Альберт подул на занемевшие кисти рук, нервно хрустнул суставами пальцев. «Да что ж такое, опять не летом! Народ нам это еще припомнит», - шепотом пошутил кто-то позади него. Но молодому поэту было не холодно в легком полупальто, он дрожал от волнения, подозрительно похожего на страх. Прошло уже десять лет с тех пор, как он впервые вышел на сцену, и после этого были сотни, если не тысячи выступлений перед самыми разными зрителями – от своих одноклассников до бастующих рабочих проданных иностранными корпорациям заводов. Он уже давно научился справляться с некоторой свойственной ему боязливой стеснительностью, открываться для слушателей и сохранять полный контроль даже в минуты наивысшего эмоционального и творческого напряжения. И все-таки сейчас он нервничал, и не мог унять дрожь пальцев, и боялся, что голос сорвется в самый неподходящий момент. Впервые было сразу так много слушателей и зрителей. Черевский стоял на пирамидальной трибуне, наскоро установленной на месте снесенного 18 лет назад мавзолея. Рядом, в абсолютно естественной и непринужденной позе стоял Тихонов, а немного позади Кайсаров. Белова видно не было, наверное, спустился, чтобы поторопить техников, которые все никак не могли настроить трансляцию. Альберт знал, что не только три тысячи человек, собравшиеся плотной толпой вокруг трибуны, будут видеть и слышать его, но и десятки тысяч людей, которых не вместила площадь, и для которых были установлены огромные экраны и динамики на военной технике, и даже, без преувеличения, десятки миллионов жителей государства, которое совсем недавно потеряло свое официальное название, вернув свою суть и став просто Россией.
Тихонов сделал едва заметное движение головой, призывая его выйти вперед. Выступление поэта должно было стать эпиграфом к речи Тихонова и остальных. Юноша еще раз глубоко вздохнул, набираясь решительности. Зрительный контакт с Владимиром уничтожил неуместный страх, ползавший липкими червями на краю сознания, наполнил сердце тем жаром, за который Альберта еще при жизни называли гениальным. Поэт сделал три шага по трибуне, к невидимому, но ощущаемому благодаря вибрации акустическому барьеру.
- Товарищи! – обратился Черевский к замершей в почтительном молчании толпе. – Сегодня я не буду читать свои стихи, - и прежде чем слушатели успели ответить удивленно-разочарованным вздохом, продолжил: - Я прочитаю для вас стихотворение замечательного советского поэта Николая Добронравова. Некоторым из вас это стихотворение может быть уже знакомо в виде песни, остальные услышат его впервые.
Он замолчал, взглянув на небо. Бесцветное, высокое, обычное осеннее небо над пока еще столицей.
«Новый день берет свое начало
На бескрайних улицах Москвы,
Никогда у неба не бывало
Глаз такой влюбленной синевы…»
Когда Альберт закончил, толпа, как и всегда, еще долго скандировала строчки припева:
«Наша Родина – Революция,
Ей единственной мы верны!»
На серой, забитой до отказа людьми, площади как будто стало светлей. Альберт повернулся и сошел с верхней площадки, покачнувшись только на ступеньках, где его не могли видеть с площади. Кто-то ловко подхватил его под руку, не позволив запнуться и упасть. Поэт поблагодарил вымученной улыбкой, вырвал руку и поспешил спуститься под вторую платформу, где в тесном помещении между двумя блоками, среди сотен толстых проводов и кабелей, ютились техники. Альберт сел на шершавую фанерную крышку ящика с колонками и закрыл руками бледное лицо с горящими, не то от холода, не то от лихорадки, щеками. Звуковики посмотрели бы на него удивленно, если бы не были заняты – сверху, а казалось, что отовсюду, раздавался голос товарища Тихонова. Он говорил недолго, чтобы не утомлять народ – лаконично и красноречиво одновременно. Для него, в отличие от Альберта, эта речь 18-ого ноября на Красной площади не была самой важной, лишь одной после и перед многими не менее важными обращениями, каждое из которых в той или иной степени приближало к бесконечной и великой цели.
- А теперь, товарищи, как логическое завершение сегодняшней церемонии, по традиции, должен звучать гимн. Надеюсь, вы простите нам, что нового гимна мы пока не придумали, - (смех в толпе) – Поэтому, по заявкам трудящихся, для вас звучит старый.
Раздалась многократно усиленная акустикой знакомая каждому мелодия, но с первых аккордов немного другая, а потом и слова, которые с трибун не звучали больше сорока лет: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…»
***
«Принцип преемственности, - любил повторять Тихонов, - один из немногих неизменных законов истории».