В начале 90-х исправительно-трудовые колонии (ИТК) в нашем государстве перестали быть трудовыми, и из абревиатуры пропала буква «Т». Официального производства как такового в зонах больше не было, и заработную плату зэкам не начисляли. Так что теперь на свободу выходили просто с чистой совестью. И с пустым карманом. Букивка «Т» исчезла, но «производство» всё же было. Подпольное. И его направление определялось талантами зэков, и предприимчивостью администрации. Прибыль, понятное дело, доставалась «хозяину», ну а «мужику» сигареты и чай. Бизнес. Но даже при таком раскладе попасть на любое «производство», и иметь стабильную неоплачиваемую работу в зоне было большой удачей. К «мужику» не цепляется администрация. «Мужик» застрахован от случайной, сомнительной, или «грязной» работы, потому что не болтается в жилой зоне, а находится в промышленной. Ну и срок идёт быстрее, когда занят чем-то.
В нашей новоиспечённой ИК пока что вообще ничего не было. Было много снега, и очевидная установка «партии» – смешать всех с грязью. Чтоб никаких «блатных». Все подписывают «режимку», все работают на «запретке». Никаких каст, никаких «понятий». Хочешь хорошо жить – работай на администрацию. Хочешь «мужиковать» – работай там, где велят. Я хотел работать. Но работа должна была быть мужской.
После того, как я расшиб себе лоб, мне дали пятнадцать суток ШИЗО за отказ от работы. Толстый капитан-врач заштопал мне рану, и оставил в камере. В моём нынешнем состоянии были свои плюсы. Мне не нужно было утром и вечером выходить из камеры, и получать положенную порцию «дубазина». Побои дубинкой были обязательной частью программы при утренней и вечерней смене конвоя. Но мне было позволено лежать на полу, ибо стоять я не мог. Перед глазами тогда сразу всё плыло. Да и врач распорядился. И дважды в день я лежал, и слушал, как сокамерники проходят процедуру пересменки. Но близкие звуки и шум доносились до меня как бы из далека, будто из-за стены. Виделось всё сквозь туман. Ничего не хотелось: ни пить, ни есть, ни в туалет. Было состояние отрешённости и покоя.
Через пять дней я уже мог стоять на ногах, и передвигался по стеночке. Башка всё равно кружилась, и подташнивало. Но дубаки на пересменках меня всё же не трогали. Выводили вместе со всеми, но не били. Это меня, скажем так, радовало. Толстый капитан из сан.части навещал меня через день. Менял повязку. Каждый раз он разными способами говорил мне одно и то же: какая хитрая я шельма, что врезался в кирпичный угол, а не в железный, что у двери камеры. Ну да. Я схитрил, к чему врать. Жить-то, как не крути, хотелось. Ему про то конечно не сказал. С восстановлением способности к передвижению появился и интерес к моей персоне. Сейтахметов меня не навещал. Зато приходил майор, которому я подписывал режимную бумагу по прибытии, и пообещавший, что я буду в СПП. Он оказался заместителем начальника колонии по режимно-оперативной работе. Коротко – зам по РОР. А в лагере это второй человек после «хозяина». Ему было очень интересно узнать, буду ли биться башкой о стену каждый раз, как нужно будет надеть повязку. Многообещающая формулировка... Я ответил утвердительно. Я просил позволить мне быть просто «мужиком», и работать. – «Так работа сейчас только на запретке» – усмехнулся майор, и видя моё молчание, подытожил: «Будешь ты классным козлом!» Короче, от обещания своего не отказался он. Приходили и другие; опера, режимники. Кто-то угрожал, кто-то просто поговорить приходил. Один режимник мне посочувствовал даже, и пообещал, что найдёт мне «мужицкую» работу.
Моих сокамерников выпустили в зону, и теперь я «жил» один, чему был несказанно рад. Мне нравилось сидеть у батареи, и слушать, как за стеной воет непогода. Штрафной изолятор наш представлял из себя двухэтажное здание. То самое, куда меня привели с этапом по прибытии. На втором этаже располагались какие-то кабинеты, а снизу камеры. Не понятно что здесь было раньше, но первый этаж был похож на недавно и наспех построенный. Моя камера была небольшого размера. Деревянный пол. В углу фляга - «туалет». Под потолком оконце с решёткой и дребезжащим стеклом. Под ним батарея. Это вся обстановка. Стены камеры были из красного кирпича и без штукатурки. В некоторых местах «строители» недоложили раствора между кирпичами, и из отверстий этих сильно дуло. Несмотря на раскалённую батарею здесь было очень холодно. Особенно холод ощущался по ночам. Рядом с батареей было тепло, но прижиматься к ней было невозможно. Нужно было сидеть, или лежать на расстоянии. Но во сне себя не контролируешь, и потому частенько я просыпался от боли. Все руки и ноги мои были покрыты ожогами. Шрамы от них на мне и сейчас.
Очень часто я становился невольным слушателем чужих историй и боли. Слышимость здесь была хорошая. Однажды в одну из камер привели кого-то, попытавшегося совершить побег. В новой зоне пока не всё было отлажено. В частности не было здесь круглосуточных патрулей и внутренних вышек СПП. Все три отряда находились в одном подъезде, и выходы из них не закрывались. Не закрывалась у «подъезда» и «локалка». Каждую ночь был буран, и дубаки на улицу не высовывались. Вот и отважился кто-то попытать счастья. В одном месте «запретку» вместе с забором замело настолько, что через него можно было без труда перелезть. Но только тот, кто отважился бежать, не знал, что за первым забором находится ещё один. Вот и заметил солдат на вышке чувака, сидящего на гребне внутреннего забора, и размышляющего, видимо, что делать дальше. О подробностях этих я узнал из разговоров конвоиров. Все оставшиеся дни, что я находился в ШИЗО, парня этого нещадно убивали. Помимо двух ежедневных пересменок, его избивали и днём.
Как-то в изоляторе очутились два СПП-шника. Они каким-то образом умудрились поймать, и убить служебную овчарку. Ко всему прочему, они пытались её приготовить на костре. Оголодали «козлята» видимо. Здесь их не просто били, но ещё заставляли на каждой пересменке становиться на четвереньки. Гавкать, и выть. Всё это происходило под весёлый хохот, свист и улюлюканье конвоиров.
Естественно, доводилось слышать мне, как приходили новые этапы. Однажды ночью прибыл по всей вероятности некий авторитет. Слишком уж развязно назвал он свою фамилию и имя. Голоса офицера, задававшего ему вопросы, не было слышно. Зато чётко слышались дерзкие ответы. Мне даже стало интересно. Я подполз к двери, и стал прислушиваться. На предложение подписать режимную бумагу, авторитет ответил неким безмолвным действием. Может даже скомкал лист бумаги, и бросил офицеру в лицо. Данный вывод я сделал по характерному бумажному шороху. Далее послышался грохот отодвинутого стула, и матюки офицера. Потом в том помещении началось движение, будто несколько человек зашли в комнату. Через пару секунд я услышал уверенный и тягучий бас авторитета, с характерными блатными интонациями. Авторитет поведал, что если «валки па-азорныя» его тронут, то «валков» сих братва на кусочки порвёт. Далее послышались до боли знакомые звуки дубинки, врезающейся в плоть, причём дубинок было несколько. Минуты две продолжалась интенсивная экзекуция. А потом я услышал скулёж. Я даже не сразу признал в этом, умоляющем прекратить голосе бас авторитета.
А однажды я проснулся от того, что наверху, прямо над моей камерой было очень шумно. Топали ногами, громко разговаривали, двигали стульями, и звенели посудой. Голосов было не разобрать, только бу-бу-бу. Но разговаривали двое. И эти двое явно выпивали, и явно же о чём-то спорили. Я свернулся калачём возле батареи, и закрыл глаза, надеясь уснуть. Но наверху началась потасовка, а чей-то предсмертный рёв заставил меня подскочить. Наверху кого-то убили. Предсмертный крик невозможно спутать ни с каким другим звуком. Потом всё стихло. А утром началась суматоха. Камеры не открывали, и никого не выводили, но за дверьми происходило что-то нервное. Как я позже узнал от одного разговорчивого дубака, в кабинете наверху замполит зарезал зама по РОР. Причина – не поделили бабло, уплаченное за освобождение кого-то из заключённых. Вспомнив майора, пообещавшего сделать меня «классным козлом», я порадовался. Да простят меня высшие силы.
Через несколько дней мои пятнадцать суток окончились. Меня сводили в душ, выдали новую робу, и вернули в отряд.