I.
Закат
сгорел,
опав
шершавой
кровлей
на веранду.
Тоскана
отрезвлялась
в сладкой
дремоте
сгущавшихся
созвездий.
Серебряные рощи
девственных
олив
были пустынны
в неге
бездны
и уходили
чередой
в обрыв,
багрянцем
окрапленный сверху.
II.
Святым садам
природа-мать
служила
благодатной
почевальней.
Роса
срезала
глину,
обрамляя
стать,
и застывала
статуей
в коринфском
упоеньи.
Рыдала
мраморная
плоть,
теряя
симметричность
благородных
одеяний.
Плескался
щебет
птиц
в безмолвном
замираньи
и утопал
в бескровной
ширине
богоподобного
мерцанья.
III.
Являя образ
горных
руд,
ворота
оттеняли
зыбкость
равновесий
крон
брезгливых
кипарисов.
Тревожный
скрип
прошел
стрелой
в оцепененье
вод.
Худые пальцы
смяли
ржавое железо.
Едва касаясь
гладких
троп,
приемный
сын
каменотесов
проник
в родное лоно
флорентинских
чад -
-предтеч
великолепных
воздвижений.
Рубашка (в саже)
покрывала тело.
шершавый ворот
оголял
сухие позвонки,
и жилы
ловко
сползали
по рябеющей
груди.
Холодный
воздух
окрылял,
давая
пищу
духу.
Изгнанник
собственной семьи.
Наследник
гордости
Бертольдо.
С ним
вели
беседу
листья и дрозды,
лаская
материнской
колыбельной.
Веки
цвета
шхуны
слипались
в юной
простоте,
и локоны
соединялись
с грубым камнем.
IV.
Сучья
цепляли
маковый
венок.
Задорный
глаз
блестел
сквозь
крылья.
Морфей
таинственно-изящно
спускался
на иконостас
и тыльной
стороной
ладони
оживлял
изображенных.
Минерал
его могучих
грозных
плеч
взвивался
подле
Иоанна,
густыми
кудрями
прильнувшего
к ногам
безропотной
Марии
и целовавшего
подол
ее алеющей
порфиры.
Склонившись,
томный лик,
безукоризненно
земной,
но, вместе
с тем,
обескураженно
небесный,
отдавался року,
внимая
внепространственному
оку,
осесть стремился
на карниз.
К нему
проникновенно,
найдя во взоре
мудрость
таинств,
тянулся
пухлыми
губами
младенец
Иисус
и неуклюже
задевал
кустарник.
V.
Утёсы
падали
в геометрическом
сеченьи,
искомо
итальянским
станом
упивался
небосвод.
Эдем в четвертом
измереньи
представал
пред Микеланджело,
охваченным
сикстинским
дуновением.
Забвение
скривило
тягостный
недуг
и раздробило
зубы
жалобной
тревогой,
сулящей
седину
косматой
гривы.
Ее атлАс,
затерянный
в растертой
красочной
пыли,
бесследно
исчезал,
и на замену
выходила
копоть.
Из ниши,
сгорбленной
под мхом,
проглядывали
вздыбленные
уши,
налитые свинцом -
-уловка купидонских
увертюр
лукавого
Сатира.
Скулы,
серея,
подражали
бронзе
на лоджии
базилики
Сан-Марко.
На них
шпалЕры
виноградника
смыкались
в перламутровый
узор,
и где-то,
в замкнутом
пространстве,
Каррарцы
затягивали
песнь,
искристым
сталагмитом
ускользавшую
в заоблачный
костёр.
Морфей,
немой,
вжимаясь
в стену,
входил
(меж тем
ни капли
не ропща)
в неокупаемую
должность
оберега
сна божьего
раба.
Их было двое -
-он и гений.
Не нарушая
редкостный
покой,
Морфей
прислушивался
к тени,
небезыскусно
обращенной
в адриатический
поток.
Песня каррарцев
Закован
в кандалы
стараниями
Нюкты и Эреба*,
ты в бархатисто-невесомой
синеве
дал пробудиться
всемогущему
Эфиру
и с ним вспарил
на горный склон
молочно-белых
апуанских
Альп.
И ими же
до страшного
суда
ты покорен -
-безгрешным
сотворителем
искусства.
Благоговевший
пред
владыкой
Ватикана
восстал в
пророческих
речах
поэтики
Оракул
и твоими,
о, Микеланджело,
устами
и пером
сказал:
“С младенчества я в жертву предназначен
и красоте, и вымыслу чудес!”
О, постаревший телом,
но
не дарованием
ребенок!
Ослепнув
на лесАх
у потолка
Плафона,
ты с каждым
взмахом
кисти
возрождал
в чуме
погибнувшую
плоть
и превосходство
человеческого
рода.
Твоя
под стать
Виттории Колонны
анемическая
кожа
рвалась
под натиском
костей.
Неиствовало сердце,
изможденно
ревя
в болонской духоте.
Но раз за разом
по надгробию
стучал
резец,
и, воздвигая
изваянья,
доказывал
бессмертие
души.
Рукой
господней ты,
обвенчанный
с страданьем,
с неутолимой
жаждою труда,
влив
кровь свою
в геракловские вены,
оставил для
дальнейших
изысканий
в скрижалях
Моисея
свою
любовь
к Христу!
VI.
Брезжил
рассвет.
Пожар,
объявший
атмосферу,
впадал
в исток
пшеничной
цитадели
и купол
ди Сан Бьяджо
омывал.
Растаял
лед
бездвижного
смиренья.
В жар бросило
поджарых
жеребцов.
Разлился
морем
смех рабочих,
и снова
ожил
отчий дом.