Первый отряд находился на первом этаже трёхэтажного корпуса. Начальником отряда, а проще "отрядником", был лейтенант Боря Каиржанов. Выстроив нас вновьприбывших, он познакомился с каждым в отдельности. Ф.И.О., статья, срок. Проникновенным голосом поведал всем, что можно делать, а чего нельзя. Основное требование – безоговорочное подчинение администрации. "И давайте обойдёмся без костоправства" – поморщившись подытожил Боря.
Бывшая солдатская казарма была разделена на две части: спальную и всю остальную. Вся остальная – это "ленинская комната", каптёрка, чайхана, гардероб, туалет. С семи утра до десяти вечера надлежало находиться в пределах этой части. В ленинской комнате можно было смотреть телевизор, общаться, играть в настольные игры, читать. В определённые часы открывалась "чайхана", и там можно было приготовить себе чай, или что-то из еды, если было из чего готовить. Спальная часть – два ряда двухъярусных коек с одной стороны, и два ряда с другой. Посередине помещения широкий продол для построений. Ряды, что у стен интереснее. Там между кроватями стоят тумбочки. Правый угол ближайший ко входу занимают "опущенные". Нахождение в спальной части в указанное время запрещено. Можно пройти к прикроватной тумбочке, и взять понадобившуюся вещь. Но сидение, а тем более лежание на кроватях запрещено: нарушение режима. Наказание – штрафной изолятор.
Мне достался второй ярус. В ряду, что ближе к продолу. Без тумбочки. Каптёрщик соорудил мне на кровать бирку с моим именем и статьёй. Остаток моего первого дня пребывания в зоне я провёл в ленинской комнате. Воткнувшись в телевизор, пытался привыкнуть к мысли, что здесь мне придётся прожить несколько лет. Ни с кем особо не общался. Вечером нас строем повели в столовую. Ужин оказался даже очень ничего; перловка с мясом, полбулки чёрного хлеба и подслащенный чай. Перед отбоем вечерняя поверка на плацу. Все три отряда. Увидел Амбала и Раджу.
После отбоя долго не мог уснуть. За окном выла метель, а в помещении было жарко. Огромные батареи вдоль стен топили исправно. Я лежал на чистом казённом белье, а на мне были чистые казённые же солдатские кальсоны и рубашка. Нас всех так одели; в солдатское, со штампиками. Вспоминал события прошедшего дня. Засыпая, с удивлением подумал, что мне хорошо. Тепло и уютно.
В шесть утра дневальный проорал: "Подъём!!!". Мы оделись, и вышли на улицу. Темнота, холодина, буран. Построение на плацу. Утренняя перекличка. После завтрак, заправка кроватей, ленинская комната. Да, один момент: ленинская комната – если ты не занят на общественных работах. А работы хватает. Зона занесена снегом, и разгребать его нужно каждый день, по несколько раз на день, ибо снегопад не прекращается.
Мне нравится разгребать снег в нашей локальной зоне. Это пространство перед входом в отряд, огороженное решёткой и колючей проволокой. В "локалке" можно гулять. Но я нахожусь здесь уже третий день, а гулять никто не ходит. И мне нравится по утрам в тишине и одиночестве сгребать снег большой лопатой. Я сам вызвался, и очень надеялся сохранить за собою эту привилегию, потому что каждое утро собирали бригады по расчистке запретной зоны. Вообще-то повсеместно на "запретке" работали "опущенные", а здесь администрация гнала туда всех подряд. Я не знал, как мне быть, если в один прекрасный день на запретку погонят и меня. Я вообще до конца ещё не мог решить для себя, жить ли здесь "по понятиям", или просто жить. "Жить по понятиям" – тема довольно скользкая, ибо так называемые "понятия" – они как кнут. Их куда хотят, туда и гнут. Это я уяснил ещё в СИЗО. А просто жить в здешних местах, и сохранить при этом достоинство и самоуважение крайне сложно. И я грёб лопатой, наслаждаясь уединением, и едва уловимым шорохом падающих снежных хлопьев, и надеялся, что момент с "запреткой" меня обойдёт стороной. Наивный.
Одним утром после завтрака Боря построил на продоле отряд, и выбрал сегодняшнюю бригаду для расчистки запретной зоны. Прозвучало и моё имя. Но прежде, чем я что-либо возразил, Боря скомандовал, что бригадиром компании назначаюсь я. После протянул мне красную повязку, и велел поместить её на рукав. Вот и настал момент маленькой истины. Если сомнения по-поводу идти-не идти на запретку были, то по-поводу повязки их не было. И дело было не в "понятиях", а в моих личных пониманиях. Нацепить "лохматину" – означало стать полицаем, лупить себе подобных, и отчитываться перед администрацией. Означало стать стукачом. А я мог быть кем угодно, только не доносчиком. И я отказался надеть повязку. Сказал, что не хочу быть бригадиром. Боря пожал плечами, и отправил куда-то дневального. Через десять минут в отряд явился старший лейтенант Сейтахметов. Бригада отправилась на работу, а я в сопровождении старлея в опер.часть.
- "Ну, Гизатуллин! Да ты в отказ решил идти!" – не глядя на меня, радостно воскликнул Сейтахметов, когда мы зашли в его кабинет. Скинув с себя шапку и бушлат, энергично потёр замёрзшие на морозе руки, и шмыгнул носом. Прошёл к столу, взял папку с личным делом. Усевшись на край стола, раскрыл её, и с заинтересованным видом начал изучать. При этом помахивал ногой, и периодически хлюпал соплями. Простудился, видимо. Я стоял у дверей. - "Статья 63. Ага. Крутой значит, типа" – заключил Сейтахметов. Захлопнув папку, и небрежно шлёпнув ею по столу, встал. - "Чё бандит, да?! Чё крутой?!" - С этими словами он пошёл на меня. Сначала бил кулаками. Как-то нелепо это у него выходило. Раскраснелся. Кителёк скинул. Схватился за дубинку. Ею-то сподручней да основательнее работать. Худощавый, симпатичный такой паренёк. Девочкам наверняка очень нравился. Какой-то наигранной и неестественной смотрелась маска свирепости на его миловидном с усиками лице. Но он очень хотел по-настоящему рассвирепеть, и напугать меня. И ему это в принципе удалось. В какой-то момент мне стало страшно. Не от гримас, что корчил этот клоун, а от мысли, что здесь я полностью во власти таких вот придурков. Которые по ту сторону забора являются милыми скромными мальчиками. Застенчивыми и стеснительными. А здесь превращаются в... В СИЗО у меня была хотя бы призрачная надежда на освобождение. Эта надежда питала иллюзию собственной значимости, и придавала уверенности. Ведь были Марат, Дикарь, Соня. Там я был кому-то нужен, и за меня был бы спрос. Здесь же я был одиноким и бесправным, лишённым какой-либо надежды существом. И захочет вот сейчас этот Сейтахметов забить меня до конца, что ему помешает? Панические мысли метались в моей голове.
Вечером закрывая меня в камере ШИЗО (штрафной изолятор), Сейтахметов поклялся, что уже следующим утром я буду унитазы чистить. - "Повязку тебе носить западло?! Будешь говно носить!"
В камере находились ещё трое. Испуганные и забитые. С нового этапа. Да, этапы сюда шли очень часто. Ночью, когда сокамерники уснули, я встал. Мысль об обещанном завтрашнем утре сводила меня с ума. Я не видел выхода из создавшегося положения. "Вскрыть себе вены? Но где взять "мойку"(лезвие)? Может разбудить сокамерников?" Мысль лихорадочно работала. "Если завтра меня «опустят», то жизнь закончится. Не, ну в принципе не закончится... Ну поскребёшь ты лезвием унитаз, ну и что? Подумаешь... Подумаешь?! Жить с опущенными? А Соне ты такой нужен будешь? Соня-Соня... Где ж ты теперь?... " За размышлениями не заметил, как хожу из угла в угол. Дубак, глянув в глазок, велел прекратить хождение, но я не отреагировал, а шагу прибавил.
– "Эй!" – крикнул дубак, и открыл кормушку – "ты чё не понял?!"
– "Да пошёл ты!" – я вдруг неожиданно для самого себя разбежался, и вмазался лбом в кирпичный угол, что над батареей. Угол раскрошился, но я почему-то не отключился. Услышал лязг засова и крики. Увидел, как открывается дверь, и вскакивают сокамерники. Спешно отпрыгнул назад, и разогнавшись посильнее, ударился в тот же угол. Теперь я достиг желаемого эффекта. Мои ноги подкосились, и я упал на пол. На глаза потекло горячее и липкое. Потрогать ещё успел.