Труша Пиейский любил часы. Обычно он любил дорогие, но чтобы никто не догадался, какими сокровищами он обладает, на люди он надевал самые обычные с резиновым ремешком, чтобы не думать о циферблате, если, нечаянно махнув рукой, вдруг зацепишь ими за что-нибудь.
Ещё Труша любил хорошую музыку. Любовь к музыке ему привила великолепная аппаратура, которая Святыми скалами колонок громоздилась у него в просторной гостиной.
Труша очень хорошо зарабатывал. Но не больше своего начальника. Машин у него тоже было несколько - на выход, в люди, и для души.
Начальника он побаивался и очень любил его. Замещать. Всерьез и надолго, когда тому нужно было выполнить какой-нибудь важный ход, и так, вообще.
Лицо его буквально лоснилось от переполняющих его чувств, когда он вдруг (или наконец) оказывался в его кресле. Чего стоили эти внимательные ласковые глаза, как бы ненароком бросающие взгляды на отражение собственной значимости в стёклах дорогих дубовых шкафов с важными бумагами за подписью главного, а иные даже его самого.
Труша был, скорее, мелковат, но в общих чертах его можно было бы охарактеризовать, как ни толстый, ни худой, ни высокий, ни низкий, ни рыба, ни м.. Ой, ну в общем, как бы недурен собой, но ничего выдающегося.
Однажды, когда главный уехал в длительную командировку, с Трушой стали приключаться какие-то недоразумения - на важных и не очень, а порой и на очень даже важных встречах его стали называть не своим именем. И не своей, в придачу, фамилией. С начальником, значит, путали. Но Труша силой воли заставлял себя не смущаться. И, в основном, получалось.
Зато когда начальник возвращался из особо длительных командировок, Труша долго никак не мог выйти из образа. Его покровительственным тоном были одарены все вокруг, включая домашних.
Когда его самого отправляли в командировку, он очень любил укреплять духом страждущих и обременённых. Как правило, страждущие и обременённые просили денег. Но Труша никогда не брал с собой крупных сумм, поэтому ответ его был всегда прост и однозначен:"Денег нет! Где ваша сноровка и смекалка? Я сам когда-то..." Но страждущим и обременённым после таких его слов было уже как-то не до него, и они понуро разбредались восвояси. А кто-то с горечью сплёвывал на землю:"Вот козёл..." С придумками у страждущих и обременённых было не очень. Поэтому выход из создавшегося положения не находился.
Время неумолимо отсчитывало дни, месяцы и годы на всех имеющихся у Труши в наличии часах. Но ничего не менялось. Кроме погоды. Та совершенно испортилась. Распоясалась и всё тут.