В последний раз, когда я встречался с отцом, он смотрел на реку.
С обрыва, где он стоял со своей палкой, противоположный берег был едва виден, туман в пятом часу утра поднимался над течением так высоко, что проникал даже на нижние тропинки санаторного парка, усыпанные скользкой хвоей. По одной из таких тропинок, обвивавшей склон, я взобрался к отцу. Времени у нас было час или два…
- Вот там,- ткнул он палкой,- Они хотят построить мост.
- Зачем? - спросил я.
По ту сторону реки тянулся громадный реликтовый лес, который, я помнил, должен был торжественно вспыхнуть на рассвете осенним золотом и медью. В нем водились лоси-великаны, коронованные царскими рогами, которые выходили к воде в сумерках. Можно было взять лодку, бесшумно подгрести к этому месту заранее и, сложив весла, смотреть, как они пьют из реки своими странными крупными губами. Зверь здесь не боялся ни человека, ни нас. На много километров вокруг охота была запрещена, даже заповедники ЦК простирались дальше, за низкой горной грядой.
- Там будет еще одна усыпальница …
Я промолчал.
- Жалеешь лес?
- Жалею…
- Это всего лишь лес,- сказал отец,- И много мы у него не отнимем.
Но я знал, что они изуродуют берега, чтобы землеройные машины могли вгрызаться в скальный массив на нужную глубину. Нас становилось все больше с каждым новым съездом…
- Я хотел с тобой поговорить, прежде чем уснуть,- он все еще стоял ко мне спиной,- Мы теперь долго не увидимся. В новом веке ты повзрослеешь… Я думаю, тебе здесь оставаться нельзя.
- Почему?
- Потому что идея себя изжила,- просто ответил отец,- Понимаешь, о чем я?
Я понимал далеко не все, но кивнул.
Тогда он, наконец, посмотрел на меня.
- Сядь-ка со мной...
Рядом стоял столик, накрытый скатертью, и около него два плетеных кресла с ненужными пледами.
Он протянул над столиком руку и накрыл своей большой ладонью мою ладонь. Его тепло передалось мне, и мне захотелось не дать этому теплу исчезнуть, прижаться сверху своей щекой или лбом, или губами… Но отец давно не одобрял такого, даже наедине.
Для него на столике были приготовлены две капсулы и стакан с водой.
Пока он пил их, я думал, что где-то там, под сосновым утесом, под росяной травой, очень глубоко в штольнях, его уже ждут ритуальная золотая маска и мраморный саркофаг, окруженный медицинским хромом и равнодушной электроникой. Сегодня его наполнят человеческой кровью с медленными коагулянтами, и она сгустится, как рубиновое желе. Четверть столетия в ней будут плавать и эти крупные руки, и сильное лицо с глубокими складками у носа. Врачи проследят за тем, как замедляется биение его сердца. Партийные жрецы, синкретизировавшие марксизм с культом Осириса, станут читать свои сакральные гимны. А что отсюда унесу я? Только тепло, к которому боюсь прикоснуться сам…
- Твоя бабка намерена оставить тебя здесь. Она глава семьи,- отец задумался,- Я не могу с ней спорить открыто. В скором времени они конфирмуют тебя, и у тебя появится много врагов. Внутри семьи тоже - ты должен быть к этому готов. Они хотят возвысить тебя именно здесь, как меня, и ты станешь бессмысленной мишенью, если будешь потакать стариковским капризам. Потому что бумажные правила, которые заставляют семьи подчиняться прямым линиям наследования и нашей внутренней иерархии, защищают только в мирные времена. Не вздумай произносить такое вслух, но имей это в виду, когда они будут говорить с тобой о карьере… Наверху накопились лишние люди, семьи разбухают за счет неофитов. Впереди ненастное время для страны, мы, к сожалению, сделали слишком много ошибок за последние двадцать лет... Да и все это, если подумать, было… Поэтому я хочу,- оборвал он сам себя и внимательно посмотрел мне в глаза,- Чтобы ты уехал отсюда как можно раньше… Ты слушаешь меня?
- Почему тогда ты сам…
- Потому что таковы правила,- отрезал отец,- Сейчас мое время.
Я догадывался, о чем он говорит. То была часть принципа коллективного доверия и ответственности. Мне рассказывали, что много веков назад, в эпохи, равноудаленные и от жутковатых древних теократий, и от нынешнего царства освобожденного труда, мы спали в своих домашних твердынях. Ни короли, ни епископы, ни маги не могли разрушить их. Только мы сами. Поэтому теперь здесь, в сталинских номенклатурных катакомбах вместе покоились тысячи и тысячи членов советских семей, старинных, как наша, и современных, вциковских. Это гарантировало общую идейную сплоченность бодрствующих и твердость их рядов…
- Ты знаешь, кто такой Людовик XIV Бурбон? - спросил отец, после долгого молчания.
Я удивился.
- Король Франции… Но он не имеет к нам отношения. Мы карпатская родня Робертинам из Хеспенгау*, а Бурбоны - всего лишь младшая ветвь Капетингов,- я был горд своими уроками, а отец нет, генеалогия занимала его в наименьшей степени.
- Чем он был знаменит?
- Он… положил начало абсолютизму в Европе…- растерялся я,- Он подавил аристократию и стал первым королем, который правил сам, без первого министра, после смерти Мазарини… Он также… был покровителем искусства и…
- …и при нем расцвела французская драматургия. А еще чем?
- Он… построил Версаль?
- Верно. Зачем?
Я не знал, что ответить. Меня не интересовали мертвые короли и их дворцы тщеславия. Мне только хотелось, чтобы отец не отбирал свою руку, и его тепло дольше перетекало мне.
- Он построил Версаль, не из гордыни, а потому, что в Париже Парламент и Фронда держали Анну Австрийскую и обоих принцев, как в каменной клетке. Потому, что власть толпы, даже если эту толпу ведут Конде или Орлеан, несовместима с государственной властью. Пале-Рояль в лабиринте улочек и набережных Ситэ, это не дворец, а тюрьма. Истинная власть не гнездится в городах… Ты понимаешь меня?
- Понимаю…
- Этот король правил семьдесят два года, дольше любого европейского монарха до и после него, включая здешних. Помни об этом и подумай, о чем я тебя прошу… Ты должен уехать отсюда.
- Папа,- сказал я,- Я боюсь…
- Я знаю,- ответил он.
Больше мы не говорили ни о чем… И прикасаться к себе он мне больше не разрешил.
Перед расставанием он отдал какие-то распоряжения одному из родственников, с которым я прилетел, угрюмому мужчине со строгой выправкой военного пенсионера. Это был, вероятно, прямой вассал моего отца, а не семьи, потому что всю обратную дорогу он оставался со мной предупредителен, но подчеркнуто холоден. Я еще несколько раз сталкивался с ним позднее, он поселился недалеко от нас и вел замкнутый образ жизни.
И сегодня увидел его снова…
Он стоял по одну сторону сводчатого станционного вестибюля, у неработающего эскалатора.
По другую сторону станции нас ждал Цепков, человек Алишера Тимуровича. Разглядев их обоих, когда вагон въезжал на платформу, я прошептал Юре:
- Прячься!
И сам толкнул его на сиденье, но опоздал. Взгляд Цепкова уже отметил наш вагон, в этот час все они были почти пусты. Он двинулся к составу, как заведенный автомат, не обращая внимания ни на что другое. Двери, шипя, раскрылись, и механической голос объявил нашу остановку. Здесь нам следовало выходить…
- Это же…- начал Юра, узнавая райкомовского активиста, но не договорил.
Справа от Цепкова в воздухе вытянулась быстрая тень, мелькнуло белое пятно рубашки, и тот покатился прочь, отброшенный от вагонных дверей рукой моего родственника.
Цепков не был одним из нас. Однако в том, с какой неожиданной сноровкой он смягчил свое падение и как по-борцовски виртуозно сгруппировал тело, все равно содержалось что-то пугающее. Он выглядел слишком хорошо натасканным для какой-нибудь районной секции дзюдо или самбо. Я не знал, что в комсомольской свите Юнусова мог быть такой человек. Остановившись, он не медлил, а мгновенно, как зверь, привстал на одно колено и атакующе подался вперед. Мой родственник скользнул пустыми глазами по нашим испуганным лицам и повернулся к нему.
- Кто это?
- Помощь…- нетвердо сказал я.
Конечно, в одиночку Цепков, будь он хоть трижды чемпион чего угодно, никогда не справился бы со взрослым воином семьи, но само то, что его послали сюда, на станцию, встретить двух детей, заставило мой голос дрожать. А если бы отцовского вассала не оказалось на станции?
Вагонные двери стали закрываться. Поезд начал движение.
Я еще смотрел на них обоих, замерших друг против друга. Затем Цепков, осторожно пятясь, отступил к эскалатору…
- Что это было?
Я посмотрел на Юру. Хорошо, что он не выглядел таким бледным и оробевшим, каким я видел себя сам в темном вагонном стекле… В горле у меня стоял комок… Если бы я был один, я, может быть, добежал бы до станционного пункта милиции, попросил телефон и позвонил по тем номерам, которые меня заставили заучить наизусть. Тогда через пять минут взрослые взяли бы меня в защитное кольцо, а до тех пор дежурная смена получила бы приказ оберегать меня любой ценой. Если бы я был один…
- Тебе лучше не идти домой… Юр, хотя бы сегодня… Есть где переночевать?
- Нет,- покачал головой Юра и отодвинулся от меня,- Что это было?
А что это было? Может быть, Алишер Тимурович прислал своего Цепкова просто, чтобы проследить за нами? За Юрой? Вряд ли он осмелился бы на что-то большее… Нет, он был пьян от крови, я чувствовал это. Он был зол! Я не дал ему загрызть ту маленькую девушку, любительницу Рабиндраната Тагора… Он ведь хотел посадить в свою машину именно ее, а не вкрадчиво-предприимчивую Юлю, своего «поющего комсорга». Он с самого начала выбрал ее для себя лично, она не предназначалась для банкета во Дворце Профсоюзов, он слишком ценит беззащитный вкус невинности и не стал бы делить его ни с кем… Зачем я отобрал ее у него? Зачем я это сделал?! Он захочет…
- Тебе нельзя идти домой,- сказал я,- Сегодня нельзя.
Он вдруг схватил меня за воротник и с силой бросил на двери, дрогнувшие под моей спиной.
- Что это было?!
- Юр…
Он зло встряхнул меня, и я сделал вялую попытку отпихнуть его руку.
- Что это было?
- Ты же видел. Это был человек Юну…
- Он пришел за нами?
- Не за нами,- ответил я, словно отрезая болезненной торопливостью этого ответа всякую опасность от себя самого,- За тобой. Он пришел за тобой…
Юра выпустил мой воротник.
«Ну сделай что-нибудь! Придумай что-нибудь…»,- умолял я его глазами, не находя в себе ничего, кроме вязкого от паники безмыслия,- «Я не хочу, не могу принимать никаких решений! Я боюсь всего этого… Мне не нужно все это. Это было опасно, я сделал ошибку! Я больше никогда… И потом, ты сам туда пошел… Пожалуйста, Юра… Уйди! Сойди на следующей остановке! Исчезни, затеряйся там, в городе… Оставь меня одного, я прошу тебя… Ты сильный, ты же справишься сам! Ты даже вызвал грозу сегодня, как обещал… Сделай что-нибудь!»
Но он был нем. И постепенно, глядя на то, как безвольно опустились его плечи, я понял, что его страх много обширнее моего. Он должен был умереть и только сейчас начал понимать неизбежность этого так, как тоскливо понимал ее я…
- Хорошо, я понял… Я сойду дальше…
Я еще раз вспомнил пружинистую основательность, с которой Цепков вышел из своего падения, и его острое лицо. Он убьет Юру. Он толкнет его под машину, или просто свернет ему шею где-нибудь в подъезде. Потому что Алишер не забудет такой услуги и одновременно такого знания, он за это обратит Цепкова, сделает его одним из нас… И потом, на одном из наших келейных приемов, тот, почтительно отступив, встретится со мной своим водянистым понимающим взглядом. И я буду помнить об этом, и отведу свой взгляд…
Юра сидел, как кукла. Он был бледен. Я, наверное, находился уже где-то очень далеко от него, за периферией его мира, сузившегося до колющей булавочной точки. Мне захотелось подойти и сесть рядом, а еще острее захотелось обнять его. Я знал, что он не оттолкнет меня, наоборот, он ищуще примет это, как надежду на помощь. Но такое объятие будет фарисейским, потому что продлится ровно до того, как снова откроются двери…
Мир, который я ненавидел и боялся, представился мне двумя перемежающимися пластами реальности. В одной из них я прощально смотрю Юре под ноги и выхожу сам, чтобы бежать к милицейскому отделению и требовать у дежурного телефон. Передав ему трубку, замерев в уютной тишине комнаты, я буду ждать своих родственников, и лейтенант, оглушенный начальственным рыком по ту сторону мембраны, намертво запрет двери, расстегнет кобуру и станет таращиться в мою сторону преданно-непонимающим взглядом… Потом за мной придут и заберут меня отсюда. И, хотя я не решусь сказать им ничего внятного, они все равно узнают все, что нужно. И Юнусов недоуменно заявит, что отправил своего человека на станцию только чтобы убедиться, что я доеду до дома… и что все мои страхи были безрассудны, что мое детское воображение сыграло со мной дурную шутку… И я ни о чем не буду думать до тех пор, пока однажды не поймаю взгляд Цепкова и не вспомню эту сломанную фигурку на вагонном сиденье, которую мне хотелось обнять и которую я не увижу уже больше никогда…
В другой реальности я подошел и сел рядом с ним.
- Пропустим эту остановку, Юр. Я знаю, куда идти. Нам надо переждать эту ночь, пока он не успокоится и не придет в себя… Он, может, на нервах или пьян, не знаю... Нужно выждать. Утром он придет в себя…
- Куда?
- Есть одно место,- подавленно откликнулся я и взял его руку.
Я потом не выпускал ее уже ни в метро, ни на улице, пока мы шли к этому дряхлому дому, разделенному на коммунальные квартирки. И только поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, убого освещенной единственной лампочкой, вдыхая едкий многоголосый человеческий запах, я ясно понял, что именно этого и ждал от меня Алишер. И Цепков, высланный им на станцию, должен был лишь подтолкнуть нас к воронке неопределенности, в которой мы теперь будем вращаться по его воле, потому что я совершил самый наказуемый из всех грехов, против которых меня предостерегали. Я дотронулся до чужой руки и не смог ее выпустить…
- А ты как? Домой?
- Дурак что ли? - пихнул я его плечом,- Я останусь с тобой, конечно. Тут есть телефон, по-моему. У соседей. Можно позвонить твоим… Скажешь, что заночевал у меня. А я скажу своим, что заночевал у тебя. В общем, соврем что-нибудь… Кстати, имей ввиду, тут кроватей нет - один диван хозяйский, и я уже спать хочу… Так что не толкайся…
- Сам не толкайся! Подожди, а хозяин?
- За него не переживай. Под столом поспит…
Мы стали тихо, дурашливо хихикать, и я почувствовал, что все кончилось.
Разные пласты реальности сдвинулись в один. Все в нем было черно, зыбко и шатко, как корабельная палуба, застигнутая штормом, кроме одного пятна света, в котором мы стояли, взявшись за руки у деревянной двери.
Я сильно ударил в нее и крикнул:
- Версидский!
* Робертины - французский род, времен Карла Мартелла, происходящий от Хильдебранда I Бургундского, одним из отпрысков которого являлся также Гуго Капет. Исторически, «старше» Бурбонов и Валуа.