ДЕНЬ TV
Вольфганг Акунов, историк, писатель, и Дмитрий Тараторин, историк, писатель, об истоках и смысле Белой идеи в первом выпуске программы «Белый Проект».
Белый Проект. Истоки и смысл Белой идеи
Вольфганг Акунов, историк, писатель, и Дмитрий Тараторин, историк, писатель об истоках и смысле Белой идеи в первом выпуске программы Белый Проект.
Дмитрий Тараторин: Здравствуйте братья и сестры! Меня зовут Дмитрий Тараторин. Сегодня мы начинаем цикл программ «Белый проект». Все вы являетесь свидетелями, а может быть и участниками, столкновения мнений порой противоположных, антагонистичных, различных политических, идеологических позиций. Мы видим своей задачей представить вам Белую идею – идею, родившуюся в бурях и схватках, гражданской войны. Но и на сегодняшний день она остается актуальной и перспективной. У нас в студии историк и писатель Вольфганг Акунов.
Вольфганг Акунов: Здравствуйте.
Дмитрий Тараторин: Здравствуйте! Вольфганг Викторович, на мой взгляд, мы сегодня наблюдаем достаточно парадоксальное явление в нашей культурной среде. Уже более 20-ти лет назад минуло с того момента как пала Советская империя. Хотелось бы понять, до сих пор ли наша интеллигенция ассоциирует себя с «комиссарами в пыльных шлемах», как это было в известной песне известного автора, и почему нет выраженного интереса к Белой идее?
Вольфганг Акунов: Для начала надо сказать, что интеллигенция всегда придерживалась левых взглядов. Причем это до сих пор касается не только русской интеллигенции, или, как говорят, «Ордена русской интеллигенции», но и интеллигенции вообще. Если вы посмотрите на эту прослойку в мировом масштабе – ей «красный комиссар» всегда милей человека, который, возможно, боролся с таким явлением как Красная идея, теми же самыми методами, и убил в десять раз меньше народу. Тем не менее, «красный комиссар» интеллигенции всегда милее.
Дмитрий Тараторин: Милее.
Вольфганг Акунов: Да, даже если она сама страдала от этих красных. Потому что она чувствует, что это порождение ее собственных химерических воззрений. Поэтому мне кажется, не обязательно искать союзников Белой идеи среди интеллигенции. Мы должны идти в народные массы, которые и были двигателями (или движителями) реального Белого движения. Именно к народу, а не к интеллигенции, обращался Иван Ильин, который лучше всего сформулировал Белую идею. И именно народные армии защищали адмирала Колчака. В меньшей степени, может быть, это относится к Вооруженным Силам Юга России, и к Русской армии генерала барона Врангеля. Но опять-таки основную ее часть составляли отнюдь не только одни офицеры. Даже когда речь идет об офицерах, то мы не должны забывать, что это в массе своей были офицеры военного времени, то есть те же самые представители непривилегированных слоев бывшей Российской Империи. Они кровью своей заслужили себе офицерские погоны и совершенно сознательно направились на войну с красными. Красные с их точки зрения означали не только государственную измену, потому что большевики пришли к власти через государственную измену. Они нанесли удар в спину своей собственной стране, ведшей войну, потребовав отказаться от всех тех условий, которые должны были идти на пользу России в результате победы над Германией. Знаменитый лозунг: «Мир без аннексий и контрибуций».
Ваш покорный слуга в детстве, еще мальчиком, читал книжку Гайдара, которая называется «Школа». Я удивился, что там описывают: попал на какой-то митинг, там выступает большевик и говорит: «Мир без аннексий и контрибуций». Крестьянину говорит: «Зачем тебе Константинополь? Ты что, повезешь туда картошку продавать или что?». Я думал: «Почему?», а потому, что все очень просто: Англия, которая ни в коем случае не хотела допускать Россию до Проливов и всегда вмешивалась (каждый раз, при Империи или позднее) когда русские войска доходили до Проливов, до Константинополя, ни в коем случае не была согласна допустить победы такого режима в России, который бы напомнил о своих требованиях законных. А большевики, которые, как известно, отказались от всех договоров заключенных Царской Россией и Россией так сказать до взятия ими власти, были более симпатичны. Когда мы внимательнее присмотримся, что кроется под этой легендой большевицкой о якобы походе четырнадцати буржуазных государств против молодой Советской Республики, интервенции, то мы увидим, что главным образом – это была кажущаяся поддержка. Англичане – до тех пор, пока Германия не была побеждена в Первой мировой войне – следили за тем, чтобы склады воинского имущества в Архангельске, в Мурманске не были бы захвачены немцами или финнами, союзными с ними. Кстати, знаменитый десант англичан с крейсера «Глори» в Мурманске в 18-м году произошел с согласия местного Совета солдатских рабочих депутатов, большевицких. Как только эта угроза исчезла, они тут же очень быстренько свернули манатки и уехали, оставляя русский народ на растерзание большевикам.
Дмитрий Тараторин: Наедине со своими порчами.
Вольфганг Акунов: Да.
Дмитрий Тараторин: В связи с этим хотелось бы вернуться к идее. Мы сталкиваемся, с каким интересным феноменом? По-прежнему в массовом сознании коммунизм ассоциируется с добром, но «криво реализованным добром», скажем так. Мало кто понимает (совсем мало, кто понимает), что в основе идеи лежит зло. Зло – как ложь, фундаментальная ложь, ложь о равенстве людей, ложь о возможности построения рая на земле. В дальнейшем эта фундаментальная ложь экстраполировалось и в лозунгах большевиков. То о чем вы сказали – о национальном предательстве – в контексте большевиков, наверное, сложно даже говорить о некоем национальном предательстве, поскольку для них нации не существовало вовсе. Они манипулировали некими такими популистскими вбросами, которые были фундаментально лживы, те же: «Мир – народам, земля – крестьянам, фабрики - рабочим». Ни те, ни другие, ни третьи, как мы знаем, не получили ни того, ни другого.
Вольфганг Акунов: Мало того «Земля – крестьянам» – это вообще был не большевицкий лозунг. Большевики долгое время, до последнего момента, пропагандировали как раз обобществление земли, превращение бывших частных (крестьянских ли, помещичьих ли) земельных владений в коммуны. Но только в последний момент они украли у эсеров этот лозунг. Эсеры были настолько наивны… кстати, интеллигенты, да?
Дмитрий Тараторин: Да.
Вольфганг Акунов: ...в массе своей, что пытались еще большевиков усовестить, говоря: «Как же так? Это наш лозунг! Как вы его украли? Как вы могли украсть?». Они действительно украли, но потом очень спокойно – к 29-30-у году – спрятали этот лозунг в карман.
Дмитрий Тараторин: Вернулись к своей программе.
Вольфганг Акунов: И осуществили ту самую коммунизацию земли – новое колхозное рабство, осуществления которого им не удалось добиться в ходе гражданской войны. Как известно 21-й год – пик крестьянских восстаний. Кронштадтского восстания – когда моряки (крестьянские сыны) увидели, что творится у них дома, письма получали от родителей. Казалось бы, краса и гордость революции, ведь в основной своей массе они совершили Октябрьский переворот. И они взялись за штыки, взялись за оружие. Не случайно большевики подавили Кронштадтское восстание силами депутатов Съезда большевицкой партии. Они не были уверены в том, что Красная армия согласится повернуть штыки против своих же собственных братьев.
Дмитрий Тараторин: Фактически силами номенклатуры, силами функционеров.
Вольфганг Акунов: Конечно, номенклатуры, конечно. Поэтому говорить о том, что «в народе живут большевицские лозунги» – в массе своей, я думаю, это не совсем правильно. Я думаю это группа клакеров, которые присвоили себе право говорить от имени народа. Вот они вопят, когда идет речь о выносе тела Ленина из Мавзолея, из этого зиккурата, о том, что «народ не поймет». Извините меня, кто вы такие, чтобы говорить от имени народа? Проводились какие-то всенародные референдумы на эту тему? Проводились какие-то опросы? Кто считал голоса? Нет! Эта группка монополизировала (как знаменитый Фома Фомич из села Степанчикова): «Я знаю Россию, и Россия меня знает». Здесь – это тоже тип будущего большевика, будущего псевдоинтеллигента, или как говорил Солженицын, «образованца», который присвоил себе право говорить от имени народа. «Говори, уважаешь ли ты мужика?», как сказано у графа Алексея Константиновича Толстого в «Потоке-богатыре»:
И, увидя Потока, к нему свысока
Патриот обратился сурово:
«Говори, уважаешь ли ты мужика?»
Но Поток вопрошает: «Какого?»
«Мужика вообще, что смиреньем велик!»
Но Поток говорит: «Есть мужик и мужик:
Если он не пропьет урожаю,
Я тогда мужика уважаю!»
«Феодал! — закричал на него патриот,-
«Знай, что только в народе спасенье!»
Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?»
Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только черный народ;
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен!»
Понимаете, то есть, вся демагогия очень здорово была изложена у графа Алексея Константиновича Толстого.
Дмитрий Тараторин: Естественно, узурпация такая.
Вольфганг Акунов: Узурпация, насилие.
Дмитрий Тараторин: Вы упомянули пресловутый зиккурат.
Вольфганг Акунов: Да.
Дмитрий Тараторин: Хотелось бы в этом смысле поговорить о символизме – символизм Белого и Красного. Когда появилось Белое, как антитеза Красному? Какой смысл вкладывался в этот цвет?
Вольфганг Акунов: Белый цвет, белый цвет – это исконно символ христианства. Он ассоциировался с Русью Святой, с истинным святым государством, а не с той химерой, которую наши уважаемые евразийцы пытаются поставить на место святой Руси и, наскоро покрасив ее не белой, а красной краской, объявить ее Красной Святой Русью. Это попытка с негодными средствами. Красный цвет издавна ассоциировался с правом высшей власти проливать кровь.
Дмитрий Тараторин: Порфира.
Вольфганг Акунов: Вот, например Порфира, да. В Древнем Риме, когда над палаткой военачальника поднимался красный цвет, красный плат или красный вексиллум – это означало, что он присваивает себе право казнить и миловать. В этом смысле бунтовщики, которые поднимали красное знамя с древнейших времен – впервые это засвидетельствовано на рубеже V- VI века в Иране Сасанидском, когда произошел первый коммунистический эксперимент в истории, восстание маздакитов. Был такой священнослужитель зороастрийской веры, который впал в зороастрийскую ересь - Маздак. Он объявил, что создаст государство равенства, вплоть до обобществления жен.
Дмитрий Тараторин: Традиционный Маздак.
Вольфганг Акунов: Кстати, это впервые было сделано при Маздаке, «социализация женщин» как говорили большевики, что они реально и практиковали. Этот маздакитский эксперимент закончился кровавым хаосом и положил основу гибели Сасанидского Ирана, ослабленного внутри этой борьбой. Но интересно, что у них впервые был поднят в качестве государственного флага – красный флаг. У них была песня про красного слона. Надо сказать, что существует очень хороший роман на эту тему. Он так и называется «Маздак». Его написал покойный советский писатель, живший в Казахстане Морис Семашко. В Интернете есть какие-то совершенно неловкие попытки изобразить, что мол «Маздак» - это осуждение чуть ли не нацизма. Ничего подобного. Там однозначно антикоммунистические... Я даже удивился в юности, читая в 10-м классе, как это напечатали в Алма-Ате, в Алма-Атинском издании, но это отдельная тема. Пираты тоже пользовались красными флагами в знак того, что они присваивают себе право казнить, то есть они противопоставляют себя верховной власти. Кстати пиратский флаг «Веселый Роджер» только в романах был черный с костями и черепом. На самом деле английские слова «Jolly Roger» – это неправильный перевод с французского языка. Французские пираты-флибустьеры называли свой флаг «Joyeux Rouge» – красивый красный, а англичане это исказили. Буканьеры, общаясь с ними, назвали это Веселый Роджер. Сами понимаете, никакого Роджера там нет. Так что это пиратский флаг. То есть это с самого начала цвет крови, кровопролития, убийств, мятежа.
Дмитрий Тараторин: То есть это как бы легализованный разбой?
Вольфганг Акунов: Однозначно.
Дмитрий Тараторин: А белый – именно как символ нашего Белого движения?
Вольфганг Акунов: А белый – символ христианства, символ Святой Руси. Не случайно говорили «Белое Царство», «Белый Царь», то есть чистота, неприкосновенность, святость. Красный молох – враг христианства, враг Белой идеи. Думает о том, как бы пожрать. Поэтому белые церкви разрушаются, и вместо них воздвигается некое подобие вавилонского капища – зиккурата, которое очень четко можно увидеть, когда мы смотрим на Мавзолей. Более похож на свой прототип был еще первый деревянный Мавзолей. Он просто напоминает гробницу царя Кира в развалинах Персеполя. Потом его чуть-чуть изменили, но это типичная Вавилонская башня, то есть символ противопоставления Богу, символ стремления, мятежа.
Дмитрий Тараторин: Мятежа.
Вольфганг Акунов: Желания взойти на небеса. Причем сознательно, говорили, что у большевиков была такая песня пионерская: Долой, долой монахов! Долой, долой попов. На небо мы залезем – Разгоним всех Богов. Вообще вся эта большевицкая антирелигиозная пропаганда, кампания велась не с точки зрения атеизма, то есть неверия в Бога (собственно говоря, зачем так стараться? Бога нет и нет, развивай научное мировоззрение), а с точки зрения религиозной войны, то есть когда одна религия стремится уничтожить другую именно с религиозной точки зрения. Не случайно после завершения Второй мировой войны, было течение среди советской интеллигенции о том, чтобы ввести культ священной Матери Родины. В полной мере это не удалось осуществить, но в значительной степени рецидивы этого остались – эти фигуры, гигантские статуи, идолы женской богини.
Дмитрий Тараторин: Да, да.
Вольфганг Акунов: То есть это древняя Астарта, против которой боролись поклонники Бога, как оплодотворяющей силы, как мужского божества еще в ветхозаветные времена. И эти огнепоклоннические капища… кстати, они используют в качестве своей основы еще один сатанинский символ – пентаграмму. Из центра пентаграммы еще вырывается адский огонь. Кстати, выражение «вечный огонь» - это если вспомнить молитву, когда мы молимся о том, что «Вечнующего огня избави нас Господи». Но надо сказать справедливости ради, что это была идея придумана не большевиками, а французскими франкмасонами. Потому что первый памятник Неизвестному солдату был построен в Париже, где из подземного царства, из преисподней, вырывается огонь.
Дмитрий Тараторин: То есть символизм вполне такой очевидный. Здесь вот еще о чем хотелось бы поговорить. Белое движение родилось изначально как чистая реакция на зло. Они столкнулись с очевидным бесспорным злом. Реакцией здорового организма было воспротивиться этому – это было движение русского сопротивления. Когда, в какие моменты оно начало оформляться идеологически?
Вольфганг Акунов: Вообще я должен вам сказать, Вы совершенно правильно говорите о русском сопротивлении, но если мы рассматриваем Российскую Империю как одно целое. В 905-м году, когда началась первая, так называемая Русская революция – первые отряды Белой гвардии были созданы в Гельсингфорсе в Хельсинки, то есть в Финляндии. Красные – отряды Красной гвардии – создавались повсюду в Российской Империи, а вот под названием «Белая гвардия» они были созданы в Хельсинки, и, кстати, второй раз это повторилось в 1918-м году. Там тоже шла борьба.
Дмитрий Тараторин: Был такой очаг сопротивления. Интересно, да.
Вольфганг Акунов: Да, интересно. В Москве в 1917-м году во время декабрьского вооруженного восстания против большевиков, которые пытались захватить власть, были созданы отряды, состоявшие в значительной степени из учеников юнкерских училищ, кадетских корпусов и студентов. Кстати, этот момент (что студенческие дружины сражались против большевиков) достаточно старательно замалчивался советским пропагандизмом. Тогда впервые уже на территории Москвы появилось название Белая гвардия. А потом позднее, когда здоровые силы русского сопротивления уши на Дон и 22 февраля 18-го года под давлением большевиков ушли в свой Ледяной поход или первый Кубанский поход во главе с генералами Корниловым, Деникиным, Алексеевым на Кубань. То тогда понятия «Добровольческая армия» и «Алексеевская офицерская организация» как она называлась, что лежали в основе, постепенно заменилась понятием «Белая гвардия» и «Белая армия». Таким образом, эта идея как бы повторила понятие Святой Руси, Белого Царства, Белого Острова, да? Как говорили древние арии, Швета-двипа, противопоставляя это темным силам, темному скопищу низших сил, инфернальных сил.
Дмитрий Тараторин: Интересно, это триумф быдла... Не побоимся этого слова.
Вольфганг Акунов: А чего бояться?
Дмитрий Тараторин: Он отражен ведь в воспоминаниях тех, кто встал на сторону Красных. У того же Бонч-Бруевича мне запомнилась замечательная картина, когда он сказал, что первые дни революции для него ассоциируются с семечками – бесконечно шуршащий ковер семечек. Вот это очень мощный образ.
Вольфганг Акунов: У Бунина, кроме семечек, еще упоминается огромное количество экскрементов, которые валялись везде, поскольку сдерживающие центры…
Дмитрий Тараторин: Свобода, да.
Вольфганг Акунов: Да, свобода. Кстати, надо сказать, что даже такой совершенно красный деятель и представитель как Исаак Бабель, почитайте его «Конармию», там он очень четко и фотографически описал своих же собственных сподвижников, которых он подвигал на бой. Но, тем не менее, это не мешало ему с фотографической холодностью зафиксировать все это. То есть вообще до начала Второй мировой войны, если вы почитаете Серафимовича «Железный поток»…
Дмитрий Тараторин: Да, там было много откровенных вещей.
Вольфганг Акунов: Того же Фурманова «Чапаев». Они совершенно откровенно изображали то, что видели. Причем надо сказать, что видимо, если бы они писали по другому, то их же собственные красные соратники удивились бы. Потому что они считали, что нечего стесняться, все равно все скоро наше будет, кого стесняться? Никакого понятия буржуазной нравственности нет, буржуазной морали нет, только революционная классовая целесообразность.
Дмитрий Тараторин: Естественно.
Вольфганг Акунов: И поэтому в том же самом «Железном потоке» (даже не будем брать «Чапаева») мне запомнился замечательный момент, когда чтобы выяснить, где находится станичный атаман, красный командир стоит и рубит бегающих по хате казацких детей и их мать, ползая у него в ногах, хватается за сапоги. Он, в конце концов, как там сказано «развалил череп хохотавшей матери». Хохотала она, потому что сошла с ума.
Дмитрий Тараторин: Естественно.
Вольфганг Акунов: А, скажем даже Фурманов, казалось бы, более-менее средний в описаниях зверства.
Дмитрий Тараторин: Окультуренный такой уже несколько.
Вольфганг Акунов: Да, окультуренный. У него есть замечательная фраза, причем я маленьким мальчиком читал книжку «Чапаев». Там описывается что герой (видимо сам Фурманов, только его там зовут Федор Клочков комиссар, которого прислали к Чапаеву) у пленного колчаковского офицера смотрит документы и находит у него в кармане письмо. Письмо от невесты, почему-то он решил, что поповна, - это видимо тоже отягчающее. И она пишет ему в конце: «Дорогой мой! Желаю тебе как можно скорее победить безбожных большевиков, слуг антихристовых, и вернуться с победой домой». И тут Федора Клочкова такое зло взяло, что он велел расстрелять этого офицера, только за то, что он прочитал это письмо у него в кармане. Причем никакой нотки осуждения у Фурманова это не вызывает. А вот после войны, извините.
Дмитрий Тараторин: Во всех этих эпизодах есть даже некое любование и упоение злом.
Вольфганг Акунов: Конечно. А вот после войны уже начались всевозможные «Неуловимые мстители» вместо «Красных дьяволят», какими они назывались совершенно сознательно.
Дмитрий Тараторин: «Красных дьяволят», кончено, да.
Вольфганг Акунов: И романтизация. Хотя в принципе такие романтики были и до войны. Скажем, Багрицкий. У него уже начались такие моменты. Хотя он тоже не стеснялся иногда в описаниях.
Дмитрий Тараторин: Да, да.
Вольфганг Акунов: А вот допустим, если взять такого, как Фадеев, писателя. У него тоже на грани драматизации, но в тоже время у него описано все. Помните как в его известном романе «Разгром» поймали большевицкого шпиона Метелицу? Расстреляли и потом, красные захватили эту деревню и повели на расстрел, кого? Они ведут на расстрел мужика, у которого в доме сидели белые офицеры и играли в карты, и ведут на расстрел попа. Уж поп-то никакого отношения вообще не имел ни к выдаче Метелицы, ни к чему. Но его тоже.
Дмитрий Тараторин: В рамках религиозной войны.
Вольфганг Акунов: В рамках религиозной пропаганды, конечно. Поэтому очень забавно выглядят теперешние потуги наших теперешних «красненьких» выставить себя чуть ли не защитниками христианских ценностей.
Дмитрий Тараторин: Просто, да, потрясающе.
Вольфганг Акунов: Против – как даже иногда говорят – «белых масонов», что белые, мол все были масоны.
Дмитрий Тараторин: Масоны кстати перешли на сторону красных из офицерства – это многое объясняет.
Вольфганг Акунов: Кстати, да. Так что, в общем, Брусилов, извините меня, Тухачевский…
Дмитрий Тараторин: Брусилов, да. Из интеллигенции возьмем мы замечательного Брюсова, который был убежденным сатанистом.
Вольфганг Акунов: Кем он только не был, а закончил своей песней: «Горе-горе! Умер Ленин, вот лежит он, тленен-тленен». Дальше не помню, что-то в этом духе.
Дмитрий Тараторин: Да. Но вот мы начали уже об этом разговор. Действительно, первоначальное сопротивление не было «белым». Оно не было идеологически оформлено. Это была действительно реакция нормальных людей, которые увидели что все, что они считали нормой и некой самоочевидностью попирается у них на глазах.
Вольфганг Акунов: Самым наглым беспардонным образом.
Дмитрий Тараторин: Совершенно. Но в этом же была и определенная слабость.
Вольфганг Акунов: Да.
Дмитрий Тараторин: То есть они не уловили момента, когда все скрепы (модное сейчас с некоторых пор выражение) разлетелись. Разлетелось вдребезги все то, что они считали незыблемым и самоочевидным, что все самоочевидности порушены. И здесь у них был, конечно, элемент запаздывания с формулированием новых смыслов, которые могли бы противостоять очень мощным, предлагаемым красным смыслам.
Вольфганг Акунов: А вы знаете, Дмитрий, что я Вам хочу сказать? Непросвещенный, может быть, взгляд вашего покорного слуги. Дело было в одном моменте, в одном упущении. В свое время Арсений Несмелов писал, что у красных была их идеология.
Дмитрий Тараторин: Да.
Вольфганг Акунов: «Весь мир насилья мы разрушим» и так далее, а у нас что? «Москва – золотые маковки». Понимаете в чем дело, вашему покорному слуге приходилось заниматься исследованиями сравнениями Октябрьской революции, Гражданской войны в России и Ноябрьской революции в Германии в 18-го года и там по 23-й год в принципе делались все время попытки при помощи Коминтерна установить большевицкую власть. Беда России в этом плане заключалась в том, что недостаточно широко пропагандировался национализм. Поэтому, как это ни странно может показаться, люди оказались восприимчивы к этой интернационалистической идеологии. Если бы какому-нибудь среднему немцу в 18-м году сказали, что ты будешь братом китайцу и африканцу, он бы дико посмотрел, дикими глазами. Я не беру экстремистов красных, которые были и там. Насколько они были немцами – это другой вопрос. А в России, к сожалению, в этом плане было сделано очень мало. Может быть, это, конечно, было связано с многонациональным характером Российского государства, но в то время понятие «русский», было понятием собирательным. Любой чеченский офицер из Дикой дивизии и остзейский немец – они себя считали, прежде всего, русскими, а потом уже всеми остальными. Кстати большевики не случайно разбили на три части понятие «русский», которое включало в себя три народа – великороссов, малороссов и белорусов. «Повезло» только белорусам, но за счет их немногочисленности. Отменив понятие «великоросс» как якобы шовинистическое., великорусский шовинизм… хотя еще у Ленина были статьи, которые назывались «О национальной гордости великороссов», тем самым разбили скрепы соединявшие. Получилось, что это три разных народа из одного. Таким образом, действуя путем разжигания местных, зачастую совершенно местечковых, если можно сказать, таких сепаратизмов и национализмов, дробили тело единой русской нации, многонациональной русской нации, где никто не был утеснен, никто не был унижен, никаких выселений, как в советские времена, десятками тысяч с одного места на другое.
Дмитрий Тараторин: Депортации, абсолютно древневосточные по своей стилистике...
Вольфганг Акунов: Абсолютно древневосточные ассирийские, то же самое напоминает зиккурат и прочее, не было. И, тем не менее, Царская Россия до сих пор в умах или в тех местах, где у разумных людей содержится ум у людей, Царская Россия – это тюрьма народов, это жандарм Европы, а, извините меня, Советский Союз, советское государство – это светоч наоборот и пример для всех.
Дмитрий Тараторин: Это светоч наоборот для народов мира.
Вольфганг Акунов: Причем любопытно, то, что творилось в России, повторялось и в других государства. Возьмите Кампучию, возьмите Китай, возьмите Северную Корею и прочее. Дело не в том, что, как некоторые говорят: «Народ плохой, идея марксизма хорошая, но как жаль, что наследство Маркса попало в русскую купель», и так далее.
Дмитрий Тараторин: Отдельные перегибы, да, да.
Вольфганг Акунов: Ничего подобного. Есть очень хорошая книга группы французских исследователей. Она была издана в конце 80-х - начале 90-х годов «Черная книга коммунизма». Она издана и на русском языке. Страна за страной, год за годом, совершенно основательно, количество жертв - сотни миллионов по всему миру.
Дмитрий Тараторин: То есть геноцид органически вытекает из этой идеи – вот о чем нужно говорить.
Вольфганг Акунов: Конечно, само собой. «Весь мир насилья мы разрушим». Предполагаем, что обломки рухнут и задавят тех, кто из-под них по каким-то причинам не успел выбраться.
Дмитрий Тараторин: Это же по сути манихейская идея, что есть хорошие и плохие, для того чтобы воцарилось царство добра, надо просто физически уничтожить всех плохих. Количество плохих в геометрической прогрессии расширяется, соответственно расползаются метастазы геноцида.
Вольфганг Акунов: Да, это только маленькая гностическая группка, сгруппированная вокруг своего этого гностического зиккурата, будет рулить, как Маздак и как все другие бесчисленные, – это они в полноте Плеромы будут блаженствовать, а все остальные погибнут. «Мир сгорит в огне», знаменитая фраза. Неслучайно у большевиков была песня, Блок даже ее включил в свои «Двенадцать»: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови (мировой пожар горит, буржуазия дрожит - потом уже добавили) Господи благослови», да?
Дмитрий Тараторин: Да.
Вольфганг Акунов: Еще пели пионерские песни в школах: «Мы пойдем к буржуям в гости, поломаем им все кости».
Дмитрий Тараторин: Да.
Вольфганг Акунов: И прочее.
Дмитрий Тараторин: Тем не менее, когда эта естественная реакция, которую мы уже описали и о которой мы проговорили, начала облекаться в некие теоретические формы? Когда она стала проговариваться интеллектуалами?
Вольфганг Акунов: Я должен вам сказать, что здесь сияют два имени, действительно белыми светочами – это Иван Солоневич (два Ивана) и Иван Ильин, да, с «Нашими задачами». Именно штабс-капитанское движение Ивана Солоневича и его многочисленные труды... кстати, любопытно, что один из его трудов так и называется «Диктатура импотентов», там есть и «Диктатура сволочи», и «Диктатура импотентов». Все эти вопли о якобы каких-то великих достижениях, которые как говорят некоторые деятели, пытающиеся оправдать этот красный террор и ужас: «Конечно, крови было пролито много, но ведь зато...». И знаменитую фразу, например: «А вот товарищ Сталин, например...». Ленина сейчас так уже особенно не защищают, заметьте, да?
Дмитрий Тараторин: Абсолютно.
Вольфганг Акунов: Но вот товарищ Сталин (якобы Черчилль сказал) принял Россию с сохой и в лаптях, а оставил с атомной бомбой.
Дмитрий Тараторин: С сохой, да.
Вольфганг Акунов: Эти господа никогда не дают себе труд указать, в каком именно из трудов Черчилля и на какой странице это написано. Я беру на себя смелость сказать, что это выдумка, высосанная из пальца. Нигде и никогда Черчилль этого не писал. Им нужно было, конечно, в какой-то мере создать резерв для выполнения своих целей и ради этого резерва они вкачивали в 20-30-е годы в СССР за русский хлеб (конечно, по бросовым ценам) технологию. Когда эта задача была выполнена, то эксперимент и проект стали не нужны, и после этого все стало рушиться и разваливаться. Потому что это и не было задумано как позитив.
Дмитрий Тараторин: Да, безусловно. Собственно говоря, весь Красный проект задумывался как плацдарм для мировой революции.
Вольфганг Акунов: Исключительно.
Дмитрий Тараторин: Для такой безудержной экспансии, но она захлебнулась под Варшавой и в других местах.
Вольфганг Акунов: И тогда решили сменить вехи.
Дмитрий Тараторин: Да. Еще один миф о Великой Победе. Он очень дорог, можно сказать, он фундаментален. Мы естественно не ставим под сомнение героизм людей, павших в той страшной «мясорубке», которая именуется Второй Мировой войной. Но здесь опять, же мы сталкиваемся со специфическим красным цинизмом. Мы же прекрасно понимаем, что такие явления как итальянский фашизм, германский национал-социализм и прочие радикальные движения в Европе не возникли бы не будь «красной угрозы», не будь прецедента Октябрьской революции и Красного террора.
Вольфганг Акунов: Конечно.
Дмитрий Тараторин: Никогда европейские элиты не сделали бы ставку на эти движения как на своих радикальных защитников.
Вольфганг Акунов: Более того, я вам скажу, что любопытным образом зачастую на личном уровне контакты существовали. Известно, что Ленин и Бенито Муссолини имели одну и ту же близкую подругу – Анжелику Балабанову, которая служила «мостиком» между ними. Я уже не касаюсь таких вопросов как личное знакомство одного из идейных вождей будущего национал-социализма (предтечи, точнее), как ариософа, создателя «Ордена Нового Храма» Йорга Ланца фон Либенфельза с молодым Адольфом Гитлером и с менее молодым Владимиров Ильичом Лениным.
Дмитрий Тараторин: Интересный факт.
Вольфганг Акунов: Да, причем мало того, что он сам описывал эти встречи в своих собственных воспоминаниях. Но интересно, что в 1945 году, когда советская армия вступила в Вену, Йорг Ланц фон Либенфельз там жил, и при всех своих «прошлых» грехах, он так спокойно там прожил до 55-го года. Никто его пальцем не тронул.
Дмитрий Тараторин: То есть вообще чудовищный, я скажу не зоологический, а мистический антисемит, тем не менее...
Вольфганг Акунов: Это факты. Я уж не касаюсь о сходстве на уровне символов. Известно, например, что долгое время ломаный крест (свастика), который считался и считается символом национал-социализма, присутствовал на денежных знаках, на печатях Советов Народных Депутатов, Советская власть – это многократно опубликовано. Да, деньги, так называемые «пятаковки» - 200 рублей, 50 рублей, 1000 рублей и так далее. Причем свастика на этих советских деньгах 18-го года повернута именно в ту сторону, в какую ее повернули на знаменах, на флагах германских национал-социалистов. Так называемая «вращающаяся лунная». Любители потолковать о символике говорят, что свастика, повернутая в одну сторону, – это добро, а в другую сторону – это зло. Так вот господа, именно такая, с вашей точки зрения, повернутая на сторону зла свастика в 18-м году. Тогда еще не существовала не только гитлеровская партия НСДАП, но даже ее зачаток – Германская Рабочая партия ДАП. Она только в 19-м году возникла. И у нее свастика первое время была прямая, прямостоящая. Именно так она была повернута на советских деньгах, «пятаковках» 1918-го года. Причем они были напечатаны в большом количестве. Сейчас их где угодно можно посмотреть: и в Интернете, и где хотите, и на печатях Советов Народных Депутатов. Даже в таких, в общем-то, уже в советское время издаваемых книгах-переизданиях, как книга покойного Игоря Можейко «Беседы о фалеристике» или «Награды». Там это все есть со ссылками, пожалуйста. Просто по Оруэллу, который тогда еще не написал свое произведение, про «министерство правды», которое сделало бывшее не бывшим, повелело о чем-то забыть и все. Извините меня, чего вы удивляетесь, когда грандиозная личность как товарищ Троцкий была напрочь забыта в стране, где миллионы людей знали его и прочее. Просто вычеркнули и все.
Дмитрий Тараторин: Не просто создатель Красной армии.
Вольфганг Акунов: Да, то есть мы не ставим ему это ни в заслугу, ни в защиту его.
Дмитрий Тараторин: Естественно.
Вольфганг Акунов: Просто факт, и куча других = Пятаков и Рыков, и Зиновьев и так далее. И два смертельных врага - Зиновьев и Троцкий - фигурировали как Зиновьевско-Троцкистская банда, да, и прочее.
Дмитрий Тараторин: Троцкистско-Зиновьевская, да. Давайте поговорим о программах или о подходах к программам, которые формулировались в ходе гражданской с Белой стороны: у Колчака, у Деникина, Врангеля. Вы уже сказали о том, что утверждение о том, что белые были монархисты, ретрограды и так далее, является фундаментально лживым. Но что конкретно предлагалось тогда в качестве альтернативы?
Вольфганг Акунов: В качестве альтернативы они предлагали демократическую модель развития. А именно - созыв Учредительного Собрания. Надо сказать, что за Учредительное Собрание выступали и большевики, до тех январских дней 18-года, когда они расстреляли демонстрацию в его поддержку и разогнали Учредительное Собрание.
Дмитрий Тараторин: Пока не пришел матрос Железняк.
Вольфганг Акунов: Знаменитой фразой матроса Железняка о том, что «Караул устал», все расходитесь по домам». Именно этот высший орган, совещательный, представителей лучших людей русской земли должен был принять решение о том, какую государственную форму должна иметь Россия. Кстати, я должен вам сказать, что если уж мы говорим о незаконности, то нельзя не вспомнить и Александра Федоровича Керенского, который своей собственной властью летом 1917 года (хотя тоже говорил о необходимости созыва Учредительного Собрания) объявил Россию Республикой. Это тоже беззаконие, надо сказать. Сейчас, даже не вставая непосредственно на монархические позиции (вообще Керенский – очень темная личность, я должен вам сказать), но он тем самым создал прецедент тому, чтобы поставить под законность само существование Временного правительства собственного, с этого момента.
Дмитрий Тараторин: Делегитимировал самого себя.
Вольфганг Акунов: Делегитимировал, да. Кстати надо сказать, что он непонятно каким образом выбрался после Октябрьского переворота и всю жизнь сидел…
Дмитрий Тараторин: Да, вся эта мифология о бегстве в женском платье.
Вольфганг Акунов: Если вспомнить о том, что он соученик и друг детства Владимира Ильича Ленина. Он жил в том же самом городе Симбирске и отец Керенского был директором гимназии, подчинявшимся отцу Ленина, который был инспектором всего этого округа. Также можно сделать очень много разных любопытных выводов, но мы сейчас не будем отклоняться от нашей темы. Итак, демократический строй, Учредительное Собрание решает, о том какую форму должна принять Российская государственность – это должна быть конституционная, даже если это будет монархия – это вообще не ставилось под вопрос, потому что это произошло еще в 1905 году. Кстати, надо сказать, если уж мы об этом говорим, то когда говорят, что Михаил Александрович, в пользу которого отрекся Император Николай Второй. Не будем сейчас говорить законно или не законно он поступал, соответствовало ли это законам о Престолонаследии Российской Империи. Потому что здесь мы сталкиваемся с вопросом о том, кто является источником законов в государстве: монарх или нет? Но это отдельный вопрос, у нас не монархическая сегодня передача.
Дмитрий Тараторин: Абсолютно.
Вольфганг Акунов: Хотя я по взглядам монархист, вот что я хочу сказать. Михаил Александрович – еще одна ложь, он не отрекался от престола. Он сказал буквально, что поскольку он еще не знает рамок полномочий, которые будут предоставлены ему, как монарху, то он оставляет этот вопрос до Учредительного Собрания. Он не отрекся – это тоже ложь. Кстати и вопрос, отрекся ли формально Николай Александрович (Николай Второй) – это тоже вопрос. Потому что это не было отречение, это была просто телеграмма. Причем он ее подписал карандашом. А «февралисты», которые его поставили перед фактом, раструбили об этом как об отречении. Мы уже не будем касаться этого вопроса. Насколько было легитимно с самого начала Временное правительство в сознании людей, потому что большевики в своей пропаганде говорили солдатам: «Вы приносили присягу временному правительству, значит, и присяга временная. От нее можно отречься».
Дмитрий Тараторин: Остроумно.
Вольфганг Акунов: И в данном случае надо сказать, что и, к сожалению Российская (как она тогда называлась) Православная Церковь поступила тоже своеобразно. Когда она постановила решением Синода молиться именно в такой формулировке «За Богоспасаемое Временное правительство». Согласитесь, что какая-то злобная ирония заключается в этом подтексте «Богоспасаемое временное», да?
Дмитрий Тараторин: Да, да.
Вольфганг Акунов: Или опять-таки можно, но мы не будем предаваться конспирологическим рассуждениям. Итак, демократия, права человека, равенство для всех – ничего другого Белое движение не предлагало. Естественно, гарантии свободы личности, свобода печати, свобода частной собственности – это были элементарные правила цивилизованного существования, которые к тому времени были выработаны всем ходом человеческой истории.
Дмитрий Тараторин: Вольфганг Викторович, мы, я думаю, в течение нашего сегодняшнего разговора подошли к фундаментальной теме, которую мы затронем на следующей нашей встрече, а именно - что такое Белая идея, чем она была тогда, какие перспективы у нее сейчас. Засим спасибо.
Вольфганг Акунов: Вам спасибо.
Телеканал ДЕНЬ TV, программа «Белый Проект», 29 декабря 2012, 12:00
ПРИЛОЖЕНИЕ
И.А.БУНИН. МИССИЯ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ.
(РЕЧЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ В ПАРИЖЕ 16 ФЕВРАЛЯ 1924 ГОДА).
Соотечественники.
Наш вечер посвящен беседе о миссии русской эмиграции.
Мы эмигранты, – слово «emigrer» к нам подходит как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину. Миссия же наша связана с причинами, в силу которых мы покинули ее. Эти причины на первый взгляд разнообразны, но в сущности сводятся к одному: к тому, что мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину.
Миссия – это звучит возвышенно. Но мы взяли и это слово вполне сознательно, памятуя его точный смысл. Во французских толковых словарях сказано: «миссия есть власть (pouvoir), данная делегату идти делать что-нибудь». А делегат означает лицо, на котором лежит поручение действовать от чьего-нибудь имени. Можно ли употреблять такие почти торжественные слова в применении к нам? Можно ли говорить, что мы чьи-то делегаты, на которых возложено некое поручение, что мы представительствуем за кого-то? Цель нашего вечера – напомнить, что не только можно, но и должно. Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы, под разными злостными влияниями, разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным и даже зазорным. Наша цель – твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас.
Нас, рассеянных по миру, около трех миллионов. Исключите из этого громадного числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток уже совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть однако их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас: останется все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша еще далеко не все. Ибо это нечто заключается в том, что поистине мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся.
Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было бы сказать, что легла на нас миссия некоего указания: «Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков; перед тобой миллион душ, облеченных в глубочайший траур, душ, коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их, дано было оставить домы и гробы отчие, часто поруганные, оплакать горчайшими слезами тысячи и тысячи безвинно убиенных и замученных, лишиться всякого человеческого благополучия, испытать врага столь подлого и свирепого, что нет имени его подлости и свирепству, мучиться всеми казнями египетскими в своем отступлении перед ним, воспринять все мыслимые унижения и заушения на путях чужеземного скитальчества: взгляни, мир, и знай, что пишется в твоих летописях одна из самых черных и, быть может, роковых для тебя страниц!»
Так было бы, говорю я, если бы мы были просто огромной массой беженцев, только одним своим наличием вопиющих против содеянного в России, – были, по прекрасному выражению одного русского писателя, ивиковыми журавлями, разлетевшимися по всему поднебесью, чтобы свидетельствовать против московских убийц. Однако это не все: русская эмиграция имеет право сказать о себе гораздо больше. Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действенно против врага, ныне столицу свою имеющего в России, но притязающего на мировое владычество, сотни тысяч противоборствовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборство – и еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства. В чем наша миссия, чьи мы делегаты? От чьего имени дано нам действовать и представительствовать? Поистине действовали мы, несмотря на все наши человеческие падения и слабости, от имени нашего Божеского образа и подобия. И еще – от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой, подъяремной, страждущей, но все же до конца не покоренной. Мир отвернулся от этой страждущей России, он только порою уподоблялся тому римскому солдату, который поднес к устам Распятого губку с уксусом. Европа мгновенно задавила большевизм в Венгрии, не пускает Габсбургов в Австрию, Вильгельма в Германию. Но когда дело идет о России, она тотчас вспоминает правило о невмешательстве во внутренние дела соседа и спокойно смотрит на русские «внутренние дела», то есть на шестилетний погром, длящийся в России, и вот дошла даже до того, что узаконят этот погром. И вновь, и вновь исполнилось таким образом слово Писания: «Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от того не станут тучнее... Вот темнота покроет землю и мрак – народы... И лицо поколения будет собачье...» Но тем важнее миссия русской эмиграции.
Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал земли и таил ненависть к своему бывшему господину и вообще к господам. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всяческого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе и знамя их было и есть интернациональное, то есть претендующее быть знаменем всех наций и дать миру, взамен синайских скрижалей и Нагорной проповеди, взамен древних божеских уставов, нечто новое и дьявольское. Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы. И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, что он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве всего мира. Который уж давно должен был бы крестовым походом идти на Москву.
Что произошло? Как не безумна была революция во время великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако, чуть не все мы грудью защищали его. Но Россия, поджигаемая «планетарным» злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие свойства ее истинно в религию, Россия уже сошла с ума, – сам министр-президент на московском совещании в августе 17 года заявил, что уже зарегистрировано, – только зарегистрировано! – десять тысяч зверских и бессмысленных народных «самосудов». А что было затем? Было величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшегося с убийства Духонина и «похабного мира» в Бресте и докатившееся до людоедства. Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря, и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить «Семь заповедей Ленина». И дикарь все дробил, все топтал и даже дерзнул на то, чего ужаснулся бы сам дьявол: он вторгся в самые Святая святых своей родины, в место страшного и благословенного таинства, где пока почивал величайший Зиждитель и Заступник ее, коснулся раки Преподобного Сергия, гроба, перед коим веками повергались целые сонмы русских душ в самые высокие мгновения их земного существования. Боже, и это вот к этому самому дикарю должен я идти на поклон и служение? Это он будет державным хозяином всея новой Руси, осуществившим свои «заветные чаяния» за счет соседа, зарезанного им из-за полдесятины лишней «земельки»? В прошлом году, читая лекцию в Сорбонне, я приводил слова великого русского историка Ключевского: «Конец русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного и закроются врата Его Лавры». Великие слова, ныне ставшие ужасными! Основы разрушены, врата закрыты и лампады погашены. Но без этих лампад не бывать русской земле – и нельзя, преступно служить ее тьме.
Да. Колеблются устои всего мира, и уже представляется возможным, что мир не двинулся бы с места, если бы развернулось красное знамя даже и над Иерусалимом и был бы выкинут самый Гроб Господень: ведь московский Антихрист уже мечтает о своем узаконении даже самим римским наместником Христа. Мир одержим еще небывалой жаждой корысти и равнением на толпу, снова уподобляется Тиру и Сидону, Содому и Гоморре. Тир и Сидон ради торгашества ничем не побрезгуют, Содом и Гоморра ради похоти ни в чем не постесняются. Все растущая в числе и все выше поднимающая голову толпа сгорает от страсти к наслаждению, от зависти ко всякому наслаждающемуся. И одни (жаждущие покупателя) ослепляют ее блеском мирового базара, другие (жаждущие власти) разжиганием ее зависти. Как приобресть власть над толпой, как прославиться на весь Тир, на всю Гоморру, как войти в бывший царский дворец или хотя бы увенчаться венцом борца якобы за благо народа? Надо дурачить толпу, а иногда даже и самого себя, свою совесть, надо покупать расположение толпы угодничеством ей. И вот образовалось в мире уже целое полчище провозвестников «новой» жизни, взявших мировую привилегию, концессию на предмет устроения человеческого блага, будто бы всеобщего и будто бы равного. Образовалась целая армия профессионалов по этому делу – тысячи членов всяческих социальных партий, тысячи трибунов, из коих и выходят все те, что в конце концов так или иначе прославляются и возвышаются. Но, чтобы достигнуть всего этого, надобна, повторяю, великая ложь, великое угодничество, устройство волнений, революций, надо от времени до времени по колено ходить в крови. Главное же надо лишить толпу «опиума религии», дать вместо Бога идола в виде тельца, то есть, проще говоря, скота. Пугачев! Что мог сделать Пугачев? Вот «планетарный» скот – другое дело. Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек – и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет? На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! Сам Семашко брякнул сдуру во всеуслышание, что в черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе, в своем красном гробу, он лежал, как пишут в газетах, с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице: ничего не значит, спорят! А соратники его, так те прямо пишут: «Умер новый бог, создатель Нового Мира, Демиург!» Московские поэты, эти содержанцы московской красной блудницы, будто бы родящие новую русскую поэзию, уже давно пели:
Иисуса на крест, а Варраву –
Под руки и по Тверскому...
Кометой по миру вытяну язык.
До Египта раскорячу ноги...
Богу выщиплю бороду.
Молюсь ему матерщиной...
И если все это соединить в одно – и эту матерщину, и шестилетнюю державу бешеного, и хитрого маньяка, и его высовывающийся язык, и его красный гроб, и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга, и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то раскорячиваются действительно очень далеко и очень смело. В свое время непременно падет на все это Божий гнев, – так всегда бывало. «Се Аз восстану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря...» И на Содом и Гоморру, на все эти Ленинграды падет огнь, и сера, а Сион, Селим, Божий Град Мира, пребудет вовеки. Но что же делать сейчас, что делать человеку вот этого дня и часа, русскому эмигранту?
Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет Ленинских градов, Ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия. «Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!» Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. «Они не хотят ради России претерпеть большевика!» Да, не хотим – можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. «Они не прислушиваются к голосу России!» Опять не так: мы очень прислушиваемся и – ясно слышим все еще тот же и все еще преобладающий голос хама, хищника и комсомольца да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи. Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда. И пребудут в верности заповедям Синайским и Галилейским, а не планетарной матерщине, хотя бы и одобренной самим Макдональдом. Пребудут в любви к России Сергия Преподобного, а не той, что распевала: «Ах, ах, тра-та-та, без креста!» и будто бы мистически пылала во имя какого-то будущего, вящего воссияния. Пылала! Не пора ли оставить эту бессердечную и жульническую игру словами, эту политическую риторику, эти литературные пошлости? Не велика радость пылать в сыпном тифу или под пощечинами чекиста! Целые города рыдали и целовали землю, когда их освобождали от этого пылания. «Народ не принял белых...» Что же, если это так, то это только лишнее доказательство глубокого падения народа. Но, слава Богу, это не совсем так: не принимали хулиган, да жадная гадина, боявшаяся, что у нее отнимут назад ворованное и грабленное.
Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и ныла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебывается от яростного лая! Я прочел это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горнему снегу одежды белого ратника, – да святится во веки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом безвестного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы. Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
Будем же ждать этого дня. А до того, да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России.
А кроме того, есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это – мой Бог и моя душа. «Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!» Верный еврей ни для каких благ не отступится от веры отцов. Святой Князь Михаил Черниговский шел в орду для России; но и для нее не согласился он поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть.
Говорили – скорбно и трогательно – говорили на древней Руси: «Подождем, православные, когда Бог переменит орду»!
Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый «похабный мир» с нынешней ордой.