Прелесть неведения или от мантры к молитве

Наталья Варламова
(выдержки из повести)

В центре повести «Прелесть неведения» или « От мантры к молитве» современного автора Н.В.Варламовой показан путь поисков героини, попавшей в восточную секту в начале 90-х годов XX века. События повести разворачиваются на фоне общественных событий в СССР, РФ и США. Через судьбы героев и показ слома застойной жизни в СССР автор пытается показать, как непросто возвращаются в жизнь бывших советских людей понятия о духовном, как болезненно происходит переоценка вчерашних ценностей и обретаются новые ориентиры. Повесть отличается динамизмом и занимательным сюжетом, написана с юмором и уважительным отношением к русскому языку. Адресована широкому кругу читателей. Совпадения имён персонажей с именами реальных людей, а также биографические параллели следует считать случайными.






                Варламова Наталья Владимировна 

 
                Повесть

               Прелесть неведения или  От мантры к молитве.




Эти истории случились в те времена, когда г-н Кашпировский валял и катал массы советских граждан по сценам кинотеатров и домов культуры, а г-н с говорящей фамилией - Чумак, раздувая щёки, прямо с экранов телевизоров «заряжал» неизвестной энергией все водные ресурсы тогда ещё необъятного СССР.







 
                Часть 1. Запомнить и не произносить.

               
 
                ....Глава 2               
 И вот, совершенно неожиданно для себя, дождливым утром следующего дня  мы оказываемся в том же холле, и, отойдя в сторонку,  курим купленные по пути на два талона вонючие сигареты «Пегас», прислушиваясь к разговорам. Слева от нас, окружённая группой людей, жгучая брюнетка, с носом, похожим на детский велосипед, возбуждённо сообщает: «Мы все  приехали из Армении за учителями ТМ! Мы пойдём за ними до конца!»
- Это до какого же конца, интересно?
 - Они из Спитака, - говорит Инга. Армянки были в чёрных одеждах, и окружающие сочувственно поглядывали на них. Я промолчала.


Процесс обучения публика меж собой называет «раздачей мантр». «Давали мантру» в учебной аудитории с раздрызганной скрипящей дверью, куда «запускали» по 10 человек.


- Сейчас нам по двести граммов мантр там развесят в одни руки! Может, наконец, курить бросим после этой мантры, обещали же эти индусы всякие исцеления, -  пытаемся мы с Ингой оправдать свою страсть к приключениям, ведь за сомнительное предприятие уплачены семейные денежки, причём в те самые времена, когда повсюду змеились очереди, где за мылом, где за лифчиками, где за розовыми батонами колбасы. Вспомнилась картинка с натуры: толстые продавщицы в условно белых халатах с серыми замазухами на пузах, в помещениях с условными названиями «магазин», с размахом швыряют колбасные цилиндры в огромные пустые лотки, с презрением взирая на пихающихся покупателей.


 В рекламном листке написано: «трансцендентальный – выходящий за пределы». За пределы чего?  Додумать не дали.


Если бы мы додумывали вовремя, приходит мне в голову спустя двадцать лет, многих глупостей удалось бы избежать, ну, например, экспериментов над собой и другими, мотаний по стране и даже по Америке; нет, в США за казённый счёт, конечно, стоило сгонять, если бы только из шести недель больше четырёх мы не тряслись на спортивных матах в позе лотоса, впрочем, это будет нескоро…


     Десять человек, нашу группу, направляют к американке – учителю медитации в небольшую аудиторию, мы, конечно,  тащим то, что было велено: цветы и фрукты, холщовые тряпочки и молча встаём полукругом у столика, на котором американка раскладывает эти дары. Не так-то просто найти хорошие фрукты и цветы в 1990 году в жаркой, пыльной и полуголодной Москве, которая, казалось, и пыльной-то была от хвостатых очередей за всем на свете, выползающих из-за домов то тут, то сям, и шаркающих по уличному сору гудящими ногами.

 Послушный у нас народ и главное – сметливый: всё принесли, нам же  просто повезло, отхватили у метро задохлые пять гвоздик – недавних революционных символов, ну, а яблоки всегда можно было купить. Цветы и тряпочки учитель ТМ у нас забирает, кладёт на них фрукты, и по одному цветку суёт каждому в руки, потому что мы их должны, оказывается, с довольными минами держать во время всей церемонии; и откуда было знать нам тогда, что цветы и фрукты призваны создавать прану – особую тонкую энергию во время  обучения ТМ, которое на самом деле называется  «инициацией» – посвящением, то есть…

 А белые тряпочки – о, это, оказывается, такой символ, про который и говорить-то пока страшно, к тому же это станет нам известно через десяток лет. На столике, где навалены фрукты, стоит портрет уже другого улыбающегося индуса с пронзительными глазами, впрочем,  индусы все почему-то имеют пронзительные глаза, ароматные сладкие запахи от зажжённых благовоний и лёгкий дымок струятся над столом и облагораживают наше дурацкое стояние полукругом, вроде бы мы готовимся сыграть в немой сцене «Ревизора».

 
Что-то там ещё занятное блестит среди фруктов и цветов, но учительница, звали её Маргарет, всё время так встаёт, чтобы  нельзя было ничего разглядеть, казалось, что сейчас нам  предложат сесть и опять будут плести что-нибудь возвышенно-обещающее, но вместо этого она поворачивается к  нам спиной и начинает что-то невнятно бормотать себе под нос, слегка помахивая в такт рукой с гвоздикой, это было то ли пение, то ли декламация… 

Немного успокаивает то, что нас  обучает именно эта американка: вчера про неё было сказано, что она профессор математики, это вам не индус, подавшийся к Махариши, только для того, чтобы избежать нищеты или даже голодной смерти. Как стало известно позже, Махариши обучал индусов «толкать» вводные лекции о прелестях ТМ очень просто: надо было обучиться ТМ, потом задолбить несколько текстов наизусть, сдать экзамен, выдав выученное один в один, не отклоняясь ни на йоту. Они и старались, ведь индусов всё устраивало: и возможность поехать в Европу за счёт «организации» ТМ, называемой  «movement»- мувмент и получать денежки, и звание «учителя», пусть и не гуру, всего лишь талдыча одно и то же по всему миру, ну, а интуиция и прозорливость, как известно,  были им дарованы  генетически многочисленными индуистскими богами и богинями.

Однако уж если профессор математики из загадочной Америки, вызывающей пиетет у всякого вчерашнего советского гражданина, толкает эту ТМ, значит, что-то в этом есть, успокаиваю я себя, пока Маргарет то ли поёт, то ли читает стихи.

 Мы рассматриваем сотоварищей по поиску приключений, то есть пути к себе: две дамы, стоящие с краю, полуприкрыли глаза и всем своим видом изображают благоговение, слегка даже покачиваясь; молодой парень с недоверчивой полуулыбкой следит за действиями учителки;  обречённо глядя под ноги, стоит, сжимая в руках видавшую виды облезшую сумку, пожилая женщина с интеллигентным лицом; слева от меня подкашливает мужчина в очках, лет пятидесяти, похожий на черепаху; очумело вытаращив глаза, замер, как в карауле, мужик, по виду сантехник-электрик, видимо, думающий про себя нецензурно «… припёр сюда?!»;  ещё две девушки отыскивают озорными взглядами единомышленников, которым всё это действо кажется чудным. Естественно, очень скоро наши взгляды встречаются, и я взором предлагаю им  посмотреть наверх: под потолком громоздится пыльный покоробленный портрет бородатого Маркса, и дымок от ароматических палочек почти достаёт до его бороды, при этом ни сам он не кажется призраком, ни  рядом «некто белый не тянется ввысь». 

Облик суперзвезды научного коммунизма являет собой контраст материализма  с происходящим прямо под ним непонятным действом, ведь индус в цветочных гирляндах всем своим обликом и пронзительно-таинственным взором древнего волхва словно нацелен  на нечто магически-колдовское.  Мы прыскаем, те девушки - тоже. Раскачивающиеся дамы смотрят на нас с презрением: случайные, мол, вы люди, на этом празднике раздачи счастья для утончённых натур, а Маргарет и ухом не ведёт, продолжая бормотать словеса на санскрите, как мы узнаем вскоре.

Несмотря на то, что стояние с цветком в руках под пение  на санскрите – почти молитвенная поза у индусов, наше левое крыло из четырёх обучающихся  не вдохновляется и не кажется осенённым благодатью:  мы с Ингой  рассматриваем прикид американки-иностранки - никаких невиданных фирмовых заграничных одежд с лейблами, а на голове - кукольные химические завитки, точно такие же, как у большинства наших гражданок, очки в серо-блёклой оправе, и полное отсутствие косметики. Но мы всё равно верим, что рухнувший железный занавес освободит путь для множества открытий чудных из-за кордона. И не ошибаемся – в целом…


Отбормотав, профессорша садится на стул и жестом приглашает сесть напротив неё благоговеющую женщину, стоявшую с края, затем американка что-то будто дует ей в ухо.  Они немного шепчутся меж собой, и женщина выходит. И так со всеми: им что-то тихо дуют-шепчут на ухо, затем они выходят, скрипя полуразваленной дверью. Также исчезает из комнаты Инга, доходит очередь и до меня.  Садясь рядом  с американской профессоршей, я бросаю взгляд на портрет бородатого индуса в гирляндах и ясно  вижу свастику над его головой, но полноценно удивиться  не удаётся:  Маргарет шепчет мне что-то, я не уверена, что это за слово: то ли «ширин», то ли что-то неприличное и громко переспрашиваю.

 Профессорша говорит по-русски: «Тихо…» И повторяет опять это слово на ухо и затем по-английски «repaet, please»: повторите, пожалуйста. Я  опять произношу это слово вслух и довольно ясно, чем прямо-таки пугаю  американку: она делает всякие запрещающие жесты: мол, повторяй про себя, а не вслух … 

Выйдя в коридор, я вижу  группу своих  сотоварищей, которые несколько минут назад чистили себя у портрета индуса, над которым висел портрет Маркса, так что непонятно было, под кем же они себя чистили.

Все они молча бродят по тусклому коридору с отрешёнными лицами. Инга также словно обращена вовнутрь себя, стоя у окна со склонённой головой. Я спрашиваю:
-  Ты как графиня с изменившимся лицом…что делать-то?
- Думай мантру…
- Это секретное слово? Она мне его три раза прошипела. Как это «думай»?
- Ну, мысленно повторяй…


 Раз ввязались, денежки отдали, надо доиграть по их правилам, а там посмотрим, по слову авантюриста, впрочем, весьма неудачливого. Только вот от усердного «думания» этой мантры у меня буквально трещит голова. Скоро всех приглашают в ту же комнату, рассаживают на стулья кружком, и через переводчика профессорша объясняет, как именно надо «думать» мантру: невинно, «отпуская» от себя, как воздушный шарик, а не усиленно, как это сделала я.

С портрета также буровит нас взглядом индус в цветочных гирляндах, сладко пахнет индийскими палочками, о чём-то своём материальном думает Маркс, а Инга пристально слушает учителку ТМ…  Вот американка выходит, и всей нашей группе предстоит думать свою мантру,  закрыв глаза, уже без учителя… Воцаряется глубокая тишина. Внезапно она становится ощутимой и концентрированной, кажется, её пронизывают невидимые, но осязаемые токи. Вместе с мантрой наплывают неясные мысли, они чередуются с этим странным словом «ширин, ширин», хочется подумать о чём-то важном, но вроде бы засыпается, хотя сна и нет, и одновременно ясно слышится всё-всё, даже громыхание трамвая с улицы,  и покашливание черепашного дядьки где-то рядом, и вздохи соседей, и скрип стула.

 Когда я открываю глаза по просьбе вернувшейся американки, возникает ощущение, что я хорошо проспала часа два. Оказывается, прошло десять минут. Похоже, действительно, в этом что-то было…  Ещё непонятно что…


Я спрашиваю Ингу, когда мы идём к метро:
-  Какая у тебя мантра? Они говорят, что это великая тайна, и у каждого своя мантра. Говорить нельзя, а то что-то случится. Запомните и не произносите! Как разведчики. А я не верю.  Дурят нашего брата! У всех одна мантра.
 Инга вдруг совершенно неожиданно заявляет:
- Не скажу.
- Да ладно!
 Молчание. Я произношу с трагической ноткой:
- Так она потеряла подругу… как быстро поддалась эта здравомыслящая женщина на индийские штучки...
- Ну, ты тогда скажи! - лукаво парирует Инга, тряхнув кудрями.
К своему удивлению, я чувствую, что мне тоже почему-то не хочется говорить. Вспоминаю слова Маргарет: «Вы же не выкапываете из земли посаженное семя, чтобы посмотреть на него. Так и мантра должна «работать» в тонких слоях сознания, не надо её произносить во время бодрствования и сообщать другим».
- Хорошо, давай посчитаем, сколько букв в твоей и моей мантре.
- У меня 6.
- А у меня – 5. Выходит, и правда, разные?
- Слушай, я свастику видела на портрете индуса, к чему бы это?
- Ну, эти все индийско-гималайские дела вообще связаны как-то с нацизмом.
- Так они же говорят, что это так, для фольклора! Впрочем, мы же арийцы, индоарийцы, индогерманцы, - выдаю я этнокашу.
- Ты забыла? Мои предки – испанцы.
- Всё равно – индоарийцы. Слушай, всё-таки мы, похоже, вляпались.
- Да ладно, можно в любой момент перестать медитировать - и всё, это же не наркотик. Кстати, где сигареты?


В середине восьмидесятых малая часть нашей интеллигенции получила разрешённую порцию инфы после публикации в одном из толстых журналов писем Рериха и уловила нечто между строк про связь подвигов истинных арийцев с тибетским тайным учением. Но это нечто было так эфемерно, и рассекречивание следующей части инфы на эту же тему, совсем чуть-чуть побольше первой, только ещё предстояло, поэтому и не могли мы связать воедино свастику на портретах индусов с теориями о Гиперборее, поисками Гитлером Шамбалы и благословениями махатм, и уж тем более таким, как мы, невозможно было тогда знать такое имя, как Виллигут, это был  нацистский спец по магии и оккультизму.
 
…Глава 11
 Вскоре я замечаю, что в мою сторону из левой части зала поглядывает большеглазый мужчина, про себя я назвала его бардом, что-то в нём такое есть от физиков с лирическим уклоном. Два дня я терплю и не говорю об этом Инге, стараясь, в свою очередь, незаметно рассматривать объект, в общем, наблюдатель всегда оживляет объект наблюдения, как говаривал Махариши в своих лекциях, только он это относил к физике и вообще к высоким материям. А разве мы не в физическом мире, спрашиваю я себя, разве не к высокому стремимся, некоторые прямо даже лететь собираются. Когда я признаюсь Инге в намечающемся флирте с подводным течением, она отвечает, скользнув круглыми глазами куда-то за мою спину:
- Да я уже заметила. Классный мэн. Что делать будем?
- Не знаю...

Однако бард-физик во время одного из перерывов сам подходит ко мне, когда я торчу в холле под листьями дежурной пальмы в кадке и безотрадно взираю на хмурое небо за окном, он  представляется Валентином и предлагает вместе пообедать.
-  А мы с подругой как раз собирались найти некое заведение, устали от сухомятки, - не пришлось мне врать.
- Давайте искать вместе!
Выходим на улицу и минут десять кружим среди серых двухэтажных зданий, за которыми власти Москвы почти век не желают признать права считаться историческими, в силу чего они, как бедные аристократки, гордо и обречённо взирают в никуда пустыми окнами. Хоть что-нибудь приличное не попадалось, не идти же в чебуречную, воняющую прогорклым маслом на пол-улицы. "Бард" оказался художником, он запросто предлагает "а давайте ко мне, я здесь недалеко, возьмём такси, вчера была мама и сварила отличный борщ!" Когда мы уже сидим в легковушке, Инга шепчет: "Ты долго ждала, смотри не упусти. Вот он, прынц-то! Слышишь, мама борщ готовила, значит, жены нет".
 Доехали быстро, поднимаемся по узкой чистой лесенке жёлтой пятиэтажки. Мы успокоились: сначала думали - вдруг попадём в какие-нибудь артхаусные хоромы, но это был наш, привычный, итээровский ранг, хотя я преподаю в техникуме, а Инга - экономист, большинство наших друзей и родственников, по традиции тех времён, были около инженерно-технической среды; лет через двадцать это преобладающее большинство плавно сменят менеджеры, юристы и бухгалтеры, которые, впрочем, также не особо удивят мир своим профессионализмом.

 Пока Валентин что-то делает на кухне, хлопая мебельными дверцами, мы осматриваемся, помогать ему он запретил - вы гости, сидите, отдыхайте. В стандартной маленькой двушке весь пол усыпан оранжево-жёлтыми тыквами, они валялись тут и там, и казалось, что это продуманный художественный беспорядок: тёплые бока круглых мячиков и вытянутых торпед словно освещали комнату. Повсюду: и на подоконниках, и на шкафах, и даже на полу - стояли разноцветные узкие стеклянные, синие и зелёные вазы под один цветок, надо же - именно такие вазы были у моей бабушки, и я даже как-то клянчила у неё зелёную, чтобы ставить в неё багульник. Инга  шепчет:
- Видишь, тыкв сколько, значит, дача есть, не упусти!
- Перестань...

 Но она не унимается:
- Вот помощь природы-то! Гляди, какой мэн! Это нам ТМ подвалила: и такси, и борща, и тыквы, и прынца, - она начинает смеяться, а через минуту мы уже хохочем вместе. Валентин входит с подносом и ничуть не удивляется - он же был из нашей команды - ну, что испускают дамы стрессы, помноженные на силу слона и энергию солнца и луны, он тоже улыбается и поддаётся нашему веселью. Когда он улыбнулся, мне кажется, что я знаю его очень давно, и его манера смеяться, слегка прикрывая ладонью глаза, мне тоже знакома.
- Между прочим, мой сосед в шестёрке, он представился целителем, указал мне на вас двоих в самом начале курса, - сообщает хозяин дома, когда мы уже доедаем душистый борщ.
- Это почему же?
- Да говорит у вас какая-то энергетика особенная.
- Наверное, потому что мы всё время смеёмся… А-а, это такой лысенький, с масляной улыбочкой? И от чего же он исцеляет?
- Да я не особенно вдавался, тем более, сами знаете, нас так по времени прессуют, работают не в советском темпе.
- А где ваши картины? - интересуюсь я.
- Давайте в следующий раз! Надо уже бежать!
В такси Инга толкает меня:
- Слышала, "в следующий раз"...

Мы бежим в зал, Валентин сдаёт наши плащи в гардероб, но всё равно мы в числе опоздавших и получаем от Джулии строгий фиксирующий взгляд. Я взглянула налево - Валентин тоже повернул голову в мою сторону,  чем-то он смущает меня, забеспокоился внутренний голос.
Прошла неделя. Сегодня было особенно тяжело тащиться на тренинг, как позже назовут подобные сходки. Серое небо непрерывно швыряется пригоршнями мокрого снега, так что автобусы и машины ползут, как букашки, ослеплённые вихревой кутерьмой, сейчас лежать бы в плед укутавшись, обняв кота и погрузившись в детективчик. Но мы ввязались. Видимо, устали уже все. Во время обсуждения пожилой мужчина в вытянутом на локтях свитере начал вдруг орать на Джулию, делая рубильные взмахи прямой ладонью: "Чего вы всё учите нам о спокойствии и ровном таком отношении ко всему? А как же вот война? У нас столько людей погибло! И что это, почему мы должны быть спокойными, без стрессов этих? И вообще вот урожай плохой!" Он сбился и сел, треснув откидным стулом. Кто-то хихикнул, кто-то шикнул, Джулия ничего не поняла из того, что ей перевёл Димочка, но вежливо улыбнулась, сохраняя самообладание, обычно русско-советские не позволяли себе так бурно стрессовать. 
 
- Это он, наверное, хотел сказать, что нас вообще-то учили быть неравнодушными и ко всему иметь своё отношение, не отгораживаться, - шепнула я Инге. Но из лохматой причёски вдруг раздалось  шипение:
- Я хорошо понимаю, кто, к чему и что говорит.
Я разозлилась: интересно, сама уже второй день во время медитации скрипит зубами, я терплю, а теперь ещё и на меня шипит! С трудом, но я промолчала.
В обеденный перерыв подходит Валентин, и мы идём прогуляться, благо выглянуло солнышко. Инга отправляется курить с Райкой в загончик под лестницей.
- Ну, как сидхи? - Спрашивает Валентин. Тёмные овалы под глазами не портят его круглого лица, но глаза у него были какие-то неуловимые: я всё хочу рассмотреть, какого они цвета, но он обычно, быстро взглянув, отводит их в сторону.

- Что-то всё уже бесит. Медитации, конечно, сильно цепляют, только это однообразие так утомляет, и голову уже продолбили ссылками на исследования всякие, - ворчу я, стараясь обходить кучи мокрого ноябрьского месива из снега.
- Да полно! Сейчас нас начинает крутить, ведь сутры забористей мантр, это чистка такая мощная, а про науку в связи с востоком много писали Блаватская и Рерихи, хотя если строго посмотреть, и у них весомых доказательств не найдёшь, всё больше декларации и непроверяемые супероткровения. На востоке бытие воспринимают как заблуждение и не думают ни об эволюции, ни тем более о революциях.
Видя, что я не поддерживаю тему, он спрашивает:
- А ты как вообще про ТМ узнала?
 На "ты" мы перешли ещё, когда  поедали борщ его мамы. Мне хотелось узнать побольше о той, кого он назвал, и про Рерихов я знала лишь то, что они вместе с женой  были помешаны на Индии, а также то, что они почему-то яростно поддерживали красных в России. Говорят, что в обмен на эту поддержку Рерих очень выгодно пристраивал свои ядовитые пейзажи. Чтобы не  признаваться в неведении, пришлось сказать, что я почти случайный гость на этом пиру, но вот задержалась, соблазнённая призывом "пить из фонтана высшей мудрости". Смотрю на него сбоку: в лице его чудится загадка, особенно, когда он молчит. Но сейчас мы просто болтаем.

- Да нет, случайного ничего не бывает. Значит, надо было тебе здесь зачем-то оказаться, а я к ним подался, начитавшись Рерихов. Мне кажется, что у Рерихов – это теория про то, что все религии едины, некий синтез, а здесь – практика, то есть медитация, помогающая влететь в некое творческое состояние. Только пока у меня ничего особенного не случилось, стараюсь принимать всё легко, а вот целитель Тимофей заявляет, что якобы теперь его  способности резко возросли.
- А почему время от времени кто-то взвизгивает, кто-то плачет? Они уже были скрытыми психами до нашей опупеи или это опять многоликие стрессы?
- Трудно сказать. А я начал вырезать из дерева портрет Махариши, интересно, схвачу ли выражение лица, всё-таки гуру.
Побродив в сквере, знобко засыпающим под первым снегом, мы возвращаемся в тёплый стеклянный холл. Там группами и по одному толкутся наши курсисты, жуют, болтают, стоя у стен и слоняясь по аквариуму вестибюля, кто-то звонит из автомата, прилепленного к стене, а снаружи кажется, что за стёклами плавают большие цветные рыбы между высокими цветами в кадках и напольными вазами из тёмной керамики.
Инга идёт навстречу:
- Ну, что? Блестящие глаза выдают желание узнать нечто этакое. Но я флегматично произношу:
- Беседуем... Но мне это нравится. Не люблю скороспелых отношений.
- Не знала, что ты английских кровей. Смотри, не упусти момент.

Худощавая серьёзная дама с греческим профилем, сидевшая перед нами, выделялась среди остальных: молчаливая, спокойная, в строгих нарядах, подобранных в тон. Несколько раз она прокомментировала наукообразную заумь, которой нас перекармливали, ловко отмела лишнее. Ольга Ивановна оказалась доцентом МФТИ. Ого! Сегодня, здороваясь, она поворачивается к нам, слегка растянув в улыбке тонкие губы. Я спрашиваю:
- Как вы думаете, а почему сутры именно такие, какая-то «сила слона», «пупок», «луна» и прочее?
Ольга Ивановна  смотрит на нас, словно взвешивая про себя, стоит ли говорить, и негромко произносит:
- О, смысл сутр, куда нам понять…, но вообще-то всё это очень похоже на нейролингвистическое программирование. Впрочем, любое знание несёт в себе риск, - и она улыбается, словно извинившись за философские сентенции, потом отворачивается, не дожидаясь моей реакции, которой, вообще-то и нет, я стала туго соображать, хоть и призывала регулярно то силу слона, то мощные светила. "Нейролингвистическое программирование" - термин, конечно, знаком, но надо прояснить  подробнее.  В дальнем ряду поднимается девушка в рассыпающихся кудряшках: "Я вечером после медитации дома нахожусь в эйфории, просто лежу и лежу, и час могу лежать, и два, ничего не могу и не хочу делать. Что это значит?"
Макс посылает девушке лучистый взгляд и мило извещает, что вот таким образом выходят у неё стрессы. Сзади громко выдыхают:
- И сколько же у нас этих стрессов накопилось? Когда же они закончатся-то?
Я бросаю назад:
- У жителей страны советов их на семнадцать километров, то есть на несколько пятилеток.
- Ты определись с единицей измерения, - ехидничает Инга.
- Каждая пятилетка - это шаг к коммунизму, поэтому 17 километров, впрочем, лучше пусть будет на вес - шестнадцать тонн. Райка толкает меня в бок:
- А что такое эйфория?
- Ну, это когда кайф.

 И снова мы закрываем глаза и погружаемся в "безграничность" и "абсолютное поле жизни", захватывающее отсутствием суеты и многоцветья и возможностью при этом не спать. Вечером меня уже пошатывает, болит голова, а нам ещё тащиться в спальный район, вдруг Раиса предлагает переночевать у неё, мол, недалеко совсем, сын в отъезде. Я говорю Инге:
- Давай останемся, она близко живёт. Инга вытаращилась:
- Ты что, мы её вообще не знаем, в чужом месте, фу-у... И мило улыбнувшись, спрашивает - А Валентин что?
- Да ладно, она простая тётка, у меня нет сил тащиться домой. Причём тут Валентин?
- Не советую к ней ехать, ну, в общем, как хочешь.
Она, конечно, что-то думает про авантюризм, но голова отказывается разгадывать, что же именно. 
Оказывается, вовсе и не близко живёт наша соседка. Мы всё едем и едем на метро, уже мелькает пятая станция, причём после пересадки. Голова трещит всё больше. Раиса всё чаще бросает на меня напряжённые и короткие взгляды. Интересно, сама позвала к себе, пожалела уже, что ли, спрашиваю я себя, но переигрывать уже поздно, вроде уже приехали. На улице выясняется, что нам ещё и на трамвае тащиться. Ну, вообще! И зачем наврала, что близко живёт? Я напускаюсь на неё:
- Слушай, я бы уже давно домой доехала! Мы привыкли говорить с Райкой слегка свысока на правах более интеллектуальных дам, какими мы себя тогда ощущали. Райка без выражения бормочет:
- Уже близко, близко... Но мы всё тащимся. Лишь бы уже доехать. В темноте мы добредаем до пятиэтажки, тучей чернеющей в плохо освещённом дворе. Квартира  ещё и на пятом этаже! Я ползу наверх, вспомнив кстати ругательство моего бывшего свёкра: "Ёш твою клёш!" Когда мы входим, где-то в теле смутно забродили надежды на чай или кофе, но неожиданно ёкает холодный тревожный сигнал у сердца: двушка оказывается нищенской квартирой, с ящиками вместо табуреток и драными тряпками вместо штор на тусклых окнах, надежда на нормальное спальное место тает. Райка почему-то делается всё злее и сумрачнее. Чувствую, что куда-то влипаю, вернее, уже влипла, вспомнился насторожённый взгляд Инги и почему-то мгновенно проходит головная боль, но инерция или заторможенность  берут своё, и я жду чая, который Райка обещала через пять минут, при этом я начинаю лихорадочно соображать, откуда может исходить опасность, может, опять эти пресловутые стрессы, а я себя накручиваю,  скольжу я взглядом по пятнистым бумагам, бывшим когда-то обоями.

- Раздевайся, раздевайся, здесь в маленькой комнате, смотри, тут тахта широкая, я уже стелю.
Тревога не отпускает, но я машинально раздеваюсь до комбинации. Райка быстро входит, ставит на стол чашку с чем-то дымящимся паром и бросает на меня такой косой нервный возбуждённый взгляд, каким, наверное, смотрят на женщин оголодавшие на войне или в тюрьме мужики. Я вспоминаю, что дня два назад наша вагоновожатая спрашивала Ингу, неестественно отставив в сторону сухую ладонь с сигаретой:
- А ты знаешь что-нибудь про розовую любовь? А про групповой секс? Инга хмыкнула:
- А что тебя интересует? Сидхи - это про другое.
Райка тогда ничего не ответила, только уставилась масляными глазами под полуприкрытыми веками на грудь Инги. Как это я забыла примечательный разговорчик! Холод  у сердца чиркает вниз льдинкой по животу и мгновенно что-то или кто-то командует  - действовать. Я делаю вид, что прикрыла плечи шарфом, но не одеваюсь, мол, и беру чашку. Вдруг раздаётся резкий звонок в дверь. Я выглядываю из комнаты:  в дверь боком входит квадратный сиволапый мужик, изображает полуулыбку на кирпичном лице и идёт с Райкой на кухню. Так...

План складывается в голове мгновенно, а выполняю я его, кажется, ещё быстрее, чем задумала: схватив в левую руку платье и сумку,  на цыпочках босиком выхожу в коридор, другой рукой тихо снимаю плащ, перекладываю его на левую руку, сую под мышку сапоги, только бы суметь тихо открыть замок! Тихо не удаётся - но открылся! И я как была – босиком, в белье, скатываюсь по лестнице с охапкой монаток в руках. Дверь за моей спиной удивлённо взвизгивает, и уже двумя этажами ниже я слышу райкин голос:
- Эй! Ты куда?!
Отвечать я, разумеется, не собираюсь, натягиваю на себя платье и сапоги на первом этаже, выскакиваю и бегу к виднеющемуся шоссе. Читая про себя "Отче наш", дрожа от холода и проклиная свою глупость, я стою на краю неизвестно какого шоссе и пытаюсь остановить машину. Видно, не случайно Райка так и не сказала мне, какая же это улица, хотя я её спрашивала.
 За бешеные деньги я доезжаю на такси до дома Инги и являюсь перед ней почти в два часа ночи с изменившимся лицом. Инга не  говорит "я же предупреждала" или что-нибудь подобное, а молча достаёт винегрет и заваривает чай.
- Да, мама, видно, не зря частенько называла меня "историческим человеком" за умение попадать в истории, подобно известному персонажу, - уныло заключаю я.

- Обрати внимание, как тебя понесло, куда делась твоя ироническая предусмотрительность? Едут, однако, крыши, едут, - она недоговаривает, потому что, запахивая халат, появляется сонная мама Инги:
- Здравствуйте, Танечка! Что случилось?
- Ну, понимаете...Э-э...Извините...- я с надеждой гляжу на подругу. Инга говорит:
- Мам, да ладно, иди спать, всё нормально. Юлия Робертовна говоряще молчит,  похоже,  подразумевается нечто вроде этого - "тридцатипятилетние, уже матери, а всё свистушки", за этим следует, конечно, глубокий вздох.
На следующий день мы видим Райку сидящей с каменной физиономией, она делает вид, что не замечает нас. Мы наплели что-то Джулии про стрессы и получили разрешение пересесть в другую, неполную группу, всё равно уже скоро финиш.
- Всё-таки здесь полно чокнутых! Или с февралём.
- С каким февралём?
- Ну, в феврале же не хватает двух-трёх дней. Как Горбач верно говорил, "мы знаем, кто есть ху на самом деле".
- А это ты вообще про кого? - ехидно замечает Инга, - случайно не про тех, кто несётся в неизвестные квартиры, неизвестно зачем?

Мы переглядываемся и заливаемся тихим смехом  о своём, о девичьем, о сидховском... Со сцены звучит: "Утончение восприятия от космического сознания до божественного сознания, достигающее вершины в полной пробуждённости сознания единства". Речи походят  на громыхающие телеги с пустыми бидонами, катящиеся по горным дорогам. Наше покорное большинство, окученное сутрами и мантрами, давно впало в апатию, и, кажется, и не пытается переварить услышаннное. Мирное сопение раздаётся где-то первых рядах, это сладко дремлет  мужчинка в вытянутом свитере, который недавно так бурно негодовал, смущая публику.

Идиллия прерывается шумной вознёй у нас за спиной и возгласами «может, врача?!», «что это с ней?». Повернувшись, мы видим женщин, склонившихся к кому-то: « whatS the matter?», «что случилось?», стараясь  сохранять невозмутимое лицо, повторяет Джулия, спешащая по проходу между креслами. Она негромко, но энергично велит всем сесть на место, и мы видим девушку, застывшую в странной позе: она подняла руки, словно изображает иву на ветру, свесила голову и, застыв, неподвижно сидит  с открытыми глазами, глядя в никуда. Становится не по себе, вокруг всё стихает, я бормочу «море волнуется – раз…», встречаю укоризненный взгляд Инги и замолкаю.

Из-за нашей спины доносится шёпот, и мы различаем слово «каталепсия», переглядываемся и видим, что к девушке спешат подойти сразу трое: Макс, индус и лысый сенс, сидевший рядом с Валентином. Объявляют перерыв на пятнадцать минут и  просят всех выйти, как можно тише. Мы, конечно, отправляемся курить, публика слегка жужжит, обсуждая событие, «принимайте всё легко», говорит Валентин, подходя к нам, «что там случилось-то? Пьяный кто-то?» Мы объясняем, он молчит в недоумении, слышен чей-то приглушённый разговор:
- Надо смываться, что ли. Фигня какая…
- Ты что, они же деньги не вернут. Может, она шизо, откуда ты знаешь…
Через 15-20 минут все, как овечки, тихонько вернулись на свои места, глянув на пустующее кресло. Джулия была на сцене одна, она с дежурной улыбкой извещает:
- Начинаем с 10-минутной медитации с мантрой. В притихшем зале её  голос звучит непривычно резко.

…Глава 18
 Всё вокруг в уходящем девяностом году пугало неопределённостью, и не всех радовали налетевшие шальные ураганы и ветры перемен, ворвавшиеся на просторы страны, как татарская конница, но пока даже эти буйные ветры не в силах были разогнать плотную пелену туманной неизвестности. Постсоветские лабиринты, захламлённые обломками недостроенного счастья, между которыми всё реже мелькал известный своею живучестью призрак, заставляли метаться всех, кто в них оказался, в поисках выхода к свету.

 В сторону открывшихся торговых возможностей было интересно смотреть не всем, многие просто метались и толклись, как лягушки в крынке с молоком, надеясь взбить сметану и выбраться наружу; некоторые интуитивно ощущали, что искать надо не новую идеологию, а возвращаться к потерянным идеалам и всемирным ценностям, и чем быстрее мы ринемся за ними, тем скорее будто бы и обретём. Больше всего манил ветер перемен и уже обозначившаяся свобода от идеологических хламид, одобрямсов и «бурных аплодисментов».   Зигзаг в сторону ведических знаний  приведёт нас к неизвестному всемирному наследию? Избавит от неизбежной судьбы, никак не связанной с мнимой величиной кажущейся свободы? Впрочем, сказал же ВВС - если заранее знать, что из чего получится, не стоит ничего и начинать. Правда, он же предостерегал и от безоглядного рывка вслепую, конечно, главное найти срединный путь.

Я решаю откликнуться на просьбу учителей ТМ, к середине декабря уже добравшихся и в наш спальный район Москвы, и сдать им комнату, так как они старались встать на постой к сидхам или тем, кто обучился ТМ, побаиваясь провинциальных гостиниц без особых удобств, а нам с Дашей копейка вовсе не лишняя, к тому же, что-нибудь повыспрашиваем про тайные знания и то, как же они так летают и вообще хочется помочь учителям ТМ, многие из которых кажутся нам бессеребренниками-альтруистами, приближающими эпоху просветления во все закоулки мира. Инга сказала, узнав о моих планах, "не вздумай сделать такую глупость"!

И её можно было понять, потому что она эту глупость уже сделала, поддавшись тем же  гуманным рефлексиям и воспользовавшись двухмесячным пребыванием мужа где-то на Байконуре, она сдала комнату семейной паре индусов, с опаской ступавшим по ещё не остывшей от разных общественных экспериментов "империи зла". Индусы всё время мёрзли, несмотря на то, что в доме нормально топили. Они день и ночь гоняли плохонький рефлектор в виде тарелки с накрученной сикось-накось спиралью, из тех, что в стране делали в конце месяца, то есть, когда гнали план. Ночью Инга вскакивала, подкрадывалась к комнате постояльцев, и, припав к щёлке между полом и дверью, отслеживала, не загорелось ли что... Она просила индусов пореже включать тарелку, но те улыбались, кивали и то ли не понимали, то ли не хотели её понять.

 В течение дня индуска Ания торчала на кухне: пряно-приторные ароматы индийской еды расползались по квартире, и очень скоро Инге уже не было места на кухне, при этом постояльцы радостно растягивали рты в улыбке при виде хозяйки, важно склоняли головы и либо медленно вкушали свои жёлто-рисовые яства, либо готовили их, но вовсе не собирались уступить ей возможность стряпать там же. Дети всё время мешали индусам, те мягко, но деловито выдавливали их из любого помещения, а когда всё же Ания удалялась из кухни, то тут же принималась стирать свои многометровые разноцветные сари, и, не спросив, развешивала их, где ей понравится: в ванне, на диване, между стульями, снуя по всему дому с тазами.

Немаленькая трёшка превратилась за два дня в подобие одесского камбуза времён пролетарской революции, и если индуска не готовила и не стирала, то подолгу кричала кому-то по телефону что-то очень важное, поскольку это подкреплялось резким пожиманием плеч, вздёргиванием бровей над закатывающимися глазами и танцующей жестикуляцией смуглых рук в браслетах. Её пузатый муж во всё время бурных дел Ании хранил молчание, и это было совершенно естественно, потому что, если он не ел, то дремал, посапывая, приняв горизонтальное положение; по вечерам они торжественно удалялись ровно на три часа: либо толкать лекцию, либо проводить чекинг.

 В конце концов Инга взмолилась, позвонила Надежде, организатору курсов в нашем районе, мол, у неё в квартире очень холодно, рефлектор сгорел, надо бы учителям что-нибудь получше найти. Счета за свет и телефон сделали прибыль от этого мероприятия очень скромной.
 Неожиданно кукует звонок. Машинально двигаюсь к входной двери, оторвавшись от воспоминаний и мытья посуды. На пороге две фигуры: радостно, почти по-американски, открыв все белые зубки, улыбается организатор, психолог Надежда со стильной стрижкой под мальчика, рядом с ней, увешанный сумками через плечо, стоит неведомый персонаж. Ох, а я чуть не забыла про наш уговор о встрече сегодня. Надежда тараторит на английском и русском, даёт мне подписать договор на серой бумажке и упархивает.

 Повесив куртку на вешалку, порог комнаты переступает высокий мужчина - иностранец, показавшийся мне инопланетянином из-за необычной внешности и каких-то исходящих от него необъяснимых флюидов: огромные зелёные стрекозиные глаза, явно заканчивавшиеся где-то за ушами, цепко глянули на меня. Инопланетянин что-то мгновенно считывает в моём ответном взгляде, и взор его чуть теплеет. Если бы можно было сказать про улыбку, что она "грянула как гром", то именно так и происходит. Марсианин испускает широкую  мощную светозарную улыбку, при этом совершенно очевидно, что ему известен её безупречно срабатывающий эффект - кажется, ситуация может перейти в стандартное начало того, что происходит в случаях, называемых "... с первого взгляда". Но я беру себя в руки.

Сгусток зелёного света из его прожекторов рассеивается, натолкнувшись на мой спокойный ответный взгляд и вежливую улыбку, которые я, правда, не без усилия изображаю на своём лице: если гость из космоса и поразил меня, ему нельзя дать это почувствовать. Он протягивает нежную белую руку с длинными пальцами, выдающую в нём непролетария, откидывает белёсые соломы-волосы и простецки здоровается: "Хай!"
Эта простецкость с американским налётом, видимо, давно стала частью его естественного имиджа, ведь он учился в Америке пять лет, о чём вскоре и рассказывает нам с Дашей, хотя родом был из Швеции.

Странно, но наши "золотые" сынки, поучившись ныне в Америках, почему-то не заражаются американской простецкостью, пусть она частенько и граничит с панибратством, а наоборот, возвращаются спесивыми и надутыми гусаками.
Впрочем, о сцене в комнате. После небольшой паузы звучит моё ответное "хай". И с этого момента начинается новый виток жизни, который обычно сопровождается нарастанием суеты или по-научному - росту энтропии. Регулярное "погружение в тишину" наконец-то должно было научить отрешённости, которой мне явно не хватает в жизни - написать по-новомодному "по жизни" - дико! А всего-то и дел - смена предлога! Но в языке нет мелочей. Вспомним хотя бы чеховского экзекутора Червякова: он смотрел в бинокль из второго ряда НА "Корневильские колокола", очень понятно, почему "на". Потому что колокола эти - юбки, женские юбки опереточных актрис. А вот почему ПО жизни? Может, потому что хочется ПО ней скользить?

 Да...  порой, хочется жить, будто смотришь на мир из окна кафе: сидишь себе, посматриваешь туда, где все куда-то зачем-то бегут и едут, а напротив – в другом кафе, в голубых табачных облаках, под мерцающими разноцветными светильниками, также кто-то расслабленно сидит и болтает с  кем-то, опуская и поднимая руки, поправляя волосы, невидимо отгородившись от всех и вся и одновременно пребывая внутри этого вся. И никому никуда не надо спешить, кажется, что все проблемы исчезают, а иногда именно там и решаются на волне кратковременного взаимного расположения.

И называется кафе это "Малиновка" или "Обломовка", и все там добрые, улыбчивые, потому что сытые, только бы никто не напился, а то... а то корявая явь рассеет мигом все иллюзии. Однако вместо того, чтобы посиживать в таких кафе, мы с Ингой занимаемся "духовным строительством", как нам кажется, недаром позже один, из группы всёзаранеезнающих, справедливо назовёт нас "женщинами со сверхзадачей", что, наверное, смягчало в его же глазах собственную расчётливую пассивность. Прелестно быть беспечным…
Ах, да, к сцене с постояльцем.

Тридцатилетнего скандинава звали Йенс Хоффер. Влюбиться в этот зеленоглазый персонаж с соломенными прядями над высоким арийским лбом было нечего делать, только я почему-то инстинктивно выбираю оборонительную тактику: не посыпятся чашки с моего подноса, я его удержу, хоть руки мои и дрогнули. Только чуть дрогнули. Почти совсем незаметно. Итак, мне, ещё не ведающей, что придётся почти два года работать бок о бок с этой шведской стрекозой мужского пола, сразу показалось, что Швеция - это его легенда, а на самом деле он с другой планеты: высокий и плотный, Йенс, словно пружиня, подлетал над землёй, легко и широко шагал, и при этом умел незаметно входить и выходить, словно обтекая вертикальные предметы и стены.

Он возник в нашем доме и жизни, ничего не нарушив, появившись так, как появляется лебедь из-за гладкой озёрной излучины. Инга, выслушав мои рассказы о Йенсе, заявляет - "да просто ты втюриваешься, вот и всё". Весёлая и улыбчивая тринадцатилетняя Даша свободно и весело болтает по-английски с Хоффером, поскольку с первого класса занимается языком с репетитором.

Смеётся Йенс не по-инопланетному: гогочет, как заправский портовый моряк, усевшийся в баре с пинтой пива, легко общаясь, в целом он такой, каким и должен быть успешный менеджер и учитель ТМ, впрочем, постоялец изредка позволяет себе быстрый пронизывающий взгляд, и тогда на миг становится никаким не лебедем, а гипнотизёром со сканирующим зеленоламповым устройством на бледном лице.