1
После трёх дней пути лесными тропами и стремительного броска через хребет, я вышел к долгожданному морю. Место, куда я попал, оказалось свободным от людей. Я находился на высоком уступе, обрывавшимся почти в воду. Далеко внизу, во всей красе, царствовал первобытный хаос. Камни и валуны, как доисторические звери, скатились к морю, коснувшись первых волн. Волны бесстрашно бросались им навстречу – но рассыпались, кипели и примирялись, спокойно омывая твердь.
Море пахло, море журчало, море заманивало вдаль.
С обрыва, к самой воде, я обнаружил крутой спуск и оказался вскоре на грани двух стихий. Мир предлагал мне вести откровенный разговор. Я давно ходил по этим горам, не раз выходил к морю. Много раз, без свидетелей, я вставал лицом к лицу с лесом, морем и зверьми. Мы давно понимали друг друга, мы давно вели тайный разговор.
Я сидел и смотрел, как идут из глубин океана волны. Каждая шла и гудела своим ритмом. Что за лоно порождало их? Я понимал язык этих волн, мог с ними говорить. Всё это была музыка, её естественные ритмы: шёпот пены и гул из глубины. Я прислушался – нет, слова их меня не касались, не прельщали. И тогда я поднял свой взор в поднебесье и воззвал:
– Кто-нибудь есть в этом мире пустоты?
Тотчас кто-то услышал мой голос – и пришёл. В общую музыку влился гул поднебесный, в гуле том прозвучали звуки ответного певца.
– Я – Свежий Ветер, – ответил мне незримый. – Кто ты, зовущий человек?
– Грустно мне одному ходить по белу свету, и некуда больше мне идти.
– Чем ещё истомилась плоть твоя, о чём расскажет грусть? – спросил меня Свежий Ветер.
– Я только грезить умею, и в грёзах улетать, – отвечал я предельно откровенно.
– Хочешь, другом буду тебе, невидимым и тайным? – вдруг предложил мне Ветер. – Вместе пойдём охотиться за чудесами. Нам только выслушать друг друга, нам только слово друг другу передать.
Так мы заключили вселенский наш союз. Мы – собиратели слов, ценители историй.
«Я донесу до тебя повесть первую о Первом из людей, – начал мне исповедоваться Свежий Ветер. – Многих историй я был свидетелем незримым. Всё началось с того, что человек тот однажды вздохнул, открыл глаза, ничего про себя ещё не зная. Мир тотчас очнулся вместе с ним: свет вспыхнул, ветер ударил, и облака заиграли в честь него. С удовольствием человек осмотрел тело, которое только что обрёл. В этом теле чудилась дикая сила: жажда любить, и радость убивать.
Раскрывая себя, человек встал на ноги, сделал первые движения в пространстве. Он ступал мягко и бесшумно, ещё не сознавая, что входит в танец, что начинается некий ритуал.
Первый зверь напал на него внезапно. Он увидел, как Тьма извергла Смерть. У человека мгновенно сработали инстинкты – он готов был к этой блистательной игре. Человек увидел в прыжке несущегося саблезуба, и себя, не имевшего ни клыков, и ни когтей. Завизжало, ощетинилось всё его существо от страха – и вдруг взлетело в прыжке навстречу зверю, и глаза его вспыхнули магическим огнём. Словно молнией зверь убит был на лету.
Весь вопрос Философской Смерти состоял, быть Человеку, или ещё не быть, начинать движение, либо вообще не возникать. Человек осознал, что он совершенно дикий, как эта магия его, как эти звери для него. Верный такт уловило тело: руки, ноги и торс в змеящихся извивах – и его же мгновенные броски.
Пошёл далее Дикий Человек. Много зверей приняло его вызов – появление его – и пришли его убить. Кто-то хотел им насытиться, кто-то просто его ненавидел, презирал. Слишком выглядел он беззащитным, достижимым. Однако рукой человек очертил вокруг незримый круг – и ни единый зверь в этот круг войти не мог. И слово творящее произнёс – преобразившись в засасывающую тьму. Никто не умел так магически творить.
«Но куда я уйду, куда пройду?» – терялась, вязла мысль. Как пропали иные, оставшись слепы, уйдя немыми. Всё распадалось, и всё кончалось смрадом, пустотой. Так заявлялась Смерть – зверь странный, ускользавший. Где этот зверь – он не видал, где эта сила – её нет. Кого бы вызвал он на свой последний бой, кого бы мог убить?
Вот также уходили и мамонты, исполины, проваливающиеся в туман (он был всё ближе к истине) и не выходили обратно никогда. Блаженная грусть шептала ему из пустоты, уповая в ней затеряться и пропасть.
Только светила были неподвластны. Не мог человек их ни убить, ни магией остановить. Очевидно, туда уходила невидимая Смерть, там было убежище её. Вышел раз звёздной ночью Дикий Человек с луком натянутым в руках и, широко расставив ноги, стал посылать свои стрелы в небеса. Хотел он пощупать эти звёзды, всё про всё узнать. Но в тайне мечтал поразить невидимую Смерть. Со звоном взлетали его стрелы и где-то терялись среди звёзд. Вдруг, в этой бессмертной панораме, ему открылось смотрящее лицо. Оно улыбалось отважному стрельцу, согласно кивая каждой им пущенной стреле. Знало лицо, чем кончится эта дерзкая стрельба. При том человек по-детски смеялся и вопросительно смотрел на каждый кивок этого звёздного лица.
О, если бы Смерть вышла тогда вперёд, на честный бой!
Увидев действие это, вышли к нему иные люди. Став в круг, начали они вместе великий штурм небес. Разом пошли их стрелы – каждая к своей звезде. Великий гул раздался над Землёй. Попадали некоторые из звёзд. Но лицо Неизвестного, явившись ещё раз, смеялось от души.
Продвигаясь далее, пересекая знойную пустыню, Человек обнаружил явление в высшей степени странное. Было это живое существо, но совершенно отличное от диких, от зверей. Тонкое, весьма непрочное, почти невесомое создание, не совместимое ни с силой, ни с жизнью, ни с магией её. Лицо игрушечное, словно придуманное кем-то, явно не искушённое в звериной красоте. Глаза и губы на бледном личике красовались случайными мазками. Нос – изящно выточенная кость, а зубы – набор из камушек маленьких, и отшлифованных до белизны.
Но девушка (это была она) знала, кто она есть, знала цену себе, силу магии своей, знала, зачем попала в эту дикую пустыню. Знала, что родословная её от звёзд и вот сошла она царствовать, повелевать.
Она увидала юношу и вспыхнула изнутри магическим огнём. Всё было при нём, ничто не обманывало её надежд: звериный оскал лица и жажда побеждать в повадках тела. Большой соблазн был насчёт такого зверя. «Какое великолепное дитя, – залюбовалась она свой находкой, – я выращу из него настоящего царя!» Тотчас брошены были все чары, имеющиеся про запас – всё, чем девушка была наделена в избытке. Она оказалась слегка испуганной, потом потупилась глазками, произнеся своим слабым голоском:
– Смотри, какая я иная. Я совсем не похожа на тебя. Я истаиваю, как тонкая льдинка, я легка, как мотылёк, я бессильна, как летний ветерок. Смотри, насколько разнится моё тело и твоё…
Он посмотрел изумлённо на неё. Действительно, такое чудо он видел в первый раз.
– Ты откуда взялась, из ничего? Неужели пустыня способна подобное родить?
– Я не знаю про это, – пролепетала девушка чуть слышно. – Я просто появилась здесь, перед тобой… возможно, я порождение солнечных лучей.
Первобытному эта магия была непонятна и чужда. Не знал он ничего про женскую магию – на какие она способна чудеса.
– Хочешь тело моё разобрать отдельно по частям, – продолжала она доверчиво ему, – или попробовать его на вкус? Ты убедишься, всё иное у меня, не встать твоим зверям.
Вдруг заиграли невиданные звуки, вспыхнули краски в небесах, началось стремительное движение вокруг – солнца, неба и песка – но девушка пребывала неподвижно перед ним. Он, то ли проснулся, то ли он был уже не он – это ему предстояло разгадать.
«Да что же мне делать с этим телом?» – в отчаянии думал он, рассматривая все чёрточки возникшего из ниоткуда существа. Он мог бы убить его, но ему никто не угрожал, он мог бы съесть его, но он был сыт. Сказать какие-то слова? Но она пришла из ниоткуда, разве поймёт она его слова. «Взять руками её, узнать, что стоит эта плоть. Но что-то змеиное угадывалось в её повадках: она обернётся и убьет. Переделать её в подобие своё, переплясать, переиграть, но буду ли я всем этим насыщён?»
Она же видела его насквозь: неведенье детское его, смятение дикое его. Вдруг всё пришло в изумление, в невиданный переполох. Нечто подобное он видел только у зверей. Но то была чисто звериная игра. А у них всё взорвалось, всё смешалось – то ли она раскрыла всё ему, то ли он что-то вспомнил про себя. Юноша не узнал об этом, ибо перевернулся в это время мир.
Когда он вернулся в своё тело – из дальних странствий, из небесных стран – то ничего вокруг не узнавал. Он словно родился ещё раз.
Кто-то опять посмотрел на него с улыбкой с загадочных небес. Повелевал им и при этом защищал.
Человек оглянулся. Много богов таилось вокруг него в пустыне, и все они были от зверей, от страсти на крови. Эти невидимые боги шептались меж собой. Много чего они замышляли для него».
2
Поведав эту историю, Свежий Ветер прокричал с небес:
– Теперь послушай, что говорят мои собратья волны. Они давно пытаются тебе что-то рассказать. А я помчусь, мне пора обозреть владения свои. Как позовёшь – я вновь вернусь к тебе!
И тотчас с гулом умчался мой друг Ветер. Все просторы Земли были владением его. Я же прислушался: волны действительно что-то рассказывали мне:
– Дошло до нас, о человек, что ты охотишься за чудесами.
– Я – путешественник, – ответил я посланцам океана, – хожу и ищу своих героев.
– А мы рождены в морской дали, – рассказывали волны. – Много ведаем тайн, таящихся в глубинах.
– Я не знаю, какие тайны возможны для меня, – ответил честно я. – Много их приходит, как тёмных, так и явных.
– Мы принесли тебе историю фрегатов. Самых безупречных созданий, которые пребывали в нашем лоне. Самых красивых кораблей – воспетыми людьми. Эта история долго ходила среди нас. Порой плескалась безмятежно, порой таилась в темноте, в глубинах океана. И всё искала, кого бы ей найти, дабы облечь себя в слова.
И я согласился выслушать эту историю морскую, тогда волны выплеснули прямо на берег её слова – и те мгновенно создали образ: два белых парусника, мчащихся по верхушкам волн.
«Нас было два фрегата. Мы – это хорошо снаряжённая экспедиция в чужую опасную страну, – вещались мне сокровенные слова. – Со многими из людей команды мы имели общий язык и о многом могли поговорить. И хотя корпуса наши были из дерева, а паруса из ткани, создали нас человеческие руки, а потому и любили мы людей, не мыслили жить врозь с теми, кто нас творил, кто нас любил.
Мы долго шли по Океану, то возносясь на гигантских волнах, то падая меж них. Увлекательная, никогда не надоедавшая игра! Приветствуя каждую волну, мы разговаривали с ней. Океан этот, божество и существо, играл с нами, подбрасывая нас и окуная. Но мы подозревали, что его тайное желание – нас утопить.
Много всяких историй рассказывали нам волны. Но что истинно, что придумали люди, что сам Океан замыслил в глубине, про то было скрыто летящими волнами. Нам рассказывали об островах обезличенных, не имеющих имён. На одних из них не существовало жизни, как и смерти, другие заколдовывали людей в птиц невиданных, на других били источники, в которых взрослые вновь обретали детский вид. Были такие острова, с которых извергался трубный глас. На этих жили страшные люди-великаны. Были ещё острова, прельщавшие девичьими голосами. Но едва мореходы причаливали к ним, как ядовитые джунгли бросались на людей и пожирали их тела.
Однако мы не встречали подобных островов. Подходя к каждому клочку земли в океане, мы почтительно обращались либо к белой горе, возносящейся к небесам, там, где обитали местные боги, либо к его прозрачной лагуне, либо к джунглям – и к тем, кто наличествовал в них – и просили их позволения пристать.
Люди, оседлавшие нас, были разной стати. Одни живые, другие мёртвые с рождения, либо умершие, но продолжавшие играть в живых. И этих игроков в живых, к сожалению нашему, было большинство. Умерев однажды, они не видели ничего, не ведая о продолжающейся жизни. Они не понимали языка волн и островов, не знали, что на каждом острове есть свой охранитель-бог. Они не знали, что вершины гор недоступны, родники неприкосновенны. Они считали, что сами боги и им позволено, где угодно ступать и что угодно брать.
И когда приходили эти слепцы, местные боги молчали, растворяясь в никуда. Но они никогда не забывали про осквернения, нанесённые людьми. Возмездие настигало каждого, где бы он ни был и как бы далеко не уходил.
Нам, как старым, повидавшим на свете многое фрегатам, казалось, чтобы узнать истину о человеке, его надо обнажить. Но мы и не думали, что за очевидным надо уплыть за двадцать тысяч лье.
В тропиках, через три года пути, мы попали в архипелаг невиданных прежде островов: как бы выскакивающих внезапно из воды. Как и все, они были живые, но стати совсем иной. Не те, в высоких широтах, безжалостные в своих смертельных прибоях острова, не те, где родились мы сами, где всё промерено и проверено человеком, где властвовал он сам. Это были крошечные коралловые клочки, затерянные среди бесконечных вод. Как будто они танцевали на волнах. Казалось, они вас любят и вас ждут. Но мы заметили: было что-то игривое и лёгкое в этой любви и открытости для всех.
Люди, наш экипаж, никто не почувствовал ни коварства этих островов, ни наши осторожные, полные догадок намёки.
Эти приятные, райского вида острова, говорили нам, кораблям:
– Вы – лисы океана, рыщущие, ищущие что-то. Зачем сюда пришли?
Мы им, однако, отвечали:
– Люди дали имя каждому из нас: «Буссоль» и «Астролябия». Вся наша суть в этих именах. И пришли мы по соизволению людей.
Острова внушали нам вкрадчиво:
– Люди сами по себе, вы сами. Вы – корабли. Красотой и белизной своей вы превосходите всё, что когда-то плавало в этом лоне.
На это мы отвечали:
– Плоть наша искусна, а люди плоть живая. А вместе мы нечто несокрушимое: экспедиция и флот.
Но они продолжали нас прельщать:
– Люди ваши пришли в давно желанный рай. Вы увидите, как разойдутся пути ваши. Неразумные, вы вспомните тогда, кто вы и кто они. ПосмОтрите, – туманно вещали нам они, – какая печальная вам уготована кончина.
Всё это было загадочно, тревожно, и мы не раз пытались предостеречь свой экипаж, но слишком беспечны были эти люди, и слишком много было выпито в последние дни рома. Увы, нас слушать никто не захотел.
Вскоре мы увидели всё. Как развернулось действие с нашим участием в заглавной роли. Но первыми в этой драме оказались обитатели одного из малых островов. Туземцы, они не то, чтобы не нравились нам, но это были совсем другого рода существа. К тому же их оказалось слишком много на таком маленьком клочке суши.
Благодатное место, всё было здесь в изобилии: зелени, пищи и тепла. Но туземцы, его обитатели, представлялись уродливыми нам. Тела их были обнажены. Не случайно, но в силу чего-то, тела их бросали непристойный вызов естеству. Порой они просто выворачивались, изрыгая непристойность. В лучшем случае туземцы вешали несколько листьев впереди. Но и это ещё не всё. Этим странным созданиям пришла идея, что нет прекрасней одежды для них, чем татуировка с головы до ног, пышные перья в волосах, да огромные кольца, продетые сквозь ноздри.
А что же наши люди? Наши умные, всесокрушающие боги! Мы слышали, как судачили и смеялись туземцы: «Смотрите, как живые покойники, они прячут в одеждах свои побелевшие тела. Интересно, а сладкое ли у них мясо, мягкое ли на укус?»
О, как они улыбались белым богам-людям! Какой изящный разыгрывался театр! Но мы-то были деревянными, мы-то видели, как подходило к кульминации действие, как всё игралось натурально, как зарождалось зло невиданное в обозримых нам мирах.
Эти дикие люди танцевали на наших палубах. Разукрашенные одними перьями на голове, одетые лишь в постыдные узоры на теле, они изображали из себя каких-то полу зверей-полубогов. Но люди наши, пришедшие издалека, люди не знали, ни их богов, ни их зверей. Им улыбались, пред ними кланялись, их ублажали. Но люди наши должны были помнить всегда – не забывать! – что пришли они с одним именем – Христа! Только одно это имя не забыть, только один символ помнить – крест, и никакое дьявольское искушение не завлекло бы людей к этим исчадиям вселенной.
Но люди наши пошли: шлюпки их высадились, а разум, смеясь, улетел в облаках из крепкого рома.
Их встретили сотни склонённых голов, их же гордо возвышенные головы осыпали цветами распрекрасные юные девы. Всё забыли эти белые могучие люди и поддались на простенький искус: наконец-то они нашли желанный Рай.
Стоя на рейде, мы видели роскошный пир под пальмами, видели, как в обнимку с игривыми девами засыпали один за другим наши люди, наша плоть. Наступила ночь, но мы видели и во тьме: как бесшумно из-за бунгало выползали убийцы с копьями. Видели мы, бессильные что-либо предпринять. Как по команде, начали эти копья вонзаться в тела невинных христиан, и мы увидели содрогавшиеся и извергавшие кровь тела. Слышали, как кто-то успел закричать, как чьё-то выстрелило ружьё.
Вмиг всполошилось всё – и поздно, поздно – десятки каноэ уже нас обступили, сотни чёрных извивающихся тел нас облепило. А мы также странно видели всё про всех. Как чёрные руки разоблачали белые тела, как с любопытством и страхом рассматривали их: это ли тела богов? Как вонзали в них обсидиановые ножи, как удивлялись мясу, сладчайшему на вкус, как вскакивали в диком ритме танца, уже превращаясь в богов белых.
И тогда мы сами, корабли, ударили по ним из всех орудий на борту. Больше нам люди были не нужны. Это были слова, но наши, на корабельном языке. Экипаж наш любимый был мертв, и вакханалия ярости охватила корабельные души. Не стало повелителей наших, пришли чужие, Они висели на вантах и реях, извивались на палубах, подобием пожирающих червей.
Мы повернули и дали залп другим бортом. Больше некому было наши пушки перезарядить. Мы видели, как завизжали, завыли на острове, как загорались их хижины, как полилась их кровь. Тогда мы воззвали к Свежему Ветру – и тот пришёл. Вмиг он подхватил наши лёгкие тела и как две белые птицы мы понеслись, едва касаясь волн. Островитяне гроздьями ссыпались с рей и палубы на воду. Там, в океане свободном, мы открыли кингстоны, и ушли двумя глыбами в бездну – навечно от людей».
3
Я был поражён этой историей о безупречных. И мне хотелось быть таким же отважным кораблём. Долго ещё я размышлял, что происходит с людьми и кораблями, о странных явлениях, преображающих разные тела. Но я не знал, что более в этих существах: от белоснежных парусников, либо от преданных людей «Нет, эти явления слишком прекрасны для людей», – подумалось мне в конце концов.
Снова примчался Свежий Ветер, и я к нему воззвал:
– О, подними, вознеси меня, свежайший из ветров! Выведи в первозданный рай, дай неосквернённые звёзды! Где мне найти существ необращённых? Как мне достичь их дикие миры?
– Я подарю тебе тропу, – поведал Свежий Ветер. – Но это волшебная тропа. Всё, что загадаешь – сбудется в конце. По ней идти тебе и размышлять. Иные слепцами пройдут вблизи, пересекут тропу – и не увидят ничего. Иные увидят – с презреньем уйдут прочь. А ты иди, но помни: коли пойдёшь по ней – назад дорогу не найдёшь. Иди – но будешь проклятый людьми изгой. Иди – но потеряешь всё своё, возьмёшь желанное – но у иных.
Снова Ветер умчался обозревать владения свои, а я, вновь поднявшись на уступ, увидел тропу, только что выбежавшую из леса резвым ручейком. К самому берегу, к моим стопам, прибежала эта волшебная тропа. Волны тоже участвовали в той игре. В ритме музыке они передали меня тропе, как эстафету. И тотчас она пленила меня, и повела в царство таинственного леса – к последующим чудесам.
Странность новых явлений заключалась в деревьях, умеющих ходить. Я увидел шагавшие навстречу мне стволы, и услышал слова их пышных крон. От братства лесного ко мне подошёл пышноголовый, видавший виды Дуб.
– Свежий Ветер донёс до нас удивительную вещь: ты ищешь спутников себе, – промолвил Пышный Дуб.
– Ты не ошибся, Пышный Дуб. Я ищу существ вольных, одиноких – то ли зверей, то ли людей.
– Может, моя история наведёт тебя на след? – сказал мне Пышный Дуб. – Было лишь два очевидца этой драмы – я и волшебница Луна.
Я с интересом приготовился выслушать историю от Дуба и он поведал мне историю о Звере:
«Он ступал так осторожно, что ни единая веточка не хрустнула ни под одной из его лап. Когда-то давно здесь проходил человек, но следы его почти стёрлись, а лес поглотил все запахи, и потому волк, обнюхивая листья, насторожился слегка, по привычке.
Перед самым выходом на большую поляну, он неожиданно вспугнул большого чёрного глухаря, шумно ударившего тяжёлыми крыльями из куста. Чуть не задев его по носу, глухарь сразу ушёл на недосягаемый для волка верх. Одновременно с ним, в стороне, порскнула узкой мордой и длинным хвостом лисица – очевидно плутовка подбиралась к глухарю.
Волк для острастки, а более от какого-то удовлетворения, чуть прорычал сквозь зубы, и хозяйским, вразвалку, шагом подошёл к знакомой поляне. Остановившись на краю её, но так, что оставался скрытый кустами, волк сел сначала, а затем лёг, поняв, что в этом ракурсе он будет незаметен вовсе, вытянув перед собой толстые сильные лапы. Влажные ноздри его чутко потягивали воздух, уши стояли торчком, слегка пошевеливаясь, пытаясь уловить ожидаемый им звук.
А звук уже приближался, и волк напрягся, застыв в изваяние Предупреждение, и ждал. Были ночь, звёзды, луна, застывшая поляна и волк, онемевший перед ней.
И вот, оторвавшись от тявкающей стаи, на поляну ворвался могучий лось. Он был уверен, что уйдёт от погони и нёсся через поляну, едва набирая скорость, прямо к волку, залёгшему на его пути.
Не странно – ни для волка, ни для лося – а торжественно начиналась эта драма. Волк знал, что сейчас, от его броска, зависит, будет ли пища у него и стаи. Он никогда не видал со стороны своих прыжков, правда он мог это проиграть, вообразить, но вовсе не представлял то, что позволено было людям: увидеть всё это замедленно, с повторами, остановками и разборами ошибок.
Мощной пружиной вылетело тело из кустов. Точно, без малейшей ошибки – пастью на шею, лапы вперёд и хвост рулём – шло тело, и в эти мгновения волк восхитился сам собой. Клыки его судорожно вонзились в затылок – главное не разжаться, не сорваться – и лось в отчаяния взревел в бесстрастное к нему небо.
Долго ещё волки рвали, грызли, поглощали тело лося. Сильные кидались на слабых, отбирая у них лучшие куски. Те отскакивали с визгом прочь, чтобы опять хватать свои законные крохи. Жалкие, размётанные останки высветила магическая Луна – следы от тайной вакханалии в лесу.
Так и осталась эта сцена загадкой, отсечённой от истины живых. И очень странный угадывался в этой картине вселенский смысл красоты».
Мне показалось, эта история о человеке. Истинной это была история, без фальши, и без лжи. И очень красив был, по-зверски, человек. А коли зверь то был, то ходил и лес свой сторожил. Ибо лес был обителью его. И оба ходили они, оба, зверь и человек, один, сторожа другого, один, замыкая окружность на другом.
4
Вновь прилетел ко мне Свежий Ветер и спросил: «Много достойных историй встретил ты?»
«Люди и звери, звёзды и корабли – ко мне приходила магия из слов, – отвечал я Свежему Ветру. – Но я не знаю, во что облечься мне, кем стать».
Тогда Свежий Ветер мне сказал: «Я расскажу тебе историю Творца. Может быть, этот образ станет звездой путеводной для тебя?
Магия призывает магию, так и я, пролетая однажды над спящим городом, услышал её зов. Кто-то решал неразрешимые вопросы, взывая к звёздам и богам – и я помчался вниз, к духовному собрату. Я увидел чуть тлевший огонёк, освещавший убогую квартиру, а в ней стоящий перед картиной человек. Художник ещё писал полотно, но оно уже обладало магией, я слышал её глас.
Влетев в открытое окно, и став незримым у человека за спиной, я вдруг увидел нечто странное, то, что, казалось, не мог, не смел придумать человек. Пустыня на полотне была готова, на заднем плане Художник выписал град побеждённый, развалины его, а на переднем возвысилась гора из белых черепов.
Ему оставалось сделать шаг к вершине – всего мазок, и картина должна была ожить. Как ветер магический, я легко читал его мысли:
«Всё нераздельно, цельно, с тайной связью. Вот это пылающее солнце и эта страстная пустыня, и эта белая гора. Призыв к милосердию – и обнажившаяся смерть. Вся философия её. Но что-то здесь не хватает до полной гармонии войны. Какого-то одиночки, пилигрима».
Вдруг Верещагин увидел: его уже ведут. Все игроки готовы, на своих местах. Страна Кашгария, её Великий Царь, его оцепеневшая стража. А в центре выписанной им Картины – палач, с карающим мечом.
Художник всё ещё был вне плоскости, вне бытия, стоял за толпой сладострастной, ждущей крови.
Как маг (сам создал эту магическую сцену), Художник знал, что думают, что говорят им выписанные игроки: царь и казнимый. Шедший на казнь, пешком прошёл пол мира. В далёкую страну он нёс на своих устах Христа. Это был совсем молодой монах, с едва пробившейся бородкой, и полудетскими светлыми глазами. «Всё ли я сделал по Христу? Ведь слушал, слушал всегда Его слова!» – последние мысли уходили, и он был готов смиренно покинуть этот мир.
А у царя Кашгарии была в голове своя идея: есть философская, высшая вершина из человеческих голов. И увенчать эту вершину надо неверной головой. «Этот странник из далёкой и сумрачной Европы, – думал царь. – Чьи же боги сильнее, кто ничтожен из нас, а кто сверхчеловек?»
От взмаха кисти остановилось движение в картине. Художник задумался: верно ли он творит. Он вспомнил ещё одно действие, которое лишь подразумевалось: вчера было празднество, было торжество. Царь упивался сценой танца батчи. О, как был прекрасен этот мальчик! Какое свежее, молодое тело, какие искусные извивы в его танце, какие улыбки и, (даже ему, Царю!) лукавый взгляд. А ночью, когда властитель курил гашиш – как бы украдкой, во тьме, батчи пришёл к нему в покои…
Художнику важен был диалог с Царём. И он предстал перед ним в виде странника, во сне.
– Где твои красавицы-жёны, где наложницы бесподобные твои? – спросил Царя Художник. – Разве не в женском теле слилась всей Вселенной красота?
– Женщина – это вещь, рабыня. А батчи – это поэзия, цветок, – отвечал Царь презренно пришельцу, пожаловавшему в его сон.
– Но разве не мерзка, не лжива такая красота! – удивился Верещагин.
– Кто ты, посланник дьявола? – воскликнул Царь. – Тогда смотри, как красиво я царствую в моей стране! Вот самое достойное занятие царей – война. Поистине, это поступь мудреца. Вот города врагов – разрушенные, заваленные их телами. И вот моё гениальное прозрение: гора из отрубленных голов!
– Но эти тела без голов безгласны – им нечего сказать! – воскликнул Василий Верещагин.
– Ну почему же, тела врагов всегда прекрасны, если это убитые тела, – философствовал царь Кашгарии. – Они вопиют безгласно о моей победе. Смотри, как всё гармонично в моём царстве. Я ведь не просто Царь, а Царь-художник. Голову миссионера возложит на самый верх батчи. Батчи-танцор, самый прекрасный мальчик в моём царстве. Живая красота соизмерится с мёртвой красотой!
Миссионера поставили на ковёр крови – а он был в монашеских одеждах и из защиты у него в руке был только крест. Не думая более ни о чём, читал он последнюю молитву. Палач виртуозно взмахнул мечом – и вздохнула страстно в ответ ему толпа…
– Нет, я не делал этого мазка! – воскликнул в отчаянии Художник.
Картина замерла в ответ. Она ждала ещё каких-то слов.
«Я видел всё. Воспринимая природу, как единство, народы, как сообщество, а Землю, как единый дом, – мысленно говорил Художник. – Я исповедовался искусством. Но я не первый, было что-то в основе, зачатие всего. Вот что здесь не хватает: человек появился, вступил в свою пустыню, и увидел призрак Войны, её апофеоз».
Картина точно уловила его мысль. Тотчас на две тысячи лет назад скакнуло время. Картина сама шагнула к человеку. Вновь Верещагин увидел себя в её магическом пространстве, и вновь перед ним белела гора из черепов. Но иная была пустыня и иной властитель. Слетела туча воронья, когда Верещагин подошёл к горе. Он обходил её, не приближаясь близко, боясь соприкоснуться с ней. Художник осматривал белую гору со всех сторон, его интересовали свет и тени.
А Картина заманивала его далее, в перспективу, и он увидел руины ещё одного града. Явление, с которым ему надо было опять соотнестись. Ещё более страшную истину открыла ему Картина: все остатки стены были увешаны снятой с людей кожей. А сами тела, распространяя смрад, сгнивали во рву у крепостной стены.
Картина целенаправленно вела его: он вышел на хорошо мощёную дорогу. А вдоль дороги стояли казнённые тела Люди были распяты, повешены, посажены на колья.
«Вот они, казни, – с содроганием думал Верещагин, – вот зачатие, вот начало у людей. Но почему всё начинается со смерти?»
И он опять ни с чем не соприкоснулся. Он не сказал себе: «Вот эта вонь невыносима, вот эта страшная гора, вот тех спасти, а этих пожалеть». Он очень боялся, остерегался произносить слова: плохо и хорошо, ужасно и прекрасно, разумный и нечеловек. Слишком чисто и честно хотел он пройти на этот раз.
Но явление, последовавшее своей чередой, всё же удивило пришельца: следующим из пустыни ему раскрылся цветущий оазис-мир. Появились и люди, порождённые всё той же Картиной. С многолюдной толпой Верещагин вошёл в открытые врата. Он узнавал эту страну: Ассирия, её столица. Влекомый потоком людей, он очутился на восточном базаре, а вскоре обнаружил себя в разноплемённой делегации купцов, направлявшихся во дворец царя. Ароматы цветущих садов, многоязыкий гомон, роскошь вознёсшихся дворцов увеселяли глаза и слух пришельцев. Где-то в туманной дымке поднимались высокие зиккураты.
Каменные человеко-быки шеду встречали чужеземцев у входа во дворец. Действие истекало всё также плавно, гармонично: стража убрала копья, расступилась, и все купцы вошли в прохладные покои. Художник заметил: внутренние стены дворца были испещрены великолепными изображениями царской охоты на зверей.
Вдруг купцов грубо толкнули вниз – и они увидали великого царя. Он стоял на возвышении, в длинном кафтане, босиком, при мече на поясе. Лицо его обросло густой курчавой бородой, глаза внимательно всматривались в поникших перед ним людей. Молчание длилось недолго.
– Рассказывайте, чужеземцы, что вас привело в мою страну.
– О, царь великий! – промолвил Василий Верещагин. – Я прибыл из столь страны далёкой, о которой неведомо тебе.
Царь сделал знак и стража вывела остальных купцов.
– Что это за страна, открой мне, чужеземец.
– Эта страна – суть того, что в ней не сжигаются города и не слагаются горы из голов.
Искренний хохот прервал речь Художника.
– Не может быть такой страны! Везде убиваются люди, и разрушаются их города. Ты выдумал такую страну.
– Вероятно, ты прав, везде убивают и казнят. Однако меня интересует, насколько, ты, Царь Великий, любишь кровь – её запах, её вкус.
– Кровь, чужеземец, одна из вещей простых, обыкновенных. Нет к ней отвращения ни в теплоте, ни в цвете, ни в солоности её, – спокойно, и с ясным взглядом отвечал Ашшурбанипал чужеземцу.
– Но есть ещё непереносимый запах порченого тела. Человек ведь слеплен из мяса, как бы себя не называл.
– Я нахожу его не более отвратительным, чем то находят гиены и стервятники, – был спокойный, достойный разумного ответ.
– Но вопли живых, когда с них сдирают кожу, или на голову льют расплавленный асфальт, не оскверняет ли это твои божественные уши?
– Человек есть существо, достойное участи любой – как ничтожнейшей, для рабов, так и великой, для царей.
– А когда ты видишь разрубленных младенцев, – продолжал восклицать Художник, – когда уводят их матерей, а они оглядываются, кричат, кусают руки, а потом их, умащённых, ночью вводят в твои покои, скажи, о царь, ты это делаешь просто так, или с умом?
Стража занервничала, засуетилась, а Ашшурбанипал удивился такому множеству слов и восклицаний. Однако ничем Великий Царь не выразил своего чувства, а поднял лицо к богам и опустил.
– Родился день, как мир, – пропел он вдруг, – а царь взошёл на данный богом трон. От моря до моря раскинулась страна Ашшур. И живёт, процветает, побеждает. Что слова, что деяния людей? – Ничтожно, странно, тленно. Что царь суть человек, что раб. Из вечных – только боги в вышине.
Он снизошёл по ступенькам вниз и, сделав знак рукой, повёл куда-то пришельца за собой. Невесть откуда взявшиеся рабы с ярко горящими факелами, бежали впереди и рассеивали сумрак. Процессия направлялась в глубины царского дворца. Вдруг все остановились перед стеной, опечатанной сверху донизу рельефом.
Могучий зверь поднимал своё тело передними лапами ввысь – задние волочились по земле. Стрелами у львицы был перебит спинной хребет. Раскрытая пасть бросала ввысь последний вой.
– Вот она, вся из камня, на стене – а я застываю перед ней! – тоскливо пропел царь. – Она умирает, как умирал бы ничтожный человек. О, мы поменялись когда-то с ней местами! О, как легко нас всех перепутать в судный день. Исчезнет, скоро исчезнет сообщество оскверняющих богов!
И тут, чужеземец, его образ, померк и растворился в пустоте. Также таинственно, как появился в этой стране звероподобной. Художник вышел из Картины. А просвещённый гений-царь долго ещё размышлял, что было сном, что явью, что есть реальность, что иллюзия, что человек предполагает, что уготовано ему.
Часто с тех пор во сне к нему приходил купец из неведомой страны. Много говорили и спорили они. О мишуре человеческой славы. О царской власти – как вознесение к богам. О гениях – взлетевших к Истине, и падавших с её высот. О тех же гениях, как сверхлюдей – творящих и светящих.
И был это вновь и вновь тревожный сон».
5
«Однако есть люди ещё удивительней, чем эти, – сказал мне Свежий Ветер. – Есть люди, ушедшие от слов. Есть люди, ступившие за бытие. Но эти парии были презренны не только людьми, но и богами. Ибо было отнято у них всё: свобода, жизнь, и имена. Одно только небо у них никто отнять не мог.
И я помчался на их отчаянный призыв. И я увидел этих отверженных, рабов. Они стояли вместе, плечом к плечу, как одно тело. Я их спросил: «Куда вы ушли? Где ваше рабье царство?» Они отвечали мне: «Наши отчаяние и боль бежали в небеса». Я им сказал: «Всё пресечётся бездной – любые царства, любые времена. И вы пропадёте в этих небесах». Они отвечали: «Вот мы ушли, освободившись от всех условностей земных. Не видим призраков злобных, не слышим манящих голосов. И вот мы свободны в этой бездне, наконец».
Я видел, как человек уходил в свободу, от Земли (их души уже отделялись от их тел), Я видел, как образ летящего магически его пленил. Всё более он наполнялся энергией светил. Вдруг в этой Вселенной стало зримым всё: тела, планеты, люди – всё появлялось из пустот – и вновь засасывались в беспросветье.
Я восклицал: «О, эта Смерть, это безликое ничто! Но как быть телу, оставленному на Земле?» А мне летели последние слова рабов:
«И мы ворвались в этот холодный мир с тяжёлыми мечами – и как знамя, имя слетало с наших губ – Спартак. Мы врубились, отчаянно и безнадёжно, и нам осталось только пробиться в небеса.
Мы хотели свободы, свободы – а всё кружили по Италии, боясь уйти от Рима.
Ночь, костёр, красные отблески на чёрном мраморе. В камне изваяно холодное лицо. Губы поджаты, глазницы опустошены, морщины изжевали лик. Рядом со статуей, держа прямо голову, стоял пленённый римлянин.
– Посмотри на это изваяние! Посмотри, о римлянин, как уродливо у него лицо. Посмотри на эти пустые глаза, на эту мерзкую ухмылку. Нет во Вселенной места для рукотворной красоты!
– Потомку Энея не следует слушать рудиария, раба, – римлянин отчеканил каждый звук. – Я у тебя в плену, но я из покорителей Вселенной.
– Да нет же, Вселенная свободна! – воскликнул в ярости Спартак. – Посмотри, и звёзды свободны и чисты, и души людей, как звёзды, и тела их, вместилища красот.
– Завтра тебя прикажут распять, о гордый раб, – презрительно сжал губы римлянин. – Ты вне Вселенной, в которой действительно всё божественно-разумно. И Громовержец в ней и Великий Рим, его порядок и закон. А свобода… она так и останется в вечности, где-то недостижимо высоко.
– Ты бы мог оскорбить меня словами, – говорил Спартак, – будь я царь, или трибун. Но что ты знаешь, блаженный, о Вселенной, никогда не взмывавший в высоту!
И вот он делал к звёздам последние шаги. Серое небо и хлещущий в лицо дождь. Грязная, стоящая в воде толпа людей – его войско и он сам. Чёткие, в боевом порядке легионы римских солдат напротив.
Он рванулся, он первым бросился в безнадёжье, ввысь. И все мы, отбросив наши жизни, бросились вслед за ним. По меньшей мере мы были оруженосцами, по большей стремились стать спасителями его. Мы завизжали, мы бешено закричали, стараясь выйти за образы людей. Яростью нелюдей мы думали сокрушить несокрушимое: низвергнуть Вечный Рим, его кумиры! Нам казалось, самое святое в этот миг – тяжёлыми мечами разбивать их черепа, и кромсать их ненавистные рожи.
Вдруг, в смертельной битве, открылось нам видение: завселенной, заземли. Всё свободно, спокойно и прекрасно было в той стране. А вокруг нас кипела схватки из людей и их мечей. А Вселенная в это время не изменилась ни на единую звезду.
Исходило последнее отчаяние рабов. И падали мы – с ослепительных высот. Слишком призрачными оказались наши крики. Слишком призрачными – и надменно стояли кумиры Рима. И абсолютно немыслимым нам казался вариант: без рабов, без мечей, без слов.
О, долгожданная, звёздная свобода, мы так и не видели её!
«Красс, где ты?!» – в общем рёве слышался голос Спартака.
Мы видели, как над стихией из человечьих тел, мелькало его искажённое лицо. А небо, тоскливое, серое, пожирало последний день рабов.
«Нас окружают, Спартак!» – слышался чей-то безнадёжный крик.
Выхода не было нигде. Столько пространства вдали, над головой, а мы видели только лабиринт. Вся Вселенная, казалось, была одна усмехающаяся рожа.
«Спартак, мы гибнем… все… прощай!»
Уходил наш общий корабль свободы – навсегда. А мы, слишком призрачные души, помчались от этой смрадной планеты прочь».
6
Потрясённый, я долго вглядывался в немое небо. Эти звёзды видели много падений в пустоту. А я сражаться хотел, за этих падших. И меч мой тяжкий готов был крушить несокрушимые основы. Но я по-прежнему был на своей тропе, и мне стало совсем одиноко на Земле. Казалось, люди исчезли с этой планеты, остались безгласные рабы.
Так я восходил всё выше, меня звала к себе пустота небес. И прилетел ко мне посланцем от Свежего Ветра – Горный, и спросил: «Куда ты стремишься, человек? Далее царство звёзд, там их законы. Всё ли ты подытожил на Земле?». «Я – созерцатель. Ищу картины, достойные восхищения и спора», – ответствовал я Ветру.
Тогда Горный Ветер мне сказал: «Я знаю такую картину на Земле: Пришёл человек в сей мир – и от рождения был свободен от людей. И был изначала идущим от людей. И вот слова его странствующей Мысли:
«Он восходил, созерцая этот мир. Мой человек, моя обитель делал последние шаги. Мелодия восхождения взвилась в апофеозе – и дверь во Вселенную открылась для него. «О, этот великий старец гор!» – его догоняла чья-то мысль. Но кто узнает про откровения его? Есть горный мир – он для возвышенных, для восходящих, и есть мир нижний, он для сходящих в немые города. Уже не слушалась левая часть его тела, уже до предела ослабела его плоть, но дух продолжал возвышаться в гуле звуков, а я, мысль его, готова была рвануться в небеса.
Он шёл по Тропе походкой невиданного зверя.
Вот он и я: Александр Гумбольдт – я снова проговорила это слово. Живые и вечно юные, с голубизной глаза. То благородная, то саркастическая, то с хитрецой улыбка. Воистину, образ мудреца.
И он взошёл на вершину всех вершин. «О, сколько людей осталось позади! – подумал Гумбольт, – Но кто будет слушать меня на вышине?»
Так всё ли сделано было этим телом? Обыкновенное, не выдающееся тело, с изящно малыми руками и крупной головой. Он вспоминал все свои шаги. Вот он, шаг первый, восклицавщей: «Хочу по-детски, безумно Землю созерцать!». Вот далее шаги – в пространство: «Хочу увидеть великие творения природы», «Хочу физически мироощущать».
И если быть откровенным – перед душой, и перед телом – всегда одиночкой быть хотел. И когда восходил на Чимборасо, когда заглядывал в бездну Тенерифе, когда пронёсся по бурной Ориноко, когда нырял в кишащие смертью джунгли. Будь то Бонплан, или русские казаки вокруг – никто не мешал ему, никто не пресёк его тропу. Всю жизнь он прошёл одиночкой и наслаждался один среди затаившихся чудес.
Он проходил из пустыни в пустыню, оставляя свои слова, свои следы.
«Помнишь стаи фламинго, закрывшие небо над тобой, и их цвета – от белого, до малинового – вот было чудо из чудес, – я, Мысль его, исповедовалась на Вершине. – А помнишь пришедших праздновать полнолуние зверей. А помнишь тех ревунов, неистовых обезьян, с их адским концертом в джунглях. Как передразнивали они весь мир – будто все звери вступили в смертный бой друг с другом. С замиранием слушали вы с Бонпланом то хрюканье свиньи, то шипение змей, то рычание ягуаров. А помнишь, как углублялись с большим отрядом в русские пустыни – до самого Китая. Странные это были люди – русские. Никогда не испытывали нужду в пространстве. И владели этим пространством испокон. Может быть Космос и начинался в этой огромнейшей стране?»
И вот теперь я понесу всё это от людей.
«А помнишь Гёте, его восхождение к вершине? «Восприятия – вот познание всех явлений». А твоё восхождение – эксперимент.
Вот и первое дуновение Космоса: он был в полной гармонии с пространством.
Я отделилась и сделала первый шаг. Я, как пароль, послала вперёд его слова: «Увидеть – значит стать. Дойти – значит объять – туманности и мхи на камне».
«Последний герой литературной эпохи уходит от людей!» – меня догнали чьи-то возвышенные слоги.
Я обратила свой взгляд в пространство между звёзд. Инстинктивно, как человек, я содрогнулась перед бездной.
Я воззвала ко всем одиночкам в пустоте: «Как нам найти друг друга, полюбить?»
Я уходила в вечное странствие, я возвращалась в манящее сверхбытие.
Я, Мысль Гумбольдта, наконец, оттолкнулась от Земли. Впереди я услышала мирные звуки, и увидела бесконечные поля. Мне летели навстречу иные блуждающие мысли. Для меня открывались истины простые: пространство и время одна суть, одно истекает из другого и возвращается к нему. Человек прикоснулся к лунной плоти. Пустыни Марса – в камнях и песках. На Венере оранжевое небо. На Юпитере – вечный ураган.
Я поняла: боги уже разгадали, кто пришёл».
7
Снова воззвал я в небеса – и снова друг-Ветер был со мной.
– Есть истории, которые я хотел бы отыграть. Есть истории, без которых мне, как восходящему, не жить, – сказал я своему верному другу. – Но я хотел бы их отыграть истинно, до смерти.
Ветер этот магический знал про меня всё. В ответ он дохнул на меня зефиром – и сделал прозрачным, лёгким существом. Я вздохнул, глубоко, восторженно – и смело поднялся над землёй. Поднимаясь всё выше, я увидел вдали желанную страну. Я вздохнул ещё раз – и время с пространством помчалось вспять. Мигом я очутился на сто лет назад, в пустыне под вечными снегами.
Мир, где я теперь пребывал в прозрачном теле, оказался слишком открыт и слишком прост. Никто не извергал здесь ещё абсурдные идеи, никто не посягал на красоту.
Я воззвал – и слово пришло, встал зримый образ: Роберт Скотт, Полярный Капитан. Крепкое, мускулистое тело, плотно сжатые губы, и мягкий, спокойный взгляд. Вслед за ним шла его передовая четвёрка. Я увидел их меховую одежду, лёгкие сани, зелёную палатку.
Всё далее действие уходило в тайну, и эту тайну мне надо было отыграть. Я полетел невидимо-прозрачный над людьми. Но я почувствовал их тепло и плоть. Я увидел, как ветер сбивает с ног их тела и слепит снегом лица.
Я воспарил ещё выше – и вся страна Антарктида оказалась в объятиях моих. Подо мной змеился Барьер – обрыв на сотни миль. Я увидел. как в гигантские трещины проваливались люди, а заструги их заводили в лабиринт. Я смотрел на эту страну глазами Скотта: как пришли они, а земля возмутилась неистовой пургой, и пошла на них жёлтыми столбами. Как вступили люди глухими звуками и завязли в бесстрастной тишине.
Я знал, что эта дорога в смерть. И мне хотелось их вывести из смерти. Я пробивался через пургу и дикий холод – сражаясь один за всех, и до конца. Наконец, в последнем броске я рванулся на Южный Полюс… но там развевался уже норвежский флаг.
О, люди пришли в начало всех начал, а там их встречала пустота! О, как тяжело им было в этой пустоте!
Всё рухнуло – им некуда было далее идти. И только я один знал выход из этой пустоты. Они обмораживались – и я обмораживался вместе с ними. У них заканчивались керосин и пища – и я шёл голодным, без тепла. Адская буря их убивала – а я захотел умереть прежде них, их смерть переиграв.
Пришельцы попали в Абсолют. Время в нуле, вокруг небытие. Вдруг мне открылось в вое Ветра: «Люди были безумны – всегда, везде, во всём». И я не мог перекричать его, слишком я слаб оказался в разумии своём.
Люди проигрывали этот бой. Никто не вспыхнул звездой, никто не излился в свете, никто не осилил пустоту.
Я видел всю истину про первозданных: как прикоснулись люди к небесам и рухнули на ледяную планету, в Антимир. Здесь, в Антимире, вставали монументы – и это было навечно, от богов.
Я видел, как трое последних замерзали в брезентовой палатке. Они уходили в Смерть, а я по-прежнему был бессилен её переиграть. Не ведал я, как мне перекричать её неистовые звуки.
Вдруг буря стихла, и я увидел явление Снежной Девы. Она появилась внезапно, в небесах. Всё блистало, сверкало в этой Деве. Её образ обрисовался одними белыми цветами. Платье лёгкое, из взбитого снега, а лицо, как чистейший лёд. Что-то манящее скрывали её холодные покровы.
Дева сошла ко мне – и мы стояли с ней на равных. Я ждал от неё, то ли слов, то ли просто звуков. Мне хотелось увидеть, как Смерть обрушится, а Истина восторжествует для людей.
Мы созерцали друг друга, пытаясь друг друга объяснить. Наконец, я сказал Снежной Деве:
– Люди пришли воспеть твою страну. Разве люди за это достойны только смерти?
– Мир мой широк и открыт для всех ветров, – отвечала Снежная Дева. – А люди эти пришли ко мне на равных. На равных будет сражение и смерть.
Вдруг, в пределе, исчерпывающим пустоту, появился идущий человек. Человек обернулся – себя вообразил. Так выбрал идущий свою смерть.
– Боги знали давно, кто к ним придёт: кто-то раскроет всё вокруг, а кто-то не скажет ничего, – продолжала Снежная Дева. – Кто-то вспыхнет звездой, кого-то не будет никогда. Кто-то зван будет под солнце, а кто-то не избран никуда. Но никто не откроет тайну смертных, никто не позволит из богов.
Мне открывались последние видения пустыни: кто-то звучал в пространстве музыкой, кто-то стал образом человека, а кто-то восторженной звездой. Закружило, заголосило, вознеслось.
Я увидел, как души первопроходцев взвились, оставив замерзшие тела. А Снежная Дева уже протянула руку им.
8
Снова Ветер вернул меня в плотное тело, в наше время, и я очутился на своей тропе. Мне было грустно: я опять проиграл свой бой. Продолжая идти не спеша, я подниматься к вершинам гор, обители Свежего Ветра. У меня снова были вопросы к другу:
– Ты, как Ветер, ходил по свету, смотрел на всё с высоты. Много видел людей, много знаешь историй про людей. Скажи, как уйти человеку от людей? И куда уйти человеку от людей. И к кому уходить человеку от людей?
Где-то близко витая надо мной, Свежий Ветер послал свои слова:
– Есть люди-гении, их души горят, как звёзды, и от того им тесно на Земле. Они покидают планету, и бродят светилами во тьме. Из Вселенной они посылают слова-свет, и ждут в ответ хотя бы луч света от кого-то.
– Но где мне найти такие звёзды? – спросил я друга. – Пусто, тоскливо на Земле. Видел я, как уходили в небо герои, а им вслед раздавался смех глупцов.
– Мой старший брат – Звёздный Ветер – встретил однажды планету-астероид. Далеко от Земли, на безымянной планетке, жила одинокая душа. Это была звезда, но самая грустная, какую он встретил между звёзд.
Вот история этой души, переданная мне звёздным братом:
«Долго странствуя между звёзд, созерцая, и размышляя, я услышал однажды чей-то крик. Так мог кричать только пропащий человек. Помчавшись на крик, как на призыв, я увидел небольшую планетку, и на ней была звёздочка – кричащий человек. Магия моя тотчас раскрыла его суть: кто он, и почему скорбит один в межзвездье. Имя это когда-то гремело на Земле. Человек искал Маленького Принца. Много дорог во Вселенной он прошёл, много планет, больших и малых увидал, но нигде не нашёл своё печальное дитя. То ли монстры подстерегли его дитя, то ли тёмные поглотили, то ли сгинул он от инертности людей. Я предстал перед ним человеком и спросил:
– Г-н Экзюпери, где-то в Африке случилась история, похожая на сказку: это Вы повстречали Маленького Принца?
– Да, это было в Сахаре. А прилетел мой Принц с одной из затерянных планет. С самой маленькой и печальной планеты возле Солнца, – отвечал мне с печалью звёздный человек.
– Сент-Экс, вы – самый первый летавший философ и поэт.
– Ну что вы, у меня были обычные почтовые рейсы. И обычные переделки, в которые я попадал, как и многие из моих друзей. Но, предположим, у вас отказал масляный насос, и вы приземлились где-то в Сахаре, на нехоженом плато. Какие чувства могут вас посетить в пустыне? Казалось бы, побыстрее починить этот насос, пока тебя не убило выходящее в зенит солнце. Но перед тем, как взлететь, я уходил в небольшую прогулку по плато. Я с любопытством рассматривал эту девственную поверхность, куда так неожиданно попал. Вдруг (я знал, что это будет вдруг) я оглядывался и видел на расстоянии свой самолёт. Он казался мне очень маленьким среди большого пространства из камней. Но он был умно, красиво скроенной птицей. Благодаря ему я попал сюда и уйду сейчас отсюда. Но если бы разбился мой самолёт, или, если бы я не смог починить насос, кем бы был, кем бы стал тогда этот друг: грудой безобразных обломков, ладьёй Харона, доставившего меня в Аид? Так в путешествиях моих порой возникали картины, непостижимые для моего ума.
– Вы много писали о гибели друзей – людей и самолётов.
– Идя на высоту, ты, лётчик, испытываешь двойное чувство. Когда пробиваешься сквозь пространство, то должен вопреки всему прийти назад. Ради тех, кто для тебя дорог и любим. И в то же время, твой полёт, его первоначальный смысл в том, чтобы уйти от человека, забыться от людей.
– Однако все ваши рейсы были для людей. Они начинались и завершались над Планетой. И никуда вам от этой истины было не уйти. И сейчас, улетая за сотни, тысячи миль, астронавты благословляют только Землю.
– Но я бы не назвал её лучшей из планет. Мой Маленький Принц тоже не нашёл лучшей планеты для себя. И я, душа лётчика, ушла вслед за моим печальным принцем.
– Вы не нашли для людей какие-то звёздные слова, или не слышали слов обратных, от людей?
– Я не услышал слов изначальных, от детей.
– Но здесь, далеко от Земли, Ваши мечты, наконец, сбылись?
– Нет, все грёзы мои, как и мысли, остались на Земле. Вслед за Маленьким Принцем, я перешёл свою черту.
– Сможете Вы раскрыть тайну гибели своей? Много версий было на этот счёт.
– Скоротечный, почти мгновенный бой. Два «Фоке-Вульфа», вылетевшие из-под солнца. Кувыркающийся, разваливающийся самолёт. Право, всё было безобразно: месиво из железа, дыма и крови.
– Что бы сказали Вы, Антуан Экзюпери, людям, идущим от Земли?
– Мы, прорвавшиеся в небеса, удивлялись, сколько вокруг открылось звёзд. И не было среди них, бесцветных и бесстрастных. Люди пошли за звёздной магией. Так возвращайтесь на Землю иными, преображённые от звёзд, так приведите все звёзды за собой.
9
– Смотри, сколько к тебе пришло блистательных историй, – сказал мне Свежий Ветер. – От людей, от зверей и кораблей. Вот и новые черты появились у тебя – в лице и стати. Осталось сделать к своей вершине только шаг.
– Но я бездарен, ничтожен, слеп и нем, – исповедовался я лучшему другу. – Где мне найти таких же пропащих, как и я?
«Нет, ты не ничтожен, и не слеп, и на тропе своей не одинок. Когда-то прошёл по ней одиночка-человек, – поведал Свежий Ветер. – И тоже ничтожным мнил себя. Возможно, был слеп тот человек, возможно, видеть не хотел. Ибо по краю бездны шёл. И только один я видел эту сцену. Я закричал ему отчаянно – но человек, мир этот не признававший, уже оказался в западне. Я увидел, как он, оступившись, пошёл вниз. Отчаянно человек взмахнул руками – а я рванулся ему наперерез. В последний миг я успел подхватить его своими упругими волнами – и вот всё легче, выше – и человек вдруг расправил руки – он наконец-то обрёл умение летать. Человек в этот миг, возможно, прозрел, возможно, родился, возможно, стал сверхчеловек.
Я высветил его – мысли и грёзы одиночки – и вышла первая сцена наяву: человек тот стоял со штуцером в руках. Приклад к плечу – и мушка ввысь, в зенит. Он целился прямо в небеса. Кто-то кричал ему из бездны, кто-то грозил, и кто-то умолял, но он уже знал, что это холодные химеры, и несут они ослепление и смерть. А стрелял он, ибо боялся – как человека человек.
И от его выстрелов, ударов, от презренного вызова его, небеса взорвались – и наступила тьма. И в этой тьме раздались плачь и стон, и засмеялся кто-то похотливо, родились жирные звуки, грязные слова. И смолкло всё – и всё покрылось женским гласом.
И в третий раз сцена раскрылась от него. Сидела девушка на берегу, ждала кого-то в море. И так проходило много лет. Я слышал её безмолвное: «Спаси!» Не выдержав плача, я рванулся к ней… но холод меня опутывал, томил. А она к никому взывала ещё раз: «Я пропадаю, милый!» А кто-то уже к ней шёл из-за спины, взял властно её руку – и девушка та покорно пошла вслед.
И снова мы оба перешли – из сцены в сцену – и маленькое дитя, ещё на нестойких ножках, стояло, ошеломлённое, среди цветов. Ромашки, маки, васильки – цветы были выше маленького человека. Бабочки вспархивали там и тут, и вдруг загудела грозная пчела. Она вылетала из цветка и увидала плоть чуждую себе. Но это был не человек, враг древний, привычный для неё. Существо это в ритме, движениях своих не походило на людей. Во взмахе рук, блеске глаз и смехе, оно более походило на пчелу. Пчела очертила круг, потом другой вокруг ребёнка. А тот смеялся от любопытства, но рукой это летающее чудо не прогнал. И что-то прогудела пчела, промолвила своё, возможно, золотое слово – и вот уже две золотистые пчелы бок о бок полетели прочь.
И снова я сделал шаг – и снова всё раскрылось. Всё тот же угрюмый, безумный человек. Стоял один, во всей пустыне, не зная куда идти и с кем ему идти. И я поспешил ему навстречу.
Я подлетел, его облёк – и наши руки, тела, дыхания – мои воздушные и плотные его – соприкоснулись, в первый раз. Ибо был я из первых, долгожданных. Ибо кто-то должен был появиться, всё открыть.
– Я ждал, так долго ждал: кто-то услышит меня когда-то, кто-то узнает про меня! – воскликнул со слезами Грин.
– Я – Ветер, самый свободный на Земле, – ответил я ему. – И к тебе я шёл через вечность, через тлен.
– Я только родился – а кто-то меня уже увлёк в пустыню, – ответил одиночник. – А там были только бесплодные слова.
– Грежу я, грезишь ты – мы оба в стране грёз, – говорил я мечтателю-безумцу.
– Но я плотен и грязен, реален и весом. А моё царство слишком воздушно для земли.
– Я пришёл объявить: всё свершилось, всё сбылось.
– Ты действительно мне поможешь полететь? – не верил ещё Грин. – Ты ведь знаешь, как я хотел полететь одной лишь силой воли, – исповедовался он долгожданным. – Как мой Друд, захотел – и полетел.
Мы схватились за руки, и оба синхронно сделали шаг, потом второй – и оторвались от земли. Ибо более не признавали её власти. Под собой мы увидали открытое море, вольные Лисс и Зурбаган. Низвергались чистейшие водопады и текли ярко-синие ручьи. Мы услышали звон лопающихся почек и шелест маковых лепестков. Поднимаясь всё выше, мы увидели города и бухты сказочной страны. С высоты, всё обозрев, мы любовались на парусники, готовые, как и мы, взлететь. Люди, вышедшие погулять, махали нам с земли.
Я сказал своему долгожданному другу:
– Как мечтатель мечтателя я приглашаю тебе в свою далёкую страну.
– Это страна грядущих грёз? – догадался Грин.
– Это страна свершённых грёз. В ней человеку станет всё возможно.
– Человек будет летать, парить и бегать по волнам? – спросил с надеждой он.
– Человек овладеет словами «парить», «летать» и «бегать». Ты ведь знаешь, на что способны произнесённые слова.
– У меня есть свой сказочный корабль, – сказал мечтатель. – Он давно придуман для странствий над землёй.
Мы опустились вниз. Грин произнёс неведомое слово – и появилось нечто лебединое – изящное, в изгибах. Нечто, зовущее летать. Немедля взошли мы и сели в его воздушную ладью.
– Слушай, внимай, вибрируй в унисон, – сказал мне Александр Грин.
И я услышал нежные и простые звуки. Четыре тысячи колокольчиков излились одним потоком. И в этих, вибрирующих звуках, мы тихо оторвались от земли. Тогда я сказал своё магическое слово – и перенёс нас на сотню лет вперёд.
Теперь уже я вёл волшебный гриновский корабль. Мы очутились над городом ночном, залитым манящими огнями. Как будто все звёзды небосвода сошли на этот град. Освещённые дома-небоскрёбы плыли нам навстречу.
– Вот так человек будет летать над городами, – сказал я Александру Грину. – Но это будет не музыка, а гром.
Одну за другой я открывал ему волшебные картины. В следующий миг мы очутились на улице этого города ночного. Был летний вечер, мимо нас проходило много гуляющих людей. Я дохнул на спутника моего, и он стал незримым, как и я. Мужчины и женщины, проходящие мимо нас, были одеты в лёгкие белые одежды. Мой друг с изумлением смотрел на этих будущих людей, а я с изумлением смотрел на Грина. Что-то смутило его, поставило в тупик.
– Они одеты… – он, как писатель, подыскивал слова. – Это одежда для варваров, не для людей. А их тела вызывающи – как звери.
Но мы уходили дальше по сюжету. В город будущего пришёл день, и мы увидели трассу с множеством мчащихся машин.
– Посмотри, – я представлял грядущий мир во всей его красе, – как изящны эти машины, как красиво мчатся они по прямой. Смотри, как сверкают они глянцем, как любят вас, людей.
Тотчас над нами, с рёвом промчались истребители, затем, чуть выше прогрохотал взлетавший аэробус, а высоко, оставляя след, проплыла серебристая птица ракетоносца.
– Вот человек – и как он летает в небесах! – воскликнул я в восторге.
– Но это смерть! – вскричал в ответ мечтатель. – Вспышка – и казнь! Казнь огнём и казнь бездной. Только ты, Ветер, можешь себе довериться в полёте. Только твоё желание и только твой полёт. А эти машины втайне желают нас убить.
И снова я был изумлён ответом мечтателя и фантазёра. Тогда мы помчались выше, дальше – и оказались на Луне. Люди в белых скафандрах плавно скакали среди кратеров, камней. Мы были всё также невидимы для астронавтов, ходили между них.
– Видишь, насколько реален этот мир. Как он сыгран блистательно, без фальши. Люди эти живут, они в лунном мире, они есть.
– Это не люди – они без лиц и с телами незримыми для мира. Им, похоже, нечего делать на Земле, – его мысли пронзали меня насквозь.
– Но это мечта первозданная – уйти к иным мирам! Это грёзы, таких же пропащих, как и ты! – я был в отчаянии от этого фантазёра.
– О, отправь меня Ветер в моё безысходное, в начало! – ответил грустно Александр Грин. – Я хочу видеть только тьму. Мне пропасть и забыться в своих грёзах. Вот я воображаю. Вот я наделяю любимых тайными словами. Вот я отпускаю их, бесподобных, в небеса.
И я отправил мечтателя назад, – в промозглую пустыню. Вновь он оказался в теле реальном, приземлённом. Вновь взор его потух, вновь он отрешился от людей. И пошёл он, как прежде, не видя ничего – ни света, ни любви. А душа его уже мчалась в Гринландию – в страну, которой нигде нет».
Подарив мне эту историю печали, Свежий Ветер опять попрощался, и улетел обозреть свою страну. Я же остался один в пустыне горной. Снова мир рухнул. Снова был день безымянный и холодный. Снова ушли, как и пришли, бесплотные слова. Снова я был один, презренный всеми в этом мире. Слишком был призрачен и несчастен для него. И уходил от меня опять Мечтатель. И где-то я вновь сыграл не так.
10
Так брёл я один, по своей тропе, в печали, и Свежий Ветер, перехватив мои пессимистические мысли, снова вернулся издали.
– Я про магию тела хочу узнать, про странствия души! – воскликнул я своему другу. – Где мне найти историю для одиночки – на всю Вселенную одну?
– Ты бежал от любви, от своей же плоти – а искал, кого бы безумно полюбить. Вот вся загадка про тебя, – ответил Свежий Ветер. – Тебе осталось сделать шаг к своей Вершине. И только слово произнесёшь – родится долгожданный мир.
Тотчас свет вспыхнул, высветив все полутени, все полуслова. Слишком всё откровенно высветил тот свет. Я был нелогичный, пришлый в этом высветившимся мире. Ибо не знал про себя я ничего. Свет меркнул, я увидел, что пребываю в мире ином – меня окружали горы, неведомые мне. Непроходимой тоской дохнуло на меня. Не нужен я был этим горам, и их блистающим вершинам.
– Эта страна запретна для людей. Ибо безумие эта закрытая страна. Ибо безлюдие полное в той стране, – сказал мне Свежий Ветер.
– Но где мне найти любовь – в безумии, в безлюдии, в запрете? – спросил я своего верного друга.
Тогда Свежий Ветер начал испытывать меня:
– Сможешь дойти – и не найти? Сможешь, увидев – не дойти?
– Всё затаённое – моё! – отвечал я Свежему Ветру. – И если раскрыться – то только для любви.
– Но хватит ли сил увидеть своё безумие вооче? – настаивал мой друг.
И это были его последние слова – он взвился куда-то вверх и улетел, а я, произнёс давно желанное слово про себя. Тотчас всё изменилось для меня. Оглянувшись, я увидел, что нахожусь в стране из слов Весна и Радость. И эта страна – венец моих стремлений.
Вспыхнуло солнце слепяще-алое над головой. А небо было выжжено до белизны. Я увидел, как шмель, лохматый и чёрный, упал в объятия бледного цветка. Как крылья бабочек тихо смеялись в тишине. Как птицы, солнечные, что-то провозглашали в небесах. Но я не мог определить свой статус: умер ли я, пройдя рубеж, или единственно живой за ним. Вижу ли я чертоги бессмертных, или это пролился новый свет.
Где-то здесь, в вышине, пребывали невидимые боги. И захотелось мне пасть перед богами – и не смел.
Только сейчас мне открылась вся игра богов. Я увидел своё безумие – им стал.
И наступила тишина, то ли рассказывающая что-то, то ли умалчивающая что-то. И нечто звенело в этой кристальной тишине. И я увидел, как кто-то сходил по облакам. Долгожданная и несравненная Дева! Вот ноги её коснулись тверди, вот примчался ко мне весёлый взгляд.
Как от света слепящего, я закрыл глаза. Я должен был раскрываться, но я ушёл в себя. Я должен был сделать шаг навстречу, но я свернулся сам в себе. Там зарождались все мои слова.
Я вновь открыл глаза. Её, мои глаза соприкоснулись, и мне показалось, что мир вокруг только что возник. Я долго искал, а она всегда ждала кого-то – вот главное, что мне чудилось в этой истории про нас.
Я видел образ магический, не от людей. Этот образ шёл от моих поющих слов. Я вглядывался в неё, не узнавая. Какая-то девчонка в спортивной куртке, с чёлкой на лоб и любопытными серыми глазами. Но она только что шла по облакам. Она выходила, как будто всё зная про меня. Она подходила и улыбалась мне откровенно, без игры.
И хотелось сказать ей что-то звёздное – ушли сокровенные слова. Она же, сблизившись, произнесла слова прозрачные, без тайников:
– Скажи откровенно, для себя – ты столько лет искал меня, именно меня – и вот я пришла, я вся перед тобой. Разве не есть это истинное волшебство?
Я всматривался в тайный образ. Она была обыкновенна – без красоты лукавой, без жестов придуманных и рисующихся ей. Но я не чувствовал магии вокруг. Думалось мне: «Как я заигрался в образе своём! Нет, не могу я безыскусно полюбить». Однако вслух иное произнёс:
– Как мне называть тебя – Горной Девой, или Сошедшей с Облаков?
Но девушка рассмеялась беспечно, без затей:
– Ты это слово уже произнёс, но про себя: «Надежда».
Я не верил себе, но я верил магическому Ветру. Снова я подумал: «Может быть, мир пропал, или я исчез для мира?» Я спросил её:
– Ты и я – кто-то родился из кого-то, кто-то куда-то изошёл. Разве не помнишь эту жизнь? Сумрачный лес, как хаос, а в нём, как случай, пустынная тропа. И кто-то пришёл по той тропе – вот изначало истории про нас. Но вот мы вернулись вновь, придя уже иными. Устали безмерно, так долго шли по миру. Разве не помнишь нашей первой встречи!
Она отвечала мне серьёзно:
– Я зашла в этот мир случайно, но мир был пуст, закрыт для моих глаз. И появилась богиня Истина – взяла меня за руку и повела – из мира в мир.
Я только что осознал: мы были одни, на всю пустыню. Или ушли все из этого мира прочь, или никто не посмел нарушить нашу встречу.
– Вдруг я прозрела, – продолжала повествование Надежда. – Богиня Истина исчезла, а я по-прежнему грезила – сама в себе. Я находилась в каком-то заброшенном саду. Сад этот цвёл, благоухал, и мне показалось, что всё происходит от меня. Что-то хотели сказать мне белые деревья, в раскрывшихся, как в обнажившихся цветах. Порхали бабочки, куда-то меня завлекал мохнатый шмель, но я по-прежнему не пробуждалась, не выходила в этот мир. Я ухватила незаконченную мысль – она сама вернулась, теребила: «Я хочу поверить». Да, вот как – я доводила цепочку до конца: «Вот он уже идёт, и он придёт, не обманет, не уйдёт. Всё будет незыблемо в этой истории историй». И вдруг всё замолкло – птицы, пчёлы, облака – и мир открылся для меня. И я увидела тебя, сходящего по облакам.
Я уже начинал чувствовать её слова – улавливал их ритмы.
– Ты слышала меня – я ведь не раз кричал в пустыню? – спросил я девушку.
– Нет, мне казалось, что я сама создала тебя из слов. Сначала имя придумала – Василий – царствующий, басилевс, затем твои всё зовущие слова. Мне долго не удавался образ твой. Но Ветер однажды прилетел – и показал. И только тогда я догадалась, кто изначально вёл меня.
Наши слова нашли друг друга, слились, переплелись. Наши мысли, целуясь, неслись одним потоком. Всё, до чего дотронулись наши слова, преображалось в плоть. Теперь у нас было одно слово на двоих.
Отныне и всегда – на всю Вселенную, на все оставшиеся времена – я был не одинок. Она, как кроткая, уже вошла в меня. А я беспощадно отрекался от себя. Мы становились единым существом – с общим движением и мыслью.
Я снова закрыл глаза, и снова увидел, как был потерян, одинок. Ибо был слеп и глух. Ибо не знал, куда, зачем идти. И снова встретил её одну в пустыне. Всё вопреки всему произошло – и я открыл глаза. Я появился, взял рукой – всё остальное оказалось чудной тайной.
Что было бы без этого касания и всплеска? Как это чудо могло произойти: вот мы не ведали друг друга, вот мы воззвали друг к другу, вот слились.
А музыка уже подхватила и убаюкивала нас. Так приходила ни за что любовь. Снова она ворожила, снова плескалась музыкой своей.
Отныне Гармония была непререкаемой истиной для нас.
Мы выходили из замкнутых времён. Мы открывали свои миры за именами. Её слова, её одиночество и грусть – она пришла, и взяла моё тело, увлекла. А я всё выпытывал себя: что с ней и со мной произойдёт?
Наши руки соприкоснулись, пальцы взяли друг друга и переплелись. Мы шагнули – и взяли общий ритм.
Она ворожила жизнь и смерть – и всё это навечно, навсегда.
Она была дом, приют в пустыне, а я был ищущий приюта. Она была свет во мгле, а я к этому свету выходил.
Пошли мы далее вдвоём. Вот нам открылось: есть для возлюбленных своя тропа в пустыне.
Отныне у нас было Собственное Слово, Тайный Звук, все звёзды на двоих.