма в доме у Геннадия Юрьевича и вскоре женился на его дочке Марусе. Смиби находил очень удачной и выгодной женитьбу на дочери директора театра, ведь с этого момента он стал получать ещё больше ролей и денег. Между прочим, ему достались все роли, которые до этого играл Артём Шашкин. А Шашкин тем временем вернулся к Виктору Сутуеву в маленький театр и стал по старинке играть одного Гамлета. Сутуев не решился снять Вышегредского с этой роли, и Сергей стал играть в очередь с Артёмом.
– С возвращением, старик! – весело воскликнул Летниский, встретив вернувшегося коллегу.
А Артём ответил стихотворением А. Блока:

 – Я – Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце - первая любовь
Жива – к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,
Увел далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю
Клинком отравленным заколот.


37. НОВЫЙ ТЕАТР

Артём Шашкин и Шуберт шли по ярмарке.
– О мой юный лирик, помоги мне, непременно помоги! Я должен выбрать самый лучший подарок для моей чернокрылой голубицы. Ведь я считаю, что должен снова и снова заслуживать её любовь, которую так незаслуженно получил. О-о-о! Мог ли я надеяться?
Артём смотрел на прилавок с украшениями.
– По-моему, очень красивые кольца и серёжки, – сказал Шуберт, – я бы и сам купил что-нибудь для Вики, если бы деньги были.
– Нет, нет, о Шуберт! Моя чернокрылая голубица научила меня отличать настоящее золото от бижутерии. О-о-о! Я никогда не оскорблю её, никогда не преподнесу ей поддельное золото. Истинному золоту и подобает золото.
– Золотые слова! – улыбнулся Шуберт, кутаясь в шарф, когда подул порывистый снежный ветер.
И вдруг они увидели старенькую бабушку, держащую маленьких щенят.
– То, что надо! – воскликнул Артём. – Я преподнесу ей щенка!
– А ты уверен, что она захочет его?
– О Шуберт! Маша не сможет не принять живой подарок. Она не заставит меня относить его обратно.
Артём вошёл в квартиру и прошёл в комнату, где работала Маша.
– О моя чернокрылая голубица! Прими в дар этого щенка! Он такой же невинный, беззащитный и нежный, как моя любовь! (в этот момент щенок укусил Артёма за руку). О-о-о!!!
– Щенок? – Маша отложила краски. – Артём, но это же верх безумия. Вдруг он подерёт обои? К тому же мы живём на съёмной квартире.
– О моя чернокрылая голубица! Не заставляй меня относить его обратно. Он замёрзнет на морозе. Я взял его дрожащего на сугробе. Видно, какие-то злые люди оставили его умирать. Он плакал, Маша, плакал!
– Ты взял его на улице?!! – Маша порывисто вскочила. – Он же может нести заразу! Собирайся срочно!
Артём испуганно посмотрел на Машу.
– Неужели мы отнесём его снова на верную погибель? – горестно вздохнул Шашкин.
– Мы едем к ветеринару, – ответила Маша, беря деньги из шкатулки и убирая их в кошелёк. – Сейчас сделаем все нужные прививки, потом пойдём покупать корм и ошейник. Гулять с ним придётся три раза в день, ты подумал об этом?
– Я готов ко всему, о моя чернокрылая голубица!
– И рано утром тоже придётся.
– О милая! Я всегда был за соблюдение режима!
– Это правильно, – откликнулась Маша, надевая пальто.
Они поехали к ветеринару. Щенок оказался здоровым. Ему сделали профилактические прививки.
– Назовём его Йориком? – предложил Шашкин, когда они ехали обратно в автобусе, а пассажиры оглядывались на двоих молодожёнов, вернее, на их щенка, которого Маша держала на руках.
– Не понимаю, почему Йориком. Он же не бедный. Наоборот, ему очень повезло.
– О Маша! Я никогда не забуду, как он сидел в снегу и погибал! Сказать, что он был тогда бедный, – ничего не сказать! О-о-о! Бедный Йорик!
Пассажиры начали хихикать.
– Артём! – Маша слегка подтолкнула его локтем. – Перестань поясничать, на тебя смотрят. Хорошо, я согласна, пусть он будет Йориком, раз тебе мало на сцене быть Гамлетом.
– О, как я счастлив, любимая! Ты, я и Йорик! О-о-о!!!
– Артём, я тебе ясно сказала? Не кривляйся!
– Прости, прости меня, о моя чернокрылая голубица!
Вдруг к ним подошла какая-то девушка и смущённо спросила:
– Простите, это не вы играли Гамлета в театре?
– Я!!! Я!!! – закричал Шашкин. – Вы ходили на Гамлета? О-о-о!
– Да, я ещё в Питере ходила на него, потом хотела сходить с подругой и так расстроилась, когда узнала, что вы уехали.
– О-о-о! Так распорядилась судьба! Моя любовь и преданность к моей возлюбленной так велики, что я готов на всё ради неё вплоть до ухода из театра.
Маша посмотрела на него и задумалась. Через какое-то время она поехала в Питер, нашла Геннадия Юрьевича, поговорила с ним и убедила его приехать в Москву с театром, чтобы Артём Шашкин тоже мог играть перед широкой публикой. Маша привела настолько убедительные аргументы, что Геннадий Юрьевич взял с собой жену, Смиби и Марусю, и они поехали в Москву. В Москве они объединились с Сутуевым, нашли более просторное помещение и создали новый театр. Шашкин стал играть все главные роли, а Маша устроилась туда на работу художником. И вот после премьеры «Моцарта и Сальери», где Артём играл Моцарта, а Вышегредский ¬– Сальери, все собрались в театральном буфете отметить премьеру. Кроме директора, актёров и режиссёров Сутуева и Малютина на премьеру и на банкет пришли Маша, Шуберт, Вика и Рябчиков.
– Поздравляю тебя, Артём! – сердечно воскликнул Шуберт и обнял друга. – Ну как, Маша взяла щенка? – шёпотом прибавил он.
– Мы назвали его Йориком! – так же тихо и таинственно ответил Шашкин. – Мы с Машей каждый день стрижём ему когти, чтобы он не драл обои и мебель.
– А у нас вот Винсент вчера рогами обои подрал немножко, – с весёлой грустью сказала подскочившая к ним Вика.
– О-о-о, это пустяк, о Вика, это пустяк! Главное, что у вас живёт настоящий олень! Это грандиозно! Я бы тоже взял оленя, но этого моя чернокрылая голубица точно не допустит.
– Ну, давайте выпьем за премьеру, за новый театр, за Йорика и за Винсента! – предложил Шуберт, который так и ждал, когда же наконец откроют вино.
Сутуев разлил всем по бокалам розовое вино. Рябчиков стал крайне настойчиво оказывать знаки внимания актрисе, которая играла Офелию, и в конце концов они ушли кататься на автомобиле. Маша проследила, чтобы Артёму много не наливали, хотя Шашкин не пьянел, когда пил. Вика не последовала её примеру, не проследив за Шубертом, и его, конечно, развезло. Вышегрецкий брызнул в него из бутылки минеральной водой, и поэт немного пришёл в себя. Вышегредский предложил всем сфотографироваться, и получилась яркая праздничная фотография, где всей гурьбой запечатлелись наши друзья. Между прочим, Шашкин держал реквизитный череп Йорика.


38. СОН СМИБИ

Богатый сказочный театр. Золото в нём сыплется даже со стен и даже с мощной шеи Летниского. Артём Шашкин играет Гамлета, не зная, что Йорик золотой. И вот один из вечеров спектакля. Когда занавес закрылся, Смиби прокрался в гримёрку и стащил Йорика. Но куда его положить? Когда Смиби клал черепушку себе за пазуху, Йорик выпирал. В ботинках можно раздавить. В сумку не влезет. Оставалось одно: привязать Йорика к шее Летниского, всё равно его шее ничто не грозит. Но как быть, если Летниский мог в любой момент убежать? Смиби позвал подмогу и привязал Летниского к стене богатого сказочного театра. Так Летниский получил роль Прометея, а Йорик был сохранён. Но в конце концов Смиби всё-таки отвязал Летниского, а сам стал носить широченные шаровары, где и стал прятать Йорика.


Часть V

1. НА РОДИНЕ

Прошло семнадцать лет. Началось всё с того, как некая светловолосая дама с изрядно выгоревшими прядями, красным лицом и болезненно худым телом вышла из самолёта с семнадцатилетним юношей, приходившемся ей сыном. 
– Ну вот мы и в России, Дэн! – глубоко вздохнула дама. – Как тебе нравится Россия? Она ведь могла быть и твоей родиной, – и женщина снова вздохнула.
Дэн рассеянно улыбнулся и взволнованно произнёс:
– Трудно судить по одному только аэропорту, но если судить по нему, то здесь гораздо лучше, чем в Италии! Я в полном восторге!
– А я-то в каком восторге! – отозвалась мать. – Уффф, наконец-то свежий воздух! Наконец-то не будет навозов, грядок, кур и свиней. Какая гадость!
– Ты очень уставала, мама? – сочувственно произнёс юноша.
– Да не то слово! И ты хоть бы помогал мне, оболтус! – она влепила ему крепкую затрещину. – Так нет же, ходил в сад с раннего утра и до вечера сидел на деревьях, книжки читал!
– Но я так люблю поэзию… Блок, Мандельштам… Быть может, моя душа стремилась в Росиию, и только благодаря им я немножко чувствовал русский дух…
– Небось скоро пить начнёшь, – пробурчала женщина, – весь в отца!
– Но папа никогда не пил! – удивлённо проговорил Дэн.
– А ты его плохо знаешь, – отрезала Лидия Орехова.
Да, это была та самая Лидия Орехова, которая семнадцать лет назад уехала в Италию с мужем Марио, и вот она теперь вернулась в Россию, сбежав от непосильных работ, которые взваливал на неё супруг. Она хотела уехать и раньше, но ждала, когда сын окончит школу. 
– Куда же мы теперь? – спросил паренёк.
– К Рябчикову, куда же ещё! Только бы он не переехал!
И вот они приехали к дому, где раньше жил Рябчиков.
– Только бы не переехал, только бы не переехал… – бормотала Орехова.
Она позвонила в дверь. Открыл крепкий короткостриженый мускулистый мужчина.
– Рябчиков! – воскликнула Лида и так и просияла.
– Лидка! – у Рябчикова отвисла челюсть. – Ты каким ветром?
– Рябчиков!!! Как я рада тебя видеть! – она бросилась к нему на шею.
– И я рад, Лидка! Ты проходи, у меня кильки есть и огурцы солёные, сейчас пожрём!
– Если бы ты знал, как я соскучилась по такой жрачке! – Лида в порыве чувств хлопнула Рябчикова по плечу, и он ответил ей тем же.
– А это кто с тобой?
– Ах да. Знакомься, это Дэн, мой нерадивый сынок.
– Здорово, Дэн! Что-то ты хлипкий какой-то. Ну ничего, сейчас пожрёшь, и я тебя научу отжиматься. 
Ужас изобразился на лице юноши. 
– А может… не надо? – смущённо проговорил он. 
– Да ты чего? Мужик или не мужик? А ну иди сюда! – и Рябчиков одним махом уложил парня на пол. – Смотри, я тебе сейчас покажу!
Рябчиков начал лихо отжиматься, а Дэн испуганно смотрел то на него, то на мать, не решаясь ни встать, ни приступить сам к физкультурным упражнениям.
– Это без толку, – махнула рукой Лида. – Что с него возьмёшь? Только и делает, что целыми днями стишки читает. 
– Что-то я не узнаю тебя, Лидка, – нахмурился Рябчиков, – раньше ты такая боевая была, а теперь… Что, тебя жизнь так потрепала, что ли?
– Ну ещё бы! Сам сплавил меня семнадцать лет назад в Италию, а теперь удивляешься!
– Ну тогда тебя надо было сплавить. Ты помнишь, какая ты буйная была? Даже в психушке сидела.
– Рябчиков! – Лида возмущённо посмотрела на него, и взгляд ясно говорил, что не стоило упоминать о такой подробности при Дэне.
– Лидка, ты давай это… возвращай свой боевой дух! Раз ты снова в России, надо, чтобы всё было как раньше. У тебя же бабка партизанила.
Лида грустно улыбнулась.
– Как раньше уже не будет… – тихо произнесла она.
– Это ещё почему? – снова нахмурился Рябчиков.
– Ты и сам знаешь. Расскажи лучше, как наши все поживают. Как Шашкин?
– Тёмыч? Тёмыч процветает! Он теперь не только артист в театре, он теперь ещё и режиссёр, и в кино снимается. Окончил ВГИК. Они с Машкой большую квартиру купили, на целый этаж. У него трое детей, так он и их засунул в театр. Правда, младший только делает одолжение, что играет, а сам хочет окончить школу и стать архитектором. Они с Машкой ждут не дождутся. Машка теперь ещё и уроки рисования даёт. У Вышегредского с Шашкиным по-прежнему иногда баталии, но они быстро мирятся. А Смиби по-прежнему тот же жадюга.
– А как Шуберт? – осторожно спросила Лида.
Рябчиков так и просиял.
– Я специально про Шуба не говорил, оставил его на закуску. Шуб прекрасно! Пошёл учиться в литературный институт. Только сейчас, представляешь! Всю жизнь нигде не учился, ну разве что в школе, а теперь вот созрел. Перезрелый студент, нечего сказать. Но Шуб всё такой же, годы его не изменили.
– Всё так же пьёт? – с горькой иронией покачала головой Орехова.
– Ну бывает, конечно, не без этого.
В этот момент Дэн, рассматривавший наганы, висевшие на стене у Рябчикова, внезапно обернулся к говорящим и внимательно посмотрел на них, но тут же снова погрузился в созерцание оружия.
– Лидка, ты это… оставайся пока тут, пока не подберёшь себе более подходящее жильё. Комнаты у меня две, да ещё кухня. Ты иди в самую большую, а мы с Дэном в маленькой.
– Удивительная деликатность! – сказала Лида. – Не ожидала от тебя.
– Не, ну хочешь, давай со мной в одной комнате, я не против! А Дэн пусть один. Я только за!
– Рябчиков! – Лида замахнулась, чтобы влепить ему пощёчину, но мужчина схватил её руку и так крепко стиснул, что Орехова взвизгнула.
– То-то же, – произнёс Рябчиков.


2. СЕМЬЯ ШАШКИНЫХ

Тем временем к Шашкиным пришла одна из машиных учениц. 
– Проходи, Женя, садись за мольберт, – пригласила её Маша после того, как девушка помыла руки. – Сегодня мы будем рисовать кубы. В прошлый раз я тебе объясняла, как накладывать тени. Расскажи мне всё, что запомнила.
Женя невнятно рассказала усвоенное. Маша осталась не совсем довольна ответом и добавила всё, что девушка забыла сказать.
– Перейдём от теории к практике, – Маша вручила ученице карандаш и стала смотреть, как та осторожно вела им по бумаге.
– Кто так держит карандаш? – с невозмутимым спокойствием произнесла Маша и переложила инструмент в руках ученицы, которая, однако, не стала водить им увереннее.
– Ты совершенно не усвоила всё, что я тебе давала в тот раз. Скажи, сколько раз в неделю ты рисуешь?
– Я… как получится…
– Запомни: с этого дня ты будешь рисовать каждый день. Даже если ты занята, всё равно должна находить время. Если ты захотела заниматься – будь любезна заниматься. В день не меньше сорока минут. Иначе я буду вынуждена прекратить занятия с тобой. Ты, наверное, думаешь, что я не умею объяснять, а я умею объяснять. Просто для того, чтобы появился результат, нужна тренировка. Вставай, давай карандаш.
Женя с виноватым видом уступила место своей учительнице, которая стала ловко и умело рисовать за неё куб.
– Видишь, как надо рисовать? – обратилась Маша, на минутку оборачиваясь к Жене и глядя на неё с ледяным спокойствием, от которого у девушки забегали иголочки по всему телу.
– О моя чернокрылая голубица! – воскликнул Артём Шашкин, вбегая в комнату. – Зачем, зачем ты мучаешь ни в чём не повинное дитя? О-о-о! Быть может, у неё нет способностей к рисованию, так зачем же винить её в этом? Может, у неё есть способности к чему-то ещё, например, к актёрству?
Маша смерила его таким же взглядом, как минуту назад Женю.
– Во-первых, если у неё нет способностей к рисованию, то с какой стати я должна на неё тратить время? Лично мне это не нужно. И я сказала ей, что надо делать, чтобы появились хоть какие результаты. Теперь решать ей, будет она меня слушаться или нет, и если нет, я уже сказала, что будет. Во-вторых, ты, Артём, кого угодно хочешь сделать артистом. 
– О-о-о! Что может быть прекраснее?
– А врачами кто будет? А учителями? А продавцами? А дворниками, в конце концов? Думаешь, не нужно быть дворниками?
– О-о-о, как можешь ты, любимая, думать о таком мелком? Ты человек искусства!
– Ты тоже, Артём. Ты артист и хочешь всех сделать артистами. Я художник. В таком случае я буду хотеть сделать из всех художников.
– О моя чернокрылая голубица! Твоя железная логика меня когда-нибудь убьёт! О-о-о! – и Артём повалился на пол.
Женя хихикнула, но Маша строго посмотрела на неё, и девушка судорожно принялась за рисунок. Маша посмотрела на часы.
– Заканчивай эту линию – и на сегодня хватит. Скоро дети вернутся из школы. 
Женя попрощалась, вновь выслушав наказ Маши рисовать каждый день по сорок минут, и ушла.
– Наконец-то мы одни, о любовь моя! – воскликнул Артём. – Дай же мне обнять тебя, о свет моей вселенной!
– Подожди! Мне надо помыть руки от карандаша, – Маша убежала в ванную и вскоре вернулась. – Вот теперь можешь обнять, – с улыбкой сказала она и сама обняла Шашкина.
– О-о-о! Милая!
Маша поцеловала любимого, но в этот момент скрипнула дверь, и она вновь приняла строгий вид.
– Какие оценки принесли? Показывайте дневники! – скомандовала художница.
Младший Петя неловко переминался с ноги на ногу. Это не укрылось от машиного взгляда.
– Показывай дневник, – спокойно сказала она, изучая сына с ног до головы, – и поправь рубашку. Научись её заправлять нормально в брюки.
Петя смущённо заправил рубашку и протянул матери дневник.
– Что я вижу! Двойка по алгебре? Как это ни прискорбно, а я должна принять меры.
– О-о-о! Неужели ты хочешь высечь нашего милого Петю? – скорбно воскликнул Артём.
 – Нет, я всего лишь поставлю его в угол. Будешь стоять там сорок минут.
– Но мама! У меня по изо пять!
Маша приподняла бровь и внимательно посмотрела другую страницу дневника.
– Действительно… Ладно, будешь стоять тридцать семь минут. Живо в угол!
Петя вздохнул, проворчал что-то и побрёл в дальний угол.
Такому же досмотру были подвержены средняя дочка Капитолина (Артём настоял, чтобы хоть один ребёнок был назван необычным именем) и старший сын Саша, заканчивавший десятый класс. После этого Маша заставила всех ещё раз помыть руки и разлила всем по тарелкам суп с фрикадельками, который всегда был у неё по четвергам. Петя хотел было перехитрить мать и присоединиться к обедавшим, но Маша напомнила ему о наказании и прибавила ещё лишние пять минут. Мальчик со вздохом вернулся в угол. Ему в этот день предстояло обедать позже других.


3. ГОЛОС КРОВИ

Тем временем Шуберт возвращался из литературного института домой. Денег у него, как всегда, не было, он нарвал на клумбе цветов и принёс Вике. Надо сказать, что Шуберт был всё таким же красивым, как и раньше, несмотря на то, что, как и раньше, любил выпить. Но ни годы, ни пагубная привычка не сказались на его внешности. 
– Вика, солнышко моё! – он в ботинках вбежал в комнату и протянул супруге букет, вырванный с корнями и с комками земли.
Вика взяла цветы и рассмеялась.
– Почему ты смеёшься? – Шуберт подсел рядом и обнял её.
– Ты всё такой же, как раньше! 
– Какой? – улыбнулся Шуберт.
– Такой же дурачок! Дурачок, дурачок, дурачок! Как я тебя люблю! – Вика отложила цветы, обвила шею Шуберта руками, и они стали целоваться.
– А почему дурачок, Вика? – шепнул поэт.
– Посмотри на стебли!
Шуберт взял цветы и хлопнул себя ладонью по лбу.
– Действительно, дурачок… 
– Как твои занятия?
– Прекрасно! Только у нас некоторые поэты такую муру пишут… Ни смысла, ни ритма, ни рифмы.
– А кроме тебя там есть хоть кто-то талантливый?
– От силы два-три человека.
– Может, ты их поучишь, как правильно стихи писать?
– Да ну их! – Шуберт мечтательно посмотрел в потолок, махнул рукой и снова обнял Вику. – Как я соскучился по тебе! 
В этот момент у Шуберта зазвонил мобильник. Это был Рябчиков.
– Эй, Шуб, здорово! Тут такое дело: Лидка приехала. У нас тут типа праздника что-то намечается по случаю её возвращения. Приезжай! Я думаю, она рада будет тебя видеть, она о тебе спрашивала.
Шуберт поспешно вышел из комнаты. 
– Лида? Орехова? – тихо и ошалело проговорил он.
– Ну да, она. Твоя давняя любовь, между прочим! – и Рябчиков громко расхохотался в трубку. 
– Не знаю даже… Мне кажется, лучше приехать без Вики. Ей ведь не очень приятно…
– Она что у тебя, к прошлому ревнует, что ли? Подумаешь, что там у кого было раньше? Не забывай, Шуб, я ведь сам чуть не женился на твоей благоверной.
– Я знаю.
– Ну так что, приедешь?
– Да, мы приедем, если Вика захочет. Только я ещё Артёма с Машей позову.
– Да зови всех! Хоть Летниского с Вышегредским! 
Шуберт позвонил Шашкину, и все вчетвером приехали к Рябчикову, у которого уже на столе стояла «жрачка», как они с Лидой это называли.
– А вот и наши! – сказал Рябчиков, впуская гостей.
Лида не отрываясь смотрела на Шуберта, а он на неё.
– Здравствуй, Лида, – смущённо произнёс он.
– Здорово, – каким-то хриплым голосом ответила Орехова.
– А что это за отрок? – воскликнул Шашкин, заметив юношу, погружённого с головой в чтение Мандельштама.
– Это Дэн, мой сын, – ответила Лида.   
Шуберт смотрел на него во все глаза. У него стали подкашиваться ноги.
– Рябчиков, у тебя есть выпить? – тихо спросил он.
– Да, вон на столе. Но ты бы подождал всех.
– Нет-нет, мне нужно сейчас! – Шуберт подошёл к столу, открыл вино (удивительно, но это был один из редких случаев, когда он открыл его аккуратно) и стал пить прямо из горла. Артём заломил руки, Маша в ужасе отвернулась.
Выпив половину бутылки, Шуберт подсел к Дэну и стал вслух читать Мандельштама, а потом и свои стихи.
– А вы тот самый Шуберт? – спросил юноша.
– Да, я Шуберт! Дэн! Дэн! Я и не знал, что ты существуешь… – он обнял парня и прижал к себе.
– Вот это да… – пробормотала Лида.
– Дэн, нам надо с тобой погулять. Ты не против? Мы бутылочку ещё одну возьмём.
– Конечно, не против! Вы поэт? Я страшно люблю поэзию!
– Да-да, поэт… я тебе почитаю стихи… Друзья, мы отлучимся ненадолго! – Шуберт взял за руку Дэна, другой рукой взял ещё одну бутылку и шатающейся походкой направился к двери.
– Шуберт! Куда же ты? – грустно воскликнула Вика, но супруг ничего ей не ответил и ушёл с Дэном.
– Голос крови! – торжественно произнесла Лида.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Вика и задрожала с головы до ног.
– Я хочу сказать, что если ты не оставила потомство, то это не значит, что у Шуберта нет детей! – выкрикнула Орехова, которая в этот миг стала страшна.
– Что-о-о?!! 
– Что слышала! Дэн – сын Шуберта!
Вика поперхнулась и упала в обморок. 


4. ВСТРЕЧА

Шуберт с Дэном забрели в какой-то парк и сели на скамейку. Шуберт не прекращал читать свои стихи, а Дэн то и дело поддерживал его, чтобы тот не упал.


– Я  с такою нежною силой,
Беспощадно к себе самому,
Называю тебя самой милой
И, как воздух с водою, люблю.

Спросишь ты, почему беспощадно,
Что ж такого тут, спросишь ты.
Умереть от любви не опасно,
Но я всё ж от такой красоты,

От такого родного сердца,
Этих нежных и ласковых рук,
Я могу умереть, словно герцог,
Испустивший в сражении дух.

Спросишь ты, почему в сраженье,
Спросишь ты, где же тут война.
Я скажу, что в моём сердце бедном
С солнцем распри ведёт весна,

Потому что ты их прекрасней,
Потому что ты их нежней.
Ты теперь поняла, как опасно
Мне любить, хоть люблю всё сильней.

– Какие красивые стихи! – воскликнул Дэн, утирая слезу. – Как бы я хотел тоже стать поэтом и посвятить такие же прекрасные строки моей любимой, когда встречу её. Вы научите меня, Шуберт?
– Трудно научить кого-то быть поэтом, Дэн… – задумчиво ответил Шуберт, чьи длинные волосы слегка трепал ночной ветерок. – Стихи идут от сердца – вот главное правило. Стихи – они как любовь – только от сердца. Любовь – великая сила, Дэн! Дай Бог тебе встретить большую любовь.
– А вы всегда так здорово писали?
– Нет, что ты! – Шуберт рассмеялся. – Я раньше только на такое был способен: «Я сегодня был в театре, там мой друг Артём играл…» и тому подобное. Я стал лучше писать после клинической смерти.
Дэн вскрикнул:
– У вас была клиническая смерть?!!
– Да ерунда… Главное, что я жив.
– Вы оптимист! Я бы после такого так боялся! Не смог бы спокойно жить.
– Смог бы, Дэн. Неприятные события рано или поздно изглаживаются и перестают казаться такими острыми, как в тот момент, когда произошли. Как-то живёшь дальше, переключаешься на что-то другое… Я ведь и сам думал, что больше пить не буду, а видишь – пью.
– Может, вам всё-таки лучше не пить?
– Нет, сегодня я просто обязан выпить, Дэн! Я хочу тебе кое-что рассказать.
– Что? Мне так интересно, Шуберт!
– Стих, который я тебе сейчас прочитал, я посвятил моей жене Вике. Я её очень люблю. Но…
– Что «но»? – с тревогой спросил юноша.
– Я когда-то любил другую девушку, ещё до Вики.
– Кого?
– Твою маму.
– Правда?!! Почему же она не вышла за вас замуж?
– Ну… ей не нравилось, что я пил. Она даже однажды устроила для меня поэтический вечер, а я на нём пролил шампанское на двух её сотрудников, которыми она очень дорожила.
– Вечно вас не доводит до добра выпивка… – с грустной досадой проговорил Дэн. – Вы уж меня извините, Шуберт, это я при всём уважении к вам!
– Что ты, что ты, Дэн! – горячо подхватил поэт. – Ты абсолютно прав! Мне категорически нельзя пить. Но я пью…
– Но почему?
– Да мне так проще, понимаешь? – и Шуберт опустил голову, как провинившийся школяр.
– Понимаю…
– Ну и вкусно к тому же, – улыбнулся поэт, ободренный пониманием Дэна. – Смотри, какой фонарь красивый… Так о чём я?.. Мысли путаются… Ах да. Я любил твою маму. Она тоже меня любила, пока я не пролил шампанское на этого… у него ещё стеклянная свадьба была.
– Какая стеклянная свадьба? Шуберт, вам не плохо?
– Нет, мне хорошо! Мне очень хорошо! Только немного жарко! – и Шуберт хлебнул ещё вина. – А потом я встретил Вику и женился на ней. Мы с ней любим друг друга, как в первый день. Но однажды, почти двадцать лет назад, я упал с лошади и потерял память, ну тут и подоспела твоя мама, и… ну в общем… ну я был в беспамятстве, понимаешь… – Шуберт стал бормотать что-то невнятное и ужасно покраснел.
Дэн вскочил со скамейки, открыл рот, его глаза округлились, и он смотрел на Шуберта.
– Вы мой отец?!
– Да!
И они бросились друг другу в объятья.
– А вы… то есть ты знал, что я существую?
– Нет, какое мне там знать! – ответил Шуберт, вытирая слезу. – Твоя мама так мне ничего не сказала. Ну я её понимаю, она за итальянца вышла, за твоего отчима. Да и вообще я забыл о том эпизоде из своей жизни, когда потерял память. Я ничего не помнил, понимаешь? Это всё Лида постаралась… Но стоило мне тебя увидеть, как я тут же вспомнил. Как я увидел тебя, такого красивого и задумчивого, читающего Мандельштама, я сразу всё вспомнил и понял, что это ты! Дэн! Поверить не могу! У меня есть сын!
Шуберт подошёл к липе, обнял её и расплакался. Дэн смущённо подошёл к нему и предложил свой платок, пробормотав, что он чистый. Шуберт рассеянно вытирал глаза, и отец с сыном отправились обратно. И только одна мысль омрачала радость Шуберта: что он скажет Вике?


5. ОБИДА

Шуберт и Дэн вошли в квартиру. Шуберт еле держался на ногах, Дэн поддерживал его.
– Эй, Шуб, мы тут по твоей милости почти без выпивки остались, – заявил Рябчиков.
Шуберт посмотрел на него рассеянным взглядом и свалился на пол. Дэн испуганно кинулся поднимать его. Это не составило труда, ибо годы не прибавили поэту ни одного лишнего килограмма. Шуберта усадили в кресло.
– О мой юный лирик! – заламывая руки, воскликнул Артём. – Какая горесть заставила тебя так переборщить? Заметь, о поэт, вино – древнейший напиток, но не всё то ценно, что пережило саму древность и осталось навек новым в сердцах и сознании людей. Ведь сами человеческие пороки – что может быть древнее их? О бесценный друг! Сердце разрывается и обливается кровью, когда я вижу, как ты губишь себя. Если бы ты видел, как я рыдал тогда, много лет назад, когда ты чуть было не умер! О-о-о! Ведь если это повторится, я точно не вынесу потерю! Нет-нет, не вынесу, и ни любимая женщина, ни мои отроки не спасут меня от океана отчаяния. Я умру с тобой, о Шуберт! Прошу тебя, не испытывай судьбу! Не надо! Ты родился в рубашке, судьба постоянно даёт тебе шанс, но однажды ей может наскучить такая игра! Пощади себя и меня, о мой юный лирик!
После этой пламенной тирады Артём упал в ноги к Шуберту и в слезах припал к его рукам. Шуберт посмотрел на него затуманенным взглядом и пробормотал:
– Да какой юный? У меня, оказывается, взрослый сын есть… – с этими словами его голова упала к груди, и он заснул.
– Значит, это правда? – прошептала Вика, и слёзы задрожали у неё на ресницах. – Шуберт, это правда? – она подбежала, оттолкнула Артёма и стала тормошить поэта. 
Шуберт с трудом открыл глаза.
– Шуберт, скажи, что это неправда! – взмолилась Вика. – Пожалуйста! Я поверю тебе!
– О мой юный лирик, не лги, не лги! – рыдал Артём. – Если даже ты спасёшь положение ложью, это не даст тебе покоя ни днём, ни ночью. Ты будешь мучиться, тяготиться тем, что избрал лёгкий путь. О-о-о! Нам ли, нам ли избирать лёгкие пути?
Шуберт обернулся к Шашкину и сказал:
– Да я и сам не собираюсь врать, Артём, – затем, повернувшись к Вике, он произнёс: – Да, Вика, это правда… Но это произошло не по моей воле. Я не знал… Я не хотел, честное слово… Я ничего не помнил, я ничего не соображал… Вика…
Лида Орехова вступила в разговор:
– Да, он ничего не помнил и ничего не соображал, я за это отвечаю. Это всё я и только я. Вика, кончай придуряться, на него же смотреть жалко! Он на тебя смотрит, как провинившийся котёнок, мать его! А ведь не виноват ни в чём! Это всё я сама!
И вдруг Лида расплакалась и убежала на кухню. Вика повернулась к Маше:
– Как это – сама? Разве такое возможно? Он не мог не знать, что делает!
– Мог, – коротко ответила Маша. 
– Не может быть!
– Может, – так же лаконично отрезала Маша.
– Нет, нет, так не бывает! Он специально так говорит, он из меня дурочку делает!
– О Вика! Он же был в беспамятстве! – воскликнул Артём. – Пощади его! Не лишай поэта своей любви! Сердце у поэта такое нежное, оно не вынесет подобной пытки! Пытки ли?! О нет! Казни!
– Да кончайте вы все из меня дурочку делать! – рыдая, воскликнула Вика, и бросилась к двери; Шуберт побежал за ней, пытаясь остановить её.
– Вика, прости, умоляю! Честное слово, я не хотел! Я люблю тебя, только тебя! С тех пор, как я полюбил тебя, мне никогда не была нужна другая девушка! Вика… ты плачешь… – и Шуберт сам заплакал.
Лида смотрела на эту сцену из кухни, и горькие жгучие мысли путались у неё в голове, однако сводились к одному: «Зачем я упустила его?»
– Не трогай меня! – крикнула Вика. – Я тебя не хочу знать!
Шуберт побледнел и отступил на шаг.
– Вика…  можешь ненавидеть меня, но пожалуйста, не прогоняй меня из своей жизни! – слёзы катились по его щекам.
– А зачем я тебе? Я даже ребёнка родить не смогла! А другие тебе рожают! Иди к своей Ореховой, она и ещё родит, она у тебя боевая!
– Вика, что ты такое говоришь? Мне не важно, есть у нас с тобой дети или нет. Ты нужна мне! Ты так нужна мне! Вика, я тебя обожаю! Прости меня!
Он упал на колени и стал обнимать её ноги, но Вика оттолкнула его.
– Ты мне противен, паршивый алкоголик! 
Слёзы вмиг высохли на глазах у Шуберта, и он молча смотрел на Вику.
– Вот как… – проговорил он.
– Рябчиков, открой мне! – крикнула Вика.
Рябчиков подошёл и с воинственным видом открыл дверь, сказав на прощание:
– Ты пожалеешь об этом, стерва.
Вика убежала. Вскоре ушли и Артём с Машей, и Шуберт. Лида и Дэн легли спать, а Рябчиков ещё продолжал сидеть на кухне и курил. Вдруг раздался звонок в дверь. Удивлённый Рябчиков посмотрел в глазок и увидел Вику. Он открыл.
– Чего тебе?
– Рябчиков, я пришла изменить Шуберту! – с вызовом ответила гостья, дерзкой походкой проходя на кухню. – Давай сначала выпьем! Я принесла вина, – и она достала бутылку.
– Я это вино тебе сейчас об голову разобью, – сквозь зубы процедил Рябчиков.
– Так ты отказываешься? – спросила Вика, и радостный огонёк на миг блеснул в её глазах, но тут же сменился на гневный. – Тогда я пойду к Шашкину! – Вика была явно вне себя.
– К Тёмычу?!! Да ты и правда стерва! Ты хочешь, чтобы Тёмыч твоей сестре изменил с тобой? Я сейчас Машке позвоню! – и Рябчиков достал мобильник.
 – Стой! – испуганно крикнула Вика, пытаясь отнять телефон, но Рябчиков так просто не отдал бы его даже за все сокровища вселенной. – Рябчиков, я пошутила! Я не пойду к Шашкину!
– То-то же! – и мускулистый мужчина дал ей крепкий щелбан.
– Рябчиков!!!
– А теперь проваливай-ка подобру-поздорову, а то Лидка проснётся. Да она уже проснулась!
Орехова в пижаме с камуфляжной расцветкой прошла на кухню.
– А, это Вика… – усмехнулась Лида. – Ты что, со мной драться пришла? Выбери другой день, я устала, хочу спать. Да вообще я так устала после этой Италии! – и Орехова дала затрещину Рябчикову, на что тот прижал её к стенке и так крепко встряхнул, что она чуть не ударилась головой.
Вика испугалась этого зрелища, схватила сумку и убежала. Однако она не вернулась домой, а стала всю ночь бродить по городу. На следующий день она заняла у Маши денег и сняла номер в хостеле, где жили ещё восемь женщин. Вике не очень пришлось по вкусу такое жильё, но она твёрдо решила не возвращаться к Шуберту.


6. МАРИО И ПОРТРЕТ

А между тем Марио приехал в Россию. Побег жены и сына явно его не устраивал, и он решил шантажировать Лиду. Он догадался, что она возобновит общение с Рябчиковым, поэтому в первую очередь поехал к своему давнишнему приятелю. Каково же было его изумление, когда он именно там и нашёл Лиду и Дэна!
– Здорово, Марио! – удивлённо сказал Рябчиков, крепко пожав руку итальянцу и почуяв неладное. – Ты, видно, Лидку слишком припахал работать, вот она и сбежала. Она хоть и боевая, но всё-таки баба. 
– Я сейчас этой бабе такое устрою! – зловеще ответил Марио, надвигаясь на Орехову. – Ах ты паршивка! Запомни: ты в течение недели должна достать мне миллион, иначе я тебя из-под земли достану и придушу вот этими самыми руками (он показал ей свои волосатые руки). А если достанешь миллион, я тебя оставлю в покое. Ты мне не нужна, раз такая хилая, что работы испугалась. И тебя это тоже касается, – кивнул он Дэну. – Придушу, если миллиона не будет! Или застрелю! 
– Застрелишь? – проговорил Дэн и слегка задрожал.
– Марио приподнял край пиджака, и все увидели блеснувший пистолет.
– Эй, Марио, ты чего творишь? – произнёс Рябчиков, приняв позу для нападения. 
– Я сказал свои условия, – отрезал итальянец и ушёл величавой походкой.
– Мда… – проговорил Рябчиков. – Да, кстати, Лидка, а он знает, что ты Дэна нагуляла на стороне?
Дэн глубоко вздохнул и углубился в чтение стихов Некрасова.
– Нет, не знает. Ему не пришло в голову высчитывать по месяцам, когда я должна была родить.
– Твоё счастье. А то он бы тебя точно в порошок стёр.
Тем временем из театра, где играл Артём Шашкин, пропала висевшая там картина «Бедный Йорик», на которой был изображён сам Шашкин в роли Гамлета. Картина была написана Машей.
– О моя чернокрылая голубица! Не знаю, что и подумать… Скорбь пронзает мою душу! Портрет был так дорог мне не столько из-за того, что я на нём Гамлет, столько тем, что его нарисовала ты, о моя несравненная любовь! Что же мне делать? Что же делать?
– Надо нанять следователя, – ответила Маша.
– О нет, не надо, умоляю тебя! – испуганно воскликнул Шашкин.
– Почему не надо? 
– Я так страдаю…
– Надо не страдать, а решать проблему. Думаешь, я рада этой пропаже? Я, между прочим, не просто так писала картину. В мои планы совершенно не входило, чтобы её крали. Портрет надо во что бы то ни стало вернуть. А как мы сделаем это без следователя?
– Но ведь следователь так дорого стоит…
– Ничего, я заплачу. 
Маша достала деньги и стала подсчитывать их. Но в этот момент позвонил Рябчиков, который уже знал о пропаже картины, и рассказал о приезде Марио.
– Я теперь уверен, это итальяшка украл картину! – сказал Рябчиков.
– Вполне логично, – согласилась Маша. – Он приехал, стал угрожать, и как раз в этот момент и пропадает портрет. Про театр он знал, мог туда и проникнуть. Раз он способен на преступление, значит, может быть хотя бы теоретически связан с мафией. А раз он может быть связан с мафией, то мог без труда проникнуть в театр. 
Когда Маша договорила с Рябчиковым, перепуганный Артём признался ей, что всю эту историю придумал сам, что никто не крал картину, что он сам же её «украл» и спрятал в одном чулане, известном ему одному. На вопрос, зачем он это всё устроил, Шашкин с виноватым видом ответил что-то невразумительное, из чего Маша поняла, что ему просто захотелось поиграть в интригу и заставить всех поволноваться из-за его портрета. Маша потребовала, чтобы он тут же привёл её и показал чулан. Артём поехал с женой на электричке и приехал в какой-то загородный посёлок, где почти никто не жил. Они вошли в покосившийся чулан, но картины там не оказалось.
– О ужас! – воскликнул Шашкин.
Маша сжала кулаки, но, не теряя самообладания, путём логических размышлений решила, что кто-то из немногочисленных жителей мог взять картину себе. Она обошла все дома с видом проверяющего инспектора полиции и наконец увидела портрет в избушке неких старичков. Картина косо висела на стене, что привело в ужас Машу, которая не понимала, как можно неровно вешать картины. Но так как ей было не до этого, она быстро объяснила ситуацию старичкам и забрала свой шедевр, а Артёма посадила в чулан и заперла, взяв ключи у тех же старичков. Шашкин стал неистово ломиться. 
– Нет, нет и нет! – ответила Маша, стоя у двери снаружи. – Ты должен быть наказан.
– О моя чернокрылая голубица! – горестно воскликнул пленник. – Принеси мне хотя бы поесть!
Маша пошла к старичкам, взяла у них гречневую кашу с сосисками, отперла чулан, и в тот же миг Шашкин выскочил оттуда и побежал наутёк. Маша хотела броситься его догонять, но, подумав, решила, что глупо оставлять еду и съела всё, хоть и не очень хотела есть. Потом она поехала обратно в Москву, зная, что всё равно Шашкин рано или поздно вернётся. Так оно и случилось. Маша какое-то время сердилась на него, но он так пламенно выразил свой восторг по поводу возвращения картины в театр на прежнее место, что тут же был прощён. А что касается Марио, Маша посоветовалась с Рябчиковым, и они решили сказать, что Лида собрала миллион, назначить встречу и тайно привести с собой милиционеров, заранее объяснив им ситуацию. Так и сделали. Ничего не подозревавший Марио явился за добычей, был схвачен и отправлен на родину, где и попал в тюрьму за шантаж.

7. ОТКАЗ

Шуберт стал ещё сильнее пить. Он звонил и писал Вике, но она не отвечала. Поэт ходил к Дэну и Дэн ходил к нему, они всё больше сближались, но это не мешало Шуберту тосковать и пить. Теперь он практически ежедневно после работы (а занимался он всё тем же, чем семнадцать лет назад, – носил печенье начальнику Максиму Мармеладовичу) покупал вино и проводил вечера в компании с бутылкой. Он позвонил Маше и стал узнавать, где теперь живёт Вика. Маша назвала ему адрес, Шуберт занял у неё денег, купил шикарный букет роз, поехал в хостел и постучал в дверь. Открыла какая-то дама с лицом, обмазанным в косметических целях глиной.
– Здравствуйте! – робко произнёс поэт. – Вы не могли бы позвать Вику?
– Вику? Какую Вику? У нас их две.
– Вику Лисёнкову. Я Вячеслав Лисёнков, её муж.
– Вика! Лисёнкова! Иди сюда, к тебе пришли.
Дама с глиняным лицом отошла, и на её месте появилась Вика. 
– Зачем ты пришёл?
– Возьми… – Шуберт осторожно протянул букет.
– Ты за этим пришёл?
– Да. И ещё чтобы сказать, что люблю тебя. Милая… вернись ко мне, пожалуйста. Мне очень плохо без тебя.
– Мне тоже было плохо! Ты даже ни слова мне не сказал, когда убежал со своим Дэном!
– Я знаю, знаю, милая…
– И что мне с того, что ты знаешь?
– Я знаю, что сколько бы я ни говорил тебе о любви, сколько бы ни писал стихов, сколько бы ни дарил цветов, я не заслуживаю даже капли твоей любви. Но я и не прошу о ней. Можешь не любить меня, только вернись, пожалуйста. Неужели тебе нравится здесь жить? Тебе будет лучше со мной, Вика. Я буду всё делать для тебя, ничего не требуя взамен. Я буду искупать свою вину сколько потребуется, даже если ты меня не простишь. Только не уходи из моей жизни. 
Вика на секунду отвернулась, чтобы вытереть глаза, но тут же резко ответила:
– Уходи! Я тебя больше не знаю, – и захлопнула дверь перед поэтом, который растерянно остался с букетом в руках.
Шуберт сел на пол, положил рядом букет, достал бумагу и ручку и стал писать новый стих:


Не верю я, что всё, что было,
Что мы с тобой так долго берегли,
Ты за минуту позабыла,
И у тебя сердечко не болит.

Ты говоришь одно губами,
Твои глаза другое говорят.
Как спорят снег, вода и пламя,
Так спорят твои речи и твой взгляд.

И если впрямь тебе не нужен
Я стал внезапно, не могу, пойми,
Поверить сердцем в эту стужу,
Что прежде разгоралась от любви.

Но посмотри в глаза мне – видишь,
Как много я могу тебе сказать?
Неужто ты так ненавидишь,
Что будешь раз за разом прогонять

Меня с порога, как собаку?
И что ж? Приду я снова, прибегу,
Как исхудалая дворняга,
Что без тепла озябла на снегу.

Я докажу тебе всю верность,
Я докажу тебе свою любовь.
В моей душе струится нежность
Далёких самых жарких берегов.

Взгляни, прошу, в свою ты душу
И повтори слова, что прежде мне
Сказала. Я тебе не нужен?
Я не поверю в это и во сне.

Прости, но нету сил поверить,
Я так боюсь любовь твою терять.
Не прогоняй меня от двери,
Чтоб мог я хоть немного подышать.

Он снова позвонил в дверь. Открыла всё та же глиняная дама. Шуберт протянул ей лист со стихом, попросил передать Вике Лисёнковой и побрёл прочь. Он остановился перед хостелом, глядя на окно, в котором показалась Вика. Поэт замер, глядя на неё, а она распахнула окно, смяла листок и бросила на землю. Шуберт отвернулся и пошёл куда глаза глядят. Вика смотрела ему вслед, пока он не скрылся, и вдруг рыдания задушили её. Она бросилась на улицу, схватила смятый листок, прижала к сердцу и тоже отправилась бродить по городу. Но они бродили на разных бульварах и площадях и так и не встретились. Пошёл сильный дождь. Шуберт до нитки промок и купил вина под предлогом, чтобы согреться. Он спрятался от дождя под деревом и выпил всю бутылку, а когда вернулся домой, лёг в постель прямо в грязных ботинках и вымокшей ветровке. Он лежал, одурев от вина, и долго плакал, перестав плакать и заснув, только когда слёзы иссякли и уже не осталось никаких сил их лить. 


8. ГИТАРА

Шуберт заболел. Рябчиков приходил навещать его, открывая дверь своим ключом (у Рябчикова был собственный ключ от двери Шуберта). Лида и Дэн тоже приходили. И вот в один из таких дней они вошли в квартиру.
– Ну что? Как ты тут, романтик? – вместо приветствия спросил Рябчиков.
– Сам не знаю… – слабым голосом ответил Шуберт, сидевший за столом с бумагой и ручкой.
– Что, стихи пишешь?
– Да, но сегодня что-то не пишется…
– Это потому что ты болеешь, папа! – горячо воскликнул Дэн. – Тебе нужен отдых. Когда ты выздоровеешь, вдохновение вернётся.
Шуберт посмотрел на него благодарным взглядом, отложил бумагу с ручкой и сел на кровать.
– Ладно, мы с Лидкой сейчас что-нибудь приготовим, – сказал Рябчиков и отправился на кухню с Ореховой.
– Как ты, папа? – спросил Дэн голосом, полным участия.
– Я всё пью, Дэн… 
– Пожалуйста, не пей так сильно. Очень тебя прошу! Ведь у тебя учёба…
– Видел бы ты некоторых наших профессоров, – усмехнулся поэт. – Некоторые из них ещё сильнее пьют.
– Ну и что же? Пускай пьют! Это их дело. А ты не пей, очень тебя прошу. Я волнуюсь за тебя.
– Волнуешься? – растроганным голосом повторил Шуберт. – Дэн, ты так меня любишь?
– Да… – покраснев, ответил юноша.
– Несмотря на то, что ты рос без меня?
– Да. Для меня главное, что я нашёл тебя. Мне страшно представить, что мы бы так и не встретились и я бы считал Марио своим отцом.
Шуберт отвернулся к стене и заплакал.
– Дэн, прости меня, пожалуйста!
– За что, папа? – удивлённо и растерянно проговорил парень.
– За то, что ты рос без меня.
– Не надо! Ты ни в чём не виноват. Да даже если бы ты знал про меня, ты не смог бы быть с мамой, ты же любил Вику.
– Любил и люблю. Но мы бы с тобой общались уже тогда. Дэн, я никчёмный человек! Я всем только горе приношу.
– Перестань, папа! Ты для меня самый дорогой человек на свете. Вторым таким человеком станет для меня любимая девушка, когда я встречу её, а других больше не будет.
– А маму ты любишь?
– Да, конечно. Но я её больше уважаю и ценю. У меня не получается в полной мере относиться к ней так же, как к тебе. И я никому это не говорю, только тебе. Только с тобой мне хочется всем делиться. 
– А мне с тобой, – улыбнулся Шуберт. 
– Да, кстати, я принёс тебе один подарок! – весело воскликнул Дэн.
– Подарок? – поэт вновь улыбнулся. – Как это мило, дорогой мой!
Дэн сбегал куда-то и вернулся с гитарой.
– Вот! Я подумал, что такой подарок придётся тебе по душе, – и парень мысленно прибавил, что, возможно, отец меньше будет пить.
Шуберт даже воскликнул от восторга.
– Гитара! Как ты чувствуешь меня, Дэн! Я всегда хотел научиться играть на гитаре, но всё руки не доходили купить её. Спасибо, спасибо тебе! Ты просто чудо!
– Нет, это ты – чудо! – ответил юноша.
– А ты умеешь играть, Дэн?
– Да, немножко. Если хочешь, я тебя научу.
Когда Рябчиков с Лидой принесли в комнату жареные сардельки с кетчупом, отец с сыном вовсю бренчали на гитаре.
– Эй, Шуб, ты там ещё не поранился? – усмехнулся Рябчиков.
– Пока нет…
– Они теперь не оторвутся, – усмехнулась в свою очередь Орехова. – Будут теперь до ночи мучить гитару, знаю я их!
Вскоре пришли Артём Шашкин с Машей, принесли Шуберту фрукты и конфеты, и поэт с улыбкой поблагодарил их. Шашкин упал на пол и сказал, что хочет и сам заболеть, чтобы разделить горькую долю юного лирика, но ему пришлось быстренько подняться, так как Маша строго и в то же время обречённо смотрела на него. 
– О, я всё понял, о моя чернокрылая голубица! Одного твоего взгляда достаточно, чтобы я всё понял!
– Я рада, что ты такой понятливый. 
– Мне ли не быть таким? Ведь я актёр! Я Гамлет!
Дэн просиял и прочёл вслух стихотворение Блока:


– Я - Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце - первая любовь
Жива - к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,
Увел далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю
Клинком отравленным заколот.

– Ты станешь актёром… – задумчиво проговорил Шашкин. – Но Гамлета я тебе отдам только после моей смерти. Пока я жив, я и только я буду играть датского принца.
– Когда ты перестанешь делать из всех актёров? – спросила Маша, в упор глядя на Артёма.
– Только после моей смерти… – загадочно улыбнулся «датский принц».


9. ВОСПОМИНАНИЯ

Однажды Лида пришла без Рябчикова и без Дэна. Она застала Шуберта с гитарой в руках.
– Так и знала, что опять ты её мучаешь. 
Шуберт улыбнулся немного виноватой улыбкой и отложил гитару.
– Лида, а где Дэн? Где Рябчиков?
– У Рябчикова сегодня какие-то неотложные дела, а у Дэна первое занятие.
– Занятие? Какое занятие?
– Шашкин его привёл в театр. Дэн теперь учится актёрскому мастерству.
– Вот это да! – восхищённо воскликнул Шуберт и грустно добавил: –Артём делает за меня то, что я сам должен делать… Можно подумать, Дэн его сын.
– Да ладно тебе! – усмехнулась Лида. – Просто у Шашкина навязчивая идея, что все должны быть актёрами, и он делает всё возможное и невозможное для этого.
– В любом случае я благодарен Артёму. Теперь Дэну будет чем заняться.
– Да он в любом случае чем-нибудь занимался бы. Я вот теперь дублёнками торгую. 
– Но Лида, Дэн такой чувствительный, ему самое место в искусстве! Он не смог бы просто чем-то торговать.
– Хочешь сказать, я совсем уж бесчувственная? – тихо спросила Орехова.
– Нет, Лида. Я знаю, что это не так. Я всё помню.
– Ну хорошо, что у тебя остались обо мне хорошие воспоминания. А то я уж боялась, ты теперь думаешь, что я тебе жизнь сломала.
– Ты?!! Сломала жизнь?!! – горячо воскликнул поэт. – Что ты такое говоришь? 
– Ну ведь из-за меня тебя Вика знать не хочет. 
– Я в любом случае ни о чём не жалею, – твёрдо ответил Шуберт. – Я хотел как раз поблагодарить тебя. 
– За что?
– За Дэна. Я очень люблю нашего сына.
Лида вздохнула и подумала: «Жаль, что ты не любишь меня». Шуберт почувствовал её мысли, но не знал, что ответить, и сильно покраснел. 
– И я хотела тебя поблагодарить за всё, что было раньше. Я тебя очень любила.
– Лида… – Шуберт посмотрел на неё благодарным взглядом и подумал: «Только бы скорее кто-нибудь пришёл». 
Орехова стала рассказывать Шуберту, как рос Дэн, каким с детства он был мечтательным мальчиком, как любил смотреть на небо и полёт птиц, в какие игры любил играть, как учился в школе, а Шуберт жалел, что не знал его ребёнком. Вскоре пришли Дэн и Артём Шашкин. Дэн восторженно рассказывал о первом занятии, а Шашкин восклицал: «О-о-о! Юное дарование!» Кроме всего прочего Дэн сказал, что так как он теперь будет жить в России, он поменял имя и уже сделал новый паспорт. Теперь его звали Владиславом Лисёнковым.


10. Д’АРТАНЬЯН

Артём Шашкин и Дэн, которого теперь звали Владиславом или сокращённо Владом, стояли в опустевшем репетиционном зале театра.
– Не спеши уходить, о начинающий гений! – воскликнул Артём. – Сейчас Виктор Сутуев преподал тебе урок, позволь мне продолжить. О, не беспокойся, я долго тебя не задержу. Но я должен открыть тебе одну тайну!
– Тайну? – заинтригованно переспросил юноша.
– О да! Тайну! Как ты знаешь, я тоже немножечко поэт. Конечно, мне далеко до твоего отца и моего юного лирика, и мои жалкие потуги – ничто рядом с его гением. Но я тоже пытаюсь, потому что если не буду изливать чувства на бумагу, я просто сойду с ума от их переизбытка. Так знай же, о Влад, я написал одну поэтическую вещичку, которую надеюсь поставить в скором времени. Я сам хочу попробовать себя в качестве режиссёра. Моя вещичка называется «Д’Артаньян». Я переложил на стихи сюжет великого Дюма. О-о-о! Никогда я тебе не отдам Гамлета, Влад, даже не проси! Но ты будешь д’Артаньяном! Когда я напишу все стихи, я попрошу нашего композитора, чтобы он переложил их на музыку. Это будет мюзикл, о Влад! Я хочу, чтобы ты прочёл начало монолога великого гасконца:

Я д’Артаньян, гасконец дерзкий,
И пусть мой нрав порою резкий,
Но этим я обязан той стране,
Где посчастливилось родиться мне.

И нет острей на свете шпаги,
И нет решительней отваги,
Чем те, что мне даны в мой путь,
И пусть уходит прочь злодейка-грусть!

Целый час Артём объяснял Владу, как надо читать монолог, а Влад повторял. Потом Шашкин отпустил юношу и сказал:
– Всё равно мы ещё не сейчас ставим «Д’Артаньяна», поэтому спешить некуда. Но мне хочется, чтобы ты уже готовился к своей роли. Куда ты сейчас? К моему юному лирику?
– Да, к нему.
– Я с тобой!
Они навестили Шуберта и обрадовались, что поэт уже был здоров. Однако хоть он и выздоровел, но не стал веселее, хоть и старался скрыть грусть. Он тосковал по Вике, пил и реже брился. На следующий день в институте поэт попросил однокурсника дать списать конспекты и списал только наполовину, решив, что этого достаточно, хотя прекрасно знал, что близилась сессия. Частенько он приезжал в хостел и умолял Вику, чтобы она простила его, но она неизменно прогоняла его. Шуберт почти забросил учёбу, и только благодаря Маше, которая помогла ему подготовиться к экзаменам, он и смог сдать сессию.


11. ПОДГОТОВКА К БЕНЕФИСУ

Близился бенефис Сергея Вышегредского. В театре началась бурная подготовка к празднику, и Сергей радовался, что у него выдалась возможность в полной мере руководить процессом и быть в центре внимания. Он немного крикливо, но величественно указывал актёрам на их ошибки, говорил, как именно нужно петь песни, читать стихи и разыгрывать сценки. Но больше всего досталось его сыну Мише, который играл в том же театре. Надо сказать, что Сергей ревновал театр к Артёму Шашкину не только из-за того, что Артём тянул одеяло на себя, но ещё из-за того, что Шашкин сделал актёрами всех своих трёх детей, и Вышегредский боялся, как бы они не затмили Михаила. Сергей частенько говорил сыну:
– Помни, ты – Михаил Вышегредский. Михаил Сергеевич Вышегредский! Ты должен быть достойным продолжателем моей прфессии. Ты должен быть достоин своего отца. Что этот Шашкин? Конечно, некий талант есть и в нём, но он больше берёт внешними эффектами, мишурой, так сказать. Покричит, поохает, понадрывается – и дело с концом. А хороший актёр должен сыграть так, чтобы ему поверили и без этих страдальческих штучек.
Если бы Шашкин услышал эти слова, он, конечно, тут же лёг бы на пол с видом несчастного умирающего, но Вышегредский был не так глуп, чтобы говорить это всё при нём, поскольку таким образом Артём вновь привлёк бы к себе внимание, а Сергею хотелось, чтобы всё внимание доставалось им, Вышегредским – старшему и младшему.
– Смиби! – командным тоном произнёс Сергей. – Надо бы устроить фейерверк. Скажи, любезный, это возможно?
– Конечно, возможно, я вполне могу организовать это, – потёр ладони Смиби, – но для этого кое-что необходимо…
– Что же? – с вызовом спросил Сергей, чей взгляд как будто спрашивал, какие могли быть препятствия при исполнении его желаний.
– Ну ты же не хочешь, чтобы фейерверк был слабеньким, скучненьким… 
– Разумеется, не хочу. Это мой бенефис, всё должно быть на высоте.
– В таком случае потребуются расходы.
– Так я и знал, – величаво махнул рукой Вышегредский, – ты верен сам себе. На что ни пойдёшь ради того, чтобы мой праздник удался на славу!
Сергей пренебрежительным жестом дал пачку денег Смиби, и тот проворно схватил ценные бумажки. В этот момент к Вышегредскому подошёл Артём.
– О Сергей! Знаю, что ты сам решаешь, какие номера будут в твоём бенефисе, но у меня есть к тебе одна просьба!
– Какая же? – снисходительно спросил актёр.
– О-о-о! Ты же знаешь моего друга, моего юного лирика! Пожалуйста, позволь и ему поучаствовать в празднике.
– В качестве зрителя? Пожалуйста!
– Нет-нет! В качестве одного из нас, которые будут блистать на сцене! Позволь ему прочесть свои стихи! О-о-о! Ведь ты самый благородный, самый добрый и щедрый, самый талантливый из всех нас. Дай же и поэту воспеть твой дар!
– Он будет читать стихи про меня? – так и просиял Вышегредский.
– Позволь прочесть ему два стиха! Один стих будет про тебя, я специально сочиню его, а другой – про любовь к женщине.
– Любовь к женщине – это хорошо, – кивнул Сергей, – но про меня пусть читает в первую очередь.
– Ну разумеется, разумеется! 
– А почему ты не прочтёшь про меня, если сам сочинишь стих?
– Потому что я не достоин воспеть твой талант.
– Ну хорошо, договорились.
Артём надел плащ, шляпу с пером, венецианскую маску, помчался к Вике в хостел и постучал в дверь. Открыла дама с лицом, вымазанным глиной.
– О сударыня! – воскликнул  Артём,  заставив даму в ужасе отшатнуться. – Как ни сладостно мне лицезреть ваше лицо, похожее на луну, но позовите, пожалуйста, Вику Лисёнкову. Я друг её супруга, моего юного лирика, который умирает от любви, и я не могу без мук смотреть на него.    О-о-о! Я жажду убедить Вику, что она зря ранит его сердце.
Дама хотела покрутить у виска, но только слегка пожала плечами и позвала Вику. Вика подошла и слегка улыбнулась, увидев наряд Шашкина.
– О Вика, не откажи мне в необычайной прогулке под сенью лип! 
– Ну пошли, – ответила Вика, и они спустились.
– Я хотел поговорить с тобой, о белоснежная лучезарность! – воскликнул Артём, прогуливаясь с Викой по парку и словно не замечая недоумённые взгляды прохожих, уставлявшихся на столь изысканный карнавальный костюм. 
– Артём Шашкин! – воскликнула вдруг какая-то подбежавшая девушка и стала просить у актёра автограф.
– Возьмите и храните! – сказал Шашкин, поставив свою подпись с множеством вензелей в розовом блокнотике. 
Потом девушка попросила у Артёма позволения сфотографироваться с ним, подозвав подружек, которые присоединились к фотографии, на которой Шашкин опустился на одно колено. Когда девушки радостно убежали, рассматривая фотографию на объективе фотоаппарата, Артём заломил руки и воскликнул:
– О знаменитость! О слава! Узнаю твой горький привкус! Ты сладка, но в то же время какая-то горечь струится на самом дне твоего нектара. О-о-о!
– Артём, ты хотел о чём-то поговорить со мной? – осторожно напомнила ему Вика.
– О да! О да! Я хочу поговорить о моём юном лирике.
– Так я и знала! – Вика с досадой опустила голову. – Я не хочу о нём разговаривать.
– Но почему, почему? Ты, лучший из образцов милосердия, ты должна выслушать меня.
– Ну хорошо, говори.
– О Вика! Я много лет знаю моего юного лирика и могу смело сказать, что он – один из лучших подарков, преподнесённых мне судьбой. Моя жизнь без него была бы гораздо беднее, потому что он самый чистый, самый добрый, самый деликатный и самый искренний из всех людей, которых я знаю. О Вика! Он удивительный. Да-да, я вижу по твоему взгляду, что ты сейчас думаешь о его недостатках, но ведь я и не говорю, что их нет! Они есть у всех, о Вика, абсолютно у всех, и у нас с тобой, и даже у Маши, хоть я её так пылко и неистово люблю. И у Шуберта тоже есть недостатки, он слишком много пьёт и часто попадает в переделки. Но отчего он в них попадает? От своей неприспособленности к жизни. А отчего он неприспособлен к жизни? От своего чувствительного, ранимого и нежного сердца. Такие люди не бывают приспособлены, Вика. Получается, любой недостаток – это следствие лучших качеств. Ведь разве бы он так пил, если бы ему легко и просто жилось, если бы он не был таким чувствительным? Что для него вино, о Вика? Защита, защита и ещё раз защита.
– Я никогда не вернусь к нему, Артём, даже если всё, что ты сказал, – правда, – тихо и нерешительно произнесла Вика, у которой слёзы выступили на глазах.
– Но почему? Скажи мне! Если бы ты по-настоящему любила его, ты не могла бы вот так просто вычеркнуть его из своей жизни!
– Если бы  он  по-настоящему  любил меня, он не смог бы мне изменить! – в негодовании воскликнула Вика, и казалось, что она больше злилась на себя, чем на Шашкина.
– О Вика! Скажи, сколько раз можно объяснять тебе, что он не желал того, что произошло? Не вынуждай меня рассказывать тебе, как женщина может завладеть мужчиной, потерявшим память, как она может получить всё, что только ни пригрезится её больному и испорченному воображению! О-о-о! Не пристало мне вести такие разговоры с лучшей половиной человечества.
– Артём, оставь меня в покое! – воскликнула Вика и бросилась бежать.
– Вика, постой! – Шашкин бросился за ней.
– Ну что ещё?
– Я хочу пригласить тебя на бенефис Вышегредского. Ты придёшь? Там будут наши все актёры выступать.
– Обязательно приду!
– Ты ангел!
– А когда бенефис?
– На следующей неделе.
– Я приду, – улыбнулась Вика и попрощалась с Шашкиным, который долго смотрел ей вслед и шептал: «Зачем, зачем ты так жестока, о белоснежный ангел?»


12. БЕНЕФИС СЕРГЕЯ ВЫШЕГРЕДСКОГО

Наступил день бенефиса Сергея. Вика, Маша, Лида и Рябчиков сидели в зале и смотрели выступление разных актёров. Лида с Рябчиковым сидели отдельно, чтобы присутствие Ореховой не раздражало Вику. Маша внимательно смотрела на своих детей, которые читали монологи разных литературных персонажей, и отмечала про себя недочёты их выступления. Вика мысленно удивилась, почему Шуберта не было среди зрителей, в то время как Влад был на сцене среди прочих. Она втайне надеялась увидеть Шуберта, и без него весь праздник казался ей бессмысленным. И вдруг её словно пронзило молнией, когда Сергей объявил:
– А теперь встретим талантливого поэта Шуберта, который специально пришёл поздравить меня!
Кровь отлила от щёк Вики, она задрожала. Шуберт вышел на сцену.
– Здравствуйте, друзья! – он с улыбкой поклонился залу. – Я хочу прочитать два стихотворения – моё и моего друга Артёма Шашкина, благодаря которому я стою сейчас здесь, перед вами. Первое стихотворение посвящено нашему виновнику торжества.
Шуберт поклонился Вышегредскому и прочитал:

– О гений! О талант, что, словно звёзды,
Упал на землю утром при лучах
Сквозь занавески брезжащего солнца,
И ты забыл навеки слово «страх».

Сияешь ты, талантом согревая,
Рыдают души от твоей игры,
Пусть даже тебя зрители не знают
Как человека. Дивные костры!

О дивные костры твоих преданий!
Ты сам – преданье, сказка или быль.
Душа полна прекраснейших страданий,
А кроме них вся жизнь – сплошная пыль.

О гений! О талант! О Вышегредский!
Величество таланта – это соль.
Без соли вкус бывает слишком пресным,
А пресный вкус – чужая в мире роль.

Растроганный Вышегредский забыл, что стих написан Артёмом, подошёл к Шуберту, пожал ему руку и расцеловал в обе щеки.
– А теперь позвольте мне прочитать своё стихотворение, – сказал Шуберт. – Мне немного неловко, потому что вас так много, а я один. Но я всё равно скажу: Вика, это стихотворение для тебя. Я не вижу тебя в таком большом зале, но чувствую сердцем: ты здесь. Я люблю тебя.
Он на пару мгновений закрыл глаза, так как у него перехватывало дыхание, и прочитал:


– Часы, минуты коротаю
Теперь один. Мне грустно без тебя.
Тепла и радости не знаю,
Моя любовь, надежда и судьба.

И как бы ни было, но всё же
Второй такой на свете просто нет.
Ты мне родней и всех дороже,
Ты сердца моего огонь и свет.

Ты волшебство моё и чудо,
Пусть даже и не любишь ты меня.
Я никогда не позабуду
Тебя, моя счастливая весна.

Ты помнишь, как рассвет встречали
С тобою на вокзале мы вдвоём?
Ты помнишь, как друг друга крали
Мы у вселенной? Помнишь милый дом

И рядом лес и пруд? А помнишь,
Как нам с тобою встретился олень?
Я взял его, и мы с тобою
Играли с этим зверем каждый день.

Я мог бы много чего вспомнить,
Но я тебе сейчас одно скажу:
Я помню этот взгляд бездонный,
Когда тебе «люблю» я говорю.

И этим же мне словом так же
Ты отвечала. Я был в небесах.
Мне потерять тебя так страшно,
Сильней других боязней этот страх.

Вернись, прошу! Мне нету смысла
Жить без тебя, ведь я дышу тобой.
Зови меня, как прежде, милым,
Моя неповторимая любовь.

Шуберт поклонился и быстро ушёл, не желая, чтобы зрители заметили, что он плакал. Вышегредский подумал: «Вот это талант!» и поспешил продолжить вечер, чтобы всё внимание вновь было приковано к нему. Артём за кулисами рыдал вместе с Шубертом, а Вика ушла, не дождавшись конца представления и не увидев грандиозный фейерверк на сцене. Когда Шуберт после окончания бенефиса нашёл Машу, Рябчикова и Лиду и спросил у них о Вике, им пришлось сказать, что она ушла. 
– Неужели она совсем не хочет меня видеть?.. – с бесконечной печалью произнёс поэт и уехал домой, коротая ночь в компании со стихами и коньяком.


13. «ТЕАТР ЗАКРОЮТ!»

Артём и Маша собирали Петю на премьеру. 
– О мой младший отрок! – кричал Артём. – Сегодня у тебя первая главная роль. Ты будешь играть Тома Сойера! Все ли ты помнишь слова, о чадо?
– Да вроде все…
– Что значит вроде? – настороженно спросила Маша и заставила сына повторить некоторые реплики с самого начала.
– О Пётр! – воскликнул Шашкин. – Знал бы ты, как я страдаю до того момента, как ты выйдешь на сцену, ведь когда ты выйдешь на неё, всё станет гораздо проще. О-о-о! Всегда страшнее момент, когда ещё не выходишь на лёд, а только надеваешь коньки.
– Артём, но ты ведь никогда не катался на коньках, – заметила Маша.
– Я выражаюсь образно, о моя чернокрылая голубица! Впрочем, это ведь не мешает нам попробовать себя в роли конькобежцев, когда спустится зима.
– Хорошо, я тебя научу кататься, – сказала Маша.
– О моя чернокрылая голубица! Почему ты не сделала это раньше?
– Но ведь я предлагала тебе, а ты всё боялся. 
– Что значат мои страхи? – горестно воскликнул Артём.
– Я что, я должна была тебя уговаривать?
Артём театрально запрокинул голову, что означало «да».
– Ступай же, ступай, о чадо! – воскликнул актёр сыну. – Тебе уже пора. Ты должен прийти раньше, чтобы переодеться. Мы с мамой подойдём позже. И не ешь ничего, заклинаю тебя, не ешь ничего перед спектаклем! Самая лучшая игра бывает на голодный желудок.
Петя вышел из дома и пошёл в сторону театра (Шашкины жили рядом с театром), а Артём шептал, глядя в окно: «Что же будет? Что же будет?»
– Перестань драматизировать! – сказала Маша. – Ты как будто уверен в неудаче.
– Я не уверен, но я волнуюсь за сына больше, чем за себя! Я бы даже за постороннего человека волновался больше, чем за себя! О-о-о! Ведь если я плыву, я чувствую силу собственных рук и ног, чувствую, что волна не унесёт меня в безвестную пропасть, но могу ли я говорить то же за кого-то другого? Даже на свой счёт мы часто ошибаемся. О-о-о! Что будет? Что будет?
Маша ничего не ответила и начала собираться.
– Но ведь ты рано собираешься, о моя чернокрылая голубица!
– Ничего. Надо всё делать заранее. Ты же не хочешь, чтобы мы опоздали? Сегодня важный день, Артём. Мы будем смотреть на петин успех.
– О-о-о, сколько в тебе уверенности, любимая! Ты и в меня вселяешь уверенность и мужество, с тобой я меньше боюсь! Благодарю тебя за это, о свет очей моих!
А Петя тем временем направился в вареничную, не спеша расположился за столиком и заказал себе плотный ужин. Он решил не идти на премьеру, так как сильно испугался. Ничего не подозревавшие Маша и Артём приехали в театр. Артём отправился за кулисы, чтобы напутствовать в последний раз сына, но какой же ужас ему пришлось испытать при виде сутолоки режиссёров и актёров. Пётр не явился!
– Что будем делать? – орал Сутуев. – У него даже дублёра не было!
– Возьми моего Михаила, – предложил Вышегредский.
– Какого Михаила?!! Он старше! 
– Ну я просто предложил, я ничего не навязываю, – величественно и разочарованно ответил Сергей. – Только боюсь, другого выхода нет.
– Да твой Миша даже слов не знает!
– Дайте мне сценарий, – сказал Смиби, – я буду сидеть здесь и из-за кулис подсказывать. Только, разумеется, я был бы не против благодарности.
– Держи! – Сутуев стал рассыпать перед Смиби деньги, которые тот ловко собирал.
Артём и Маша звонили сыну, но он отключил телефон, наслаждаясь горячими варениками с вишней и чаем с лимоном и корицей. 
И вот спектакль начался. Смиби за кулисами громко выкрикивал реплики, так как иначе Миша не услышал бы их. Зрители слышали подсказки. Некоторые из пришедших в театр хихикали, некоторые недоумевали, а некоторые вставали и демонстративно расходились. Мало того, что за кулисами чей-то загадочный голос проговаривал реплики, которые актёр тут же повторял, так Миша повторял их крайне неуверенно, так как совершенно не был готов к этой роли, и Том Сойер, который должен был быть весёлым, задорным и вечно что-то затевающим, вышел из него, мягко говоря, никудышным.
После спектакля Артём стал горестно восклицать:
– Я знал, я знал, что что-то неладное произойдёт! О-о-о! Какой позор! Театр закроют!
– Ну, Шашкин, ты должен мне всё объяснить, – произнёс подошедший к нему Сутуев, чей взгляд ясно говорил, что он собирался стереть Артёма в порошок. – Только не вздумай падать на пол, сейчас этот номер не пройдёт.
– Я вовсе и не думаю падать на пол, – всхлипнул Артём, – но пойми же меня, о Виктор! Я не знал, что так получится!
– Ты только что кричал, что знал, что произойдёт что-то неладное.
– Это были предчувствия. Но мог ли я в полной мере знать, что неладное будет неладным до такой степени, что Петя вовсе не явится?
– Да будь ты неладен! – грубо воскликнул Сутуев.
– О-о-о! – вновь возопил Шашкин. – Театр закроют!
– Вот ещё! Из-за одного твоего, извиняюсь, идиота, не закроют. Но чтобы он больше не играл здесь! Чтобы катился из театра, раз не приходит на спектакль! Учти, Артём, если я ещё раз увижу его здесь, я вышвырну и тебя тоже.
– О-о-о! Будь спокоен, Виктор, больше здесь и ноги Петра не будет!
Артём и Маша вернулись домой. Пети ещё не было. Он специально оттягивал время и продолжал сидеть в вареничной, хотя официанты пытались ему намекнуть, что пора бы и честь знать.
– Я же говорила, что не нужно делать из Пети актёра, – сказала Маша лежащему на полу Артёму. – Но твоё упрямство, конечно, не хочет внимать разумным мыслям. Вбил себе в голову, что все должны быть актёрами. Но теперь, я надеюсь, ты понял, к чему это приводит. И не надо ломать комедию, это за тебя сегодня сделал Петя. Ну ничего, зато теперь ничто ему не помешает готовиться в архитекторы.
– О-о-о, как ты жестока, о моя чернокрылая голубица!
– Я не жестока, я просто констатирую факт.
Через какое-то время дверь робко открылась, и на пороге показался Петя.
– Тебе придётся объяснить своё поведение, – с ледяным спокойствием сказала Маша. – Что ты сегодня устроил? Где ты был? Я слушаю.
– Я… я… я был в вареничной…
Маша во все глаза посмотрела на него и… расхохоталась! Она пыталась не смеяться, но у неё ничего не получалось.
– Прекрасное место для того, чтобы спрятаться, когда заставляют делать, что тебе не дано! – сквозь смех говорила она. – Ладно, Петя, ты меня
повеселил, я не буду тебя наказывать. Но чтобы архитектором стал первоклассным!
И Петя пообещал стать первоклассным архитектором.


14. ПЕРЕЕЗД ШУБЕРТА. ВИНОПРОИЗВОДСТВО

Однажды Артём Шашкин пришёл к Шуберту и застал его в компании с вермутом.
– Угощайся, Артём!
– О нет, нет, бесценный друг! Без закуски пить – самое гиблое дело.
– Может, у меня найдётся закуска… – задумчиво проговорил Шуберт, открывая холодильник и находя там только затвердевший кусочек сыра.
– О мой юный лирик! Да как же так? – горестно покачал головой Шашкин. – Ты совсем не ешь? Приходи к нам с Машей, Маша накормит тебя вкусным ужином. Конечно, разносолов и у нас не бывает, но и голодными мы не остаёмся.
– Спасибо, Артём. Знаешь, я порой забываю поесть. Но ты напомнил мне сейчас, и я чувствую, что подкрепиться не мешало бы.
– Это алкоголь отбивает у тебя аппетит, о мой юный лирик! Пойдём же в магазин и накупим провизии, чтобы ты не умер от истощения! О женщины! Вы так часто говорите, что мы, мужчины, коварнейшие из всех, но сами же соревнуетесь в коварстве с нами и выигрываете. О, выигрываете!
Они пошли в магазин, купили еды и вернулись домой. За ужином Артём сотряс воздух ложкой, не наполнив её, однако, ничем, так как ему не очень хотелось, чтобы еда разлетелась во все стороны, и воскликнул:
– Как ты страдаешь, о мой юный лирик!
– Я люблю её, Артём, понимаешь?
– Понимаю – не то слово… У меня возникла одна мысль. Есть один способ доказать ей свою любовь, но этот способ не из лёгких и достаточно болезненный. Готов ли ты на это, о Шуберт?
– Я готов на всё, лишь бы она простила меня! А что за способ? 
– Пойди сам жить в хостел, а она пускай живёт в квартире.
– Артём! – воскликнул Шуберт. – Ты просто чудо и гений! Как же я сам не додумался до этого? 
Поэт собрался и помчался к Вике. Он постучал, и открыла неизменная дама с лицом, обмазанным глиной.
– Здравствуйте, позовите, пожалуйста… – начал было Шуберт.
– Лисёнкова! К тебе пришли! – крикнула дама, даже не дождавшись окончания фразы.
– Перестань ко мне ходить, – глядя в пол, сказала Вика.
– Вика, я хочу тебе предложить кое-что. Возвращайся в квартиру, а я пойду жить в хостел.
Вика удивлённо посмотрела на Шуберта.
– Ты пойдёшь в хостел? – повторила она каким-то изменившимся голосом.
– Да. Сейчас я поеду домой и соберу вещи. Завтра меня уже там не будет, – и Шуберт быстро ушёл, не дожидаясь, что ответит Вика.
– Шуберт… – ошеломлённо проговорила Вика, стоя у двери и глядя ему вслед.
На следующий день поэт устроился в самом дешёвом хостеле, который оказался далеко от работы, а Вика вернулась в квартиру. Теперь у Шуберта много времени в день уходило на дорогу, и он стал очень уставать, к тому же ему достался номер с десятью мужчинами, похожими на уголовников, которые просто не давали отдохнуть, бесконечно играя в карты и громко обсуждая самые непристойные вещи. Несмотря на то, что в номерах нельзя было курить, они курили, и в комнате почти всё время стоял чад. Иногда Шуберт пил с ними, но ему не по вкусу было своё новое жилище. Он терпел ради Вики. На другой хостел у него не было денег, а занимать он ни у кого не хотел. Однажды он поделился всеми этими обстоятельствами с Рябчиковым, на что тот ответил:
– Тебе надо хотя бы работу поближе к хостелу найти, Шуберт. А вообще послал бы ты эту стерву куда подальше. Она вон как тебя изводит.
– Рябчиков, не говори так, пожалуйста! Я заслужил это всё. За ошибки приходится платить.
– Ошибки?!! – крикнул Рябчиков и схватил друга за грудки. – Влад родился – это ошибка?!!
– Нет, конечно, нет! Я не то имел в виду. Я и сам ни о чём не жалею. Отпусти меня, Рябчиков. Просто я понимаю Вику, вот и всё. 
– А она тебя много понимает? Она даже вникнуть не хочет, что это всё было против твоей воли!
Шуберт грустно улыбнулся и ответил:
– Когда-то Владимир Высоцкий сказал: «Ты можешь быть бесконечно прав, но какой в том толк, если твоя женщина плачет?»
– Ну ты даёшь, Шуб… – пробормотал Рябчиков и почесал в затылке. – Нельзя таким романтиком быть…
– Кому же им быть, как не мне? – снова улыбнулся Шуберт.
На следующий день вечером по дороге к хостелу он увидел какое-то розовое здание, заинтересовался и зашёл. И каково же было его изумление, смешанное с восторгом, когда он прочитал внутри вывеску «Винопроизводство».
– Здравствуйте! Вы к кому? – спросил охранник.
– Здравствуйте! – ответил Шуберт. – А почему у вас вывеска только внутри?
Охранник оглядел поэта с головы до ног и конфиденциальным тоном произнёс:
– У нас частная лавочка. 
– А-а-а… – с понимающим видом протянул Шуберт. – А я могу быть полезен?
– Тут вино делают без машин, без специальных аппаратов, – ответил охранник.
– А как?
– Ногами давят. И лишние люди нам никогда не помешают, которые могут давить. Но вы слишком худой. Боюсь, у вас не хватит сил.
– О, это не беда! – горячо ответил Шуберт. – Ведь сила зависит не от комплекции. Дайте мне хотя бы попробовать.
Охранник направил Шуберта к директору, с которым у поэта повторился почти такой же диалог, как и с охранником. Директор отправил Шуберта на медосмотр. Шуберт не был любителем ходить по врачам, но ничего не оставалось, как идти, и он полностью прошёл диспансеризацию. В целом он был здоров, только несколько врачей настоятельно порекомендовали ему меньше пить и выписали справку. Шуберта приняли на работу. Он тепло простился с Максимом Мармеладовичем, объяснив ему всю ситуацию, и тот с грустной надеждой сказал:
– Возвращайтесь, как только пожелаете, Вячеслав! Я за столько лет так привык к вам и уже и не могу представить, чтобы мне носил печеньки кто-нибудь другой.


15. ПЕРЕГОВОРЫ ШАШКИНА

Артём пришёл к Вике. Когда он позвонил в дверь и она открыла, Шашкин изобразил крайнее изумление на лице.
– Вика?! Неужели я вижу тебя? Так ты помирилась с Шубертом? Вот это да! А где он сам? – и Артём стал с любопытством заглядывать в квартиру.
– Нет, Шуберта нет здесь, – сказала Вика.
– Как?!! – воскликнул Шашкин, проходя в квартиру и располагаясь на кухне. – А где же он? Пошёл в магазин, вероятно?
– Мы не помирились с ним.
– Но ты же была в хостеле, а теперь в квартире. Я пришёл, ожидая найти здесь моего юного лирика, полного тягостной печали и новых стихов, а нахожу тебя… Как это понимать, Вика?
– Он пришёл ко мне и предложил вернуться. Он сам пошёл жить в хостел, – ответила Вика, покраснела и опустила голову.
– И ты согласилась?!!
– Да.
– Вика, Вика! Я начинаю всё сильнее убеждаться, что ты коварнейшая из женщин. Ты не хочешь знать его, но принимаешь такие предложения. Ты нечестна, о Вика! Если ты не хочешь больше никакого дела иметь с поэтом, то не должна и в квартиру возвращаться, где вы были вместе.
– Артём, если бы ты знал, как мне тяжело в хостеле! – горячо воскликнула Вика. – Столько женщин… и всё болтают, шумят…
– А Шуберту, быть может, ещё тяжелее! Что женщины? При всём вашем коварстве вы не можете приносить столько дискомфорта, сколько приносит его орава мужчин, которые курят, играют в карты, говорят о всяких пошлостях, пьют!
– Ну по поводу последнего – это как раз по части Шуберта, – усмехнулась Вика.
– Нет в тебе сердца! – воскликнул Шашкин, ударяя себя кулаком в грудь.
– Артём, – задумалась вдруг Вика, – а почему ты заговорил про какую-то  ораву мужчин?
– Быть может, поэт попал именно к таким? – с загадочным видом проговорил актёр.
– Да не может такого быть!
– Всякое бывает, Вика. 
– Ну ты их такими жуткими описал, неужели Шуберт их выдержит?
– А может, он делает это для тебя? Он уважает твоё желание, вернее, нежелание его видеть! О-о-о!!!
– Артём! – вспыхнула Вика, вскочив с места и зашагав взад и вперёд. – Ты так разговариваешь со мной, будто всё время хочешь меня обвинить в чём-то! 
– Ты слишком жестока с моим юным лириком, о Вика! Он так любит тебя!
– Да знаешь ли ты, что мне пришлось испытать в тот вечер, когда мы пошли к Рябчикову и Ореховой? – выкрикнула Вика. – У меня… у меня весь мир разрушился! Я просто поражаюсь, какой я была дурой! Я… я видела их тогда на чердаке у Совка и ни о чём не догадалась!
– Но ты, кажется, тогда тоже злилась на Шуберта.
– Да, мне было неприятно, что они сидели в обнимку. Но разве я могла догадаться о чём-то ещё? Если бы ты знал, Артём, как я верила Шуберту!
Шашкин понял, что дальнейшие переговоры будут бесполезны, и попросил Вику дать ему поесть. 
– Я не помню, что у меня есть, – грустно ответила она, глядя в окно. – Поищи сам в холодильнике.
Шашкин пошарил в холодильнике, сварил себе пельмени, поужинал и уехал домой.


16. НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА

В первый рабочий день на новом месте Шуберт опоздал на полчаса. Директор отправил его в душ, вручив ему для работы лёгкий светлый костюмчик с брюками чуть ниже колена и шапочку, чтобы убрать волосы. Когда Шуберт вошёл в зал, он увидел множество больших ёмкостей, в каждой из которых находился один мужчина, давящий упругие сочные ягоды. И вдруг Шуберт замер от изумления. Это были те самые мужчины, которые жили с ним в хостеле!
– Вот это да! Это вы! – воскликнул он, проходя к своему чану.
– Ого! – откликнулись мужчины. – А чё ты тут забыл?
– Я с вами работаю теперь, – ответил поэт, запрыгивая в чан.
– Хе-хе! Братки, вы слышали? Он будет вино делать! (дальше последовала крепкая нецензурная брань, ибо эти мужчины редко обходились без неё по поводу и без повода).
Шуберт стал топтать ягоды, стараясь не обращать внимания на брань, от которой у него, однако, вяли уши.
– Ну что, братан? – крикнул самый грузный из мужчин, по колено стоявший волосатыми ногами в вине. – Это не так просто, как стишки писать?
Поэт задыхался, словно его заставили пробежать множество километров без передышки.
– Я и не думал, что это так сложно… – переводя дух, с трудом проговорил он.
Мужчины грубо расхохотались и снова выругались. Шуберт по-прежнему старался крепиться и продолжал топтать ягоды. Однако через полминуты он рухнул на колени и уронил голову. Из-под шапки выбились его длинные пряди.
– Эй, братки! Ему, кажется, плохо!
Силачи разом повыскакивали из своих ёмкостей, подбежали к чану Шуберта, схватили под руки поэта и вытащили его оттуда, усадив на стоявший в углу стул.
– Ну ты даёшь! Ты чё, спортом никогда не занимался, что ли?
– Ну… я иногда на лошади катался и плавал.
Эти слова были встречены новым взрывом хохота, к которому Шуберт уже привык.
– А ещё ты стишки писал! Это тоже спорт? – виноделы так и заливались смехом, смешивая его с руганью.
– Я бы не сказал… – улыбнулся поэт, запрокинув голову от усталости и закрыв глаза. – Это гораздо прекраснее спорта.
– Да что там стишки! Есть кое-что ещё круче! – хитро усмехнулся тот самый грузный винодел с волосатыми ногами. – И тебе это сейчас не помешает!
– Что же это? – спросил Шуберт.
– Сейчас принесу, – винный монстр подмигнул, убежал куда-то и вскоре вернулся, неся бутылку вина. – Мы тут иногда берём на правах виноделов и пьём после трудовых будней.
– Здорово тут работать! – воскликнул Шуберт, так и просияв. – Ребят, если бы вы знали, как я доволен!
– Не забывай, тебе потом придётся вернуться в бочку, – хмыкнул самый толстый и самый низенький мужичок. – Это тебе так, силы восстановить.
– Давай скорее! – Шуберт схватил бутылку, открыл её и стал хлебать из горла.
– Эй, нам оставь, поэтик!
– Оставлю, оставлю!
– Эй, давай отдавай! Ты же почти ничего не оставил! Давить у него сил нет, а как пить, так сразу горазд! – закричал лысый парень с самым уголовным лицом, не забыв, естественно, громко проматериться.
– Ой, я что, всё выпил? – испугался поэт. – Простите, я не заметил…
– Ладно, ладно, это ты с непривычки, – снисходительно ухмыльнулся мужчина с волосатыми ногами. – Ты скоро втянешься, привыкнешь. Это как курить – при первой затяжке всегда кашляешь. Так и вино давить – мы ведь тоже сначала уставали. А заметил, наше-то вино вкуснее магазинного?
– Ну ещё бы! – живо отозвался Шуберт. – Гораздо насыщеннее вкус!
– Это потому что магазинное всякими аппаратами давят, – продолжал винодел. – Я бы эти аппараты отменил, они всё убивают просто. Половина винограда не выдавливается. А ногами можно выдавить даже высохшие шкурки. Все соки можно выжать! Мы частным образом продаём наше вино, его покупают настоящие ценители, а их немного. В основном в магазинах покупают те, кому всё равно, что пить.
– Мне кажется, я больше не смогу пить вино из магазинов, – задумчиво произнёс Шуберт.
– Ну ещё бы! – подхватил лысый. – Это, знаешь, как попробовать настоящего краба – после него не сможешь есть эти жалкие крабовые палочки.
– Или как после настоящего рояля не захочется слушать синтезатор, – сказал низенький толстенький.
«А они не такие грубые, как мне казалось, – подумал Шуберт. – Они знают толк в прекрасном».
– Ну а теперь пора бы по бочкам, – сказал Волосатые Ноги.
Шуберт вздохнул, схватился за голову и неохотно пошёл к чану, при виде которого ему становилось плохо. Он снова принялся за дело, и снова его надолго не хватило. Лысый парень обратился к нему:
– У нас там тренажёрный зал есть справа, как отсюда пойдёшь. Тебе бы подкачаться не мешало. Пошли?
– Да какое подкачаться? – в ужасе воскликнул Шуберт, еле держась на ногах и чуть не падая.
– Тяжёлый случай. 
Через несколько дней Шуберту пришлось уволиться. Он вернулся на прежнюю работу и стал снова тратить много времени в день на дорогу, а для его соседей предметом постоянных шуток теперь стала неудачная попытка поэта попробовать себя в качестве винодела.
– Да уж, стишки писать и вино пить у тебя лучше получается! – хохотали короли виноделия.
«Я и не знал, что я такой слабак… – грустно думал Шуберт, которому порой хотелось почувствовать себя не менее сильным, чем Рябчиков, но тут же мысленно прибавлял: – Ладно, ещё неизвестно, как бы Рябчиков без специальной подготовки справился. Я сильный, просто мне дали слишком тяжёлую работу. А так я сильный! Я терминатор!» И, успокаиваясь на время такими доводами, Шуберт снова принимался за сочинение стихов, которые ему и вправду давались гораздо легче.


17. СПАСЕНИЕ ШУБЕРТА

Кроме Влада и Шуберта никто не знал о том, что Артём Шашкин собирался поставить спектакль «Д’Артаньян».
– Там будут песни, о мой юный лирик, много музыки и песен! – восторженно и таинственно шептал Артём. – Я уже поговорил с композитором!
Однажды Влад стал рассказывать Шуберту о Галине Борисовне Щагиной, преподавательнице вокала в театре, которая кого угодно способна научить петь.
– Как хорошо, что ты заговорил об этом, Влад! – улыбнулся Шуберт. – Я как раз собирался спросить, есть ли у вас кто-то, кто мог бы дать мне несколько уроков вокала.
Влад не замедлил привести поэта в театр, где и познакомил с Галиной Борисовной.
– Пропойте мне что-нибудь, – попросила утончённая, хоть и полноватая дама. 
Шуберт задумался и спел начало детской песенки «В траве сидел кузнечик».
– Я с вами позанимаюсь, вы будете превосходно петь, – заявила Галина Борисовна.
И вот Шуберт стал учиться пению. По вечерам он говорил своим соседям по номеру:
– Ребят, вы не против, если я потренируюсь?
– Пой, пой, винодел! – следовал ответ гогочущей оравы. – А мы под твои песенки как раз выпьем!
– Постойте! Я с вами тоже выпью чуть-чуть, а потом и песенки будут, – отвечал Шуберт, беря стакан.
И вот, когда поэт решил, что уже довольно неплохо научился петь, он взял гитару и пошёл к дому, где жила Вика, а раньше и он с ней. Стоял тёплый летний вечер, и Шуберт с радостью заметил, что балкон был открыт. Поэт взял несколько аккордов и увидел, как одно за другим выглянули лица из окон. И вдруг на балкон вышла Вика. Тогда Шуберт начал петь сонет 117 Шекспира:

– Скажи, что я уплатой пренебрёг
За все добро, каким тебе обязан,
Что я забыл заветный твой порог,
С которым всеми узами я связан,
Что я не знал цены твоим часам,
Безжалостно чужим их отдавая,
Что позволял безвестным парусам
Себя нести от милого мне края.
Все преступленья вольности моей
Ты положи с моей любовью рядом,
Представь на строгий суд своих очей,
Но не казни меня печальным взглядом.

Я виноват. Но пусть моя вина
Покажет, как любовь твоя сильна.
 
Шуберт кончил петь и посмотрел наверх, на Вику, которая вытирала глаза. Все жители дома зааплодировали, только она одна стояла неподвижно. Она хотела было выбежать на улицу и броситься в объятия любимому, но как раз в этот момент к его ногам из какого-то окна упала алая роза. Сердце Вики вновь покрылось тучами, и она крикнула:
– Не приходи больше! Мне не нужны твои серенады! Я тебя ненавижу! Ненавижу! – и убежала в комнату, захлопнув балкон.
– Но Вика!.. – воскликнул Шуберт, и словно в ответ свет в окне погас.
Шуберт брёл куда глаза глядят. Ему не хотелось возвращаться в хостел. Ему ничего не хотелось. Он увидел магазин канцтоваров, зашёл в него и купил лезвие. Теперь надо было найти место, где можно было незаметно, не привлекая к себе внимания, свести счёты с жизнью. Он забрёл в какой-то пустынный переулок и увидел большую широкую арку. Зайдя в арку поглубже, он уселся, прислонившись к стене, достал лезвие и почувствовал, что руки у него дрожали и не слушались. Два раза он даже уронил лезвие. Ладони покрылись холодным потом.
– Спокойно… – сказал он  сам  себе,  чувствуя сильное головокружение. – Раз – и всё. Это же так просто.
Он вспомнил, как страшно всегда бывает заходить в холодную воду, но стоит начать плыть, как становится тепло и страх уходит. И вот он вдохнул поглубже, хотя воздуха не хватало, и чиркнул себе лезвием по венам, бессмысленно глядя, как закапала кровь, мало-помалу образуя лужу. У него начало темнеть в глазах, и вдруг какая-то сила рванула его, он схватил мобильник и набрал номер Рябчикова.
– Алло, здорово, Шуб! – послышался спокойный и далёкий голос, как будто из другого мира.
– Рябчиков, приезжай! – слабо выкрикнул Шуберт в трубку. – Я порезал себе вены!
– Мать твою!!! – дико заорал Рябчиков. – Ты где?!!
– Не знаю… в какой-то арке…
– Ты где, мать твою?!! Говори быстрее!
Шуберт напряг слабеющую память, огромным усилием воли вспомнил название переулка, которое он мельком увидел на одном из домов, и Рябчиков пулей выехал спасать друга, прихватив с собой бинты. Если бы он опоздал на пару минут, Шуберта уже было бы невозможно спасти, но Рябчиков приехал как раз вовремя. Он бешено вбежал в арку и увидел бесчувственно лежащего поэта, безвольно откинувшего окровавленную руку. 
– Мать твою!!! – заорал Рябчиков, хватая Шуберта и сумасшедшими, бешеными движениями перевязывая ему запястье. – Шуберт, ты жив?!! Ты жив, я тебя спрашиваю?!! 
Он взял другую руку поэта и уловил слабеющий пульс. Рябчиков вызвал скорую помощь, и Шуберта забрали в больницу, где ему зашили сосуды и перелили недостающую кровь. Рябчиков хорошенько заплатил врачам, чтобы Шуберта не передавали психиатру, что обычно делают в подобных случаях. Рябчиков объяснил, что Шуберт, мать его, тот ещё романтик, до неприличия чувствительный, палки-моталки, даже стихи пишет, и он совершил такую глупость из-за одной стервы (Рябчиков выразился крепче). Эти все доводы мало подействовали на врачей, на них больше подействовали деньги, которые им щедро подарил Рябчиков. Если бы среди врачей был Смиби, он был бы в необычайном восторге. А Рябчиков был в восторге, что спас Шуберта от самоубийства, и пообещал себе оторвать поэту голову, когда его выпишут из больницы. Влад, узнав обо всём, убежал с середины занятий в театре и пулей влетел в больничную палату, где лежал Шуберт. Начинающий актёр рыдал, как ребёнок, ужасался, что было бы, если бы Рябчиков не подоспел вовремя, и Влад заставил отца поклясться, что такое больше не повторится. Растроганный Шуберт поклялся, а Влад пообещал ему, что сделает всё возможное и невозможное, чтобы Вика вернулась к нему. Шуберт попросил Рябчикова и Влада сохранить эту историю в тайне и никому не рассказывать, но  подобные случаи редко удаётся держать в секрете, и вскоре Артём, Маша и Лида узнали обо всём. Каким-то невероятным образом узнали даже виноделы, с которыми Шуберт жил в номере, и тоже пришли в больницу, ругая поэта и возмущаясь, что если бы он умер, больше некому было бы писать стишки и песенки петь. Максим Мармеладович тоже обо всём узнал, так как Шуберт перестал ходить на работу. Рябчикову пришлось рассказать всё, Максим Мармеладович ужаснулся, принёс поэту в больницу мешок печенья и повысил зарплату. Артём валялся на полу, обливаясь слезами, и врачам приходилось его выпроваживать. Маша со слезами на глазах прочла Шуберту лекцию на тему недопустимости подобных поступков и неотвратимости их последствий и взяла с поэта расписку, что он больше так не сделает. Шуберт расписался. Лида просто плакала и ничего не говорила, но ещё сильнее поняла, что всегда любила и  будет любить одного Шуберта. Маша хотела было позвонить Вике, но Влад её тихо остановил и шёпотом сказал ей, что Вику берёт на себя. Маша внимательно посмотрела на парня, поняла, что на него можно положиться, и доверила это дело ему.


18. ШУБЕРТ И ВИКА

Влад  позвонил в дверь Вике. Она открыла и замерла от удивления.
– Влад?
– Здравствуйте, Виктория… – парень замялся.
– Александровна… – пробормотала Вика. 
– Вы позволите мне поговорить с вами?
– Проходи, Влад.
Влад прошёл. Вика чувствовала, что он сильно волновался, и налила ему чаю, достав самую красивую фарфоровую чашку.
– Виктория Александровна, хотите, я исчезну из жизни Шуберта?
– А что это изменит? – с горечью откликнулась Вика, зная, что Влад пришёл, чтобы разговаривать, естественно, о нём, о Шуберте.
– Может быть, вы тогда скорее согласитесь вернуться к нему? 
– И ты готов пойти на это?
– Я готов на всё ради… (Влад замялся) ради вашего супруга.
– Ради твоего отца, ты хотел сказать, – улыбнулась Вика, – но мне не нужны такие жертвы. Я не хочу вас разлучать, тем более вы так привязались друг к другу.
– Привязались – не то слово! – воскликнул Влад. – Если бы вы знали… ой, извините, я отвлёкся. Вы простите вашего супруга?
Вика молчала, но Влад увидел, что выражение её лица стало мягче. Она о чём-то думала. Парень почувствовал, что настал нужный момент, и воскликнул:
– Он резал себе вены!
– Что?!! 
Чашка выпала из викиных рук и разбилась. 
– Да, он не хотел жить без вас.
– Мой хороший… – проговорила Вика, задрожав с головы до ног.
– Но Рябчиков спас его. Минутой позже он бы уже не успел.
– Где он? Где Шуберт? – спросила Вика, не пытаясь сдерживать слёзы, которые ручьями потекли из её глаз.
Влад назвал больницу, и Вика помчалась в неё. Когда она вошла в палату, Шуберт спал. Она осторожно придвинула стул и села рядом, глядя на поэта. Слёзы душили её. Рука Шуберта лежала поверх одеяла, Вика взяла её, стала смотреть на запястье и увидела шрам. Шуберт не проснулся. Вика нагнулась к нему и осторожно поцеловала. Поэт почувствовал поцелуй и горячие слёзы на своей щеке и открыл глаза. 
– Вика… – проговорил он. – Я сплю?
Тогда слёзы хлынули уже не ручьями, а водопадами из её глаз, она припала к груди поэта, вся сотрясаясь от рыданий.
– Прости меня, пожалуйста, мой хороший, мой родной! Прости! Я не должна была так вести себя… Я всегда тебя любила и не переставала любить, я из-за гордости тебя мучила… Я знаю, что ты не нарочно с этой Ореховой… Ой, прости… Теперь ты вправе мучить меня… Любимый… я сохранила тот стих, который ты написал мне… Я сразу выбежала поднять его… Я помню твою серенаду… Родной мой…
Шуберт гладил её волосы и смотрел в потолок с таким видом, будто это был не потолок, а седьмое небо. Поэт приподнялся на подушке, усадил Вику рядом с собой, обнял и стал целовать, вновь чувствуя её горячие слёзы. Он посмотрел на неё с бесконечной нежностью и улыбнулся.
– Ты меня любишь? – спросил он. 
– Я умираю от любви… – ответила Вика, ослабевшая от слёз. – Я не могу жить без тебя, Шуберт! Как я испугалась! Я ведь не достойна, чтобы из-за меня…
Но Шуберт приложил палец к её губам и договорил фразу за неё на свой лад:
– Ты достойна любых доказательств любви, потому что ты самая прекрасная женщина в мире, моя единственная. У меня сердце разрывается от твоих слёз, но в то же время они для меня как бальзам на душу, как нектар, как радуга, потому что я вижу, как ты меня любишь. Позволь и мне доказывать тебе снова и снова свою любовь. Я скучал по твоим глазам, по твоим рукам, по блондинистым волосам... по твоему сердцу…
– Это всё твоё, Шуберт… – ответила Вика.
Через несколько дней он выписался из больницы. Вика хотела встретить его, но её не отпустили с работы. Перед тем, как вернуться домой, Шуберт зашёл в хостел.
– Привет, братки! – улыбнулся он виноделам.
– Поэтик пришёл!!! – радостно загорланили его бывшие соседи, радостно матерясь, поскольку мат у них, кроме всего прочего, был также и выражением радости. 
– У меня тут такое дело, – сказал Шуберт, – можете мне дать бутылочку вашего вина?
– Да без проблем! – ответил Волосатые Ноги, протягивая поэту бутылку. – Садись, выпей с нами!
– Нет, я сейчас не могу. В другой раз!
– Ну ты давай, заходи к нам почаще!
– Обязательно! Куда я без вас теперь?
Шуберт пошёл с бутылкой, зашёл на цветочный рынок и купил мешок лепестков роз и множество свеч. Вернувшись домой, он стал до прихода Вики усыпать лепестками всю квартиру, расставлять и зажигать свечи. Вскоре всё пространство стало походить на сказочный розовый сад. Вернулась Вика и ахнула от изумления и восторга. 
– Шуберт, мне кажется, я в сказке…
– Тебе не кажется, ты правда в сказке. И в этой сказке есть ты и я.
Она бросилась ему на шею.
– Шуберт, я люблю тебя!
– Я тоже тебя люблю! Так люблю!
Поэт достал бутылку вина.
–А как ты себя чувствуешь? – заволновалась Вика. – Тебе точно можно?..
– Я чувствую себя самым счастливым человеком на свете…
 Шуберт открыл бутылку, взял два бокала и налил Вике и себе.
– Вика, такое вино ты никогда не пробовала, – сказал поэт, любуясь отражением свеч в прозрачном бокале. – Это самое лучшее вино из всех возможных, его производят самым натуральным способом, поэтому оно самое вкусное и насыщенное. И оно очень дополнит нашу сказку.
Они чокнулись и выпили.
– Тебе понравилось? – спросил Шуберт.
Вика постаралась улыбнуться, но у неё был вид, будто она съела незрелый лимон.
– Что случилось, Вика? – испуганно спросил поэт.
– Там какие-то волосы… 
– Волосы? А-а-а, понятно…
– Шуберт, скажи мне честно, что это за натуральный способ, каким изготавливают вино?
Шуберт засмеялся и ответил:
– Нет, не стоит, Вика.
– Нет, пожалуйста! Я хочу знать! Ну Шуберт! Я не отстану, пока ты не скажешь.
Шуберт принял шутливо-серьёзный вид и таинственно спросил:
– А ты уверена, что хочешь знать всю правду?
– Да, – с улыбкой, но настороженно ответила Вика.
– И в меня не полетит этот бокал?
Вика засмеялась и отставила бокал подальше от себя.
– Будь уверен, не полетит!
– Ну тогда слушай. Это вино давят ногами. А волосы были в твоём бокале, видимо, оттого, что у одного винодела чудовищно волосатые ноги. 
Вика в ужасе вскочила и воскликнула:
– Какая гадость!
Шуберт с улыбкой подошёл к ней, обнял и ласково сказал:
– Ну ты же сама хотела всю правду. Мы сейчас процедим вино. А тому виноделу я скажу, что такие грубые ноги не созданы для нежнейшего винограда, из которого должно получиться нежнейшее вино.
Через несколько дней Шуберт снова пришёл в хостел.
– О-о-о, поэтик пришёл!!!
– Слушай, Валерик, – сказал Шуберт, обращаясь к Волосатым Ногам, – ты бы хоть эпиляцию делал перед тем, как виноград давить.
– Чего?!! У меня жена была, она знаешь как орала, когда эту твою эпиляцию делала? Я хоть и не боюсь боли, но не причинять же её себе нарочно! Я не мазохист, между прочим (и Волосатые Ноги сильно выругался). 
– Ну не эпиляцию, ну брейся хотя бы.
– Это ещё зачем?
– Чтобы мне не пришлось из-за тебя каждый раз вино процеживать.
– Не брился и не буду бриться! Мы наше вино делали и будем делать по-мужски! Оно, между прочим, даже некоторые болезни излечивает!
– Ладно, значит, буду процеживать! – сказал Шуберт, сел пить со своими друзьями и спел им несколько песен, без которых те уже не представляли себе жизни.


19. ПЁСИК

Однажды у Шашкиных раздался телефонный звонок. Артёма не было дома, дети делали уроки, Маша рисовала.
– Капитолина, возьми трубку! – сказала Маша.
– Алло! – подняла трубку девочка.
– Позови, пожалуйста, маму, – раздался хитрый голосок.
– Мама, это тебя! – сказала Капитолина.
– Кто?
– Какой-то хитрый дядя!
– Алло! – сказала Маша.
– Привет, Маша! Тебя Смиби беспокоит. С Артёмом произошёл конфуз.
– Он что, обгадился?
– Не совсем. Но, по правде говоря, Маш, лучше бы обгадился!
– А что с ним случилось?
– Он сошёл с ума!
– Как?!!
– Да, он совершенно не в себе, но только когда не выступает. Стоит выступлению закончиться, как он снова начинает. Я позвонил, чтобы предупредить тебя. Вероятно, Артём ещё не вернулся домой, так что ты пока не знаешь о его конфузе.
– Завтра же отправлю его к врачу, – заявила Маша.
– Ни в коем случае! – ответил Смиби. – Мы уже поговорили с врачом, и врач категорически запрещает ему ложиться в психбольницу, потому что Артёму без театра станет ещё хуже. Он может даже покончить с собой. А если ты поведёшь его к другому врачу, другой врач может не разобраться и отправить Артёма на лечение, что ни в коем случае нельзя делать.
– Ясно, – ответила Маша. – Ладно, Смиби, спасибо за предупреждение!
И вдруг дверь открылась, и Шашкин на четвереньках и с высунутым языком вошёл в квартиру. Он лаял. 
– Артём, что это такое?! – крикнула Маша. – Ну-ка вставай живо!
Вместо этого Артём начал вращаться вокруг самого себя и лаять ещё заливистее. Дети неподвижно смотрели на отца. Маша отправила их по комнатам, а сама осталась с мужем.
– Что это такое? Ты не думаешь, что когда прекратишь свою клоунаду, тебе всё равно придётся объясниться? – сердито спросила Маша.
Испуг на секунду блеснул в глазах «собачки», но через пару мгновений лай возобновился.
– Ладно, раз  ты  теперь собака, то будешь спать на коврике в прихожей, – заявила Маша.
Артём и виду не подал, что его обескуражили эти слова. Ночью он и в самом деле расположился на коврике, а если кому надо было выйти из комнаты, они непременно натыкались на новоиспечённого пса. Через пару дней Вика пришла к Маше.
– Маш, я тут рядом проходила, решила зайти, – сказала Вика, которая вся так и сияла. 
– Я рада хоть кого-то видеть в хорошем настроении, – покачала головой Маша, скептически улыбнувшись.
– А у тебя, кажется, не очень настроение? – встревожилась Вика. 
– Проходи в комнату, сама всё увидишь.
Вика зашла в комнату и – о ужас! – Шашкин набросился на неё, как собака, которая не рада нежданному гостю, яростно лая. Казалось, ещё немного, и он начнёт кусаться. Маша быстро вошла в комнату и приковала Шашкина наручниками к ножке кровати. Артём жалобно заскулил. 
– Маш, что это с ним? – спросила Вика, глядя совершенно круглыми глазами на сестру.
– Он сошёл с ума, – ответила Маша. 
– Так ему же полечиться надо!
– Ни в коем случае.
– Почему?
– Если он сейчас – собака, то если начнёт лечиться, превратится в тигра или слона. 
– Ой, Маш, какой ужас…
– Перестань драматизировать. Надо решать проблему. В любом случае надо будет ему куда-то на время переселиться, детям нельзя такое видеть, – задумчиво проговорила Маша.
Вика вернулась домой и сказала Шуберту:
– Шуберт, я сейчас была у Маши. Ты не представляешь, что произошло!
– Что, Вика? – спросил поэт, заинтригованно и в то же время испуганно глядя на шок на викином лице.
– Артём с ума сошёл!
– Как?!!
– Да очень просто! Лает, на меня набросился, хотел кусаться, но Маша его наручниками зафиксировала. Он ведёт себя как настоящий пёс!
– Ну ничего себе! – воскликнул Шуберт, не зная, что и подумать, смеяться ему или ужасаться. Впрочем, он понимал, что смешного тут мало, но это было столь экстравагантно, что он не выдерживал, и смех то и дело прорывался.
– Всякое я от Артёма ожидала, но такое… – задумчиво проговорила Вика и сама слегка хихикнула.
– Вик, а ты уверена, что он по-настоящему сошёл с ума?
– Я же видела его, Шуберт! Это что-то! Настоящая собака!
– Боюсь, в таком случае  Маша и будет обращаться с ним как с собакой, – покачал головой Шуберт. – А кстати, она не хочет его повести к врачу?
– Нет. Говорит, он тогда в слона или тигра превратится.
– Вик, – осторожно сказал поэт, – а может, Маша тоже сошла с ума?
Вика расхохоталась:
– Нет, от Машки этого не дождёшься! Но она почему-то уверена, что ему нельзя лечиться.
– Мне почему-то кажется, что это всё проделки Артёма, что он нас дурачит, – сказал Шуберт.
– Нет, нет! Ты не видел его! Он по-настоящему сошёл с ума!
– Да, такое тоже возможно… – произнёс поэт. – Я помню, когда только познакомился с ним, я сразу заметил, какой он эксцентричный и с такой тонкой душой, как у всех артистов. Под этой эксцентричностью просто океан уязвимости, Вика! А такие люди как раз больше всех подвержены либо сумасшествию, либо… – и Шуберт осёкся.
– Чему, Шуберт?
– Да нет, ничему, – поэт не хотел произнести слово «алкоголизм». – А, кстати, мои друзья виноделы говорили, что то вино, которое мы с тобой пили, лечит от разных болезней. Надо спросить у них, лечит ли оно сумасшествие.
– Спроси, Шуберт, обязательно спроси!
– Давай завтра поедем к Артёму с Машей? Мне не терпится увидеть самому Артёма!
– Да зачем ждать? Поехали сейчас! 
– Но сейчас уже поздно…
– Да ничего страшного! Завтра же суббота! Ну поехали, Шуберт! Ну пожалуйста!
– Ну поехали! – улыбнулся поэт, очарованный ласковыми уговорами Вики, и взял с собой гитару.
Они приехали и позвонили в дверь. Открыла Маша.
– Это вы? Так поздно?
– Маш, мы не можем оставлять тебя в беде, – сказала Вика.
Вдруг их взгляд упал на лежащего на коврике Шашкина. 
– Артём! – смеясь, воскликнул Шуберт.
Шашкин приоткрыл один глаз, потом второй, и бешено накинулся на Шуберта, как немного раньше на Вику. 
– Артём, да ты что?!! Ты же меня с ног собьёшь!
Они в самом деле повалились на пол. Шашкин скалился и облизывался.
– Кажется, наш пёсик не на шутку заболел бешенством, – сказала Маша и снова прибегла к помощи наручников, – самое странное, что когда он в театре, он совершенно нормальный. 
Шуберт взял гитару и сыграл собачий вальс. У Шашкина был голодный взгляд. Он рад был бы порезвиться под эту музыку, которая теперь как нельзя лучше подходила ему. 
– Шуберт, не играй ему сейчас такую музыку, – сказала Маша, – это для него как красная тряпка для быка. Надо ему дать заснуть, а то он всю ночь будет лаять, спать не даст. 
Маша, Вика и Шуберт посидели на кухне, попили чай. Дело было уже глубокой ночью, и Шуберт с Викой решили уехать, чтобы не мешать Маше спать. На пороге они снова посочувствовали ей и пожелали крепиться. Они вызвали такси, думая сначала ехать домой, но ночь была такая тёплая, так манила огоньками и звёздным небом, что Шуберт с Викой передумали и стали всю ночь кататься на такси.


20. ЗАКУСОЧНАЯ

Прошла ночь. Шуберт с Викой расплатились с таксистом и стали искать, где можно было бы перекусить. Это было затруднительно, так как почти все кафешки были закрыты. Вдруг они увидели одиноко стоящее здание с незатейливой надписью «Закусочная» и радостно зашли. Столик можно было выбирать какой угодно, так как других посетителей не было. 
– Куда ты хочешь сесть? – спросил Шуберт.
– А ты?
– Я… не знаю даже… наверное, у окна.
– Давай у окна!
Они сели друг напротив друга и стали ждать официанта, который явно не спешил. В этом заведении официанты любили вместо выполнения своих прямых обязанностей смотреть телевизор.
– Про нас забыли, – улыбнулась Вика.
– Нет, не забыли, – ответил Шуберт, – про нас и не знают.
Вика рассмеялась. Шуберт нежно взял её за руку.
– Смотри-ка, кто-то идёт! – сказал он через пару минут.
Официант вразвалочку подошёл к посетителям.
– Вы уж извините, но по телевизору такая интересная передача шла! – сказал он и зевнул.
Шуберт с Викой заказали по кофе, салату и пирожному, официант кивнул, не записав заказ, и ушёл, видимо, продолжать просмотр телепередач. Шуберт с Викой рассмеялись. 
– Шуберт, я не могу поверить!
– Ты про Артёма?
– Да… Ты же видел его. Теперь ты веришь, что он настоящий сумасшедший?
– Я даже не знаю. Он очень похож на него. Но ведь ты знаешь, какой Артём хороший актёр.
Вика задумалась. Она вспомнила, как много лет назад, когда она ещё жила с Машей в родном городке, Шашкин придумал дикую историю о своём трагическом детстве.
– Да, Артём тот ещё актёр… – задумчиво проговорила она. – Но где же официант?
– Пойду поищу его, – сказал Шуберт и отправился на поиски. 
Через какое-то время он вернулся и сказал:
– Нигде нет. Наверное, я плохо искал, но я вроде посмотрел везде, где только можно.
– Шуберт, я так устала…
Поэт сел рядом с Викой, обнял её, а она положила ему голову на плечо.
– Давай ещё немного подождём, а потом уйдём, раз так, – предложил он. 
Он взял салфетку и стал писать на ней какие-то стихи. Вдруг он воскликнул:
– Вика! Кажется, я придумал мелодию! 
– Правда?
– Это фантастика! – Шуберт в порывистой радости обнял и поцеловал Вику, взял гитару, висевшую на спинке стула, и стал играть какую-то мелодию.
– Шуберт… – пролепетала Вика, у которой даже рот раскрылся от изумления и восторга. – Ты сам это сейчас сочинил?
– Да. Сама пришла мелодия. Есть ещё и слова.
– Спой, Шуберт! – попросила Вика.
Шуберт запел:

– Дорога не кончалась,
Я шёл по мостовой,
И вдруг мне повстречался
Печальный часовой.

Стоял он одиноко
У каменных домов.
Он помнил свет далёкий
И первую любовь.

Он вспоминал о милой
Той девушке, о ком
Дожди, ветра твердили
И молвил старый дом.

И часовой с улыбкой,
Что шла к его лицу,
Твердил, что счастье зыбко,
А жизнь идёт к концу.

Но сел скворец весёлый
Ему вдруг на плечо,
Пропел: «Забудь о боли!
Ещё ты поживёшь!»

– Шуберт! Как красиво! – ахнула Вика. – Какой же ты у меня талантливый! 
– Как же приятно слышать это от тебя, – улыбнулся Шуберт.
– А ты запомнишь музыку?
– Да, она у меня в голове. Надо будет встретиться с кем-нибудь из театра Артёма, чтобы записали ноты.
– Не только ноты! – ответила Вика. – Надо, чтобы ты записал в студии эту песню.
– Я сам об этом думал. Мне кажется, я теперь вообще буду песни сочинять, не просто стихи. Но про нас, кажется, точно забыли, – прибавил он, вешая гитару обратно. – Я схожу ещё посмотреть. 
Он вновь пошёл на поиски и на этот раз нашёл официанта, который преспокойно смотрел мультфильмы. Шуберт спросил его о заказе, и официант лениво, не поворачивая головы, указал на стоящие в углу кофе, салаты и пирожные. 
– Вот поднос, отнесите сами, уж больно мультик интересный, – зевнул официант.
Шуберт почувствовал возмущение и сказал:
– Но ведь это ваша работа! Вы всегда заставляете посетителей самих носить себе еду?
– Нет, – лениво откликнулся любитель мультиков. – Днём и вечером, когда тут больше народу, я иногда вылезаю.
– Да что же это такое! – воскликнул Шуберт.
– Ну не нравится – уходите.
Шуберт решил не спорить дальше, подумал, что Вика, наверное, голодная. Он обречённо взял поднос и сам отнёс его вместо официанта.
– А где официант? – удивилась Вика.
– Мультики смотрит, – мрачно ответил Шуберт, внутренне негодуя сам на себя, что не стал ничего добиваться, и подумал, что Рябчиков, конечно, устроил бы грандиозный скандал.
– И кофе остывший, – сказала Вика. – Совсем холодный!
– Нет, я так не могу! – Шуберт резко вскочил и побежал обратно в комнату с телевизором.
– Это снова вы? – всё так же не поворачивая голову, пробубнил официант.
– Слушайте, вы! – Шуберт встал в воинственную позу, пытаясь подражать Рябчикову. – Я буду на вас жаловаться, вы поняли?
Официант посмотрел на него и усмехнулся.
– Я не шучу! – крикнул Шуберт.
Но так как официант не реагировал, поэт только вздохнул и вышел. Они с Викой стали ждать, что к ним подойдут со счётом, но и на этот раз никто не спешил, и они ушли, не заплатив. По дороге к метро Шуберт позвонил Рябчикову.
– Алло, Рябчиков! Я хотел с тобой поделиться радостью! Я песню сочинил!
– Ну ты даёшь, Шуберт! Спой, я послушаю!
Шуберт взял гитару, попросил Вику подержать телефон и спел.
– Класс! – восхитился Рябчиков. – Тебе надо выступать, мы этим займёмся. Можно будет через Шашкина это дело провернуть, через театр его.
– Через театр – да, – согласился Шуберт, – а вот через самого Шашкина, боюсь, не получится.
– Почему это?
– Он сошёл с ума.
– Чего? Ты с дуба рухнул, что ли, Шуб?
– Нет, Рябчиков! Ты ничего не знаешь! – и поэт рассказал другу обо всём происшедшем.
– Мда… ну дела. Ему бы не мешало пару хороших затрещин получить или кипяточку на голову, посмотрим, как бы он тогда залаял. Надо мне с ним увидеться.
– Знаешь, Рябчиков, я подозреваю, что он прикидывается, хотя я не уверен. Он такой убедительный! На меня набросился, как бешеный пёс. На Вику тоже набрасывался. 
– А на Машку с ребятами?
– Нет. В том-то и дело, Рябчиков. Надо тебе тоже съездить к ним, посмотрим, будет он на тебя накидываться или нет.
– Да пусть только попробует! Я ему такое устрою!
– Рябчиков, а ты не мог бы устроить ещё одному официанту?
– Какому?
Шуберт рассказал о том, как неудачно сходил с Викой в закусочную.
– А вы где сейчас? – спросил Рябчиков.
– У метро.
– Никуда не уходите, я еду.
Через какое-то время приехал Рябчиков с Владом. Влад, когда узнал, что Рябчиков увидится с Шубертом, заявил, что поедет тоже.
– Влад! – радостно встретил его поэт. – Как у тебя дела?
– Отлично! Преподаватели в театре говорят, что я делаю успехи. Как я рад видеть тебя счастливым! – сказал Влад, осторожно и незаметно глядя на Вику.
– Твой папа такую прекрасную песню сочинил! – улыбнулась та, к которой был обращён этот взгляд. – Шуберт, спой ещё! Влад, ты должен это услышать!
Шуберт охотно взял гитару и снова спел свою первую песню.
– Я в восторге!!! – почти закричал Влад. – Мой отец – гений!
Их беседу прервал Рябчиков:
– Так, я зачем сюда приехал?
– Ах, да, – спохватился Шуберт, и все пошли в кафе.
Рябчиков решительно направился в комнату, где официант смотрел какую-то испанскую комедию, и схватил его за грудки.
– Ты с какого перепуга клиентов не обслуживаешь, мать твою?
Рябчиков ногой выключил телевизор и занёс кулак над задрожавшим официантом. 
– Ой… ой… ой… – в страшном испуге лепетал он.
– А ну плати Шуберту за моральный ущерб!
– Я заплачу, я заплачу… – бормотал официант. – Только отпустите меня!
Рябчиков отпустил любителя комедий, который поспешно достал деньги и протянул их Шуберту, глядя на него умоляющим взглядом. Шуберту стало немного неловко и жаль официанта, но чтобы не ударить лицом в грязь, он взял деньги. И только когда они все собрались уходить, поэт незаметно забежал снова к официанту, который уже не смотрел телевизор. Шуберт быстро отдал ему обратно уплату за моральный ущерб и только после этого ушёл с Викой, Владом и Рябчиковым, которые ничего не заметили.


21. ИЗ СОБАКИ В ЧЕЛОВЕКА

Артём Шашкин между тем всё сильнее и сильнее дурил. Маша ставила перед ним миску с едой, и он ел всё так же на четвереньках. Разве что одежду не снимал и не заставлял близких выгуливать его на поводке. Однако когда ему надо было ехать в театр, он на четвереньках выходил из квартиры и каким-то загадочным образом вне квартиры вновь оказывался на двух ногах, как подобает человеку, не мнящему себя собакой, и преспокойно шёл по направлению к театру. Маша смотрела в окно и недоумевала, почему он не мог быть таким дома. Почему дома он лаял и вёл себя так, будто у него не лицо, а морда, не руки с ногами, а лапы, не людская речь, а звонкий лай? Однажды Маша решила проверить, будет ли Артём есть сырое мясо, и положила ему в миску большой розоватый кусок сырой курицы. Шашкин посмотрел жалобными глазами на супругу, и она забрала сырую грудинку, заменив её жареной. «Ага, не ест сырое!» – подумала она и стала вспоминать. Кто позвонил ей и рассказал о недуге Артёма? Смиби. А Смиби никогда ничего не делает просто так. Смиби делает что-то, только если ему хорошенько заплатить. А кто мог ему заплатить за то, чтобы он распространял слух о шашкинском сумасшествии? Конечно, сам Шашкин. Значит, Шашкину это для чего-то нужно. Очень подозрительно, что псом он был только дома. Настоящий сумасшедший бывает сумасшедшим везде, а не выборочно. Да ещё и сырое мясо не ест. Набрасывается только на тех, кто вряд ли даст отпор. Пару дней назад у Шашкиных был Рябчиков, так Артём на него не набросился. Значит, понимал, что ему не поздоровится. Поведение Шашкина казалось крайне продуманным, до самых мелочей. Маша сходила к соседке, попросила у неё на время ошейник с поводком и вернулась к себе.
– Артемон! – крикнула она, назвав супруга именем верного пуделя Мальвины из «Золотого ключика». – Я допустила одну оплошность. Я не вывожу тебя гулять. Сейчас мы это исправим.
Она стала надевать на Артёма ошейник, но Шашкин забился в угол и не давался. 
– Если не будешь слушаться, я тебя выставлю на улицу. Сейчас же ты дашь надеть на себя ошейник, и мы с тобой пойдём к ветеринару. 
Маша решительно шагнула к перепуганному актёру, и он… сдался. Он поднялся на ноги, виновато опустил голову и произнёс:
– О моя чернокрылая голубица! Прости, прости меня! Я всё это придумал.
– Зачем? – спросила Маша тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
– Я всё объясню тебе, непременно объясню!
– Я тебя слушаю. 
– Мы будем ставить в театре «Дон Кихота», и меня утвердили на главную роль. Я должен был вжиться в роль сумасшедшего. Я должен был испытать то, что испытывает тот, кого все вокруг считают сумасшедшим!
– Но ты не учёл одну деталь, – прервала его Маша. – Дон Кихот был настоящим сумасшедшим, а ты мнимый, поэтому ты не можешь в полной мере чувствовать то, что чувствовал Рыцарь Печального Образа.
– О моя чернокрылая голубица! Ведь на то я и актёр, чтобы поверить в истинность того, что делается на сцене. О-о-о! Неужели ты думаешь, что когда я играю Гамлета, я остаюсь Артёмом Шашкиным? О нет! Я становлюсь ещё больше Гамлетом, чем тот датский принц, о котором писал Шекспир. Разве мог Гамлет ожить и выпрыгнуть прямо из строк, начертанных на бумаге? При всей живости описания он оставался написанным. Я же его оживляю, так как состою не только из духа, но ещё из плоти и крови, что, увы, является неотъемлемой частью человеческого естества. Увы! Увы! Лучше бы человек был только духом. Может ли быть что-то более тягостным, чем ношение этой бренной оболочки, которая зачастую скрывает истинные свойства души? О-о-о! Никто не узнает истинного Артёма Шашкина, пока он скрыт этой оболочкой. 
– Даже я? – спросила Маша. – Впрочем, чему я удивляюсь? Твоя нелогичность и странность в самом деле для меня весьма загадочны, и я не могу разгадать тебя, как ни стараюсь.
– То-то и оно! – торжественно воскликнул Артём, поднимая вверх указательный палец. 
В комнату вошли дети и спросили, что случилось, почему папа больше не лаял. Маша ответила, что папа благополучно превратился в человека и будет снова ходить на двух ногах, есть за столом и снова всё делать, как здравомыслящий человек. Впрочем, нет. Здравомыслящим Артёма вряд ли можно было назвать. Он таким не был и не будет никогда, чему Маша втайне радовалась, хотя никогда не призналась бы в этом. Её жизнь и образ мышления были настолько упорядоченными, что она нуждалась в тех эмоциях, которые давал ей Артём, и она не выдержала бы рядом с собой другого такого же здравомыслящего человека, как она сама. Тем не менее она его наказала и поехала на юг без него, только с детьми, а Артёма отправила копать огород в деревне у её родителей.
Тем временем Вика позвонила Маше и спросила, как себя чувствует Артём.
– Наш датский принц снова чувствует себя человеком, – ответила Маша.
– Неужели?!! – радостно воскликнула Вика. – Он перестал сходить с ума?
– Не знаю, хватит ли его надолго, но сегодня мы обошлись без ковриков, мисок, наручников и команды «Фу!»
– А как он вдруг перестал гавкать?
И Маша рассказала всё Вике.
– Подумать только! – сказала Вика Шуберту,  когда отключила телефон. – Он это всё устроил, потому что будет играть Дон Кихота, и ему надо было вжиться в роль безумца!
– Узнаю нашего Артёма! – засмеялся Шуберт. – Как это на него похоже! Я же сразу почувствовал, что что-то здесь не так, не мог он так внезапно взять и сойти с ума. 
– Если честно, мне кажется, он сошёл с ума ещё много лет назад, просто раньше не изображал собачку – вот и всё, – хохотала Вика, вспоминая, как Шашкин когда-то в родном городе просил какого-то прохожего, гулявшего, между прочим, с собакой, закопать его, Артёма Шашкина, в землю.

22. ШУБЕРТ СТАНОВИТСЯ ЗНАМЕНИТЫМ

Шуберт спросил у Артёма, кто мог бы в театре записать ноты первой песни, и Шашкин посоветовал ему обратиться всё к той же Галине Борисовне, преподавательнице вокала. Поэт приехал к ней, попросил о помощи, на что та ответила, что если он хотел всерьёз заняться музыкой, не мешало бы ему самому изучить нотную грамоту, и обучила его. Шуберт в полном восторге сам записал ноты. Через несколько дней Рябчиков познакомился с неким музыкантом, который предоставил Шуберту студию звукозаписи, и поэт, а теперь ещё и певец при помощи профессионалов записал в студии песню. С этого дня он почти каждый день писал новые песни. Однажды он гулял с Викой поздним вечером по лесу. Сияла полная луна, пробиваясь из-за густой сосновой хвои. Лёгкие светлые облачка плыли, как ночные птицы, по тёмному фиолетовому небу. 
– Как романтично! – воскликнула Вика, глядя сияющими глазами на луну. 
– Да… – поэт так же заворожено смотрел на янтарное светило.
– Шуберт, милый мой! Какое счастье, что я тогда сожгла жаркое.
– Да! – улыбнулся Шуберт. – Рябчиков накричал на тебя, мы с тобой пошли куда глаза глядят, пришли к вокзалу и стали провожать поезда.
– А потом встречали рассвет в зале ожидания… – восторженно проговорила Вика.
Они стояли, обнявшись, под сосной. Шуберт целовал её волосы и губы и шептал: «Любимая», а потом достал бутылку вина и стаканчики.
– Вот это да! Ты взял с собой вино? – Вика даже захлопала в ладоши, но вдруг тревога мелькнула на её лице.
– Не бойся, милая, я его процедил, – с улыбкой сказал поэт, – там не будет волос.
– Не напоминай мне! – попросила Вика, шутливо легонько ударяя Шуберта. – Не могу без содрогания вспоминать, как они мне попались в бокале. Удивляюсь, как меня не стошнило!
Шуберт расхохотался и наполнил стаканчики вином. 
– За нашу любовь! – сказал он, чокаясь с Викой.
– Да! За нашу сказку!
Когда Шуберт наполнил стаканчики во второй раз, Вика произнесла:
– Давай теперь выпьем за тебя и за твой талант! За то, что ты внезапно открыл в себе певца. За то, чтобы твои песни стали известными, чтобы ты стал выпускать свои диски, чтобы тебя слушали, ходили на твои концерты. Я хочу, чтобы все знали, какой ты талантливый!
– Раз тебе так хочется, так и будет, – ответил Шуберт. – И я могу уже сейчас спеть тебе мою новую песню.
– Новую песню? Ты сочинил новую песню? Когда? – в восторге воскликнула Вика.
– Сейчас, – улыбнулся поэт. – Мне прямо сейчас пришла новая мелодия и слова. 
Он сыграл и спел:

– Моя любимая ко мне пришла,
Взяла за руку, повела куда-то,
Где сосны плачут, слёзы их – смола,
И клёны тоже слёзы льют от счастья.

Там счастьем всё пронизано до звёзд,
И звёзды все пронизаны любовью.
И если мне хоть каплю повезёт,
Сюда вернусь с моей любимой снова.

Моя любимая зажгла свечу,
Что сплетена из воска звёзд крылатых.
Склонившись тихо к моему плечу,
Она вела, вела меня куда-то.

Я шёл за ней, не спрашивал – куда,
Мы шли по роще, поднимаясь выше,
И мы летали в облачных садах,
Где все земные звуки стали тише.

Я шёл за нею, ведь я сам себе
Принадлежать давно уже не смею.
Любить её одну в своей судьбе –
Я только это в мире и умею.

– Шуберт! Ты делаешь меня самой счастливой в мире! Мне страшно представить, если бы мы прошли мимо друг друга… – и она, глядя на него влажными глазами, потянулась к его губам.
Они ехали назад в пустой электричке, счастливые и полные впечатлений о чудесной лесной прогулке. Через несколько дней Шуберт записал в студии новую песню, а ещё через какое-то время записал альбом и стал выступать на сцене, чему посодействовал всё тот же музыкант, с которым познакомился Рябчиков. Шуберт стал так же давать творческие вечера в театре Шашкина и вскоре стал очень известным. Его песни слушали и пели, на его концерты ходили, ему дарили цветы. О нём мечтали, в него влюблялись молоденькие девушки, но Шуберт не знал об этом. А если бы даже и узнал, то только посочувствовал бы им, ведь он любил одну Вику. Впрочем, Шуберт всегда был склонен к мысли, что невзаимная любовь лучше, чем отсутствие любви вообще. Кстати говоря, поэт привлёк к своей новой деятельности и виноделов, которые стали выступать вместе с ним в качестве бэк-вокалистов, не забрасывая при этом и виноделие. Шуберт тоже не ушёл с работы и по-прежнему носил печенье Максиму Мармеладовичу, ведь концерты проходили не каждый день, и поэт вполне мог себе позволить не оставлять своё прежнее дело. Максим Мармеладович ужасно смущался, что прославившийся Шуберт носил ему печенье, но певец с улыбкой просил начальника бросить эти мысли, ведь он, Шуберт, вовсе и не думал зазнаваться. Шуберт даже стал носить Максиму Мармеладовичу вино, произведённое «самым натуральным способом», и они вместе пили, закусывая печеньем.


23. НОВОСТЬ

Однажды после очередного концерта, когда Шуберту дарили цветы, из зала выбежала красивая девушка и вручила поэту огромный шикарный букет алых роз. Дома Вика устроила ему сцену. 
– Тебе, значит, девушки цветочки дарят? – воскликнула она, бросая недовольный взгляд на розы.
– Вика, но я ведь теперь певец, я выступаю на сцене! Всем певцам и артистам дарят цветы.
– Артистам! Тоже мне! Второй Шашкин, да?
– Вика, при чём тут Шашкин? Шашкин – это Шашкин, а я – это я.
– Он же твой друг!
– Да, друг! Но почему ты сейчас заговорила о нём? Думаешь, ему не дарят цветы?
– Дарят, и что?
– И что, Маша так же ревнует, как ты?
– Ревнует! – выкрикнула Вика. – Но она никогда в этом не сознается!
– Нет, не ревнует! – воскликнул Шуберт. – Потому что она больше доверяет Артёму, чем ты мне!
– Ах, больше доверяет? Может, ты вообще жалеешь, что женился на мне, а не на ней?
– Даже если бы я хотел на ней жениться, она бы не вышла за меня!
– Ах, значит, хотел?
– Да не хотел я! Это так, к слову пришлось! 
– Шуберт, ты приносишь гигантский букет, который тебе какая-то девушка дарит! Как я должна на это реагировать?
– Так же, как и другие жёны артистов и певцов!
– А я не буду так реагировать!
– Ну хочешь, я тебе подарю этот букет? Это тебе от меня!
– Нет! Ты не сам его купил!
– А что, разве я сам тебе не покупаю цветы?
И вдруг Шуберту это надоело, он резко сорвался с места и ушёл из дома.
– Шуберт!
Он пошёл к своим друзьям-виноделам, захватив с собой гитару.
– О-о-о, какие люди! 
Шуберт поздоровался с ними и присоединился к застолью. Выпив два стакана вина, он взял гитару и запел:

С высоких гор спускается туман,
Когда всю ночь шумит кафе-шантан.
В конце закатов лестниц и дверей
Мы пьем коньяк с возлюбленной моей.
Сирень в петлице, тверд воротничок,
Хрустят манжеты, галстук прост и строг
Откинусь в кресле перейду к вину,
Как я осмелюсь, как же я начну?

– Что, плохо дело, Шуберт, раз ты уже не свои песни поёшь? – спросил Волосатые Ноги.
– Да нет, Валерик, всё хорошо, – ответил поэт, кладя гитару, и снова потянулся за стаканом.
– Не-е-е, у тебя что-то случилось! – сказал винодел с уголовным лицом и громко выругался. 
– Да нет же! Ну хотите, я ещё вам спою? Кажется, сейчас будет новая песня!
И он спел:

Вновь облако печаль кружит
На небе хмуром и высоком.
Что сделал я тебе? Скажи!
Зачем со мною ты жестока?

Зачем ты сердишься опять
И понимать меня не хочешь?
И солнце стало угасать,
И обернулось утро ночью.

Но рад я всё же и тому,
Что ты холодною не стала
Раз ты меня вновь ко всему
Так горячо приревновала.

Уж лучше злись, ревнуй, кричи,
Не будь лишь Королевой Снежной,
И не молчи, и не молчи,
Ведь я люблю тебя так нежно.

– Ну я же говорил, плохи твои дела! – сказал уголовный.
– Нет, это не про меня песня! – ответил Шуберт. – Это про лирического героя, он не имеет ко мне никакого отношения!
– Да ладно тебе, Шуберт! – махнул рукой маленький толстенький и выругался. – Что-то больно сильно ты переживаешь за своего лирического героя, сидишь тут с таким убитым видом.
И вдруг у Шуберта зазвонил телефон.
– Алло, Вика!
– Шуберт, прости меня, пожалуйста! Я вела себя просто ужасно. Мне так стыдно, что я устроила скандал! Приезжай, пожалуйста, мне надо тебе сказать что-то очень важное!
– Что-то очень важное? – Шуберт с мечтательной улыбкой посмотрел на недопитый стакан. – Ну тогда я возьму вина!
– Нет-нет, не надо, Шуберт! Ну если только для себя, а мне не надо.
– Почему? – удивился Шуберт, почувствовав, что у Вики есть какие-то серьёзные причины для этого.
– Приезжай скорее, я тебе всё скажу!
– Как ты меня интригуешь! – ответил поэт, поднимаясь и на ходу прощаясь с расстроенными виноделами.
– Эй, куда же ты, Шуберт?
– Простите, братки! – с виноватым видом ответил поэт. – Я к вам завтра обязательно зайду!
– Давай, заходи! – кивнул Волосатые Ноги. – А не то убьём!
Шуберт засмеялся, снова пообещал, что обязательно зайдёт, и вернулся домой. Вика встретила его с распростёртыми объятиями, с загадочным видом повела его в комнату, и они сели рядом.
– Вика, ты хотела сказать мне что-то важное… – не менее загадочно произнёс поэт.
– Это про Влада, – улыбнулась Вика.
– Про Влада?
– Да. Это имеет к нему самое непосредственное отношение.
– Как много загадок… – Шуберт с задумчивой улыбкой смотрел в потолок.
– У Влада скоро будет маленький братик или сестричка, – шепнула Вика ему на ухо.
– Что-о-о?!! Ты…
– Да!!! – и Вика снова бросилась ему на шею.
– Вика, это же чудесно! Это значит…
– Это значит, что ты теперь будешь разучивать детские песенки!
– Тогда почему бы не начать прямо сейчас? – Шуберт взял гитару. – Одну песенку я уже знаю.
– Какую же?
Шуберт спел «В траве сидел кузнечик». Вика радостно рассмеялась.
– Я эту песенку спел, когда только пришёл на уроки вокала. Она была как будто судьбоносной песней.
– Да! – ответила Вика. – И теперь это первая песенка, которую ты спел нашему малышу.
– Вика, но как это произошло?
– Как произошло? Дурачок! – рассмеялась она, целуя поэта, и стала звонить Маше, чтобы поделиться радостью.
И только после Шуберт вспомнил, что винодел с уголовным лицом рассказывал о своём знакомом, у которого жена стала ждать ребёнка только после дегустации их вина, лечащего разные болезни, в том числе и бесплодие. Впрочем, ни Шуберт, ни Вика не знали прежде о её болезни, так как они оба не любили ходить по врачам в отличие от Шашкиных, которые раз в год всей семьёй отправлялись на обязательный медосмотр, а установила такой порядок не кто иная, как Маша.
Надо сказать, что во время беременности у Вики были довольно частые перепады настроения и беспричинные истерики, но Шуберт всё это мужественно терпел. Однажды Вика решила приготовить запеканку, взяла первые попавшиеся под руку продукты и кое-как приготовила. Она даже сама не поняла, из чего творила свой кулинарный «шедевр».
– Шуберточик, идём есть! – с улыбкой позвала она, когда поэт писал какое-то стихотворение.
– Иду-иду! – Шуберт улыбнулся в ответ, отложил бумагу, поднялся и пошёл за Викой, которая затаив дыхание ждала, когда супруг попробует, и только потом попробовала сама.
– Как ты думаешь, – задумчиво проговорила она, – из чего эта запеканка?
– Не знаю… какая-то творожистая.
– Тебе понравилось?
– Её приготовила ты – этого достаточно, чтобы понравилось.
– Нет, скажи, тебе было вкусно?
– Ну я же сказал тебе, Вика… – мягко ответил Шуберт.
– Нет, не сказал! Тебе было вкусно? Скажи!
Шуберт вздохнул. Ему не хотелось врать, но и расстраивать Вику тоже не хотелось. Он ушёл в комнату. Вика последовала за ним.
– Ах так! Ты меня видеть не хочешь?
– Нет, что ты, Вика! Просто я хотел, чтобы ты успокоилась…
И вдруг Вика залилась рыданиями. Шуберт почувствовал, что сердце у него разрывается от тоски при виде слёз любимой женщины. Он придвинулся к ней, обнял и стал нежно гладить её волосы, утирать ладонями её слёзы, сопровождая всё это горячими поцелуями.
– Дорогая, ну что ты! Твоя запеканка – самая вкусная в мире.
– Врёшь! Врёшь! Врёшь! – рыдала Вика. – Я никогда ничего толком не готовила, вот и не умею! А тут решила попробовать в кои-то веки – и не вышло! У меня ужасная запеканка!
– У тебя самая лучшая запеканка! – уговаривал Шуберт Вику. – Ну как я могу не любить твою запеканку, если я тебя так люблю? Ты моя хорошая, ты моё счастье! Ну как я без тебя? Ну успокойся, солнышко моё!
Шуберт страшно переживал. Ему казалось, что он не находил подходящих слов, хоть и говорил искренно. И вдруг Вика сама обняла и поцеловала его и тихо сказала:
– Шуберточик, прости меня, пожалуйста! Я такая дура! Я тебя сильно-сильно люблю!
– Нет, я сильнее!
– Нет, я!
Они обнимались, спорили, но уже не ссорясь. Впрочем, это было ненадолго, потому что через несколько дней у Вики вновь случался приступ дурного настроения, а Шуберт продолжал терпеть, никогда не злился и мысленно повторял себе: «Ты можешь быть бесконечно прав, но какой в том толк, если твоя женщина плачет?»


24. ПРОЩАНИЕ

Однажды после концерта в одном подмосковном городке к Шуберту подошёл человек с надвинутой на глаза шляпой и протянул ему лилии. Шуберт сразу узнал Шашкина и радостно воскликнул:
– Артём! Я и не знал, что ты был на концерте!
– О мой юный лирик! – ответил Артём, срывая шляпу. – Мог ли я пропустить твоё выступление? Твоя звезда загорается всё ярче! О поэт! О певец! О лирик! Ты останешься в веках! Я буду ждать тебя у выхода, прокатимся на лошадях!
– Хорошо, Артём! Я только переоденусь.
Недалеко от дома культуры, где выступал Шуберт, находилась конюшня. Вскоре два друга мчались по полю на конях. С Артёма слетела шляпа, ветер трепал волосы Шуберта. Земля разлеталась из-под копыт сильных и грациозных животных. Шуберт и Артём соскочили с коней и стали разговаривать, держа их за уздечки.
– О мой юный лирик! – воскликнул Артём, небрежно-изящным движением гладя щёку коня. – Тебе хотелось когда-нибудь стать пером на ветру, листом, сорванным с ветки, и парить, парить, пока ветер не стихнет и не окончит твой бешеный и грандиозный полёт?
– Сейчас я себя так и чувствовал, – с улыбкой ответил Шуберт, прислонившись к стволу шершавого дуба. – Мы летели с ветерком, и я и правда казался себе всего лишь лёгким пёрышком. Надо будет написать об этом песню!
– Напиши, напиши, о мой прекрасный друг! А я подпою тебе всем сердцем! О-о-о! 
Они решили не сразу ехать в Москву, а пройтись немного по городу. Вечерело. Они забрели в старый пустынный парк, где увидели старые развалины, похожие на древний замок. Взошла луна и осветила величественные руины.
– О-о-о! – крикнул в небо Артём. – Луна, ты освещаешь всё и всех, ты каждую ночь поднимаешься над миром и светишь на всех живущих, даже если они не видят тебя! Когда-то эти руины были вполне пригодны для жизни, но что осталось от той жизни теперь? Разве теплится в тебе хоть маленький огонёк? Разве что слабый отблеск луны вдохновляет тебя вновь и вновь напоминать случайным прохожим о былом величии. Так и мы – что останется от нас через века? Один прах и тлен – и ничего больше!
– Нет, Артём! – порывисто ответил Шуберт. – Это неправда. Когда у меня была клиническая смерть, я увидел вечность безо всяких прикрас.
– Без прикрас? Без масок? – недоверчиво проговорил Шашкин. – Так не бывает! О-о-о, так не бывает! Всё в мире носит маску. Даже дерево, чья листва – одна сплошная маска. Не будь она маской, зима не срывала бы её беспощадной рукой, облачённой в белую перчатку. Цветочные лепестки – тоже маска, ведь иначе они не увядали бы и не облетали, оставляя одну лишь засохшую сердцевину. 
– Артём, всё умирает лишь для того, чтобы ожить вновь. Ведь те же цветы расцветают снова и снова с каждой весной, – Шуберт светлым взглядом окинул деревья, развалины и небо. 
– Нет! – воскликнул Артём, судорожно хватаясь за сердце. – Ничто в мире не повторяется, и это бывают уже совершенно другие цветы, пусть и похожи на своих предшественников как две капли воды. О-о-о! Тоска гнетёт мою душу, о мой юный лирик, при мысли о том, что мы умрём и только наши дети оставят лёгкую память о нас, а потом их дети. Но с каждым новым поколением эта память будет становиться всё слабее и слабее и в конце концов угаснет. Но что с тобой, о Шуберт? Ты загрустил?
– Трудно не грустить, когда слушаешь такие речи… – тихо ответил поэт, проводя рукой по холодным камням руин. – Хотя что я грущу? Ведь я не верю ни одному твоему слову.
– Твоя душа слишком светла, чтобы поверить в горькую правду, о поэт! Так мечтай же, мечтай! Но твой взор словно заволокло тревожным туманом! Поведай мне всё, о прекраснейший из гениев!
– Артём, у меня дурное предчувствие, – произнёс Шуберт, садясь у развалин и прислоняясь к древней стене. Лунный луч осветил его лицо и длинные волосы.
– О, почему, почему я не живописец! – горестно воскликнул Артём. – Тебя бы нарисовать сейчас, о мой юный лирик! Могут ли у тебя быть дурные предчувствия? Впрочем, я верю каждому слову поэта. Расскажи мне всё. Что тебя мучает, что томит? Это смутные предчувствия или имеющие ясные очертания? Ты боишься за себя? Или, может быть, за Вику?
– Я сам не знаю. Знаю только, что я предпочту, чтобы случилось что-то со мной, лишь бы с Викой всё было хорошо. Если ей что-то угрожает, я предпочту принять все беды на себя.
Шуберт опустил голову на руки.
– О мой юный лирик! – рыдая, воскликнул Шашкин, бросаясь к другу и обнимая его. – Я никогда не встречал таких, как ты.
– Артём, у меня сердце ноет…
– Но, может быть, ничего и не приключится? Поедем в Москву, Шуберт! Тебе надо поскорее увидеть своего белоснежного ангела. Ты посмотришь в её глаза и поймёшь, что с ней ничего не случится. 
– Поедем, Артём! – ответил Шуберт, поднимаясь и отряхивая брюки от сухой травы. 
И в самом деле, когда Шуберт вернулся и оказался вновь рядом с Викой, ему стало спокойнее, и он почувствовал, что никакая беда её не коснётся. Ночью ему снились самые светлые сны. Он видел себя лёгким пёрышком, парящим над красивым лесом.
На следующий день Влад приехал к Шуберту и грустно сказал, что ему пришла повестка в армию. Шуберт попытался сдержаться, но не смог и горько заплакал. Вика и Влад бросились утешать его. 
– Папа, но я же вернусь! – растерянно уговаривал его Влад.
– Шуберт, ну что ты! – шептала Вика, держа поэта за руку. – Ой, у тебя такие холодные руки. Что с тобой?
– Сам не знаю…
Вика держала его за одну руку, Влад за другую, и они пытались согреть его.
– Папа, не пугай меня! – смущённо попросил Влад. 
– Я просто очень расстроился, что ты уезжаешь, – ответил Шуберт, пытаясь улыбнуться. – Но я знаю, что ты вернёшься, и мы снова увидимся. Всё будет хорошо. 
– Да! – подхватила Вика. – К тому моменту твой братик или сестричка уже подрастёт.
– Сестричка, – уточнил Шуберт.
– Откуда знаешь?
– Не знаю. Просто чувствую так. 
Через несколько дней настал час отъезда Влада. Шуберт, Вика, Лида и Рябчиков провожали его. Поэт сыграл на гитаре и спел ему на прощание разные свои песни, а потом отвёл в сторону и сказал:
– Влад, мне так жаль, что я не мог тебе петь, когда ты был маленьким. Я хочу сейчас исправить это. Я выучил ещё одну детскую песенку. Послушай! – и он спел «Три белых коня», приведя парня в полный восторг.
Влад уехал, а Шуберт проболел неделю после расставания с ним.


25. РЯБЧИКОВ И ОРЕХОВА

Рябчиков и Лида пришли в тир. Орехова лихо и яростно стреляла и попадала в мишени.
– Узнаю прежнюю Лидку! – широко улыбнулся Рябчиков и хлопнул её по плечу.
– А куда деваться, – хриплым голосом ответила Лида. – Влад уехал, я теперь одна осталась. Надо быть ещё сильнее, чем я есть.
– Да куда уж сильнее, Лидка? Я не хочу с тобой соревноваться в силе. Я хочу быть сильнее тебя.
– Что? А зачем?
– Лидка, выходи за меня замуж! 
Орехова отложила винтовку, поправила кепку и ошалело посмотрела на Рябчикова.
– Рябчиков, ты с дуба рухнул?
– Ты бросишь торговать дублёнками, я тебя обеспечу. Нас, вернее.
– Рябчиков, давай выйдем.
Они вышли из тира и сели на лавку. 
– Рябчиков, ты всё-таки с дуба рухнул. Я не могу выйти за тебя.
– Почему? – резко крикнул Рябчиков и схватил Орехову за грудки. – Ты любишь Шуберта, верно? Но он никогда не будет с тобой, мать твою! У него всё хорошо с Викой, он не собирается уходить от неё! Тем более у них будет ребёнок. Ты сама дров наломала в своё время, мать твою! Так не дури сейчас! Ты одна, я один, – почему бы нам не объединиться?
– Этого мало, Рябчиков. 
– Я тебе покажу мало!
С Рябчиковым спорить было бесполезно, и они поженились. Вскоре Лида поняла, что ждёт ребёнка, и Рябчиков стал заранее покупать игрушечных солдатиков, танки, самолёты и пистолеты.
– Пускай мужиком растёт! – приговаривал Рябчиков.
– Откуда ты знаешь, что будет мальчик?
– Ну ты даёшь, Лидка! – расхохотался Рябчиков. – Разве у нас с тобой может быть кто-то ещё? Хотя… ну в общем, если будет девочка, купим ей кукол и все дела, а это всё пускай подарит мальчишке какому-нибудь из школы. А лучше пускай сама играет, боевая будет! Сможет за себя постоять!
 

26. РАЗБУШЕВАВШИЙСЯ КОНЬ

Через какое-то время у Шуберта и Вики родилась дочь Олеся, а у Рябчикова с Лидой родился сын Гена. Шуберт с Викой и Олесей и Артём с Машей и их детьми поехали погостить в деревню к родителям Вики и Маши.
– Там и конюшня есть, – подмигнул Артём Шуберту, когда они ехали в электричке, пересев в неё из дальнего поезда.
В дверях вагона появилась какая-то девушка с гитарой и сказала:
– Добрый день, дорогие дамы и господа! Я желаю вам всем приятной поездки и хочу спеть вам песню моей любимой певицы Леры Массквы.
Она запела:

– А я хотела показать тебе
То небо, что я видела в Париже,
Я знаю, что мой голос в тишине
Ты может быть, ты может быть, услышишь.
А мы мечтали, чтоб не падать вниз,
Увидеть средиземные моря,
Я знаю, что твоя разбилась жизнь,
Но дружбу и любовь разбить нельзя.

А на прощанье только SMS,
Когда поедешь - завтра, ну удачи,
Теперь ты будешь ангелом с небес,
Теперь ты будешь жить совсем иначе.
А может, ты сейчас пишешь стихи,
Гуляешь там, наверно, в облаках,
Но если будет скучно, приходи,
Пройдемся по Парижу в моих снах.

– Какая красивая песенка! – с улыбкой произнёс Шуберт, держа на руках девочку и нежно глядя то на неё, то на Вику. – Только очень грустная, а мне не хочется грустить, когда я такой счастливый!
– О-о-о!!! – воскликнул Артём. – Эта песня пронзила мою душу! Моя душа изорвана в клочья! Если каждому живому созданию больно жить в мире, который соткан из боли и скорби, если каждый росток с болью взирает на высокое солнце, потому что не в силах достать до него своими хрупкими и беспомощными лепестками, то как должно быть больно тому, кто может посвятить эти горькие строки кому-то! Но ещё больнее во сто крат, что тот человек уже не услышит этот вопль, этот крик души!!!
Пассажиры давали деньги спевшей девушке, которая шла по вагону, но когда Артём прокричал свою страстную и трагическую тираду и заломил руки, все мгновенно переключились на него и стали давать деньги ему.
– Что ж вы у меня мой хлеб отнимаете? – с досадой обратилась к нему девушка. – Я к вам обращаюсь, Артём Шашкин! Э-эх! 
Девушка надеялась, что Артём Шашкин отдаст все деньги ей, но так как актёр притворился почти мёртвым, она только дёрнула плечом и прошла мимо. 
– Когда ты прекратишь поясничать? – обратилась к нему Маша. – На тебя все смотрят!
– Ну на то я и актёр, чтобы на меня смотрели, о моя чернокрылая голубица!
Они приехали к родителям Маши и Вики, разобрали вещи и поставили стол в саду. Родители очень радовались за Вику и Шуберта, взяли девочку и стали качать её на руках, пока она не уснула. Шуберт сел под деревом на низенький стуличик. Поэт держал на коленях глубокую тарелку с чёрной смородиной и со счастливой улыбкой ел одну за другой крупные ягоды. Артём разжёг костёр и хотел прыгать через него, но Маша одёрнула его, сказав, что хоть Шашкин и был хорошим актёром, но малейший промах – и он окажется в огне и сгорит. У Артёма был такой вид, словно он хотел сказать, что ему пришлась бы по вкусу такая трагическая кончина. 
– О моя чернокрылая голубица! Представь, как эффектно я бы выглядел, опалённый огненными языками, окутанный крылатым пламенем!
Шуберт с Викой тихонько убежали вглубь сада, где росла малина, и утонули в объятиях и поцелуях в её тени. Шуберт сорвал цветок и вплёл его в викины волосы. Он запел какую-то красивую нежную песню, и они стали танцевать. Когда они вернулись, Артём уже вовсю прыгал через костёр, а Маша уводила детей, чтобы они не видели это жуткое зрелище. Но так как Маша не захотела смотреть, Артём быстро перестал прыгать и спокойно сел под липу, горестно шепча что-то о смертности всего, что есть в мире. 
Вечерело. Вика взяла проснувшуюся Олесю на руки, Шуберт взял гитару и спел:

Мимо белого яблока лyны,
Мимо кpасного яблока заката
Облака из неведомой стpаны
К нам спешат и опять бегут кyда-то.

Облака – белогpивые лошадки,
Облака, что вы мчитесь без оглядки?
Не смотрите вы, пожалуйста, свысока,
А по небу пpокатите нас, облака!

Мы помчимся в заоблачнyю даль
Мимо гаснyщих звезд на небосклоне.
К нам неслышно опyстится звезда
И pомашкой останется в ладони.

Шуберт дал Вике гитару и взял девочку на руки. Олеся заулыбалась, потянулась к нему маленькими ручками, хватая его за лицо, как это умеют только младенцы. Поэт поцеловал её и сказал:
– Посмотри, Олеся! Видишь, зажглась первая звёздочка! Она такая высокая-высокая и такая маленькая, как бусинка. А скоро всё небо покроется такими же звёздочками, и они будут танцевать свои красивые вальсы. И ты – одна из них. Ты мой полевой василёк. И пусть все твои мечты сбудутся, и пусть все эти звёздочки спустятся прямо в твои ладони, моя радость!
На следующий день Артём напомнил Шуберту, что недалеко находилась конюшня. Вика попросила родителей посидеть какое-то время с Олесей, пока они сбегают прокатиться на лошадях. Родители попросили Вику не кататься, так как ей нужен был покой, пока она кормила ребёнка. Шуберт, Вика, Артём, Маша и их дети отправились в конюшню и стали по очереди, кроме Вики, кататься. Они ехали по полю, по дороге вдоль леса, а потом возвращались в конюшню. Вика наблюдала со стороны. И вот дошла очередь до Шуберта. 
– Шуберт, не садись, – вдруг попросила Вика. 
– Почему? – удивился поэт.
– Мне вдруг вспомнилось, как ты тогда упал с лошади и потерял память. Мне сейчас стало так страшно!
– Да ничего страшного не случится! – улыбнулся Шуберт. – Это было давно!
Он полез на лошадь, но внезапно соскочил, бросился к Вике, крепко обнял, поцеловал её, несколько мгновений подержал её руки в своих, влюблённо, нежно и как-то печально посмотрел в её глаза и только после этого забрался на коня и помчался вдаль. И вдруг конь разбушевался и полетел с дикой скоростью. Шуберт не удержался в седле и упал. Его нога запуталась в стремени, и конь протащил его несколько метров по каменистой дороге.
– Шуберт!!! – дико закричала Вика и побежала за конём. Маша с Артёмом и с их детьми бежали за ней.
Конь остановился. Маша высвободила ногу поэта из стремени, Вика приподняла его голову. Он не дышал.
– Шуберт!!! – Вика припала к нему, пытаясь услышать сердце, взяла руку, но тоже не чувствовала пульс, и тогда она взглянула на него и увидела, что он был смертельно бледен.
Вика сама страшно побледнела и несколько мгновений видела всё вокруг сквозь полыхающий туман. Она потеряла сознание, Артём упал в обморок следом за ней, причём на этот раз по-настоящему. Маша привела их в чувства и позвала врача. Врач осмотрел Шуберта и сказал, что поэт мёртв. 
– Может быть, это клиническая смерть? – рыдая, спросила Вика, глядя на врача таким умоляющим взглядом, пытаясь зацепиться хоть за малейшую надежду, словно от врача что-то зависело, но от него уже ничего не зависело. Шуберт умер.
– Шуберт!!! – рыдала Вика. – Зачем ты меня не послушался?
Маша позвонила Рябчикову, чтобы тот приехал. Рябчиков с Лидой и с сыном тут же приехали. Рябчиков помог организовать похороны. Шуберта отпевали. Красивое лицо, обрамлённое длинными каштановыми волосами, казалось ещё более возвышенным, чем обычно. Он излучал какое-то непривычное спокойствие. Казалось, даже лёгкая улыбка украшала его безжизненные черты. Гроб опустили в могилу и засыпали землёй. Рябчиков заказал надгробный камень с высеченным четверостишьем:

И пусть я складно не умею
Писать, а только лишь учусь,
Я всё равно ваш верный Шуберт,
Я ваш поэт, я ваша грусть.

Шуберт умер в возрасте сорока лет. После похорон Вика, которой было столько же лет и которая прежде молодо выглядела, посмотрела в зеркало и увидела, что у неё вдруг откуда-то появилось много седых волос. Она сильно заболела и стала чахнуть на глазах. У неё кончилось молоко, и Маша стала заказывать в специальном магазине, чтобы было чем кормить Олесю. Артём бился в конвульсиях и страшно рыдал, как не рыдал никогда в жизни, восклицая, что это по его вине умер поэт, так как это он, Артём подбил его покататься на лошадях. Только в отличие от Вики Шашкин ждал утешения хоть от кого-то. А Вика не ждала никаких утешений. Она просто молча угасала и старела. 


27. СКОРБЬ

Прошло несколько месяцев. Однажды Вика не выдержала, позвонила Маше и попросила её приехать. Маша приехала. Они сели рядом и помолчали. И вдруг буря прорвалась, Вика страшно зарыдала, судорожно обняв сестру. Хоть Маша часто бывала у сестры и помогала ей, но не каждый раз видела такие слёзы. Маша поняла, что Вика рыдала так каждый день, и днём, и ночью, обливая безучастную холодную подушку горячими солёными потоками. Маша гладила сестру по голове, как маленького ребёнка, а Вика рыдала, рыдала, рыдала так сильно, что, казалось, сама готова была умереть от слёз, которые топили её, как волны топят корабли. Олеся спала. Немного успокоившись, Вика вытерла глаза и сказала:
– Он иногда снится мне, Маша. Он приходит ко мне, берёт мои руки в свои, смотрит так ласково и нежно и говорит со мной. А я готова слушать его вечность… Мне так страшно просыпаться, Маша! Я хочу остаться в этих снах. Я просыпаюсь, и меня охватывает ужас, меня лихорадит, бросает в холодный пот оттого, что его нет… Я не знаю, как жить теперь. Меня как будто больше нет… Если бы я могла, я бы сама приняла за него все возможные беды… Я бы… я бы…
– Не говори так, Вика, – тихо и мягко произнесла Маша, – ты должна жить ради дочки. А я буду тебе помогать.
– Правда? – спросила Вика, снова зарыдала и стала качать проснувшуюся Олесю. – Машенька, как же хорошо, что мне что-то осталось от него… 
Маша внимательно посмотрела на сестру и вдруг представила, что она сама бы чувствовала, если бы вдруг Артём умер, и дала себе слово с этого дня ещё сильнее его любить и реже наказывать за его причуды. А Артём между тем был не в силах играть, и он ушёл из театра. Однако директор, режиссёры, актёры и даже Сергей Вышегредский стали уговаривать его вернуться, и Артём согласился, хоть и был убит горем. Он стал играть, превозмогая боль, и Гамлет стал у него теперь ещё более скорбным и печальным, чем прежде. Артём так любил своего друга, своего юного лирика, что свет померк для актёра теперь не только на словах. Шашкин нашёл спасение в вере. Он перестал быть атеистом. 
Рябчиков и Лида сообщили Владу о смерти отца, только когда парень вернулся из армии. Влад рыдал не менее сильно, чем Вика, и заболел. К его болезни прибавилась ещё и усталость от армии, к которой Влад, по правде говоря, не был приспособлен. Парень стал часто ходить к Вике и помогал ей. Он очень полюбил Олесю, играл с ней и заботился о ней со всей нежностью старшего брата. Рябчиков часто ездил на могилу друга и заботился, чтобы она всегда была чистой и ухоженной, не заросшей травой. Он даже не злился на Лиду, хоть и видел, что она любила и любит одного Шуберта. 
Когда подросла Олеся, Вика рассказала ей о Шуберте и удивилась, когда девочка сказала, что помнит отца. Они стали часто бывать на могиле поэта и каждый раз приносили свежие цветы. Но однажды Вика пришла одна. Она села у надгробного камня, глядя на фотографию Шуберта, который смотрел с неё, как живой, и стала тихо говорить:
– Шуберт! Я теперь живу только ради Олеси и ради того, чтобы поскорее снова увидеться с тобой. Наверное, тебе тяжело видеть мои слёзы, но помнишь, как ты когда-то сказал мне, что в то же время они для тебя как бальзам на душу, потому что ты видишь, как я тебя люблю? Я хочу, чтобы ты и сейчас видел и чувствовал мою любовь. Помнишь, как мы с тобой говорили о нашей любви, которая никогда не пройдёт? Я хочу повторить тебе сейчас все те же слова. Шуберт! Как я люблю тебя! Шуберт, милый мой, родной, а Олеся похожа на тебя. Может, она тоже будет писать стихи или петь. Я прочитаю ей все-все твои стихи, я покажу ей все твои фотографии. Влад уже играет в театре д’Артаньяна. Ему очень идёт костюм мушкетёра! Шуберт, прости меня, что я иногда была капризной и ссорилась с тобой. Я всё равно всегда любила тебя больше жизни. 
Лёгкий ветерок коснулся викиных волос, уже почти полностью седых, которые она даже не закрашивала, и вдова подумала, что это невесомое дуновение было обещанием встречи, которая когда-то обязательно произойдёт. Вика улыбнулась безжизненной улыбкой, в которой отразилось всё её страдание вперемешку с ожиданием, и медленно побрела домой, где её уже ждала с игрушками Олеся. 



Часть VI

1. ОЛЕСЯ

Дети и животные обладают удивительной особенностью: когда они чувствуют, что кому-то очень плохо (а чувствуют они это всегда превосходно), они не станут навязываться. Они лишь осторожно подойдут к человеку, сядут рядом, не смея поднять глаз, боясь помешать, но в то же время желая помочь и даже принять на себя хоть часть боли. Так подошла Олеся к матери. Девочка росла очень чуткой и проницательной и давно уже заметила, что мать всё чаще и чаще сидела неподвижно, глядя в одну точку. Она стала всё реже и реже ходить на работу, и в конце концов начальник с сочувственным видом попросил Вику написать заявление об уходе. Вика написала. Она настолько перестала заниматься ребёнком, что к Олесе часто приходили по очереди Влад, Артём с Машей, Рябчиков – и занимались ею вместо матери, приносили еду и одежду.
– Мама, – осторожно произнёс ребёнок.
– А? – Вика рассеянно посмотрела на девочку.
– Мама, тебе плохо?
Вика удивлённо посмотрела на дочь. Откуда такому крохотному созданию знать о том, что бывает плохо? И как искренно произносит она слово «мама», хотя внешне Вика уже походила больше на бабушку. Она очень сильно состарилась.
– Да, мне плохо, дочка, – ответила мать, прижимая к себе ребёнка и гладя по шелковистой головке. – Мне очень плохо. Это я виновата в его смерти. Я одна и больше никто.
– Папа на небе, – уверенным и громким голосом произнесла Олеся.
Вика вновь изумлённо посмотрела на своё маленькое чудо.
– Мне плохо без него, Олеся.
Надо сказать, что Вика, у которой несколько помутилось в голове, уже совсем забыла о возрасте своей малютки и вела с ней совсем недетские разговоры, которые девочка охотно поддерживала, как будто всё понимала лучше любого взрослого.
– Олеся, я так его любила и люблю! А он… он был таким нежным. Знаешь, до встречи с ним я бы никогда не подумала, что можно так любить, как он умел любить. Я ведь совсем не заслужила его! Совсем-совсем, понимаешь, Олеся?
– Значит, заслужила, раз папа любил тебя! – воскликнула Олеся.
– Я не сберегла его, понимаешь, дочка? – сиплым голосом откликнулась мать, сглотнув слёзы, и дрожащей рукой потянулась за платком. – Иди, поиграй. Игрушки у тебя в комнате.
Олеся послушно ушла на кухню, так как другой комнаты и в помине не было, а Вика осталась так же неподвижно сидеть. Она не знала, что Олеся не стала играть. Девочке не хотелось в одиночестве собирать кубики, строить города и наряжать кукол. Вика достала портретную фотографию Шуберта, на которой он улыбался ясной улыбкой и смотрел такими светлыми открытыми глазами, а длинные волосы красиво падали на плечи. Вика провела пальцем по контуру его лица, прижала фотографию к сердцу и легла спать, не выпуская фото из рук. Она теперь искала любую возможность, чтобы поспать, потому что реальная жизнь её страшила. Ей хотелось спасаться миром снов, в которые порой наведывался и он, её умерший любимый. Олесю пугали такие минуты, когда Вика ложилась спать. Девочка как будто боялась, что в один из таких разов мать может не проснуться. Олеся на цыпочках, но решительно вошла в комнату матери и сказала:
– Мама! Не спи, пожалуйста.
– А? Что тебе, дочка?
– Я принесу тебе поесть.
И малютка принималась сама что-то готовить. Вика смотрела на неё мокрыми глазами, полными неподдельной благодарности.
– Олеся, я многое поняла. Очень многое. Я как будто ещё одну жизнь прожила. Я не берегла его. Это из-за меня он умер. Зачем, зачем я его ревновала? Почему я это всё поняла только теперь, когда он умер? Если бы я знала, что так будет, я бы так берегла его! Я бы отдала всю любовь, которая только есть во мне. Меня больше всего мучает, что это уже не вернуть, что я не могу подарить ему всё то, что не дарила. Шуберт! Шуберт! Прости меня!
Олеся молча клала подушку под голову матери и кормила её из ложки, а Вика глотала бульон вперемешку с собственными слезами.


2. ВЕНЧАНИЕ

Артём Шашкин и Маша сидели на кухне в своей квартире и советовались.
– Нет, так больше не может продолжаться, – твёрдо сказала Маша. – Я много думала и решила: я забираю Олесю к нам. Вика совсем совесть потеряла.
– Не кори её, о моя чернокрылая голубица! – горестно воскликнул Артём. – Скажи, ты бы убивалась так же по мне?
– Я, конечно, знаю, что ты был бы рад умереть уже ради того, чтобы я по тебе убивалась, но ты этого не дождёшься. Я не дам тебе умереть.
Артём исступлённо упал на колени перед Машей и стал горячо целовать её руки.
– О моя чернокрылая голубица! О, как много любовного недуга в твоих словах! О, как я счастлив, как я счастлив быть любимым тобой! О, как я счастлив любить! О, как я ошибался! Как ошибался!
– О чём ты? – удивлённо спросила Маша.
– Я ошибался в том, что был атеистом! Непоправимая ошибка! Непоправимая ли? – вдруг воскликнул он, ударяя себя кулаком в грудь. – Нет, нет и ещё раз нет! О моя чернокрылая голубица! Завтра же мы с тобой пойдём венчаться! Как много лет потеряно! О, как много лет! Но впрочем, раз я тогда был другим, то я не мог бы тогда стать таким, каким стал сейчас. Всему своё время в этом бренном мире. Путём ошибок и непонимания открываются наши глаза, и никак иначе. О, никак иначе, никак иначе, моя прекраснейшая голубица! Скажи мне! Скажи, согласна ли ты выйти за меня замуж, обручиться со мной теперь уже на небесах путём венчания? Только не говори нет, о свет моей жизни! Соглашайся, даже если храм, где мы обвенчаемся, находится в глухом лесу, за тридевять земель!
– Я удивлюсь, если он находится ближе, чем за тридевять земель, –улыбнулась Маша. – Я согласна.
– О-о-о! Свет вновь зажёгся в моей душе! О, благодарю тебя, любимейшая голубица! Я счастлив, что наши дети увидят это мгновение, самое главное в нашей жизни! О моя чернокрылая голубица! Нам надо будет крестить наших отроков!
– Не беспокойся, – невозмутимо ответила Маша, – я об этом уже позаботилась.
– Что ты хочешь сказать?!! – исступлённо воскликнул Артём, выдирая клок своих волос, как шерсть гималайского медведя.
– Они уже крещены. И Олеся тоже.
– О-о-о!!! – и Артём от избытка чувств упал на пол.
– Артём, советую тебе подняться. Я пролила сегодня масло и не успела вытереть.
Шашкин, хохоча, вскочил на ноги.
– Неужели ты думаешь, что я поверю в это? – воскликнул он, обнимая Машу и пускаясь с ней в пляс. – Чтобы ты пролила масло? Да ещё и не вытерла? Никогда не бывало такого!
– Тебя не проведёшь, – улыбнулась Маша и вдруг нахмурилась: Артём громко зарыдал.
– О моя чернокрылая голубица! Меня терзает и гложет, что мой юный лирик не успел венчаться в Викой! Если бы я раньше понимал, как важно сочетаться не только на земле, но и на всевидящих небесах, я бы сам буквально силой повёл их обоих к алтарю, чтобы увидеть, как просияют их лица, когда священник прочтёт над ними божественную молитву! О-о-о!
На следующий день они действительно обвенчались, так как Артём заранее договорился со священником. А потом Шашкин написал такой стих:


В моей душе настало утро,
Но сколько в ночи я прожил!
Не знал я истинную мудрость,
Хоть на земле я – старожил.

Не сто мне лет, и очень странно
Себя мне старожилом звать,
Но есть и те, кто слишком рано
Спешат на свете умирать.

Я знал такого человека –
О, человека ль просто? Нет!
Он был мой друг, мой друг навеки,
Он был и песнь мне и сонет.

Ах, сколько раз мы говорили
С ним обо всём до темноты.
Зачем ушёл ты, друг мой милый?
В каких селеньях нынче ты?

Я плачу горько! Этот жребий
Тебе достался, словно рок,
Но знаю я, что ты на небе,
Где для тебя поёт сверчок.

О провидение людское!
О смутный глас из темноты!
Мне никогда не знать покоя,
Ведь мне, как прежде, дорог ты.

Ты жив! Ты жив! Ты жив навеки!
Ты юный лирик, о поэт!
Как больно жить без человека,
Чей остаётся лишь портрет.

О голубица! Нам спасенье
Пришло сегодня навсегда,
Когда в малиновом свеченье
Мы обручились в небесах.

О послесловие! О бремя!
О небо, небо! Обручи,
Хоть поздно нынче и не время,
Хоть солнце меркнет средь ночи,

Но обручи, молю я, друга,
С его любимой навсегда.
Не в силах мы избегнуть муки,
Не в силах скорби побеждать.

И человек избегнет разве
Ошибок юности своей?
Пусть солнце лёд тугой расплавит,
Чтоб стала радуга светлей!

Я плачу горько, плачу страстно,
Готов сырую землю грызть!
Но сберегут века то счастье,
Как бережёт рисунок кисть.

Ты не умрёшь, мой юный лирик!
А коль умрёшь – сойдёт с оси
Земля, и тьма наступит в мире,
Как будто солнце погасив!


3. ИНСУЛЬТ

Влад часто ходил к Вике и к Олесе. Девочка очень любила старшего брата и из комнаты бежала к нему навстречу, когда он приходил. Он приносил ребёнку фрукты, сладости, игрушки, и они шли гулять. Влад звал на прогулки и Вику, но она очень редко ходила. В основном она оставалась дома и продолжала смотреть в одну точку, как случалось с ней всё чаще и чаще. На примере этой несчастной женщины вполне можно было бы опровергнуть расхожую поговорку о том, что время – хороший лекарь. В случае с Викой было совершенно наоборот – казалось, что время не только не исцеляет её кровоточащую рану, но ковыряет её острой иглой, вызывая ещё более обильное кровотечение.
Однажды Влад принёс Олесе ворох воздушных шаров, конфеты, ананас, посадил девочку на колени и стал читать ей пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке»:

Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.

Олеся слушала затаив дыхание.
– Влад, Влад, а золотые рыбки существуют?
– Конечно, солнышко. В морях очень много золотых рыбок, только лучше их не ловить, а то они обидятся и не будут исполнять желание. Рыбы ведь очень любят воду, а без воды они начинают задыхаться.
– А я подумала, вдруг золотых рыбок не бывает…
– Почему ты так подумала?
– Катя сказала, что Деда Мороза не бывает.
– Кто такая Катя?
– Девочка, с которой мы гуляем. Она сказала, что ей мама говорила, что Деда Мороза не бывает.
– Ну, наверное, Катя просто нахулиганила, вот ей Дед Мороз и не хочет приносить подарки, а её маме надо это как-то объяснить. А так Дед Мороз очень даже существует.
– А скоро зима?
– Нет, пока не скоро. Сейчас только весна. А ты соскучилась по Деду Морозу?
– Да, очень! А в прошлом году Дед Мороз был очень похож на дядю Тёму.
Влад так рассмеялся, что у него даже слёзы выступили на глазах. А Вика по-прежнему сидела, глядя в одну точку. Парень то и дело косился на неё, не зная, что делать, стоит ли с ней заговаривать или нет. Наконец он робко спросил её, можно ли ему что-нибудь поесть, на что Вика, не поворачивая голову, ответила:
– Поешь, поешь, сынок! Еда в холодильнике.
Олеся слегка дёрнула Влада за рукав и шёпотом спросила:
– Влад, а почему мама называет тебя сынком? Ведь ты сын тёти Лиды.
Вика услышала эти слова, сглотнула слёзы и глухо проговорила:
– Олеся,  я назвала Влада сыном, потому что он сын Шуберта. А мы с Шубертом – одно целое. Значит, Влад и мой сын тоже.
– Пойдём, пойдём на кухню, Олеся, – быстро сказал Влад, – я тебе что-нибудь приготовлю. Вика, вам приготовить что-нибудь?
– Не надо, сынок. Я не хочу есть.
Когда Влад открыл холодильник, он увидел десять бутылок вина на верхней полке и сразу всё понял. По ночам, когда Олеся ложилась спать, Вика в полной мере предавалась своему горю и в одиночестве опустошала бутылки. Владу стало не по себе. Он живо представил, как седая Вика с красными глазами наливает себе бокал за бокалом и пьёт их, бессмысленно глядя перед собой, а потом засыпает прямо на кухне, упав головой на стол. Дома он рассказал об этом Лиде и Рябчикову. Вскоре об этом узнала Маша и сразу приехала с Артёмом к Вике.
– Во что ты себя превратила? – Маша подошла вплотную к сестре и слегка встряхнула её за плечи. – Олеся, иди пока поиграй. Я знаю всё про твоё пьянство. Посмотри на меня. Я свежая, бодрая, у меня ни одного седого волоска. Посмотри на Артёма. Он может похвалиться тем же. А ты думаешь, у нас такая уж простая жизнь? Ты просто не умеешь справляться с трудностями. У многих людей беды гораздо сильнее твоих. У кого-то мужья из окон выкидываются, разбиваются в лепёшку, – Маша покосилась на Артёма и слегка усмехнулась.
– О моя чернокрылая голубица! – воскликнул Артём. – Не будь такой жестокой, прошу тебя! Неужели ты не видишь, как Вике плохо?
– А о ребёнке она подумала? – Маша даже сжала кулаки. – Ты замкнулась на своём горе, а Олеся брошена. Ты плохая мать, Вика. Убиваешься по Шуберту, а о его же ребёнке забываешь. Грош цена твоим переживаниям!
Маша посмотрела на безжизненное лицо Вики, потом на скорбные глаза Артёма и решила, что перегнула палку.
– Ладно, – тихо сказала она. – Эти бутылки мы заберём, Артём отнесёт их в театр, там пригодятся. А тебя и Олесю мы забираем к себе.
Вика испуганно посмотрела на Машу и прошептала:
– Но мне и здесь хорошо.
– Вижу я, как тебе хорошо. А даже если бы было хорошо, повторяюсь, что Олесе не хорошо. Собирайся. А ты, Артём, положи вино в сумку.
Вика начала собираться. Она ослабевшими руками укладывала вещи.
– Артём! Артём! – сипло позвала она. – Возьми гитару Шуберта, пожалуйста. Я не знаю, куда её положить. Я не могу с ней расстаться.
И вдруг произошло страшное: Вика, стоявшая посредине комнаты, рухнула на пол. Не теряя ни минуты, Маша вызвала скорую помощь. У Вики случился инсульт, её забрали в больницу, где она провела двадцать один день, и её хотели выписать, но Маша с Артёмом дали взятку, и больную оставили ещё на две недели. Когда её выписали, Маша с Артёмом забрали её к себе, где всё это время уже жила Олеся. Вика почти ничего не понимала, её приходилось кормить из ложки, причём еда лилась и сыпалась мимо рта. За Викой приходилось всячески ухаживать, так как она стала совершенно беспомощна. Маше пришлось временно оставить работу, но так как она была очень уважаемым человеком, ей обещали, что возьмут сразу же обратно, когда она сможет вернуться. Маша не стала требовать от Артёма, чтобы он тоже бросал работу, потому что кто-то должен был зарабатывать деньги, да и к тому же Артём не мог жить без театра, – Маша это прекрасно знала. Единственное, о чём она попросила Артёма, это чтобы он вёл себя потише в присутствии больной, и Артём покорно исполнил просьбу. Маша даже заметила, что он стал уходить в дальнюю комнату, когда там никого не было, и оставался там долго. Это показалось странным Маше, ведь Артём не любил долго оставаться наедине с самим собой, и она в один из таких разов зашла в комнату посмотреть, что делал Шашкин. А Шашкин стоял на коленях на сухом горохе и молился перед иконой.
– Артём, зачем тебе горох?
– Чтобы мне было больно, чтобы Господь от моей боли скорее услышал мою молитву.
– Причинять себе специально боль – глупо, – категорично заявила Маша.
– Ты не понимаешь меня, о моя чернокрылая голубица! Столько лет я жил в невежестве. Только теперь я понял, насколько я грешен. Как я мог сомневаться, что Бог есть? Как я мог? Дай же мне каяться так, как я умею.
Маша вышла из комнаты, но через какое-то время всё-таки забрала горох, потому что у Артёма стали от него сильно болеть колени. Артём не стал сопротивляться, но продолжал так же усердно молиться, а в свободное от спектаклей время он пошёл в храм подрабатывать алтарником.


4. НОВЫЙ ДАР АРТЁМА ШАШКИНА

Артём Шашкин, который, как известно, был уже не только актёром, но и режиссёром, репетировал в мюзикле «Д’Артаньян» с Владом и другими актёрами сцену казни миледи.
– Лера! – воскликнул Артём, обращаясь к Валерии Григорьевой, актрисе, игравшей миледи. – Спой снова свою арию, только вложи в неё по максимуму все чувства. Ты ведь умеешь, я знаю! Представь, сколько чувств я вложил, когда писал эти строки. О-о-о! Да что я! Представь, сколько всего вложил сам великий Александр Дюма! Представь, что испытывала сама миледи, постарайся вжиться в её образ. Вот что бы ты чувствовала, если бы тебя вели на казнь? Впрочем, ты девушка, не стану мучить тебя такими страшными вопросами. Влад! Скажи ты – что бы ты чувствовал, когда топор навис бы над твоей бренной головой?
– Наверное, мне было бы жаль, что моя жизнь оказалась такой короткой, – вздохнул Влад.
– Но я ведь не уточнил, сколько тебе лет. Быть может, тебе было бы уже сто лет. В таком случае твоя жизнь ни в коей мере не коротка.
– Если бы мне было сто лет, мне было бы уже всё равно! – рассмеялся Влад. – Наверное, я бы уже выжил из ума.
– Не говори так, о Влад! – воскликнул Артём, и глаза его загорелись. – Можно выжить из ума и в двадцать лет, а в сто можно сохранить трезвый рассудок. И знаешь, от чего это зависит?
– От чего?
– От того, насколько сильно человек умеет переживать. Если он переживает в полную мощь, то никогда не сгорит. Самые недолговечные костры – которые горят вполсилы.
– Бывают и исключения, – снова вздохнул Влад, подумавший о Вике, которая от переживаний превратилась в живой труп.
– О нет, Влад! – сотрясая руками, воскликнул Артём. – Если переживать – так в полную силу.
– Я согласен с тобой, Артём, – ответил Влад. – Я и сам не способен на слабые переживания. Иногда так переживаю, что приходится лекарства принимать.
– А это ты брось! – с тревогой отозвался Шашкин. – Забудь про лекарства. Чувства, эмоции – вот лучшее лекарство.
– Но ведь я как раз от чувств и пью лекарства. От чувств у меня болит сердце.
– Ничего, пусть болит! Не порть свой организм химией. Можешь лекарства принимать только перед спектаклями.
– Перед спектаклями мне как раз не требуется.
– Почему же? – удивился Шашкин.
– Потому что перед спектаклями я весь в предстоящей роли и меньше думаю о своём.
– Как же?! Неужели спектакли – это не твоё? О нет, Влад! Ты ещё не всё понимаешь. Ты нашёл своё призвание. Это великое дело – найти себя! Верь мне, о Влад! И театр – это не менее твоё, чем всё остальное, что бы тебя ни касалось. Когда-нибудь ты вспомнишь мои слова и поймёшь, как я был прав. А сейчас просто внимай. О, внимай, Влад! Впрочем, мы отвлеклись. О Лера, спой арию миледи.
И Лера, симпатичная хрупкая девушка с длинными вьющимися волосами цвета льна, начала петь:


– Атос, Портос и Арамис
 И ты, гасконец д'Артаньян!
 Вы свой исполните каприз,
 Казнив меня за мой изъян.

 За то, что лилия плечо
 Моё украсила навек,
 Меня ударите мечом,
 Закинув тело в бездну рек.

 А в душу смотрите ли вы?
 Лишь внешний облик виден вам.
 Атос, ты ждал моей любви,
 Меня казнишь теперь же сам.

 Но не умру я для тебя,
 Живой останусь я сполна,
 Ведь с кем свела тебя судьба,
 Тому твоя душа видна.

 Я буду видеть твой чертог,
 И ты почувствуешь мой взгляд.
 В нём не скрывается порок,
 В нём только боль и сущий ад.

 В аду мы все уже равны,
 В аду нет счёта ни годам,
 Ни дням, что нынче сочтены,
 Ни обескровленным главам.

 Мою главу отбросишь ты,
 Как расколовшийся графин.
 Ты знал немало красоты
 Придворных барышень-графинь.

 Но не забудешь никогда
 Свою миледи, вольный граф!
 Меня убьёшь ты без труда,
 Как снимешь с шеи тонкий шарф.

 Ты кровью всей аристократ.
 Поступок твой я оценю.
 Ты нашей встрече слишком рад,
 И я тебя уже люблю.

 Ах, д'Артаньян и Арамис
 И ты, Портос, смешной чудак!
 Свершите казнь мою на бис,
 Раз осудили просто так

 Меня за бледное плечо
 И за пылающий цветок.
 От ваших слов мне горячо,
 Хотя я чую холодок.

 На свете лилии цветут -
 Я не виновна в том. Оставь
 Себе мой пряник или кнут.
 Прощай, Атос, мой милый граф!

Лера допела и ждала, что скажет Артём.
– Прекрасно, Лера! Я вижу, что ты хорошо поработала над ролью. Но всё же тебе ещё есть куда расти. Теперь ты, о Влад, о моя гордость и моё будущее, обнажи свой меч и покажи коварной миледи, на что способен настоящий мушкетёр. А способен он на всё, в том числе и на убийство женщины, если она провинилась перед землёй и всевидящими небесами.
Влад размахнулся мечом, Лера вскрикнула и упала на пол. Влад пропел:

– Да свершится наказанье
За её коварный нрав,
Раз несла она страданья
Тебе, друг мой, верный граф.

– Влад, я вижу, что тебя сегодня что-то тревожит. Не знаю, что это, но репетировать ты сегодня точно не в состоянии. Ступай же и приходи завтра в наилучшей форме! Я буду ждать тебя, о актёр! – и Шашкин воздел руки к потолку.
Влад поблагодарил Артёма и вышел из театра, но Артём догнал его.
– О Влад! Позволь мне поговорить с тобой. Расскажи обо всём, что тебя терзает. Ты же знаешь, что для меня ты не только прекрасный актёр. Я искренне люблю тебя и желаю тебе счастья. Впрочем, я обо всём знаю, можешь не рассказывать. По твоим расширившимся зрачкам я вижу, как тебе больно. Что я могу сказать, о друг мой! Я сам очень переживаю из-за смерти моего юного лирика. Не было на свете друга, которого я любил бы как его. Но помни, Влад: всё, что мы делаем – мы делаем и для него тоже. Ему было бы больно видеть, если бы мы всё бросили. Мне тоже частенько хочется всё бросить и только и делать, что предаваться своей печали. Но я не могу! Не могу, о Влад! Да к тому же моя чернокрылая голубица не простила бы мне этого.
– А у меня нет голубицы, – грустно улыбнулся Влад, – потому мне легче поддаться соблазну печали.
– Печалься! Печалься, о Влад! Ты был бы бесчувственнейшим человеком, если бы не тосковал. Об одном только прошу тебя: не прекращай играть. Ты нужен мне в театре!
– Хорошо, я обещаю, Артём.
– О-о-о! Это славно! Прошу тебя, не стань таким, как Вика. Больно, больно на неё смотреть! И моему юному лирику не менее больно – я в этом не сомневаюсь.
– Как ты думаешь, Артём, можно ли ей как-то помочь?
– Мы уже немало помогли ей, взяв её и Олесю к нам домой. Но этого мало! О, как этого мало, Влад! Ей нужно лекарство не столько для тела, сколько для души. Нет ничего невозможного. Я буду молиться, и всевидящий Господь откроет мне, как помочь ей.
Однажды Артём зашёл к Владу в перерыве между репетициями и вдруг замер на пороге, увидев Рябчикова, Лиду и маленького Гену, игравшего в солдатиков. Солдатики партизанили в лесу.
– Мама, это твоя бабушка! – сказал Гена, показывая Лиде на одного из солдатиков.
– Молодчина, Генка! – Лида так и просияла. – Настоящий  мужик растёт – это сразу видно.
– А ну-ка, упал-отжался! – вдруг крикнул Рябчиков и сам упал на пол, начал отжимания, а Гена послушно последовал его примеру.
«Да они растят ребёнка совсем как в армии…» – подумал Артём, во все глаза глядя на это боевое зрелище.
– Мама считает меня недостаточно мужественным, вот и навёрстывает эти качества в Гене, – улыбнулся Влад, перехватив взгляд Шашкина.
– Влад – недостаточно мужественный? – воскликнул Артём. – О, как ты ошибаешься, Лида, как ошибаешься! Видела бы ты, как он замахивался шпагой на миледи! Настоящий д’Артаньян!
– Да уж, – усмехнулась Орехова, – совсем как ты – настоящий Гамлет.
– О да! Быть или не быть – мой извечный вопрос. И только в последнее время я твёрдо решил для себя – быть!
И вдруг Артём порывисто убежал на кухню. Влад пошёл за ним.
– Что с тобой, Артём? Ты так внезапно сорвался…
– О Влад! Я стал видеть то, что не видел раньше. Это произошло сейчас и больше не отпустит меня. О, не отпустит, я чувствую!
– О чём ты, Артём? Я тебя не понимаю.
– У меня открылось видение сути вещей, Влад. О, как много я вижу теперь. Я увидел тайные мысли Рябчикова.
– Правда? И какие же они?
– Дай листок. Я напишу стих.
Влад поспешно схватил блокнот, вырвал лист, протянул его Шашкину, и тот написал:

Я вижу, Лида, что тебе не нужен,
Хотя ты мне принадлежишь
И я зовусь по праву твоим мужем,
И ты в объятья мне летишь.

Но знаю я, что ты тоскуешь сильно
О мёртвом Шуберте твоём,
И проливаешь слёзы ты обильно,
Когда идёшь опять в наш дом.

Я на тебя зол, хоть не проявляю
Открыто злости я своей.
Я потому зол, что тебя ласкаю,
А Шуберт для тебя милей.

Когда ты спишь, ты произносишь имя
Его и тихо говоришь,
Что он один всегда был твой любимый,
А утром ты о том молчишь.

И я тебя готов убить, но всё же
Твою бесчувственность терплю,
Поскольку память Шуберта дороже
И я его сильней люблю.

И мне плевать, что я тебя сжимаю
В своих объятьях всё сильней,
А в это время ты опять мечтаешь
О Шуберте, ведь он милей!

– Вот это да! – поражённый Влад смотрел во все глаза на Шашкина.
– Да, да, да! Это теперь моё бремя – видеть всё то, что я не хотел бы видеть. О-о-о! Как странно, что знание может оказаться страшным бременем. Я раньше только смутно догадывался об этом – теперь же вижу воочию.
– А про меня ты что-нибудь видишь?
– Лучше тебе не знать об этом, Влад.
– Почему? – встревожено спросил парень. – Ты видишь что-то нехорошее?
– Я пока сам не пойму.
– Расскажи мне, Артём, прошу тебя!
– Ну хорошо, так и быть. Только не волнуйся. Присядь.
– Да не томи же меня!
– Я вижу странное чёрное пятно вокруг тебя.
– Пятно? Что же это может быть?
– Я пока не знаю.
– Может быть, это из-за того, что я много переживаю?
– Всё может быть. Дай Бог, чтобы ты оказался прав, о Влад! Дай Бог, чтобы мои предчувствия не оправдались.
– Какие предчувствия?
– Сдаётся мне, что неспроста бывает чёрное пятно вокруг человека. Все мы переживаем, о Влад, все! Не думай, что есть в мире человек, который бы не переживал. Даже если кто-то кажется беспечным – это лишь маска. На самом деле он просто не хочет показывать свои переживания. О-о-о! Впрочем, я никогда не понимал, зачем скрывать их. Мне всегда хотелось рассказать о своих печалях всему миру, да чтобы эта исповедь прозвучала на всю вселенную громогласной трубой. Так вот, Влад, я это говорю к тому, что переживают все. Но неужели вокруг всех будут появляться такие странные чёрные пятна?
– Артём, ты меня пугаешь! – в страшном волнении воскликнул Влад и прижал руки к сильно бьющемуся сердцу.
– Забудь всё то, что я сказал тебе.
– Но ты же знаешь, что я теперь не смогу забыть!
– Знаю!


5. «АРТЁМ, ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ?»

Артём сидел напротив Маши, смотрел на неё безумными горящими глазами и прижимал руку к сердцу.
– О моя чернокрылая голубица! Никогда не прощу себе этого!
– Чего?
– Что я показал Владу стихотворение Рябчикова.
– Рябчиков стал писать стихи? – удивлённо приподняла бровь Маша.
– О нет! Рябчиков никогда не был поэтом. Стих написан мною. Я выразил в нём все чувства несчастного человека. Ведь я теперь вижу всё то, что не видел раньше.
– Что же ты видишь?
– Я вижу, сколь ужасно сосуществование двух людей, которых ничего не связывает кроме их общего ребёнка и кроме любви к одному умершему человеку, моему юному лирику. О, если бы ты знала, Маша, как горько возвращаться каждый день домой и видеть в зрачках своего сожителя одиночество. Да, именно сожителя! Потому что разве могут зваться супругами те, кто не испытывают друг ко другу ровным счётом ничего – одно лишь совместное разочарование в надеждах юности! Рябчиков очень несчастный человек, о моя чернокрылая голубица! Он не может упрекнуть Лиду в том, что она плохая жена, но лучше бы она была плохой женой и при этом любила его хоть минуту! За одну минуту порой можно отдать собственное сердце. Веришь ли ты мне, о моя чернокрылая голубица?
– Верю. Ведь когда-то и ты заставил моё сердце биться. Я тебе очень благодарна за это. Когда наши чувства стали походить на любовь, мне было трудно поверить, что они уже на пути к любви. Ты часто совершал безумные поступки, и одним из самых безумных твоих поступков было то, что ты показал мне путь к любви.
– О моя чернокрылая голубица! Как схожи наши мысли! Я и сам считаю любовь величайшим на свете безумием. Но каждый человек должен испытать это безумие! О-о-о! – Артём запрокинул голову и провёл пальцами по своему лицу с таким видом, словно хотел растерзать свои щёки.
– Я с тобой согласна, Артём, – ответила Маша. – Каждый человек должен испытать любовь.
– А Рябчиков её не испытал! – исступлённо воскликнул Артём. – О, зачем, зачем я показал Владу стих! Ведь в нём говорится о его матери и отце! Как должно было болеть его сердце от этих строк! Я должен, должен исправить положение!
«Исправить положение» в понимании Шашкина означало отправить стихотворение Лиде. Он не стал писать его от руки, вместо этого распечатал, чтобы почерк не был узнаваем, и отправил по почте. Когда Лида получила стихотворение и прочитала его, она громко расхохоталась.
– Что с тобой, мама? – испуганно спросил Влад, настолько материнский хохот был демоническим.
– Какой-то идиот решил подшутить! Думает, я поверю. Рябчиков никогда не писал стихи. И кому это пришло в голову?
Влад быстро взял листок, прочитал стихотворение и медленно покачал головой.
– Кто бы это мог быть? – произнесла Лида.
– Понятия не имею, – будничным тоном ответил сын и мысленно прибавил: «Артём, зачем ты это делаешь?»
– Не будем показывать Рябчикову, – решила Лида, порвала листок и бросила клочки в унитаз.


6. «БРЕМЯ ЗНАНИЙ»

После очередной репетиции Артём прогуливался по парку с Владом.
– О Влад! Как горько мне, что я теперь вижу всё и даже больше!
– Некоторые отдали бы жизнь за такое знание, – грустно ответил Влад.
– Они не понимают, насколько это тягостное бремя! – ударил себя кулаком в грудь Шашкин. – Хочешь услышать моё стихотворение?
– Очень.
Артём прочитал:


– О бремя знаний! Бремя знаний!
Зачем я вижу, что не видел?
Зачем открылась вдруг мне тайна,
Что я теперь возненавидел?

О муки жизни! Муки ада!
Мне искупить какой ценою
Мою всевидящую радость,
Что наполняется лишь болью?

Зачем, душою всей тоскуя,
Я вижу темень и на свете?
Зачем в дождливых острых струях
Я вижу плети, плети, плети?

Каким мне ядом отравиться,
Чтобы забыть своё всезнанье?
Но надо жить, хоть трудно биться
На поле мысленном сей брани.

О, дай мне, небо, час забвенья,
Чтоб мог я час дышать спокойно!
Но стану я всего лишь тенью,
Коль распрощаюсь с жизнью новой.

– Какой пронзительный стих! – восхитился Влад. – Тебе в самом деле так тяжело или просто сила искусства заставляет тебя так писать?
– Тяжело, о Влад, тяжело! Одна лишь сила искусства вовек не сотворила бы такие строки. Например, если говорить о Смиби, я раньше не знал, насколько он меркантильный. Хоть я и видел его сущность, но я видел лишь внешнее. Теперь я способен словно проникать ему под кожу и видеть его сердце. И представь – в его сердце одни лишь доллары! Это – цель его жизни. Но разве может такая мелочь быть призванием и главной целью? Больнее всего, что он с такими низменными желаниями играет в театре. А настоящий актёр должен быть бескорыстен. Потому-то ты и станешь великим актёром, о Влад! В тебе живёт самое настоящее бескорыстие! О-о-о! Ты весь в своего несчастного отца. Несчастного ли? О нет! Потому что Шуберт был чистейшей души человеком. Стало быть, он был счастлив. О-о-о! Только актёр, поэт и художник могут быть по-настоящему счастливы! Смиби не актёр, о Влад! А у тебя великое будущее, попомни мои слова!
– Артём, мне не даёт покоя то, что ты сказал мне.
– Ты про пятно?
– Да.
– Мы выясним это в ближайшее время, о Влад! Доверься мне во всём!
– Я доверяюсь тебе, Артём.


7. СЕАНС У ЭКСТРАСЕНСА

Лера Григорьева в перерыве между репетициями подошла к Владу, пьющему чай с заветренным бутербродом.
– Влад, – с лёгким упрёком произнесла девушка, – ты совсем не думаешь о репетициях.
– У меня сейчас сложный период, Лера.
– Да ты вообще весь какой-то сложный! – пожала плечами девушка и нахмурилась.
– Да, возможно, ты права. Я сложный.
– Прости, Влад. Я не должна так говорить. Но я вижу, что тебя что-то мучает. Прости, что лезу в душу. Но я хочу, чтобы мы хорошо играли спектакль, а ты совсем не думаешь о нём. Я переживаю.
– Ты права, Лера. Мне надо на репетициях полностью от всего отключаться. Но для этого надо стать роботом. Я всего лишь человек. Но я буду стараться.
– Влад, мне кажется, я могу тебе кое-чем помочь.
– Чем?
– У меня есть знакомая женщина экстрасенс. Давай сходим к ней? У неё первый сеанс бесплатный.
– Зачем? – парень настороженно посмотрел на актрису.
– Садовая ты голова! – ласково-шутливо ответила Лера. – Не знаешь, зачем экстрасенсы нужны? Они помогают людям разобраться в том, в чём они сами не могут разобраться.
– Но я думал, для этого нужны психологи.
– Психологи тоже, но экстрасенсы гораздо мощнее, потому что они видят то, чего мы не видим.
«Получается, Артём – экстрасенс!» – подумал Влад, но не сказал вслух.
– Как ты думаешь, Лера, а бывают такие экстрасенсы, которые могут что-то увидеть, но не понять, что это такое?
– Это как?
– Ну например, какой-то экстрасенс увидел чёрное пятно вокруг человека. Он может не понять, что это за пятно, откуда оно взялось?
– Не знаю даже. Наверное, это какой-то недоэкстрасенс. Давай сходим к Леониде Стефановне? Она точно тебе поможет.
Влад относился с большим недоверием к экстрасенсам, но так как ему покоя не давало увиденное Шашкиным, он быстро поддался девушке, и они отправились в розовый каменный дом на одной из центральных московских улиц. Войдя, Лера шепнула что-то охраннику, тот нажал кнопочку, и турникет-вертушка пропустил посетителей. Они поднялись по мраморной лестнице на цокольный этаж, и девушка позвонила в обитую бархатом дверь. Дверь тут же автоматически открылась, и гости прошли в небольшую комнату, обставленную в домашнем стиле. По стенам стояли шкафы с фотографиями и с чашками, у окна стоял невысокий столик с зажжёнными свечами, а окно было задёрнуто тяжёлой занавеской розовато-кремового цвета, отчего ни единый луч солнца не проникал в комнату. Но главным экспонатом была сама Леонида Стефановна, очень толстая блондинка с густыми бровями и жирными губами. Она была одета в балахон, похожий не то на ночную рубашку, не то на пеньюар, а на каждом пальце красовалось по кольцу.
– Здравствуй, Леонида! – радостно приветствовала Лера даму. – Это Влад, тот самый парень, про которого я тебе рассказывала.
– Садитесь, – густым сопрано произнесла Леонида, указывая Владу место в глубоком коричневом кресле.
Влад сел. Лера устроилась на стуле напротив, а дама встала над парнем.
– Закройте глаза, – монотонно, раскачиваясь влево и вправо, взад и вперёд, загудела она, – вы прогуливаетесь по лесу. Вы слышите пение птиц. Птицы перелетают с ветки на ветку. Шуршит листва, серебристо переливается ручеёк. Вам хорошо и ничто не тревожит. Солнце мягко пробивается сквозь листву и ласкает вашу кожу. Каждый листик можно сосчитать. Вам хочется пройтись босиком, вы снимаете ботинки, идёте по тёплой приветливой земле, и вдруг ваша нога нащупывает что-то скользкое… ЗМЕЯ!!! – пронзительно закричала Леонида, грузно подпрыгнула и хлопнула в ладоши прямо перед носом Влада.
– А-а-а!!! – от испуга закричал парень, тут же открыл глаза и вскочил на месте.
– Что я могу сказать? – развела руками Леонида. – У вас повышенная тревожность. Очень виктимный тип. Вас слишком легко напугать. Вы весь в себе, слишком напряжены, много о чём думаете, пережёвываете, перемалываете, переживаете. Вам надо меньше думать.
– Но как я могу меньше думать?!
– Очень, очень виктимный тип… – покачала головой Леонида. – Вам надо думать, но в положительном ключе. Все наши мысли привлекают всё, происходящее с нами в жизни. Подобное тянется к подобному. Меньше думайте о прошлом.
–У меня отец погиб – понимаете?
– Меньше думайте об этом. Всё, что было в прошлом, уже ушло, и надо двигаться дальше. Очень, очень виктимный тип… Жизнь продолжается, вы должны понять это.
– Я с детства не знал отца, узнал его совершенно случайно. Вы понимаете, у меня не было человека ближе! Но я переживаю не только из-за себя. Если бы можно было, чтобы он ожил, при условии, чтобы мы с ним не общались, я бы с радостью согласился!
– Очень, очень виктимный тип…
– Я, пожалуй, пойду. До свидания! – Влад поднялся с кресла и направился к выходу.
– Влад, подожди! – Лера сорвалась было со стула, чтобы догнать парня, но Леонида схватила её за руку.
– Подожди, лапулечка! Мы сейчас тобой займёмся. А то ты с ним пообщалась и приняла на себя часть негатива. Садись-ка в кресло, закрой глазки. Шуршит трава, ты идёшь по красивому лесу, вокруг цветочки, птички поют, благоухание…


8. ЦВЕТЫ И ЛЮДИ

Мало-помалу Вика стала приходить в себя. Но это касалось только здоровья. Она стала оправляться от инсульта, но душевное состояние оставалось прежним, если не ещё хуже. Порой её взгляд становился похожим на взгляд ребёнка, заблудившегося в лесу и удивляющегося, как он здесь очутился. По квартире она передвигалась еле-еле, стараясь уцепиться за стены, но у неё не получалось даже схватиться за них. Говорила она почти по слогам и часто плакала, держа в дрожащих руках фотографию Шуберта или обнимая его гитару. Олесю и детей Артёма с Машей она не замечала. Олеся стала как будто ещё одним ребёнком Шашкиных, поскольку их забота о ней превзошла материнскую, которой уже давно и не было. С детьми Артёма и Маши девочка тоже сдружилась и с удовольствием играла, как и подобает ребёнку. Когда приезжали Рябчиков и Лида с маленьким Геной, девочка и с ним радостно играла, а Гена рядом с ней становился другим. С родителями он был как маленький солдат, готовый по первому приказу кидаться в бой и наступать на противника, а с Олесей он становился просто маленьким мальчиком – весёлым и лучезарным. Порой Олеся подходила к матери, Вика гладила её по голове, говорила пару секунд что-то бессвязное, а потом отстранялась и делала жест дочери, чтобы та пошла сама поиграть, и девочка грустно уходила. Но зато Артём с Машей восполняли ей всё то, что не давала Вика.
– Как тяжело смотреть на Вику, Артём, – говорила Маша Шашкину. – Я не знаю, как на неё воздействовать. Она совершенно не хочет возвращаться к нормальной жизни.
– О-о-о! – Шашкин заломил руки и откинул голову. – Я вижу её сердце, ведь я теперь всё вижу. Она очень любит моего юного лирика. Без него она не живёт, не видит солнца, не чувствует весеннего ветра…
 – Её любовь эгоистична, – отрезала Маша.
– О моя чернокрылая голубица! Все мы в какой-то степени эгоисты, кто в чём. Покажи человека, который в полной мере думал бы о других, забывая себя? Да и к тому же все мы нуждаемся в страданиях. Такова человеческая природа. Послушай, какой я написал стих от имени Вики.
И Шашкин прочитал:


– Любимый мой, я не живу!
Я лишь топчу ногами землю
И безнадёжную листву,
Что голосам небесным внемлет.

Любимый, мир мой – сущий ад,
И я сгорать в огне устала,
Я лишь хочу вернуть назад
Всё то, что раньше мне сияло.

Сияло ль солнце из окна?
О нет! Твоя улыбка только!
Сверкали краски на луне?
Нет! Лишь глаза твои! В них столько

Читалось нежности навзрыд –
Я от любви душой рыдала.
Мне лишь в забвенье путь открыт,
И всей земли мне стало мало.

Ни есть, ни пить я не хочу
И угасаю я бесследно.
На жизнь свою я не ропщу,
Ведь не осталось и последних

Сил, даже чтоб клеймить судьбу.
Любовь моя, как много боли!
Живая я уж во гробу
И на свободе как в неволе.

Тебя мне не вернуть назад.
Уносит смерть – возврата нету.
Не звёзды в небесах горят –
Глаза твои, где много света.

Я умерла с тобой навек,
Моя душа уж неживая.
Ушедший в вечность человек,
Зачем же я не умираю?

Маша покачала головой, задумчиво глядя на какой-то заморский цветок в горшке, принесённый однажды Артёмом Шашкиным.
– Этот цветок отвратительно пахнет, – сказала Маша. – Почему ты принёс именно его? Много есть других хороших цветов, те же фиалки, например. Неужели ты сам не чувствуешь запах?
– Чувствую, о моя чернокрылая голубица! Ещё как чувствую! Но мне никогда не пришло бы в голову избавиться от этого цветка.
– Но от него придётся избавиться, Артём, как это ни прискорбно.
– О моя чернокрылая голубица! Будем откровенны. Вика доставляет нам много сложностей. Но неужели мы когда-нибудь помыслим о том, чтобы избавиться от неё?
– Это неудачное сравнение. Человека с цветком можно сравнивать только в поэзии.
– Вся наша жизнь – сплошная поэзия!
– Раньше ты говорил, что жизнь – театр, а люди – актёры, – усмехнулась Маша.
– Так я и не отказываюсь от своих слов, о моя чернокрылая голубица! – Артём порывисто обхватил свои плечи руками и откинул голову, которая тут же упала на грудь, как скошенный цветок.
А Вика тем временем стояла у окна, глядя вдаль, как будто ожидая, что вдруг Шуберт подойдёт к дому, увидит её и приветливо махнёт рукой. А потом исчезнет навек…

9. В ХРАМЕ

Влад долго держал в себе поход к Леониде Стефановне, но в конце концов не удержался и рассказал Артёму. Артём дико вскричал:
– Как ты мог, о Влад? Как ты мог? Экстрасенсы – люди, далёкие от истинной веры. Они Бога не знают!
В этот момент к ним подошла Лера, смутно почувствовавшая, что речь идёт о чём-то, напрямую связанным с ней.
– О Лера! Зачем, зачем ты толкаешь Влада на ложную дорогу? Влад очень дорог мне. Это сын моего лучшего друга, моего погибшего друга! О-о-о, я вижу, что и ты сама живёшь в сплошной тьме! Слепой ведёт слепого!
Лера посмотрела на Артёма и подумала уже в который раз, что её режиссёр – слегка помешанный человек.
– Я поведу вас обоих в храм! – воскликнул Артём и заломил руки.
– Нет, я не пойду, – твёрдо ответила Лера.
– Почему? – спросил Влад, и девушка удивлённо посмотрела на него, почувствовав в этом «почему» неприятие с его стороны её убеждений.
– О Влад, не говори хоть ты, что не пойдёшь! – воскликнул Шашкин.
– Я и не говорю. Мне хочется смыть с себя тот поход к Леониде.
Когда Лера услышала эти слова, её глаза покраснели. Она убежала куда-то.
– Ты очень ей нравишься, – таинственно шепнул Артём, – даже более чем. Я теперь всё вижу, о Влад! Остерегайся этой девушки. Впрочем, она скоро сама покинет театр. Надо подумать, кто же будет у нас теперь вместо прежней миледи.
В скором времени Артём выбрал день, когда в одном из московских храмов было мало народу, и привёл туда Влада. Шашкин подробно рассказал парню, что тот не должен накануне не есть скоромную пищу, а начиная с двенадцати ночи перед причастием не должен пить даже простую воду.
– Ты выдержишь, о Влад! Я верю в тебя!
И вот они вошли в храм. Артём купил свечи и протянул половину из них Владу, который несмело вставил их в подсвечники перед иконами.
– Артём, я волнуюсь, – прошептал Влад, который секунду назад хотел удержаться от этих слов, чтобы не показаться слабым, но не выдержал.
– Не бойся, о Влад, – шепнул в ответ Артём. – Путь к Богу всегда тесен и тернист, но он стоит того, чтобы ступать по нему. Ступай же на исповедь!
Влад нерешительно смотрел на мягкий свет, разливающийся вокруг свечки, которую он поставил перед иконой Богородицы с Младенцем. И как раз в этот момент очень старенький священник с длинной седой бородой ласково позвал:
– Вы хотите исповедаться, юноша?
– Да! – Влад решительно подошёл к нему и встал на колени, так как священник сидел на складном стуле. – Я слишком ленивый. Иногда у меня бывает настроение, что хочется получать от жизни одни удовольствия, а иногда наступает такая апатия, что не хочется никого знать, только сидеть одному – и всё. Я слишком ранимый, но мне кажется, что за моей ранимостью стоит только излишнее самолюбие и обидчивость. Я скрытный. Я не могу подпустить к себе всех подряд…
– Тебе и не надо подпускать всех подряд, – ласково улыбнулся священник.
– Значит, скрытность – не грех? – спросил Влад и внезапно заплакал, а священник поспешно накрыл его епитрахилью и прочитал молитву об отпущении грехов.
– Целуй крест и Евангелие и останься. Я хочу сказать тебе кое-что.
Когда Влад вновь встал на колени перед священником, тот тихо и осторожно проговорил:
– Ты очень переживаешь из-за смерти отца.
Влад удивлённо посмотрел, и слёзы снова полились из его глаз, а священник вдруг поцеловал его в лоб и необыкновенно проникновенным голосом заговорил:
– Твоему отцу сейчас хорошо. Он на небесах. Он хочет, чтобы и у тебя всё было хорошо. Он тоже тебя очень любит и молит Господа, чтобы ты был счастлив. И Господь услышал его молитву. Ты долгое время жил в опасности, в смертельной опасности.
Влад понял, что речь шла о пятне, увиденном Артёмом. Священник тоже увидел, но, в отличие от Артёма, сумел объяснить происхождение этого пятна:
– Когда-то одна страшная женщина очень захотела понравиться твоему дедушке, отцу твоего отца. Она всякие хитрости пускала в ход, как принято у них, у женщин,  но твой дедушка не поддавался. Не нравилась она ему. И тогда она пошла к колдунье и попросила её наложить проклятие и на твоего дедушку, и на всех мальчиков, которые будут появляться в вашем роду. Потому и погиб твой отец. И ты должен был погибнуть.
– Я погибну? – прошептал Влад.
– А я сейчас молитву прочитаю – и не погибнешь, – и добрый, весёлый свет заиграл в зрачках у батюшки, который тут же стал читать молитву, а слёзы помимо воли Влада снова застилали его глаза.
– Ну всё, – произнёс священник, – ты не погибнешь. Ты будешь очень счастлив. Проклятие с твоего рода снято.
– Батюшка, как мне благодарить вас? – Влад порывисто поцеловал руку старенького священника, но тут же погрустнел и прибавил: – Мне кажется, я никогда не смогу простить эту женщину, которая прокляла мой род. Из-за неё умер мой отец.
¬– Постарайся простить, потому что она уже наказана, – тихо отозвался священник. – Но это ещё не всё! Я сейчас помолюсь за жену твоего отца, её ведь никакими пирогами в храм не заманишь. Сидит, грустит всё… – он поднял глаза к куполу и снова стал произносить молитву.
После Влада исповедался Артём. Они причастились святых Христовых таин, а после службы Влад рассказал Артёму весь свой разговор с батюшкой.
– Я потому  и привёл тебя именно в этот храм, что знаю этого батюшку, – плача, ответил Шашкин, – только он мог бы снять с тебя это пятно. Он один такой во всей Москве, – таинственным шёпотом добавил Артём.

10. ВИДЕНИЕ

Прошло несколько месяцев. Наступила зима. И в один из декабрьских вечеров Вика спала, опёршись лбом о стол. В этот день вся семья Шашкиных и Олеся ушли в театр смотреть Гамлета в исполнении Артёма, который неизменно играл датского принца на протяжении стольких лет. И вдруг необыкновенное видение посетило Вику. Это был не сон, но и не явь. Вика увидела себя в снежном лесу. Снег крупными хлопьями сыпался на деревья, опадая вниз с тяжёлых ветвей. Вика была молода и стояла в лёгком светлом платье. Ей было очень холодно. И вдруг вдали она увидела мчащегося навстречу всадника. Когда он подъехал и соскочил с коня, Вика узнала любимого Шуберта, и ей сразу стало тепло. У поэта в руках был хрупкий и необыкновенно красивый подснежник. Вика смотрела на Шуберта, как на солнце, и не могла оторвать глаз. Как он был прекрасен среди снежной белизны, среди волшебной роскоши зимы! Шуберт обнял Вику, поцеловал и улыбнулся так ласково и нежно, что Вике показалось, что она сейчас и без крыльев взлетит в небо.
– Вика, я люблю тебя, – заговорил поэт, глядя в её глаза, – но я должен был уйти. Я всё равно с тобой, поверь мне! Мы обязательно встретимся на небе. Я очень жду нашу встречу. Но ты пока должна жить. Пожалуйста, позаботься об Олесе, не оставляй её. И пусть этот цветок напоминает тебе обо мне и о том, что настанет день, когда мы с тобой никогда больше не разлучимся, – Шуберт протянул ошеломлённой Вике подснежник, снова поцеловал её, вскочил на коня и ускакал, растворившись в белой пелене.
Очнувшись от видения, Вика почувствовала, как слёзы катились из её глаз. И вдруг она взглянула на свою руку, в которой остался тот самый цветок, подаренный Шубертом! Женщина воскликнула и побежала за маленькой вазочкой, налила в неё воду и поставила подснежник.
Когда Шашкины и Олеся вернулись домой, Вика поспешно побежала встречать их у двери. Она взяла Олесю на руки и стала качать, как младенца, напевая песенку «В траве сидел кузнечик».
– Олеся, ну как, тебе понравился Гамлет? Хорошо дядя Тёма играл?
– А разве он играл? – удивлённо заулыбалась девочка.
– О-о-о!    Дитя!   Твои   уста    глаголют   истину!   Я  не  играл – я жил! – воскликнул Артём, сотрясая воздух руками.
– Олеся, пойдём, поиграем с тобой! – суетилась Вика, словно стараясь поскорее наверстать всё упущенное за долгое время.
– Подснежник? – Маша изумлённо оглядела со всех сторон цветок. – Откуда в декабре подснежники? А даже если бы и были, откуда он у тебя, если ты не выходишь из дома? Я не понимаю… Подснежники в декабре…
– Такое бывает, о моя чернокрылая голубица! – прошептал Артём.
– Я не могу понять…
– А ты и не старайся понять. Просто поверь.


ЭПИЛОГ

Вика гуляла по зимнему парку и фотографировала дочь, смеющуюся и танцующую под снежинками. У них появился новый фотоаппарат, который Маша подарила им на Новый год.
– Вика, вы представляете, что произошло в театре? – смеясь, воскликнул Влад, подбежавший к гулявшим. Он гулял вместе с ними, но на какое-то время отлучился, чтобы предаться мечтам, и теперь вернулся.
– Что произошло? – улыбаясь, спросила Вика.
– Артём заявил, что уходит из театра насовсем, устроил бенефис в честь прощания. Мы там всё шикарно устроили, много еды было, подарки всякие, тосты, речи. Конечно, все были в шоке, что Артём внезапно решил уйти, но всем пришлось смириться, он так всех убедил, что устал и ему пора на покой.
– Ему-то на покой? Да он молод и полон сил! – грустно улыбнулась Вика. – Что ты такое говоришь, Влад?
– А вы слушайте дальше! Знаете, что произошло в конце бенефиса? Артём заявил, что это была шутка, что пока он жив, он никому не отдаст датского принца и будет играть его даже из последних сил! Вы бы видели, как Смиби возмущался, что много денег на бенефис было потрачено!
Вика, смеясь, запрокинула голову. Олеся тоже хохотала и закидывала снежками мать и Влада, а Влад весело уворачивался.
– Это же Артём, что вы хотите! – смеялся Влад, на бегу хватая снежок и лепя из него ком.
Когда они вернулись домой, Артём собрал всех в комнате и прочитал им своё новое стихотворение:


– Быть или не быть? Конечно, быть!
Это понял я внезапно,
Как когда-то начал в мире жить,
Ощущая жизнь, как тайну.

И играть я буду до конца.
Жизнь – театр, а мы – актёры.
И пускай коснётся тень лица,
Пусть ступает следом горе,

Но ответ я дал себе сейчас:
Надо жить всегда вовеки!
И пускай несёт вперёд баркас,
Позади оставив реки.

Только море, только океан!
Океан любви до гроба!
В наших душах слишком много ран,
А в сердцах так много крови.

Но излечимся мы от тоски,
Когда небо распахнётся.
Быть или не быть? Мне лепестки
Рассказали всё о солнце.

Быть или не быть? Мне солнца свет
Рассказал всё о вселенной.
Быть или не быть? Один ответ!
Он ладьёй плывёт по венам.

Быть или не быть? Всегда служить
И любови, и искусству!
Быть или не быть? Конечно, быть
И гореть в прекрасных чувствах!

Все зааплодировали неподражаемому Артёму, который эффектно раскланялся и вновь заявил, что ни за какие богатства не оставит ни театр, ни чернокрылую голубицу.
Через какое-то время Вика хотела вернуться с Олесей в свою прежнюю квартиру, но девочке так понравилось жить у Шашкиных, она посмотрела такими жалобными глазами на мать и с такой робкой грустью произнесла:
– Мам, а дядя Тёма обещал сегодня из театра Йорика принести…
Это была правда. Вообще Йорика нельзя было выносить из театра, но Артём решил сделать это специально для Олеси. Одним словом, девочка разжалобила Вику, и они остались жить у Шашкиных.
Что касается подснежника, то он занял теперь место на окне викиной комнаты и никогда не увядал. А что касается цветка с неприятным запахом, принесённого когда-то Шашкиным, то Маша, она же «чернокрылая голубица», не стала терпеть в квартире столь зловонный «аромат» и отнесла цветок своей знакомой, которая работала в оранжерее.