Сергей Александрович, холостяк не полных шестидесяти лет, завернув свое голое тело в розовый плед и поджав одну ногу, стоял босой возле окна, подобно птице фламинго, и глядел на улицу сквозь плачущее дождевыми каплями оконное стекло; вся улица - и деревья, набожно протягивающие растопыренные голые ветки к хмурому небу; и мокрые от ненастья дома; и мостовая, с прилипшими к ней бурыми листьями; и стоявшие на вытяжку вдоль неё фонарные столбы – все приобрело унылый, гнетущий душу, сырой серый тон. Низкие, тяжелые от влаги и растрепанные порывистым ветром тучи будто слизали, высосали из города яркость осенних красок, и город замер, точно боец в намокшей серой шинели остановился на минутку покурить сердитой махорки, да так, стоя, и задремал, изнуренный долгим походом.
Сергей Александрович распахнул створку окна. Под шелест дождя, словно под долгий шум приглушенных аплодисментов, кто-то наигрывал на пианино незатейливую мелодию, и она струилась, перекатывалась вместе с потоками дождевой воды вдоль присмиревшей улицы. «Кися, кися», - шепотом утихающего города звал старушечий голос под окном, - «куда ж ты запропастился, петлюра окаянная… кися, кися, кися…». Всколыхнув, как фату невесты, легкий тюль на окне, тоска осеннего ненастья холодным ручьем втекла в комнату, разрушая теплый уют холостяцкого жилища.
-Да-а, - вздохнул Сергей Александрович, - в высшей степени минорно: душою нецензурно и глазу изнурительно…, - взъерошил обеими руками седеющие волосы на голове и, будто праведный мусульманин свершает сухое омовение, провел ладонями по лицу, задержав кончики пальцев на подбородке. Плед упал к ногам, обнажив худое, однако далеко не безобразное, можно даже сказать довольно стройное для его возраста, тело, которое в струе влажного прохладного воздуха немедля покрылось пупырышками, и Сергей Александрович, утратив образ дивной розовой птицы, стал похож на худого, ощипанного гусака. Зябко поёжившись и передернув острыми плечами, он торопливо затворил окно, вновь укутал себя пледом и опустился в кресло, перед которым стоял низкий кофейный столик.
За этим столиком он завтракал, обедал и коротал сам с собою вечера, выпивая бутылочку хорошего вина, если не хотелось водки. К водке, надо сказать, Сергей Александрович относился обстоятельно, как рачительный крестьянин к колодцу с ключевой водой, - на неглубоких деревянных полках элегантного пристенного стеллажа в одну шеренгу стояли разноликие бутылки с водкой и прочими не менее всеми уважаемыми интернациональными крепкими напитками. Лишь на двух нижних полках в добротном переплете незыблемо, мавзолейно покоилось полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина. И хотя Сергей Александрович в проблемный час обращался к содержанию исключительно верхних полок, альянс трудов политика и химика нередко провоцировал у автора полочной композиции приступы тяжелой тревоги за моральный кодекс всего человечества.
Пожалуй, только в эти минуты ему бывало одиноко - не доставало равного по силе философского мышления собеседника либо терпеливого, кроткого слушателя. В целом же одиночество его не угнетало, не томило; более того, он решительно не считал себя одиноким, а просто был, по его, опять же, глубокому убеждению, абсолютно самодостаточным человеком, каким бывает увлекшийся игрой ребенок в окружении своих любимых, избранных игрушек; ему совсем не требовалось чье-либо внимание, чья-то забота о нем, как, впрочем, он и сам в равной степени не испытывал ни малейшей потребности повседневно делиться с кем-либо своим душевным теплом, разделять восторг чей-то радости или терзать себя чей-то печалью. От того и с женой расстался, поняв вдруг, что с уходом из семьи выросших до самостоятельной жизни детей, ушел и смысл сожительства с женой.
Лишь домашнему коту было позволено самовольничать в доме и не ко времени нарушать целостность покоя хозяина. Проживший с Сергеем Александровичем несколько достаточно беззаботных лет, кот издох год назад от какой-то кошачьей хвори. Сергей Александрович похоронил его в такой же ненастный день, испытав при этом огорчение, сравнимое по силе своей, пожалуй, с досадой от потери не столько необходимой, сколько привычной в обиходе вещи, и получив ненадолго некую дискомфортную щербатость в череде повседневных забот.
Сергей Александрович, не вставая с кресла, плеснул в бокал толику красного вина, закурил папиросу «Три богатыря», предварительно постучав мундштуком по ногтю большого пальца. Обгоняя воображением свои действия, протянул руку к бокалу, чтобы, пропустив меж пальцев высокую, тонкую ножку элегантного стекла, держать, словно цветок тюльпана, в раскрытой ладони чашу с вином; любоваться рубиновым цветом и наслаждаться тонким ароматом; испить терпкого, зрелого сока благородной лозы и затянуться крепким благовонием табака; как вдруг на край тщательно чистого бокала села черная, как смоль, муха, залетевшая, очевидно, в опрометчиво отворяемое хозяином окно.
Истоптав грязными лапками край бокала, непрошеная разрушительница предвкушения, сделав полный круг, спустилась в глубь сосуда. Оскорбленный наглостью насекомого, Сергей Александрович молниеносным движением закрыл бокал ладонью. Испуганная пленница зажужжала, забилась в ограниченном пространстве словно пес цепной, пытаясь всем своим немощным тельцем пробить невидимую преграду. Обессилив ли, смирившись ли с судьбой, она упала в рубиновый терпкий омут. Правосудие свершилось. Справедливость восторжествовала. Победитель отнял ладонь от бокала, смотрел сверху на муху, которая, не теряя надежды на чудо, перебирала еще лапками, мелко дрожала крылышками. Гасли искорки азарта в глазах победителя, уходило легкое возбуждение охотника. Сергей Александрович оглядел свое жилище, усмехнулся иронично; выловил ложечкой утопленницу и, распахнув окно, стряхнул муху с ложечки на волю. Незатейливая мелодия все еще струилась вдоль присмиревшей улицы.