Гриша не пил уже одиннадцать с половиной дней, и столько же примерно не спал. То есть сначала, вроде, проваливался в забытье, но минут через двадцать-тридцать просыпался, и крутился в кровати до утра, в полусне, полубреде.
В это время в его голове начинали разговаривать люди на разные голоса. Люди эти были безликие и бесполые, не идентифицированные. Разговоры вели бессмысленные и незапоминающиеся, так бубнили что-то.
Примерно: вы куда идете (без интонационного выделения вопроса), никуда, мы вчера шли, мы шли, а вы жили, мы жили через улицу, а вы, а мы, авы, амы… улицу… цу-у-у… вы куда идете…
Бесконечно.
И это была не шизофрения.
По крайней мере, Гриша думал, не она.
А не пил он потому, что хотел быть в твердом уме и памяти, как это принято говорить. А иначе подумают, что все сделано по-пьянке, и будут частично правы. А это не так. В том смысле, что не по-пьянке, а он давно решил. И пусть.
Уже несколько последних лет его не отпускает мысль. Точнее, с большой буквы – Мысль, хоть с большой и пошло и пафосно, то есть пошло, потому что чересчур пафосно. И наоборот.
С большой буквы все пафосно. Гриша ненавидел идеи с большой буквы. Более того, он вообще ненавидел идеи. Гриша любил простое повествование, безидейное.
И теперь по всему получается, дальше ждать смысла нет.
Пора.
Гриша встал, чего лежать, все равно не уснет, да и пора, в самом деле, покряхтел, и решил попить воды.
Проковылял на кухню, там взял некогда любимую чашку со смешным клоуном на боку и отколотой ручкой. Клоун такой из его детства в большой кепке в клетку, огромных башмаках и красным носом. Он ее, чашку, однажды то ли уронил, то ли ударил обо что-то, уже не помнит. Ручка откололась, и чашка перестала быть любимой. Ну, в некотором роде она еще продолжала ей оставаться, но любить изуродованную вещь, потерявшую целостность Грише было трудно, и он чуял – чашка постепенно перестает быть таковой. И не исключено, скоро перекочует в помойное ведро. Которое, кстати, тоже неплохо бы выкинуть, а то воняет из него нестерпимо. Вот тоже загадочная штука, питается Гриша только сухими или готовыми продуктами, никаких тебе живых отходов в виде загнивающего лука или куриных кишок, а воняет из ведра как из всемирной клоаки.
Чудеса.
Гриша об этом думал.
Он вообще любил думать. Такая у него была черта. Идеи не любил, а думать – пожалуйста.
А когда попил – из-под крана мутноватой и теплой воды – задумался еще сильнее. И прикинув то-се, пятое-десятое, определился, как ему показалось, окончательно.
Значит, так.
Сейчас не спеша в круглосуточный, там набрать пойла и жратвы, последний раз загулять, но не до потери пульса, а культурно, а протрезвивишись, сделать то, что давно задумал и чему пришло время.
И плевать, кто там чего подумает. На себя пусть лучше поглядят, уроды.
Чашку мыть не стал – давно махнул рукой на такие мелочи в свете принятого решения. Ну, ей-богу, кому это надо, выполнять все эти ритуалы правильной цивилизованной и размеренной жизни, на фоне того, что должно было произойти? Что за идиотский педантизм?
С другой стороны, под такую дудку можно что угодно подвести, мол, грядет фатальная катастрофа и мыть, мыться, стричься и причесываться не обязательно.
Гриша и подвел.
Жить сразу стало, с одной стороны, легче, а с другой, грязнее.
Собрался, залез за заначкой, спрятанной под ковриком в коридоре. По старой привычке посмотрел на себя в зеркало. Тоже ерунда, к чему сейчас привычки.
Снял с крючка плотный белый пакет с синей рекламой строймагазина.
Подумал, это же в последний раз.
Вышел в летние предрассветные мягкие почти неопасные сумерки, побрел к магазину. Но на полпути остановился, там, где грязный деревянный забор детского садика упирается в какие-то дебильные огромные трубы, обернутые блестящей мятой фольгой и расположенные на бетонных подставках. Раньше-то их не было, когда Гриша был маленьким, а сейчас появились.
Зачем? Кому? Откуда?
Остановился и решил не ходить.
Ну, на фига он будет иллюстрацией к анекдоту?
Тому, где алкаш, решивший повеситься, находит недопитую бутылку водки, отхлебывает и думает – я чего, кретин? Жизнь-то налаживается.
Ну, вот на фига?